Книга вторая — часть 5

1.

Черная карета, запряженая четверкой черных лошадей, тревожно стуча колесами возвращалась в Милтонхолл. Висевшие по углам ее фонарики светили слабо и желали вообще погаснуть, чтобы не привлекать злых духов и разбойников. За каретой ехал всадник — одинокий, как бриг в океане ночи.

Землю накрыл мрак, и внимательный взгляд заметил бы в нем множество оттенков. Над полями будто пронесся стремительный конь-ветер и оставил после себя сероватую дымку пыли. Луна, будто брошенная невеста, спрятала лицо за голубоватой вуалью облаков. Леса скрылись от чужих тревог за   фиолетовыми до черноты гардинами. Пруды казались наполненными смолой с сином отливом и обещали каждого, кто неосторожен, затянуть в вязкое нутро. Жутковатая и завораживающая картина.

Любоваться ею было некому.

Печаль оттенков не замечет, у нее в глазах пасмурно даже солнечным днем.

Джоан смотрела на противоположную стену кареты через стекла слез и обнимала прильнувших с двух сторон Кэти и Молли — судорожно, со страхом матери, у которой из многих рожденных детей лишь эти двое остались в живых. Лишь эти двое любили ее и не променяли бы ни на кого другого. Она любила их вдвое сильнее, чем утром.

Как давно оно было. Прошло полсуток, а будто полжизни. Какая невероятная разница между утром и ночью – как между светом и тьмой, ожиданием и разочарованием, доверием и обманом…

Дети не знали о причинах досрочного возвращения и сладко спали, Джоан не хотелось ни спать, ни жить. Покачивание кареты ее не успокаивало, но внушало тревогу. Напряженное воображение и обостренный слух рисовали картины ужаса. Кони, бежавшие впереди, казались призраками, несущими карету на край пропасти. Еще немного – и она полетит вверх, потом вниз. Джоан будто ощущала на лице встречный воздух, она вжималась в спинку дивана и упиралась каблуками в пол, желая затормозить смертельную гонку. Когда же через пару секунд карета не взлетала, Джоан понимала, что ошиблась, что опасность не впереди, но сзади — дьявольские собаки Дэнди гнались за ней, шумно дыша и лязгая зубами.

Выбраться бы незаметно и убежать в лес — темный, тихий и добрый. Там живет королева фей Титания, она приютит Джоан в своем домике из цветочных лепестков, напоит чаем с мятой, уложит на кровать из одуванчиков, накроет лебединым перышком, споет песню про кролика и позволит забыть… Заснуть… И не просыпаться…

Но на кого же Джоан оставит Кэти и Молли – ведь у них кроме нее никого нет?

Нет, она их не предаст и не умрет.

Выживать легче, когда есть ради кого. Любимые люди нам дороже, чем мы сами себе. В любимые надо выбирать достойных того, чтобы отдать за них жизнь или — сохранить себе жизнь. Ради двух ангелов, положивших головы на колени Джоан, она останется. Она соберет разбитое сердце по кусочкам, как собирают разорванное ожерелье по жемчужинкам, и будет делать вид, что ничего не случилось. Когда делаешь вид, что счастлив, начинаешь верить сам.

А когда не надо будет делать вид?

Тогда будет то, что сейчас – ночь и боль. Тогда можно плакать и умирать, на время, до утра…

Эдвард ехал верхом за каретой и продирался сквозь мысли, как сквозь дебри.

Король Ричард сказал: «Я бы босиком отправился в Иерусалим, чтобы снискать его благодать». Эдвард босиком отправился бы за Джоан, чтобы снискать ее прощение. Но нужны ли ей его жертвы? Скорее всего нет. Дермот прав — Джоан уже все решила. Она слишком умна и знает истину: кто быстро прощает, того быстрее обманывают в следующий раз.

Копыта коня стучали не по земле, но по голове, казалось ночь никогда не кончится, и он никогда не выберется из дебрей. Он ехал по дороге, по которой проезжал десятки раз, и забыл куда она ведет. К концу пути он не сказал бы точно, где находился – в Милтонхолле или Корнуолле. Он собирался задержаться на конюшне, чтобы войти в дом позже Джоан. Попадаться ей на глаза, пытаться заговорить – самое глупое, что можно сейчас придумать. Смертельно раненый не расположен прощать убийцу, пусть тот и не намеревался убивать. Джоан его ненавидит, он сам себя ненавидит, если эти две стихии сольются, испепелят его.

Но невозможно просить о прощении без слов и взглядов. На повороте из деревни к Милтонхоллу Эдвард обогнал карету и помчался вперед. Он перечеркнет вчерашний день и начнет новый день новым человеком. Он встретит Джоан, когда она выйдет из кареты, и расскажет все. Он не виноват в существовании Бет. Кто не виноват, тот не подлежит наказанию. Почему человека легче признать виновным, чем наоборот?

Бенджамин не ожидал, что хозяин скоро вернется, и накануне вечером позволил себе лишнего из бутылки виски. Заслышав конский топот, он вскочил с кровати, глянул в окно и первым делом сунул в рот зубчик чеснока, который держал в ящике стола для подобных случаев. Лучше пусть от него воняет чесноком, чем хозяйской выпивкой.

Он пробурчал «добрый вечер, сэр», принял плащ и шляпу хозяина и остановился поодаль в ожидании приказаний, стараясь дышать в сторону и не говорить без надобности.

Кажется, хозяин не заметил чесночного духа, но почему у него недовольный вид, зачем он встал посреди холла, будто ожидал важных гостей? А прошла всего лишь гувернантка и странно – не удостоила его даже наклоном головы, не говоря про вежливое приветствие. Да как она сме… Ну да ладно, их дела, Бену вмешиваться не стоит, у самого рыльце в пушку, вернее, хмель в голове и перегар не выветрился…

— Бенджамин, отправляйтесь к спальне мисс Джоан, подсматривайте в замочную скважину и подслушивайте у двери. Если что-то необычное увидите или услышите – зовите меня. Если она что-то прикажет, немедленно выполняйте и докладывайте опять же.

— Слушаю, сэр. Еще приказания?

Если бы Госпожа Судьба так спросила…

— Э-э… пусть миссис Клинтон принесет на террасу сигары и выпивку.

— Огни зажигать?

Огни прогоняют тьму, но не проблему.

— Нет.

— Хорошо, сэр.

Следить за гувернанткой — странный приказ, но сегодня видимо ночь странностей, думал Бен с тайным облегчением: подслушивать и подсматривать ему учиться не надо, а хорошо то, что по дороге он перекусит чем-нибудь, перебьет запах чеснока и опять сделается образцовым дворецким.

Сидя на террасе, Эдвард попеременно потягивал то сигару, то виски. Он глядел в далекую черноту, из нее на него выходила Джоан и говорила «Вы такой же обманщик, как все». Обидно и унизительно мужчине слышать от женщины «вы такой же, как все». Доказывать, что не такой – все равно что объявлять в одиночку войну целой стране. Невозможно.

А что возможно?

Несколько вариантов.

Первый – самый простой: войти в спальню Джоан и сделать ее фактической женой, потом оформить брак официально.

Поступок даже в мыслях недопустимый.

Второй – еще проще: вернуться к Бет и жить в свое удовольствие с ней и с другими.

Глупее не придумать.

Третий и следующие – вызвать Дермота на помощь… Позвать Джоан через дворецкого и объясниться… Напиться… Повеситься…

Самая тяжкая разлука – когдя люди рядом, но не видят и не слышат друг друга.

«Я помню разлуки

Убийственный зов,

Безгласные муки

И слезы без слов»…

Она наверняка плачет. Самым естественным было бы войти к ней, прижать к груди и сказать, что все случившееся лишь дурной сон или сцена из плохого романа. Он и сам бы с удовольствием поверил. Но прошлое не сон, который утром улетает без следа, и не книга — страниц не вырвешь и не перепишешь. Прошлое – это сундук, который каждый человек наполняет не деньгами, но делами. Из него ничего не взять назад, но можно почерпнуть опыт. Когда жизнь кончается, сундук закрывается.

Мудр тот, кто извлекает из прошлого уроки. Эдвард не извлек и опять попал в ловушку. Только теперь больнее не ему, а той, которую он меньше всего хотел обидеть.

Невыносимо без движения сидеть, пить, курить. Эдвард поднялся. Пошатнулся – перебрал с виски и угрызениями совести. Подошел к парапету, повернулся, взглянул на силуэт дома,  вставшего перед ним каменной громадой, равнодушной и чужой.

На крыше виднеется башенка его обсерватории. Всего неделю назад он стоял там с Джоан и целовал ее губы – нежные и хрупкие, как спелые вишни, нажмешь неосторожно, брызнет кровь, как сок. Сейчас же все, абсолютно все изменилось. Кроме…

Кроме этого темного купола, каждую ночь накрывающего землю. Всё преходяще, небо вечно. Вечность не любит перемен.

Звезды – дети неба, они тоже вечны. Они многое повидали и научились ничему не удивляться. Их сердца высохли и окаменели. Их разум застыл, души растворились в пространстве. Может, потому они и живут так долго, что отказались от всего, присущего живому? Вечность заставила их выбирать: или она или… смерть.

И звезды выбрали. Они смотрели на Эдварда, не понимая тревог его сердца. «О чем можно беспокоиться в такую тихую, безмятежную, летнюю ночь? – будто шептали они. – Вот наш совет: когда печально, посмотри на звездное небо. Все земное – мелочь по сравнению с нашей высотой. В холоде секрет. Изгони эмоции из сердца, преврати его в камень. Вспомни о вечности, о постоянстве. Что бы ни происходило – с тобой или с другими, мир не рухнет, земля не остановится. Опять наступит день. И ночь. И небо будет равнодушно взирать на человеческую суету. К чему она тебе? Будь спокоен, думай о себе и проживешь если не вечно, то долго».

Забыли мертвые звезды, что у живых другие законы. Мертвому не нужна компания, живой не может быть один.   Человеку нужна не холодная вечность, а… другой человек. Теплый. Близкий. Найти его непросто, но в том смысл.

Даже если любовь не взаимна, это не значит, что ее не стоит испытывать.

Кто не способен любить, тот обречен на одиночество. Это узнала Бет. Она не права, сказав, что заразила Эдварда вирусом непостоянства. Он действительно по возвращении из Индии посвятил несколько лет безудержному коллекционированию женских сердец. Но не по болезни, а из мести.

Теперь он успокоился и забыл про эгоизм. Он обидел Джоан и испытывает ее боль, как свою. Он не представляет, что потеряет ее. Что она возьмет расчет, подхватит чемоданчик и уйдет к другому хозяину… Нет, не уйдет, у нее с ним контракт на двадцать один год — Эдварду хватит, чтобы в конце концов доказать, что он не «такой, как все».

Совершать ошибки — вполне человеческая слабость. А сила в том, чтобы не отрицать их, но исправлять. И как можно быстрее.

«Не буду ждать до Рождества. Пойду к Джоан. Объяснюсь,  попрошу руки и сердца. Знаю, что любит меня. Должна согласиться. Главное – добраться до ее губ»…

2.

Джоан лежала на кровати в одежде и обуви и бессмысленно взирала в пространство. Она не знала, долго ли лежала, пять минут или пять часов. В карете она заключила с собой договор «сохранять внешнее спокойствие» и вошла в дом с деревянной спиной и каменным лицом. Но едва переступила порог спальни, договор потерял силу. Будто по мановению злой волшебной палочки дерево в спине превратилось в труху, камень в лице рассыпался — плечи повисли, опустились щеки и кончики губ. Джоан еле дошла до кровати, хорошо та стояла недалеко. Если бы пришлось пройти еще хотя бы фут, она упала бы на пол. Она мечтала погрузиться в летаргический сон, чтобы все видеть и слышать, но ничего не ощущать. И проснуться, когда…

Нет, лучше умереть. И пусть прозвонит по ней церковный колокол — шесть раз, как по старой деве… нет – три раза, как по несовершеннолетней девушке. Жалко, что не будет рядом ни одной живой души, чтобы о Джоан поплакать.

Она поплачет сама о себе, сейчас, пока жива. Поплачет от обмана. И от обиды — что некому ее утешить, разделить переживания. Переживать легче на груди верного мужчины или на коленях любящей матери. Про мужчин не стоит вспоминать, а мама ее поддержала бы непременно. Подруга Пэт рассказывала историю необыкновенной материнской преданности. Одна женщина страстно любила свою дочь. Девочка боялась грозы, и мать всегда приходила ее утешать во время непогоды. Когда девочка скончалась от болезни, мать попросила вырыть яму рядом с ее могилой. В грозу она ходила утешать «ее дитя» и делала это до собственной смерти.

Эсмей была бы такой же любящей мамой, жаль, она далеко…

Да нет же, она рядом. Джоан приподнялась и взяла со столика портрет, который недавно нарисовала. Села, откинувшись на спинку кровати – ее единственную опору.

— Значит, это правда, – шептала она портрету, – все романы хозяина с гувернанткой имеют один и тот же конец. Почему я думала, что со мной будет иначе? Глупая, наивная. Дурочка. Ведь меня в школе предупреждали. Пэт предостерегала. Дворецкий на то же намекал. Да и жена Эдварда, бывшая или настоящая, уж не знаю, говорила, что он все еще ее любит. Зачем же он меня добивался? Чтобы попользоваться и выбросить за ненадобностью?

Перед глазами встала картинка, которую Джоан видела однажды в книжке о правилах морали: ночь, дождь, согрешившая девушка бредет по улице, а из-углов торчат головы воров и шлюх. Туда ей дорога…

Туда будет и дорога Джоан. Она вдруг осознала, как близка была к пропасти, испугалась и залилась громкими слезами. Потом испугалась, что разбудит спавшую по соседству Молли, и прижала к лицу подушку.

Рыдания не продолжаются долго, но отнимают много сил – они вытекали из Джоан, как из ягоды, раздавленной медвежьей лапой. Портрет смотрел на нее с жалостью и готовностью утешить.

Бурные слезы страха за будущее, которое едва не произошло, сменились тихими слезами сожаления о прошлом, которое никогда не повторится. Он больше не позовет ее на крышу, не покажет звезды в телескоп. Не подстережет в коридоре, не обнимет как бы невзначай. Не прикоснется горячими и жаждущими губами… не улыбнется… не поддразнит…

«Никогда» — слово, над которым молодые плачут, а старики смеются.

Джоан взяла портрет.

— Мама, что мне делать? Между нами все кончено, как же мне с ним себя вести? Холодно, чтобы не вздумал подходить, объясняться, вернее – врать? Или улыбаться и не показывать, что произошла трагедия, во всяком случае для меня? А для него? Почему-то не верится, что Эдвард был нечестен со мной… — Джоан замолчала и прислушалась к тому, что чувствовала.

Желание оправдать – первый шаг к желанию простить.

— Разве прощать за ошибки плохо? – Джоан прижала портрет к груди, и он будто зашептал:

— Девочка моя, запомни. Уметь прощать необходимо. Только не всех и не за все. Подлость и обман нельзя прощать никогда и никому. Бедная девушка не может позволить себе подобную роскошь.

Мамины слова идут прямо к сердцу — оно вступило в разговор.

— Оправдания до хорошего не доведут, Джоан. Вернее, приведут к тому, что ты его простишь. И совершишь роковую ошибку. Ты должна радоваться, что не зашла слишком далеко в отношениях с Эдвардом.

— Но я его потеряла. Разве радуются, когда теряют?

— Его потеряла, зато сохранила себя, это важнее, — шептал портрет. – Не печалься, девочка, ты правильно поступила. Простить измену все равно что вырвать у себя клок волос. Мужчины на одном случае не остановливаются, зачем тебе становиться лысой? И не мучайся вопросами «за что?» и «почему?», на них не существует ответа, просто живи дальше…

Бен услышал приближающиеся шаги и оторвался от замочной скважины.

— Что она делает? – спросил Эдвард.

— Раньше плакала, теперь лежит тихо.

— Приказывала что-нибудь?

— Нет.

— Окно открывала?

— Нет.

— Хорошо, идите, Бенджамин.

Джоан услышала в коридоре скрипнувшие половицы и осторожные шаги. Кто-то постучал негромко и толкнул дверь.  Джоан вздрогнула, подняла голову. Хорошо, что она заперлась на ключ… Нет, плохо, надо вставать, открывать… Сил нет подняться… Кто это?… Нет, послышалось…

Еще толчок и стук.

– Джоан, открой. Пожалуйста.

Эдвард!

Что делать? Открывать или нет? Она заплаканная, растрепанная, в мятом платье… Нет, не в том дело: если она сейчас откроет — не выдержит, бросится ему на шею, потому что… потому, что хочет этого больше всего. Но не должна. Он поймет ее слабость и будет пользоваться. Будет изменять Джоан каждый день – унижение, которого она не переживет.

Нет, она не даст себя унижать. Она слаба телом, но сильна духом. Кто умеет справиться с собой, справится и со всем миром. Она, простая гувернантка, преподаст графу урок…

Затихающие вдали шаги.

Преподала – что теперь?

Голова раскалывается, в глазах плывет, руки и ноги не в состоянии пошевелиться. Так, наверное, чувствовал себя Сизиф после того, как в миллионный раз поднял камень на вершину, а тот в миллион первый раз скатился вниз. Но Сизиф наказан за многочисленные прегрешения перед богами, за что же наказана Джоан?

Спать невозможно, бодрствовать тоже.

— Ничего, — прошептала мама. – Ты пернесешь. Переборешь. Переболеешь. И все образуется.

— Образуется, — эхом повторила Джоан и поставила портрет на столик лицом к себе, рядом с рисунком Тома «Плачущая роза».

Плачущая роза, плачущая девушка, печальная мать. Невеселая компания. Убежать бы им всем троим отсюда. Подальше. Туда, где никто не плачет и преждевременно не умирает — на родину, которую Джоан никогда не видела. В Испанию. Там вечное солнце, горы и виноград – все то, чего нет в Англии. Там менестрель в красном атласном костюме поет песни прекрасной даме. Там хорошо так, как нигде на земле…

Солнечный луч просочился между задернутыми гардинами и упал на губы Джоан, вроде поцеловал. Она очнулась, потянулась, вспомнила вчерашнее и подумала «лучше бы не просыпаться». Она провела ночь не во сне, но в забытьи, то выплывая, то снова проваливаясь в черную, бездонную пропасть. Тело слабое, как тесто, в ушах звенит, будто там засела злая осенняя оса.

Время? Без четверти девять показывали часы из черного мрамора под названием «День и Ночь». По сторонам циферблата расположились две мастерски вырезанные мужские фигуры — одна, полуголая,  лежала, отвернувшись, другая, одетая в тогу, смотрела на Джоан. Смотрела с упреком – почему молодая, здоровая девушка лежит в постели, когда утро давно. Разве ей не надо на работу?

Надо.

Но почему ее не разбудили? Почему в коридоре тишина? Где дети? Или ее уже уволили и только из милости дали отоспаться, а потом велят собрать вещи и убираться из Милтонхолла?

Забыв про слабость, Джоан вскочила, подбежала к двери, открыла и едва не столкнулась с дворецким, который держал высоко в руке пустой поднос.

— Вам письмо. – Бен опустил поднос, и Джоан увидела свернутый и запечатанный прямоугольник с маленькими буквами «для» и большими, красиво округленными буквами «Д» и «Р».

— От кого?

— От графа Торнтона.

— А где он?

— Уехал.

— Когда?

— Ночью.

— Куда?

— Не могу знать. – Бен решил, что сказал достаточно, развернулся и отправился по коридору с достоинством посланника, успешно выполнившего важную миссию.

Джоан не терпелось развернуть прямоугольник – так, что дрожали руки, она прижала их к груди и ждала, когда дворецкий отойдет подальше,  будто он мог услышать то, что она будет читать. Листков оказалось два – знак, что написано с уважением к адресату, а не впопыхах, в качестве отписки.

«Дорогая Джоан,

Надеюсь, к тому времени, когда получите мое письмо, волнение в Вашей душе уляжется, и Вы его прочтете до того, как разорвете. Мое волнение в данный момент еще слишком велико, что, возможно, ощущается в тексте. Заранее прошу прощения за несвязности или нелогичности, если таковые заметите. Но они, как все остальное, правдивы и соответствуют действительности.

Я два раза собирался объясниться – сразу по приезде домой и потом, когда стучал в дверь, но Вы ни в том, ни в другом случае не оказали желания меня выслушать. За что сейчас благодарен. Во-первых, разговор вскоре после конфликта, когда страсти еще не улеглись, и обида мешает слушать друг друга, вполне вероятно вылился бы в банальную перебранку и усугубил положение. Во-вторых, в письме легче высказаться, найти правильные слова.

Хотя имеется один, очень существенный недостаток — не видишь глаза собеседника. Не можешь к нему прикоснуться. Именно этого хотелось мне… Обнять Вас, успокоить Ваше испуганное сердечко и заверить, что нет абсолютно никакой причины мне не доверять.

Но прежде немного истории.

За время нашего с Вами общения, очень короткого, к сожалению, мне не представилась возможность рассказать, что в прошлом был женат. Недолго, всего несколько недель. Произошло это много лет назад, во время службы в британских колониальных войсках в Индии. Подробностей раскрывать не буду, они не интересны. Тот брак был ошибкой молодости, и я пообещал себе навсегда о нем забыть.

Забыть удалось. До вчерашнего дня, когда призрак прошлого в лице бывшей жены Элизабет Малкин явился на юбилей моего друга. Она прибыла без приглашения и с самого начала вела себя неадекватно. Дермот попросил меня проявлять с ней корректность, чтобы избежать скандала. Я дал слово. И стал его заложником. А Вы жертвой.

Слишком поздно понял я, что Э.М. приехала не «повидаться с друзьями юности», как она утверждала, но осуществить фанатичную идею — меня вернуть. Идея не имела ни малейшей предпосылки и шанса на успех. Ее домогательства были настолько смешны и абсурдны, что я не счел нужным резко поставить бывшую жену на место. О чем сейчас ужасно сожалею.

Признаюсь, мы с Дермотом недооценили ее коварства. Впоследствии выяснилось, что она заранее придумала план по всеобщему одурачиванию. Изображая пьяненькую, она всячески пыталась показать, что имеет на меня какие-то права. Подозреваю, она предварительно побеседовала с Вами на тему «коварства мужчин в отношении наивных девушек, особенно гувернанток», чтобы подготовить к сцене в лабиринте.

Немудрено, что Вы ей поверили. Вы же не знали с кем имели дело. Позвольте просветить. В приличных выражениях. Элизабет Малкин – распутная женщина, патологическая лгунья. Обожает манипулировать людьми, добиваться своих низких целей.

Ее слова показались Вам логичными, ведь они соответствовали тому, что Вы слышали от подруг и преподавателей, не так ли?

Не хочу оправдываться или просить прощения – это пустые слова. Я упрекаю себя за то, что вовремя не прекратил спектакль, поставленный бывшей женой. И за то, что девушка, которая мне слишком дорога, теперь чувствует себя обиженной и преданной мною. Мы оба наказаны за преступление, которого не совершали. Считаю данное положение вещей несправедливым и хотел бы его прояснить.

Скажу фразу, которая стала прописной истиной, но от того не стала менее верной. Люди не идеальны. Они всегда совершали и всегда будут совершать ошибки. Моя ошибка в том, что не сумел предвидеть разрушительного эффекта, который произведет на Вашу чувствительную душу поведение Э.М. В качестве небольшого оправдания всему мужскому роду скажу: мы реагируем на глупые женские выходки скорее со смехом, чем с подозрением. В том различие между нежными дочерьми Венеры и грубыми сынами Марса, когда-то одновременно оказавшимися на Земле.

Надеюсь, эффект не станет фатальным для наших отношений. Также надеюсь, что Ваш возбужденный сейчас рассудок по спокойному размышлению согласится со мной.

Дорогая моя Джоан. Позвольте быть честным до конца. Вслух я никогда не решился бы сказать, в письме – да. Думая о нас с Вами, не собираюсь ничего обещать или предсказывать. Не знаю, есть ли у нас совместное будущее, оно было моей целью, однако в свете последних событий оказалось под вопросом. Но не хочу даже мысли допускать, что… миг близости с вами…

Этот миг отошел безвозвратно,

Как напев, что весной промелькнул,

Как цветок, что расцвел ароматно,

И как луч, что на влаге сверкнул,

И на дне, в глубине утонул…

Я никогда не соглашусь добровольно Вас потерять, знайте это.

Но… простите за эмоциональность. Мое письмо начинает походить на женский дневник.

Продолжу. Хотя моя поездка во Францию была запланирована на следующий месяц, уезжаю сегодня же. Чтобы предоставить нам обоим время подумать, разобраться в ситуации, извлечь уроки. Со своей стороны заверяю, что мои намерения в отношении Вас были искренни и далеки от обмана. Понимаю и переживаю, что из-за недоразумения с моей бывшей женой пострадали Ваши идеалы и гордость. Очень надеюсь, что не станете принимать поспешных решений, о которых впоследствии  пожалеете.

В заключение моего немного сумбурного письма хочу сделать лирическое отступление. Днем в заботах и суете, мы забываем о тревогах, терзающих наше сердце. Ночью они возвращаются к нам, не дают уснуть. Милая Джоан. Если Вас будет мучить бессонница, и одиночество закрадется в душу, подойдите к окну. Взгляните на звездное небо, найдите зеркальце Ориона. И вспомните — есть на свете человек, который из него смотрит на Вас. Думает о Вас. Его имя

Эдвард Торнтон.

Р.S. И коротко о делах земных. На сегодня Вы получаете выходной. Можете делать, что хотите, или ничего не делать, за девочками присмотрит миссис Клинтон. Желаю приятно провести время.

Да, и последнее. Мое письмо не требует немедленного ответа. Но ведь совсем не отвечать на письма, невежливо, не так ли?»

Руки Джоан продолжали дрожать, а когда она дошла до последних строк, задрожали и слезы. Первое впечатление — ни одного слова о любви, а будто любовное признание получила. Если бы письмо принес Эдвард, она бы бросилась ему на шею…

Жарко. Джоан подошла к окну, подняла раму. Ворвавшийся теплый ветер ее не остудил, скорее добавил жара. И непонимания.

Эдвард не принес, значит, не счел нужным.

Но он же приходил, она не пустила.

Мог бы подождать до утра. Письмо – это монолог, он высказался, а ее не выслушал и сделал самое легкое – уехал.

Она к нему несправедлива.

А он к ней справедлив?

Ничего не понятно. Еще раз прочитать.

Сначала остыть. Джоан плеснула в лицо водой и, не вытираясь, прошлась по комнате. Остановилась напротив часов, прислушалась к тиканью, присматрелась к мерному движению секундной палочки и замерла. Если бы возможно было с помощью часов унестись в прошлое, она бы повернула стрелки назад на сутки и под каким-нибудь предлогом отказалась бы ехать в «Пересмешник». Тогда сегодня было бы как позавчера…

Ветер стукнул в оконную раму. Джоан очнулась. Ее мечта длилась две секунды — она никогда не осуществится, никогда не проснется фигурка «Ночи» и не займется дневными делами… А чем собиралась заняться Джоан?

Ах да, еще раз прочитать.

Устроившись на подоконнике, Джоан прочитала текст вдумчиво, будто глотала каждое слово.

«Странное послание. В одном месте Эдвард говорит, что ни за что не хотел бы меня потерять, в другом — что сам не знает, какие чувства ко мне испытывает. Вернее, не уверен ни в чем. А я уверена. Отношения разрушены, и это еще одна большая руина – после Алекса. Руины восстановлению не подлежат. И хорошо, что он уехал. Хорошо бы надолго. Лучше навсегда. Не буду видеть, не буду страдать».

Ветерок теплым крылом коснулся щеки,  Джоан повернулась к нему, будто собралась поблагодарить за ласковое прикосновение. Дугих прикосновений ей ждать не от кого. Будет ласкать ее ветер, пока не превратится в стужу, будет целовать ее луч, пока не превратится в туман. За окном август – калитка в осень. Осень – плаксивое время года. На улицу лучше не ходить, чтобы не раскисать и не промокать, придется Джоан сидеть внутри, любоваться дождливыми слезами на стекле, за которым круглый год и тысячу лет один и тот же пейзаж – роща, холм и небо. Постоянство – свойство природы.

«Но не богатых мужчин. Глупо ожидать от графа верности. Отправился раньше времени в Париж, почему? Чтобы сделать крюк, заехать к бывшей жене – попрощаться. Она стара, но все еще красива и все еще притягивает его к себе обещанием повторить давние романтические ощущения. Первая любовь не забывается. Это причина его спешки и вообще всего, что произошло. Гувернантку – в сторону, бывшую жену на трон. Очередной урок мне. Я еще легко отделалась – беспокойной ночью и галлоном слез…

А письмо?

Написал из вежливости, чтобы я не обижалась и продолжала заботиться о детях. Я продолжу. А его вычеркну из памяти. Никогда не плыть нам вместе к острову Авалон на волшебной лодке мудреца Мерлина – его убила коварная фея Моргана»…

Стук в дверь. Мысль быстрее молнии – Эдвард? Вернулся, чтобы объясниться?

Джоан побежала открывать. Она забудет и простит, она упадет на грудь, по которой уже сейчас скучает…

Горничная Энн. Белый чепец оттенял ее нездоровую бледность, опухшие глаза выдавали расстроенное настроение. Вчера был всеобщий день горя?

— Как вы себя чувствуете, мисс Джоан? – спросила она безразличным тоном, видно, по чьему-то приказу. — Принести чаю с бисквитами?

Бисквиты как средство от печали?

Если бы все было так просто. Печаль надо не заедать, а забывать. И нет лучшего средства, чем задушевная беседа.

— Скажите, Энн, сегодня в церкви есть служба?

— Конечно. Сегодня день поминовения Святого Айдана. Я вечером пойду.

— А я пожалуй сейчас. Спасибо, чувствую себя хорошо, бисквитов не надо.

Горничная посмотрела с сомнением: вряд ли гувернантка себя «хорошо чувствовала», если отказалась от бисквитов, Энн скорее отказалась бы от новой стиральной доски. Она коротко кивнула и пошла, мерно покачивая подолом, будто у нее под платьем сидел маятник.

Джоан следовало поторопиться, чтобы застать пастора Томпсона в церкви. Она забрала волосы с боков под гребешок, сунула письмо Эдварда в книжку испанских стихов, которая появилась так же внезапно как исчезла, выпила стакан воды и, захватив подсоленную корочку хлеба в качестве завтрака, побежала в большой мир.

Когда у человека появляется цель, появляются и силы.

Если бы Джоан осталась лежать, последние силы покинули бы ее, она превратилась бы в человека, целью и образом жизни которого стала бы меланхолия. Меланхолия – удел богачей и поэтов. Джоан ни то, ни другое, ее цель – поговорить с пастором, потому должна шевелиться.

Грустить можно и на ходу, и в солнечный день не меньше, чем в пасмурный. Джоан замечала следы начинавшегося увядания. Осень как смертный приговор, до исполнения которого осталась пара месяцев. Природа затихла, будто не верила в необходимость скорой смерти и подумывала подать прошение о помиловании. Она получит отсрочку – в сентябре на две недели, тогда солнце будто вспыхнет новым жаром, и небо сделается по-весеннему ярко-синим. Но потом приговор вступит в силу, и никакие просьбы и доводы не повлияют на него.

Птицы не чирикали, кузнечики не трещали, пчелы молча и деловито собирали последний нектар, чтобы хватило на долгую, голодную зиму. Падала первая листва с деревьев, травяной ковер на поляне пожелтел и облысел.

Большая каменная ваза, стоявшая у лестницы, облупилась и покрылась трещинами, будто внезапно состарилась. Все лето в ней цвели петуньи, подобранные по цвету от светло-лилового до темно-фиолетового – они радовали каждого, кто проходил мимо. Теперь же их жалкие, поникшие стебли умирающим видом оскорбляли глаз. Петуньи дешевы и просты, поэтому за ними никто не ухаживает, как за розами, которые все еще стоят, горделиво подняв кудрявые головы — они благородного рода, о них заботились особо.

Если бы Джоан была знатного происхождения, с ней бы тоже обращались с почтением. Благородную розу… то есть даму обидеть никто не решится, с гувернантками же не церемонятся.

Почему? Почему в жизни все не так, как в романе? Хотя бы немного красоты позаимствовать или сюжета, например из книги, которую Джоан прочитала недавно и от которой три дня ходила под впечатлением. Называлась «Итальянец или приключения тех, кто в черном». В ней необычные имена, живописные пейзажи, неудержимые страсти, запутанные интриги и обязательный для любовного романа хороший конец. Молодой Винченцо влюбляется в бедную, но красивую Эллену. Их соединению мешают его родители, черный монах Скарледо и судьи инквизиции. Винченцо бросают в тюрьму, Эллену запирают в далеком монастыре.

В конце родители раскаиваются, Скарледо умирает от нечистой совести, добрая монахиня оказывается матерью Эллены, которую Винченцо в последний момент спасает от пострига и ведет под венец. Джоан согласилась бы пережить вдвое больше испытаний, если бы знала, что за ней придет Эдвард…

— Ибо Он – свет мой и спасение мое! – провозгласил пастор Томпсон и воздел глаза к Небу. А когда опустил, увидел в дальнем ряду Джоан. Он бы повторил фразу и посвятил ей. Богохульство? Нет. Что идет от чистого сердца — свято.

Береги того, кто видит в тебе лучшее и делает тебя лучше.

Губы Пола приготовились раздвинуться в улыбке – подходящее настроение, но не подходящий момент, он сжал их и подставил руку для поцелуев прихожанам, подошедшим для благословения. Процедура была проста и за годы службы отработана до мелочей: на слова «Благословите, отец мой» ответить «Бог благословит», на молчание ответить «Мир вам» и каждого перекрестить. Участие головы не требовалось, он говорил и делал положенное, думал о другом.

Вернее, мечтал. У них с Джоан родятся дети, не меньше трех, лучше пять-шесть, среди них обязательно мальчик с рыжими волосами, как у отца, и девочка с морскими глазами, как у матери. Вечерами они всей семьей будут собираться у камина: дети будут играть с кошкой, Пол читать Книгу молитв, Джоан вязать крючком кружева – ее научит его ирландская тетушка Регина дю Бланкардо.

Картинки Пола рисовала светлая мечта, картинки же стоявшей неподалеку Мойры Паттерсон рисовала черная зависть. Эта выскочка из Милтонхолла начинала ее раздражать. Мало того, что строит из себя чуть не госпожу, она имеет наглость жить в одном доме с недосягаемым кумиром Мойры — графом Торнтоном. Она каждый день встречается с ним и, кто знает, чем занимается, когда дети спят. Возможно у них более тесные отношения, чем положено хозяину и гувернантке. Мойра поморщилась. До нее не доходили порочащие Джоан слухи. Она со злым удовольствием их представила.

Граф обычно развлекается с дамами своего круга, но если почувствует внезапный позыв, не побрезгует и гувернанткой, безотказной и боязливой. Так делают все господа, Эдвард Торнтон не исключение. Он по-мужски не голоден, потому что девчонка всегда под рукой, потому он и отказался от Мойры. А ведь она ничуть не хуже дурочки Джоан, наоборот, телом покрепче и грудью побогаче. Его же богатство она отлично рассмотрела и, чтобы хоть еще разок его голым увидеть, согласилась бы целый год ходить в одном платье…  нет, два года… или даже три.

От зависти до ненависти один шаг.

Когда Мойру выкинули из Милтонхолла, она чувствовала себя обманутой судьбой. Бороться с ней так же бессмысленно, как пытаться выпить море, и Мойра смирилась. Она умерила запросы и  считала, что судьба сжалилась над ней, послав неженатого пастора Томпсона. Он, конечно, ниже графа, но в деревенской иерархии стоит на самой верхушке, и глупо сравнивать его с ее предыдущими претендентами — вонючими конюхами и продавцами рыбных лавок.

Пастор умен, вдобавок прекрасен, как древний бог. Как-то в доме доктора Шарона Мойра видела картину «Адонис и Венера», которые обнаженные обнимаются на фоне лугов и овечек. Пастор Томпсон похож на Адониса – его рыжие волосы так же вьются вокруг лица, а под сутаной наверняка прячутся такие же крепкие руки и ноги. Мойра была бы его Венерой. Однажды на лугу они тоже слились бы в жарких объятиях…

Но явилась эта чужачка, эта выскочка и все испортила. Какая наглость с ее стороны гулять с ним, разговаривать подолгу — на глазах у Мойры. Вон уставилась на пастора, будто желает глазами его к себе приклеить. Или приворожить? Ведьма. Не получится у нее. Мойра гадала недавно, под день Святой Хильды: очистила одной полосой яблоко и бросила кожурку за спину. Кожурка свернулась точно в форме круглой кепочки, что носит пастор. Гадание верное, значит суждено им пожениться.

Но что если у той сильнее ворожба?

У Мойры появилось ощущение, что ее средь бела дня пытаются обокрасть. И кто? Эта – хлипкая, бледная поганка… Что они все в ней нашли?

«Была б моя воля, живьем сожгла бы графскую подстилку, а пепел смешала с помоями и свиньям скормила. Пусть не надеется, пастора я ей не отдам. За него глотку перегрызу».

Мойра свирепо скрипнула зубами. Надоело ловить на себе жалеющие взгляды деревенских, которые считают ее кандидаткой в старые девы — по собственной вине. Надоело читать в их глазах «Когда-то отбоя не имела от женихов, да все перебирала. Доперебиралась». Больно разочаровывать чужие ожидания. Даже мать, обожающая и беспрекословная, смотрит иногда так, будто хочет дать дочери кулаком по лбу.

«Пословица говорит: фортуна благоволит решительным. Пол – мой последний шанс. Он принадлежит мне, хотя сам еще о том не знает. Ничего, узнает, будет сюрприз. А с выскочкой сегодня же разберусь. Пусть дорогу сюда забудет. Откуда она вообще свалилась на мою голову?».

После службы Джоан и Пол прогуливались в лесочке за храмом. Оба молчали. Молчание тяготит, когда оно злое или равнодушное. От зла и равнодушия были оба далеки. Пол видел по ее влажным глазам и припухшим векам, что Джоан провела ночь, далекую от покойной, что она пришла за помощью. Он готовился ее оказать, набирался нежности и сочувствия. От пастора ждут помощи не делом, но словом, оно имеет великую силу, если идет из души.

«В начале было Слово».

Джоан не спешила высказываться, она собирала в кучу вопросы, чтобы выбрать главные, а если задавать их все без разбора, не хватит дня.

«Пастор наверняка заметил, что я не в себе, и не спросил о причинах. Приятна его деликатность. Но с чего же начать, чтобы выразиться ясно, не вдаваясь в личные подробности? Заметила я странную закономерность — за коротким счастьем обязательно следует долгая печаль. Это со всеми так или только со мной? Почему? Почему – если откроешься радости обязательно накликаешь беду?».

Вдали за деревьями блестело серебром озеро. Джоан слышала – однажды деревенская девушка пошла полоскать белье, увязла в грязи, запуталась в юбках и утонула. То место жители обходят стороной — озеро покойно снаружи, а внутри таит беду.

Джоан тоже таит беду, и не одну. Началось с Алекса. После смерти дяди Виктора, он каждый вечер приходил поддержать кузину «по-родственному». Юная, одинокая Джоан радовалась, не понимая его коварства. Два месяца их тайных встреч стали самыми счастливыми за годы пребывания в дядином доме. А потом… Напрасное ожидание, предательство, разрыв.

Встреча с Джереми. Едва зародившаяся симпатия, осторожные надежды и – на тебе! – внезапная смерть. Печаль и пустота.

То же самое с Эдвардом. Как долго длилось их счастье? Ровно неделю. Самый короткий срок. Проклятие какое-то. С ума сойти недолго. Чем она заслужила?

— Пастор, скажите, сколько несчастий способен выдержать человек? Где предел его возможностям? Где искать выход?

«Я укреплю тебя, и помогу тебе, и поддержу десницею правды моей» — повторил бы Пол сказанное Высшими устами, но не решился. Искренностью порой можно напугать.

— Ах, Джоан, дорогая. Вы задаете вопросы, над которыми бьются лучшие философские умы. Я же всего лишь скромный служитель церкви. Отвечу просто. Всевышний посылает человеку столько испытаний, сколько он в силах выдержать. Кто не сломается, тот выйдет стойким, закаленным.

— А кто сломается?

— Тем остается уповать на милосердие Неба. Терпеть и не роптать.

— Не могу безропотно терпеть.

— И не надо. Запомните: нельзя унывать или сдаваться. В любой ситуации есть более чем один выход. Мы не побеждены, пока мы живы. Кто борется, тому дадутся силы победить.

— А плакать можно?

— Можно. Очень коротко. Слезы – это кровь души. Не стоит ее долго заставлять кровоточить. Если свалилось несчастье, погорюйте и действуйте. Живите дальше. Кто сгибается под грузом несчастий, тому никто, понимаете — никто не в силах помочь. Наше спасение в наших руках. Верьте в себя, боритесь за себя. И все в конце концов образуется.

Пол улыбнулся не столько губами, сколько глазами, в них сияли рыжие костры – на Джоан повеяло теплотой, трогательной заботой. Невозможно не улыбнуться им навстречу. Какое приятное у пастора лицо. Понимающий взгляд. Спокойный, уверенный, проникновенный голос…

— Возможно, вы сами не знаете, как вы правы, — прошептала Джоан. Громко говорить значило бы разрушить хрупкое здание знания, которое они строили вместе. – Сказали то, что я ощущала, но не могла облечь в слова. Я запомню и буду повторять в тяжелые минуты. Со мной именно так и происходило. Я борюсь, но слишком много сомневаюсь, мучаюсь.

— Душевные муки – признак наличия совести. Поиск достойного выхода – признак благоразумия, оно находит путь. Я заметил, что несмотря на молодость, вам уже пришлось хлебнуть из чаши испытаний.

— И не раз… Но не хочу об этом.

— И не будем. Знайте, Джоан, вы не единственная, кому приходится бороться с превратностями судьбы. Желаю вам не очерстветь, не разочароваться. Не утратить живого любопытства к жизни. Продолжайте верить в добро, надеяться на хорошее и любить жизнь такой, какая она есть. Переживайте, сомневайтесь, совершайте ошибки и учитесь на них. Главное – не падайте духом. Никогда не бывает так, что все, абсолютно все было плохо. Даже в черных днях есть светлые моменты, их надо замечать, в них надо окунаться.

— Я заметила, общение с детьми мне помогает. И с вами, конечно.

— Признаюсь не из взаимной вежливости – мне тоже нравится с вами беседовать. Вы молоды, но мудры от природы. Вы найдете свой путь, пусть и будет он долог, извилист. Секрет в том, что неудачи, если они не слишком часты, полезнее постоянного везения. Если человеку легко жить, он становится ленив. Работа ума и души тяжела, а ради чего напрягаться – любопытствовать, искать ответы на вопросы? Когда нечего желать, не к чему стремиться – вот несчастье.

— В чем же счастье?

— В дороге. В поиске. В ожидании. В преодолении. Неуспокоенные натуры, ищущие, страдающие, понимающие и помогающие – на них стоит мир. У тех стоит учиться, кто прошел через испытания и не сломался. Хотите, расскажу как раз о таком человеке?

— Жизнеописание какого-нибудь святого? – В голосе Джоан не прозвучало желания слушать назидательные притчи.

— Нет. История обычного человека. Я разговаривал с ним.

— Обожаю жизненные истории.

— Я начинал карьеру помощником пастора в деревне Менай, что на границе с Уэллсом, в церкви, которая в переводе с валлийского называлась «Храм Святой Марии в ложбине белого орешника». Однажды по совету наставника я отправился в соседнее аббатство поклониться мощам мученика за веру Джеймса Стоуна, причисленного к лику святых.

Я обратил внимание на монаха, который целыми днями проводил у гробницы мученика, забывая о пище, погрузившись в себя. Казалось – он отрешался от земного и говорил с Богом. Столь фанатичное поклонение бывает в двух случаях: когда просят о помощи и когда благодарят. Меня заинтересовал его случай, расспросил служащих. Они рассказали: отец Томас, так звали монаха, живет обособленно, где-то в лесу или в пещере. Проводит дни в молитвах, а также обрабатывает землю, выращивает овощи, вырезает из дерева. Все, что создает своими руками, будь то урожай с огорода или деревянные фигурки, раздает бедным. Бесплатно. Когда-то он дал обет каждый год в день казни святого Джеймса приезжать поклоняться его мощам и семь дней поститься в его честь.

Любопытство мое возросло. Обеты даются не просто так, а в честь чего-то значительного. Захотелось узнать причину, которая заставила отца Томаса стать отшельником. Отрывать его от молитвы было неловко, я несколько часов ждал, когда он закончит. Подошел, представился. Не знаю почему, но проникся он ко мне доверием. В тот же вечер он рассказал мне историю своей жизни, а по сути, историю любви.

Давным-давно влюбился Томас в девушку по имени Лаура. Влюбился страстно и не представлял другого счастья, как сидеть рядом и целовать ее лицо, в особенности родинку на левом виске — там, где кончается бровь. Лаура отвечала ему тем же, а может, любила еще сильнее, она все говорила «если ты уйдешь, я умру». Расставаться даже на час было мукой, решили они пожениться. Но за день до свадьбы поссорились — ревность или что-то еще, такое же глупое. У влюбленных чувства на острие ножа: они любят до смерти и ненавидят до смерти. Томас и Лаура наговорили друг другу мерзостей и расстались врагами.

Всю ночь Томас кипел злостью, на другой день остыл, ждал ее и плакал от того, что гордость не пускала его пойти попросить прощенья. Через день завыл от тоски и побежал к ее дому, готовый целовать пыль с ее сапожек. Его на порог не пустили, слуга отдал сверток со свадебными подарками Томаса и на вопрос «Где Лаура?» сказал, что она ушла. Куда? Надолго? Неизвестно.

Если ушла, значит придет. Она не пришла и через год. В день несостоявшейся свадьбы Томас отправился на поиски. Он обошел весь Корнуолл и не раз рисковал жизнью. Он стоял на Краю Земли, всматриваясь вдаль, будто ожидал, что именно в тот момент на легком паруснике из путешествия вернется его возлюбленная, и едва не сорвался со скалы. Он пробирался через крышу занесенной песком церкви Святого Энодока внутрь, чтобы помолиться о ней, и едва не оказался заживо погребенным. Он ходил на окруженный водой остров Святого Майкла, чтобы попросить призрака Серой Леди о помощи, и едва не погиб в приливе.

После многих испытаний и напрасных поисков судьба занесла его в прибрежную деревушку Порт Куин, где все мужчины погибли в шторм, а все женщины носили траур, даже маленькие девочки. Он почувствовал себя членом семьи, потерявшей самое дорогое. Он женился на девушке Марии, чтобы спасти ее от пожизненного одиночества, и вернулся домой.

Прошло десять лет. Появились дети, достаток, дом. А покоя не было. К чувству потери любимой добавилось чувство вины перед женой. Томас отправился к родственникам Лауры с намерением во что бы то ни стало узнать правду.

— И узнал? – нетерпеливо спросила Джоан.

— Узнал. Из всей семьи в живых осталась лишь Изольда — старшая сестра Лауры. Она недолюбливала Томаса и с самого начала противостояла браку. Она не выходила замуж и жила в затерянном в вересковых полях доме, похожем на склеп. Она приказала слуге его не впускать, он оттолкнул слугу и вошел в ее гостиную.

Печальнее места трудно себе представить. Склеп изнутри: черные драпировки на окнах и зеркалах, черная обивка на мебели и стенах – эта женщина заживо похоронила себя. Она стояла у окна, одетая в черное, единственное белое пятно – кружевной платок, который она постоянно подносила к глазам.

Томас упал на колени.

— Зачем ты пришел? —  спросила Изольда голосом, в котором слышались слезы, упреки, утраты и неуспокоенная месть.

— Спросить – где Лаура. Каждый день вспоминаю ее. Когда вижу дорожку, по которой мы гуляли, скамейку в саду, на которой мы сидели, окно, из которого она бросала мне цветы, вспоминаю ее родинку… Демоны разрывают грудь. Десять лет нет мне покоя…

— Ты опоздал на десять лет. Знаешь ли ты, недостойный, что смертельно ранил Лауру своими подозрениями. Ты погубил мою сестру!

— Я любил ее.

— Самые жестокие раны люди наносят тем, кого любят.

— Она мне жестоко отомстила. Исчезла без следа.

— Она не исчезла. Она ушла. В мир неугасающего света и безграничной любви.

— Она умерла?

— До тех пор пока живет хоть один человек, который ее любит, она не умрет. Я хотела уйти вместе с ней, но Лаура не позволила. Она взяла с меня обещание. В день свадьбы она ждала тебя, вечером вышивала, ночью ушла. Вот, держи.

Изольда протянула сверток. Томас открыл, на руки его упал тонкий шелковый шарф – вроде нежно прикоснулась Лаура. И вышивка «Если ты уйдешь, я умру» — казалось, прошептала она.

Будто пьяный, зашатался Томас. Развернулся и покинул дом. Был бы моложе, покончил с собой, теперь не спешил расстаться с жизнью. «До тех пор, пока жив хоть один человек, который любит Лауру, она не умрет». Он будет жить – ради нее, ради ее светлой памяти.

Ноги привели Томаса в храм к статуе Девы Марии. Он повязал шарф ей на руку, упал на колени и всю ночь молился.

К утру снизошло откровение. Все несчастья, которые нас испытывают, все демоны, которые нас терзают, отступают перед одной вещью — добром. Не злись, не гордись, делай добро, отдавай, что имеешь – и обогатишься. Помогая другим, помогаешь себе – обрести смысл жизни, понять ценность каждого мгновения. С добрыми делами приходит уважение к себе, внутренний покой. Он необходим душе, иначе она тревожится и толкает человека на безрассудства.

Томас все понял. Он вернулся к семье. Вырастил детей. Когда они покинули родительский кров, попросил прощенья у жены и ушел в монастырь. Принял постриг и удалился от мирской суеты, решив посвятить свою жизнь Лауре. Он сказал мне:

— Часто случается, что один поступок в молодости определяет всю последующую жизнь. Никогда не руби сплеча, тем более в отношениях с теми, кого любишь. Но уж если произошло, имей мужество нести свой крест до конца. Самое легкое – опуститься и влачить бесполезную жизнь. Труднее – подняться и жить достойно. Найди себя в служении людям. Прошлое тебя не отпустит и будет грызть, но добрыми делами ты его усмиришь. Приятно получать подарки, но неизмеримо приятнее дарить. Что отдаешь, тем наполняешься. На самом деле человеку для счастья нужно не богатство, а всего лишь мир с самим собой. Теперь я спокоен, но это не значит, что равнодушен. Делаю добро другим и оказывается – делаю его себе. А когда наваливается тоска, я вырезаю фигурки ангелов. Почему-то они получаются на одно лицо – с родинкой у левой брови…

— Какая печальная история, – сказала Джоан скорее о себе.

Ее глупая, преувеличенная гордость не позволила ночью впустить Эдварда. Надо было открыть, объяниться, и все бы встало на свои места. Теперь же все распалось на части и никогда не соберется в единое целое. Она совершила ошибку, которая будет стоить ей счастья. Она вздохнула.

От ее тяжкого вздоха Пола пробрал озноб. Он остановился и встал прямо перед Джоан. Его полнило желание утешить это несчастное дитя в облике прекрасной девы. Утешают объятиями и словами. Объятия непозволительны, слова да. Он призвал на помощь свой волшебный инструмент – голос и настроил так, чтобы звучал в гармонии с трепетом ее вздоха. Важно не столько слово, сколько интонация – она управляет человеком, как дирижер оркестром.

— Все образуется, Джоан, обещаю, — сказал он тихим, мягким, словно бархатным тоном.

— Да…

Другого ответа он не ожидал. Он управлял ею. Он мог бы добиться от нее всего, чего пожелал бы. Но нельзя. Не время. Не место.

— Я ответил на ваш вопрос, Джоан?

— Да, пастор.

Она в его власти и сладка не мысль — что он с ней сделал бы, если бы был низким человеком, но осознание того, что он в силах себя сдержать. Единственное, что он позволит, по-отечески приложит ладонь к ее лицу – это не нарушит гармонию.

Сегодня была репетиция, и она закончена.

Пол вернул голосу обычное звучание.

— Беседы с вами обогащают меня, как человека. Я счастлив, что имею возможность участвовать в становлении вашего духовного мира, Джоан.

— А я счастлива, что имею понимающего наставника. До свидания, пастор. – Джоан поцеловала руку, все еще лежавшую на ее щеке, и зашагала прочь.

Пол не смотрел вслед, он был слишком взволнован и прошел дальше к озеру, чтобы позаимствовать его покой и прохладу. Он сел на пригорок и поглядел вдаль. На свежей траве, которой посчастливилось расти у озера и питаться его соками, лежали дикие утки и гуси, а двое ходили рядышком, махали крыльями и гоготали в унисон – исполняли брачный танец.

Да, пора и Полу исполнить. Нечего время терять. Джоан в девушках не засидится, и то странно, что до сих пор одна. Пора потихоньку подводить ее к мысли, что он не только священнослужитель, но и мужчина. А она не просто прихожанка, но родственная душа. Они будут петь в унисон – это самое важное в браке, понимают даже птицы.

5.

Пол возвращался в церковь и еще с погоста заметил Мойру, бежавшую к дороге. Она на ходу сорвала с головы платок, скомкала и бросила в траву. Волосы трепались на ветру — вместе с выпученными глазами и перекошенным ртом они делали ее похожей на Медузу Горгону. Пол отнес ее возбуждение на семейные неприятности и не обратил внимания. День хорошо начался и без сомненья – так же хорошо закончится. Он поблагодарит Святого Айдана, переоденется и отправится помогать страждущим, а вечером с чувством исполненного долга выйдет в сад, чтобы отдохнуть в тишине…

Он шел, улыбался и мечтал о том, как будет мечтать, сидя в саду. Он не заметил мисс Темпл, старую деву шестидесяти трех лет, которая торопилась к нему, путалась в платье и часто останавливалась. Если бы она шла спокойно, давно дошла бы и объяснила причину спешки. Она замахала руками, призывая мимо проходившего пастора, как моряк на необитаемом острове призывает мимо проходящий бриг.

Пол подбежал.

— В чем дело, мисс Темпл?

— Ох… пастор… вас-то я и хотела встретить… – сказала мисс Темпл и замолчала. Ей не хватало дыхания от бега и волнения.

— Что случилось?

— Мойра Паттерсон…

— Что с ней?

— Да не с ней. – Старая дама отдышалась и принялась рассказывать более-менее связно. – С другой девушкой. Но по-порядку. Я возвращалась из Милтонхолла. Носила им свежий ягодный джем по заказу экономки. Она всегда у меня покупает, потому что я делаю лучший джем в деревне, такой, что все ягодки целые остаются… Но это неважно. Навстречу идет их гувернантка — я ее знаю в лицо, потому, что регулярно вижу в церкви. Симпатичная, скромная девушка. Она мне нравится… Но это неважно. Вижу, ее догоняет Мойра. Схватила за руку и потащила в лес. При этом выкрикивала ругательства, которых я и от соседа, мистера Кокни — бывшего моряка, а скорей всего пирата, не слыхала. Знаете, у Мойры в деревне не лучшая репутация. Здесь немножко не хватает. – Мисс Темпл махнула неопределенным жестом возле лба. — Кто знает, что у нее на уме. Вам бы сходить разобраться… Позвать кого-нибудь в помощь? – крикнула она в спину пастору, который уже торопился к тому месту, где дорога раздваивалась, и правый рукав направлялся в Милтонхолл.

— Не надо! – крикнул он в ответ. Не надо впутывать лишних людей в дела Джоан. И его. У них теперь общие дела. Но это никого не касается. Не должны пойти слухи раньше, чем произойдет что-то, их подтверждающее.

Пол представил, как Медуза Горгона обвивает змеями Джоан и затягивает в темную чащу, и побежал быстрее. Вскоре после развилки он услышал голоса — из высокого кустарника, росшего вдоль дороги, далее начинался лес. Он пошел на голоса.

— Ты что себе позволяешь, шлюха подзаборная? – визгливо кричала Мойра. – Думаешь, если живешь в замке, то тебе позволено чужих женихов из-под носа уводить? Не получится, понятно? А если непонятно, можно и по шее получить.

— Ты… ты о чем? – тихо говорила Джоан. – Кого я увела, зачем и когда? Думай прежде чем сказать. А то впечатление, будто бредишь в горячке.

— Ах, мы не понимаем и невинны, как новорожденные телята, – передразнила Мойра. Она чувствовала себя несправедливо обиженной. Несправедливо обиженный имеет право на гнев. Она уперла руки в бока, чтобы показать, кто здесь главный. – Предупреждаю первый и последний раз — оставь пастора Томпсона в покое. Думаешь не замечаю, как ты ему глазки строишь, руки целуешь, разговорами завлекаешь. Знаем мы ваши уловки! В Милтонхолле флиртуешь с одним, здесь с другим. Развела гарем, тоже мне султанша!

— При чем здесь…

— Молчи! И запоминай. Пастор мой. Между прочим, он мне уже предложение сделал. Разве он тебе не говорил? Мы на следующей неделе хотим обручиться. Так что советую забыть сюда дорогу. И пастора. Я своего добра никому не уступлю. Тем более такой замухрышке, как ты. А вздумаешь чужих женихов воровать…

– Что воровать? – переспросил подошедший Пол.

В пылу перебранки Мойра его не заметила и в первый момент не узнала. Она находилась в роли карающей десницы, кто посмел помешать суду праведному? Она бросила на Пола взгляд, пылающий ненавистью, но узнав, потушила и примолкла. Руки опустились, будто карающая сила из них вылилась и ушла в землю. Ей стоило поторопиться с ответом, представить доказательства преступления, иначе все напрасно – суд, угрозы, ложь.

— Она деньги своровала! – выпалила первое, что пришло на ум и что сама себе иногда себе позволяла. – Из чашки для пожертвований. Я увидела и побежала за ней.

— Неправда, – сказала Джоан. – Я положила туда два пенни.

— Положила пенни, а взяла шиллинг. Воровка! – Мойра злилась, и злость придавала ей уверенности.

Абсурд – когда река течет в обратную сторону, такого попросту не может быть. Абсурд – обвинять Джоан в воровстве, такого тоже не может быть. Кто громче всех орет, не значит, что прав. Пол шагнул к Джоан, закрыв ее от Мойры.

— Мисс Паттерсон, идите домой. Я разберусь.

Мойра не ожидала, что пастор встанет на сторону врага.

— Не слушайте ее объяснений. Эта… она… известная лгунья. Я когда в Милтонхолле работала, слышала всякое — про нее и про…

— Замолчи сейчас же! – оборвал ее Пол и повернулся к Джоан. – Пойдемте. Я вас провожу.

Он взял ее за руку, чтобы Джоан не только умом поняла, но и кожей прочувствовала – он ее не бросит и при необходимости будет защищать. Он показал Мойре – все что она тут наговорила не стоит и капли прошлогоднего дождя.

Той ничего не оставалось, как проводить их завистливым взглядом. Внутри клокотало, будто бес взбивал злую квашню — она поднималась к горлу и грозила вырваться наружу фонтаном из тараканов и пауков. Мойра раскрыла рот, крикнула проклятия, погрозила кулаком. Облегчения не ощутила, наоборот – желание убить. Чужая кровь залечит ее раны. Хорошо бы это была кровь гувернантки, но… за неимением ее убьем первую попавшуюся тварь, да вот она – лесная жаба.

Круглая, мокрая, пупырчатая жаба сидела и смотрела на Мойру невинными глазами и будто говорила «мы никому вреда не приносим, за что нас ненавидят?».

— Ты тоже невинность из себя строишь? – ответила Мойра. – Так умри же!

Она придавила жабу каблуком, из той брызнули соки во все стороны, будто жизнь ее в испуге разбежалась по углам. Убийство животного не принесло Мойре облегчение. Убийство человека — вот что ее спасло бы…

Пол и Джоан шли по двум колеям, утоптанным колесами повозок, колеи будто специально предназначались для прогулок вдвоем – дорога мира. Мойра отправилась восвояси одна – дорогой войны, потому что в противоположном направлении.

Джоан с благодарностью взглянула на Пола.

— Спасибо, за помощь. Не знаю, из-за чего Мойра на меня взъелась. Говорит, я у нее жениха своровала. Кого это, интересно? Экономка миссис Клинтон говорит — на почве незамужества она умом тронулась. За то ее из Милтонхолла уволили. Подробностей не знаю, но причем же здесь я?

— Вы здесь ни при чем, Джоан, — ответил Пол и с нежеланием отпустил ее руку. – Я поздно узнал репутацию Мойры и жалею, что взял помощницей в храм. Ее поведение меня компрометирует. Сегодня же объявлю об увольнении. Она не будет вас видеть и не станет донимать.

— Ее обвинения настолько беспочвенны, а заявления невероятны, что над ними только смеяться.

Джоан слегка улыбнулась – одними щечками. Пол сказал:

– Правильно, что не принимаете всерьез.

— Она сказала, вы собираетесь с ней обручиться.

— Ха-ха-ха! Глупее заявления не придумать. У меня другая девушка на примете.

— Можно спросить – кто? – осторожно поинтересовалась Джоан.

«Ты», — едва не сорвалось с его губ. Он плотно сомкнул их, но

все его существо – лицо, руки, плечи, грудь кричали во весь голос то же самое. Пол сдерживался и покрывался красными пятнами от жара, который поднимался к голове. Если бы на лицо его упали холодные капли, они бы зашипели, как на раскаленной сковордке. Он отстал на полшага — как бы поправить полы сутаны, достал платок и отер пот, ливший потоками по вискам.

— Пока нет. Но обещаю: когда придет время, вы первой узнаете ее имя. – Помолчал. Подумал – удобный момент. Он приучил ее к себе, как к пастору, пора приучать, как к мужчине. — Чувствую, пришло время задуматься о собственной семье.

— Разве вам не запрещено, как священнослужителю?

— Распространенное заблуждение. Оно неверно. Деревенским священникам позволено заводить семью — при двух условиях: если они не желают сделать карьеру внутри церковной иерархии и если получили от Священного Синода разрешение на брак.

— Значит, вы не хотите носить шапку епископа?

Пол представил: сидит он на епископском стуле с высокой, жесткой спинкой, олицетворяющей его высокое положение аскета, окруженный почтительно склонившимися диаконами… Нет, он предпочел бы сидеть в мягком, теплом кресле рядом с женой и детьми.

— Я не честолюбив, — сказал Пол. — Организовывать церковное дело на высоком уровне не имею цели. Оказывать влияние на общественные процессы не имею призвания. Предпочитаю служить в маленьком приходе, где знаю каждого человека по имени, чем проповедать перед толпой – безликой и безымянной. К тому же – каюсь – меня привлекают земные удовольствия. Я не стоик и не готов принять целибат.

— Я бы тоже не согласилась стать весталкой, пусть их и почитали в Риме, как богинь. Хотя восхищения достоин тот, кто ради веры отказывается от семейного существования, вдобавок  подвергает тело пыткам. А вы бы согласились подвергнуться пытке ради чего-нибудь?

— Согласился бы. — «Ради твоего поцелуя. Но тебе лучше не знать, что за святой внешностью прячутся порой далеко не святые мысли. Я забыл бы все Тридцать девять статей англиканского вероисповедания за минуту обладания твоим божественным телом… О, сладкие, греховные мысли. Хорошо, что их слышит только Всевышний. Он простит».

Вдали показались хозяйственные постройки, послышались голоса, кудахтанье, лай – звуки практической деятельности, в которой не место возвышенным разговорам и тонким недоговоренностям. Пол остановился. Он никогда еще не расставался с бОльшим сожалением и не лелеял бОльшую надежду на новую встречу.

— Что ж. Пожалуй, нам пора проститься. Здесь люди, и Мойра не сунется.

— Спасибо, что спасли меня от нее.

— Вы мне слишком дороги, чтобы дать обидеть.

Слишком откровенно? Да. Целибат – не его религия. Не стоит быть святее святых. Апостолы Петр и Филипп были женаты, имели детей. В иудаизме мужчина старше двадцати обязан вступать в брак, не женатый считается половиной человека. Точно так Пол ощущает себя – половиной, а вторая его половина ушла.

Ушла не навсегда – мысль, которая его утешала и охлаждала внутренний пожар. Сегодня удачно сложилось: провел время в самом приятном обществе на свете, и даже агрессивная выходка Мойры оказалась в какой-то степени на руку Полу – он выступил защитником Джоан, что по-другому сделать не получилось бы. Он сказал ей все, что хотел, не прямым текстом, но вполне ясно – про его желания, возможности и намерения.

Почему-то Пол не задавался вопросом, соответствует ли он ее желаниям и намерениям? Рядом с Джоан он не испытывал неуверенности в себе. Раньше он робел перед красивыми девушками – они строптивы и требовательны, а рыжие волосы и часто вспыхивающий румянец не делали его героем их сказок. Джоан красива, но она другая. Она еще молода и не знает о своей привлекательности — как не знает утенок, только что превратившийся в лебедя, или Нарцисс, не поглядевшийся в зеркало воды.

А когда узнает, будет за ним замужем и окружена парой-тройкой детишек… Но сначала оградить ее от домогательств – не другого мужчины, но другой девушки, Мойры Паттерсон. Кстати, где она? Не вздумала ли отправиться в храм и со зла учинить богохульство?

Пол заторопился.

Дверь стояла приоткрытой. Сумрачное помещение казалось пустым. Пол провел взглядом по каменным черепам у правой стены, будто впервые их увидел, и насторожился. Он шел к амвону, придирчиво осматривая камни стен — ни один из них не был ровным или похожим на другой, конструкция казалось неустройчивой, способной развалиться от малейшего сотрясения земли или воздуха. Зрение и слух обострились в предчувствии чего-то недоброго. Пол вздрогнул, когда услышал взмах и взлет.

Летучая мышь, а он подумал…

Дьявол…

Или дьяволица? В которую превратилась Мойра.

— Я здесь, — послышался сзади голос — глухой, как из подземелья. Размеренные шаги четко отдавались на плитах пола и под потолком.

Оглядываться Пол не спешил. Поднялся на амвон – самое освещенное и святое место, туда не проникнет чертовщина. Перекрестился, прошептал охранную молитву.

— Пастор!

Пол повернулся.

К нему медленно приближалась Мойра. Она протянула руки вперед, наполовину прикрыла глаза и походила на сомнамбулу.

— Пастор, помогите мне…

— В чем дело, мисс Паттерсон? – спросил Пол, принимая происходящее за постановку, цель которой пока не понимал.

Мойра остановилась перед ступеньками, подняла глаза, полные слез. Она была бледна – не желта, как больная, а бесцветна, как мертвая. Губы дрожали, глаза глядели в одну точку. Невероятное преображение, всего час назад в ней кипела жизнь и злость, сейчас она походила на умершую, которая в последних содроганиях шевелит губами.

— Мне плохо, святой отец. Неужели вы не замечаете?

— Нет. А что с вами?

— Я умираю.

Пол насторожился. Она коварна, как истинная дочь Лилит — первой жены Адама, подружившейся с демонамами. Он не удивится, если она захохочет и превратится в летучую мышь. Или летучий призрак. Он положил ладонь на грудь, где под сутаной висел крест, и приготовился использовать его, как защиту от Мойры – колдуньи, вампирши или просто сумасшедшей.

– От чего ты умираешь?

— От любви… К вам.

Мойра ощерилась, что по ее представлению означало улыбку, и в два прыжка взлетела на амвон. Руки она согнула в локтях и перебирала пальцами, будто решала, куда бы впиться – в грудь Пола или в шею. Глазами впилась в его глаза. От нее пахло чем-то горьким, дурманящим, невозможным противостоять.

– Я люблю вас, — шептала-шипела Мойра.

Если он не понимает намеков, она скажет словами. И пусть он потом не говорит – не знал, не замечал. Если что-то с кем-то нехорошее случится, будет его вина, а не ее. Мойру обуревает любовь – это стихия, которая сметает все препятствия. Пусть он   ответит на любовь и остановит стихию, иначе пусть добра не ждет.

— Вы не замечаете или делаете вид. Это жестоко. Я такой же человек, как она… как все. Почему для одних вы находите время, а для меня нет? Почему ни разу не пригласили погулять на природе, не спросили, что меня тревожит, что болит? Предназначение священника — выслушивать страждущих. Поддерживать тех, кто нуждается в утешении. Я утешения не дождалась. Вы довели меня до отчаяния. И доведете до смерти, если…

– Мойра, сойди с амвона. Женщинам запрещено…

—  А мне разрешено. Я — сама любовь, она не знает преград.

Мойра уперлась грудью в его грудь и зашептала:

— Не бойся, милый, обними меня. Поцелуй. И делай все, что захочешь. Здесь никто не видит.

— Бог видит.

— Бог простит. Иисус проповедовал любовь.

— Он проповедовал идею любви, но не ее деяния.

— Это одно и то же.

Она заговаривала, одурманивала и тянула его в чистилище — преддверье ада.

Крест будто загорелся под сутаной, Пол отдернул руку и очнулся. В окно лился луч и освещал витраж, где Георгий Победоносец пронзает копьем змия. В тот же момент взметнулась рука, как черное крыло, готовое накрыть Пола и унести с собой — он отмахнулся от нее. Черная тень прыгнула – он оттолкнул ее подальше.

Послышался звук не полета, но падения.

На полу лежала Мойра и корчилась от боли. Пол почему-то подумал, что она, извиваясь, уползет.

— Вы мне ногу сломали! – сказала она сквозь стоны и вздохи.

Пол раскаялся в подуманном и содеянном — он хотел избавиться от нее, но не покалечить. Подбежал, наклонился, помог приподняться. Мойра села, вытянув ноги, опершись сзади на руки.

— Если люди узнают, как вы со мной обошлись… — сказала она плаксивым голосом. – Помогите же.

Раньше она просила его, теперь требовала — плата за то доброе, что Пол сделал для нее. Он раскаивался, что был слишком щедр. Добро надо применять дозированно, иначе оно, как и любое лекарство, начинает приносить вред – прежде всего дающему. Пол снимает с себя лечащую миссию.

— Позвать врача?

— Вы мой врач.

— Мое заключение – будете жить. И ходить. Вставайте.

Мойра подвигала ногами. Застонала.

— Больно.

— Где?

— Левая щиколотка. Кажется, опухла. Сапог жмет.

Она все еще испытывает его или на самом деле испытывает боль? Уйти?

Нельзя – вдруг нога действительно повреждена.

Помочь?

Придется. С крайней осторожностью, чтобы не попасть в сети, которые у нее всегда наготове.

Пол слегка отодвинул подол платья. Расшнуровал ботинок, снял, осмотрел сустав, осторожно нажал двумя пальцами. Мойра издала нечто вроде стона, но не ойкнула, как от резкой боли.

— Щиколотка выглядит нормально. Слава Богу, обошлось. Простите меня…

— Колено болит, – жалобно проговорила Мойра и потянула юбку выше, выше, открывая крепкую девичью ногу, которая в сумерках помещения казалась голубоватой. Полу представилось: подол – это волна, которая возвращается в море и обнажает ногу утопленницы. Если он прикоснется, она оживет, превратится в русалку и утащит его на дно.

— Осмотрите колено, пожалуйста, — сказала Мойра жалобным голосом.

Мойра не та девушка, чью просьбу Пол выполнил бы немедля, но двигало им чувство вины, вдобавок желание от нее избавиться. Скоро придут его помощницы мисс Темпл и миссис Чейз украшать церковь к Празднику Урожая — вчера фермер Уайтхолл привез полные корзины с яблоками, грушами и другими дарами, в том числе связки чеснока. Надо было чеснок вчера же и развесить, может он лишил бы Мойру темных чар и нечистых помыслов.

Пол с двойной осторожностью проверил коленный сустав. И конечно же, он был в порядке. Но не в порядке была его хозяйка – она продолжала тянуть платье вверх, обнажая спелое, мясистое бедро. Жалобная гримаса сменилась самодовольной ухмылкой – пастор носит рясу святого отца, но под рясой скрывается далеко не святой мужчина. Он не устоит перед женскими прелестями…

Она предлагала себя – в наглой самоуверенности, что он польстится. Пол смотрел и удивлялся. Вот как выглядит дьявол-соблазнитель.

Он дернул подол вниз.

— Не богохульствуй в святом месте!

— Не сердитесь, святой отец. Я не хотела. Помогите, пожалуйста, встать.

— Сама встанешь. Не калека. – Пол отошел на достаточное расстояние, чтобы она не дотянулась до него ни рукой, ни языком, ни хвостом.

Мойра легко поднялась, отряхнула платье.

— Зря вы отказались, пастор. Из меня бы вышла отличная жена священника.

— Развратница не может стать женой священника.

— Ошбаетесь. У меня девственное тело.

— И развратная душа. Положи ключи на лавку и уходи. Ты здесь больше не работаешь.

— Хорошо, я уйду. Но вернусь. И вы пожалеете.

— Я уже жалею.

Когда выгоняют – это обида. Обиды терпит слабак. Мойра не стерпит. Она бросила связку ключей к ногам Пола.

– Надеешься сосватать гувернантку, эту пигалицу с кокетливыми ужимками и невинными глазами? Чем она лучше меня? Да она развратнее мартовской кошки. Знаешь ли ты, чем они там занимаются? Спальни-то рядом, и уж конечно граф не упустит своего. Подождем, когда он ею наиграется и вышвырнет на улицу. Поделом ей будет. Уж я посмеюсь. Ненавижу фальшивых скромниц. И почему на них мужики клюют? Ты тоже — глядишь овечьими глазами и ходишь следом, как собака на поводке. «В тихом омуте черти водятся» про нее сказано. И кто детей доверил распутнице…

— Замолчи! – крикнул Пол и поднял было руку, чтобы кулаком заткнуть ее грязный рот.

Она того и ждала и даже подставилась. Он ударит, она упадет и не встанет до тех пор, пока не придут его помощницы. Занимательная сцена откроется – лежит на полу Мойра, избитая пастором. Сцена потребует объяснений. За подходящее объяснение Мойра потребует с Пола выкуп – чтобы немедленно женился, не больше, не меньше. Иначе конец его карьере. И всему остальному тоже…

Но видно, сегодня ее несчастливый день – сорвалось все, что она продумала и подготовила. Колдовство не сработало. Пол разгадал ее, разжал кулак и указал на дверь.

А после возьмет метлу и следа не оставит от Мойры.

«Ну уж нет, легко не отделаешься. Не захотел меня, не получишь и ее. Собрался жениться? Я не допущу. Я вам обоим отомщу. Жестоко. Будете знать, как Мойру обижать».

6.

Со смешанными чувствами возвращалась Джоан домой. С одной стороны – страх и недоумение от выходки Мойры, с другой – успокоение и уверенность от поступка пастора, по-рыцарски спасшего ее. Ах, если бы на его месте оказался Эдвард…

Эдвард? Джоан поймала себя на крамольной мысли, как на воровстве. Она остановилась перед дверью Милтонхолла. Внутрь не пошла – кто-нибудь встретится и помешает ее беседе с самой собой. Джоан собралась призвать к порядку свое внутреннее «я» и отправилась за дом, в сосновую рощу, там чистый, свежий воздух, он очистит, освежит ее, умоет изнутри.

«Приказываю забыть его имя, — твердила она про себя тоном строгой преподавательницы. — Не произносить, ни вслух, ни молча. Лучше подумать… о пасторе Томпсоне. Замечательный человек! Находит слово поддержки, рассказывает поучительные жизненные истории. Помогает людям не по должности, а по доброте характера. Доброта – красота души. Красота привлекает. Немудрено, что Мойра влюбилась. Но при чем же здесь я? Ревность? Глупо. Я за него замуж не собираюсь. Вообще ни за кого. Теперь, когда наши отношения с Эдвардом…»

Опять?!

Мысли как весенние ручьи – торопятся, обгоняют друг друга и невозможно их удержать или направить в одно русло, они все равно вырвутся и убегут.

«Глупая! – опять взяла слово преподавательница. — Прекрати все время его вспоминать. Запрещаю под страхом смертной казни. Граф Торнтон для тебя больше не существует. Лучше подумай, как проведешь свободный  день».

Джоан подумала и провела день в делах, которые давно откладывала: нарисовала выкройки для нового платья, разобрала полученные от Пэт музыкальные брошюры, порепетировала кое-что, вечером в постели собралась почитать, но…

Отложила книгу, не прочитав и страницы. Надоели романы – в них все надуманно и ничуть не похоже на действительность. Где их герои? Тот благородный разбойник, который поджидает ночные кареты, грабит вельмож и танцует с их очаровательными спутницами. Или король, покровитель искусств, который влюбляется в певучую сборщицу винограда. Или главарь контрабандистов, который прячет в пещере наследницу большого состояния, охраняя ее от других претендентов на богатство.

Где они?

Где он…

Гордость – обоюдоострое копье. Бросаешь его в любимого человека, оно разламывается и одним концом ранит его, другим тебя, и уже жалеешь, что гордился, и готов бежать следом, чтобы вернуть.

Вечер – праздник одиночества, единственное блюдо на нем – воспоминание об ошибках. Блюдо мы готовим сами, перчим, солим и отравляем по вкусу. Едим, корчимся и плюемся. А остановиться не можем, не выбрасывать же добро…

Истязанием себя мы занимаемся с большим наслаждением. Необъяснимым.

Джоан представила Париж – город удовольствий. Жители только и делают что флиртуют друг с другом, их девиз «если я живу, значит, я люблю». В Париж невозможно не влюбиться, в Париже невозможно не любить. Любовь — самый ходовой товар, поцелуй – разменная монета.

По улицам Лондона гуляет туман, по улицам Парижа кружит влюбленность. О ней показывают представления, поют серенады, читают стихи. Без нее не обходятся светские приемы и балы в Версале. Голубоглазый сын северной страны пользуется успехом у привередливых французских красавиц. Вот он танцует с блестящей бриллиантами мадам, говорит ей галантности, обещает бросить к ногам шотландские горы всего лишь за один сердечный поцелуй. Она обещает, он в восторге и готов жениться. Зачем ему гувернантка – строптивая, обидчивая, когда его внимания добиваются красивейшие дамы Парижа и даже фаворитка короля…

Ну и пусть. Джоан устала горевать и плакать.

Отдохнуть. Поспать.

Задула свечу, повернулась на бок. В незанавешенное окно светили звезды. Где-то там зеркальце Ориона. Оно пустое – Эдвард на нее не смотрит, он ее позабыл. Значит, и она должна…

Сон не конь – не приходит, когда его зовут, не подставляет шею под упряжку и не мчит всадника в царство Морфея. Джоан ворочалась, волновалась, вспоминала, вскакивала, чтобы попить воды, походить по комнате, попытаться разобраться и – сильнее запутывалась.

«Самые больные раны мы наносим тем, кого любим»…

За что Эдвард ее обидел?

За что она обидела его?

Он приходил просить о прощении, она не пожелала слушать.

Да, она во всем виновата – в его отъезде, в своей бессонице. В несправедливом устройстве мира. Во всех смертных грехах. В безразличной черноте ночи. В неотвратимом наступлении дня.

Одиночество —  это не когда один среди пустыни. Это когда среди множества людей нет того, единственного.

Тоска проникала в Джоан и, как голодный зверь, выгрызала внутренности. В зимнюю стужу отставший от стаи волк отчаянно воет на луну, погибая не столько от голода и холода, сколько от тоски по сородичам. Джоан готова была кричать на весь свет — как она скучает по тому одному. Кричать из глубины груди, голосом сердца, чтобы он услышал ее — на другом краю небосвода.

Несколько дней Джоан находилась не в себе в буквальном смысле. Она как бы приподнялась, стала невидимой и с высоты глядела на гувернантку, которая что-то делала, что-то говорила – неосознанно, механически. Иногда она на время возвращалась в тело, замирала, вроде засыпала с открытыми глазами, и  воспитанницам приходилось трясти ее за руку, чтобы пробудить. Тогда гувернантка просыпалась, а Джоан опять взлетала, чтобы блуждать в вышине, искать способ вернуться «на постоянно» в земную оболочку. Если будут долго существовать в раздвоенном состоянии, пути их разойдутся: гувернантке — в озеро, Джоан — в небо.

Она заблудилась в душевных лабиринтах.

Она искала выход.

Искало выход и то, что бродило в ней, бурлило и пенилось, как вино в бочке — если ему не дадут выплеснуться, оно в конце концов взбунтуется и взорвется.

Выход нашелся. Очень простой. Почему до простого всегда трудно додуматься?

Когда содержимое бочки созравает, его выливают в стакан.

Содержимое Джоан созрело, и она вылила его в письмо. Каждое слово, как капля ее боли, ее беспокойства, ее вины, ее мечты, но ни слова о любви — она помнила урок месье Жюля «первой не признаваться». Признание гувернантки графу – это смешно, унизительно и аморально. Репутация превыше всего, за нее Джоан будет бороться до последнего. Это во Франции чем хуже репутация дамы, тем лучше ее принимают в обществе. Здесь наоборот. И если Эдварду там больше нравится…

Он просил, чтобы она ответила, она ответила.

Но не отправила. Письмо — ее монолог в ответ на его. Монологи не участвуют в дискуссии и ничего не меняют. То, что произошло, письмом не поправить. Значит, по большому счету, оно не имеет смысла. Она сложила листок, запечатала и спрятала подальше от чужих глаз.

И от своих. Чтобы в приступе меланхолии не разорвать. Письмо приобрело значение амулета: пока оно закрыто и опечатано — закрыто и опечатано все, что мучило Джоан. Стоит сорвать печать, тревоги вырвутся на свободу, как духи из вскрытой гробницы, и в конце концов сведут ее с ума.

С того дня началось выздоровление. Гулявшая отдельно душа вернулась на место, Джоан будто очнулась после долгой болезни с непредсказуемым концом. В болезни помогает не столько лекарство, сколько желание поправиться. И добрый друг. Им стал пастор Томпсон. Он замечал ее внутренний разлад, но не знал причин и не расспрашивал. Он утешал Джоан, он укрывал и согревал ее – своим волшебным голосом, как теплым одеялом.

Они виделись почти каждый день: она ходила на его проповеди, он приходил в Милтонхолл с регулярностью доктора, посещавшего тяжелобольную.

Несчастья или сближают людей, или разъединяют.

Пол и Джоан сблизились. Однажды они гуляли ясным сентябрьским днем, в прозрачном воздухе которого уже звенели ночные заморозки. Пол говорил:

— Когда что-то случается, мы страдаем от обиды и сознания собственной вины. Джоан, не будьте слишком строги к себе и постарайтесь понять: вы не виноваты в дурных поступках других людей. Простите себя, не мучайте, не упрекайте. Да, кто-то поступил неожиданно жестоко. Но это уже в прошлом. Глядите не назад, а вперед. Вы для себя – главный человек, кроме вас ему никто не поможет. Перейдите с тропы печали на тропу радости. Поднимите голову. Вспомните о хорошем. Вы молоды. Для вас все только начинается. Не стоит в начале думать о конце.

«Действительно, разве с потерей Эдварда моя жизнь потеряла смысл? Конечно, нет. Признаюсь: он моя самая больная утрата после родителей, но что теперь? Из-за любовной драмы обижаться на весь свет и  прятаться в дупло – не трогайте меня, дайте насладиться разочарованием? Глупо. У меня есть другие интересы, другие дорогие люди. Кэти и Молли, Пэт, крестная Морин и… пастор Томпсон – друг и утешитель».

Остатки печалей улетали вдаль, как остатки летних паутин.

– Спасибо, пастор. Вы мой спаситель. Как пишут в романах: «оковы, сжимавшие ее сердце, ослабли и упали к ее ногам». Иногда там пишут правду.

Из глаз ее лились на Пола сине-зеленые лучи, в них было больше голубого воздуха, чем зеленого омута. Лучше летать, чем тонуть. И необязательно по-настоящему взмывать ввысь, достаточно представить. Тот, кто летает в мыслях, не способен на подлость. Летать лучше вместе, и спасибо Джоан за небесную компанию. Он предложит ей земную.

Сейчас подходящий момент.

Она не откажет. Он в ее глазах герой. В сказках заточенная в крепость принцесса ждет освободителя и заранее любит его, в каком бы облике он ни явился – принца или зверя. Пол явится в облике пастора…

– Джоан. – Он остановился, взял ее за локоть, повернул к себе. Он вдруг оробел – никогда не делал предложения и не знал с чего начать. В любом случае надо осторожно, чтобы не напугать, не нарушить ее полета, не сбить наземь. — То, что хочу сказать, может оказаться для вас неожиданным… Но не для меня. Это не спонтанное… Это продуманное… Хочу…

— …о чем-то меня попросить?

В строгом смысле – да.

— Э-э-э… Да.

— О чем же? Я заранее согласна. Найти какую-то книгу, нарисовать картинку, сделаться вашей помощницей…

— Нет, женой.

Она взглянула на него так, будто он оговорился в «Отче Наш». Пол спохватился.

— О простите, что так прямо получилось.

— Правильно ли я поняла…

— Правильно. Я предлагаю вам стать моей женой. Я долго думал, вернее, последние дни только о том и думал. Мы знакомы не очень давно, а такое впечатление, что знаем друг друга многие годы. Наши беседы – это откровения, наши взгляды совпадают, наши характеры подходят, как две половинки одного целого.  Ваши достоинства невозможно не заметить, ваши недостатки не видны. Скорее всего их вообще не существует… Лучшей спутницы жизни не придумать для деревенского священника.

Джоан слушала его речь, как проповедь, и не верила, что сказанное касается лично ее.

— Вы… предлагаете мне…

— …выйти за меня замуж.

— Вы застали меня врасплох. Не знаю, что сказать. Не совсем оправилась от одного потрясения, как получила другое.

-Надеюсь, оно вас не расстроило?

— О нет. Но почему я? Почему сейчас?

— Больно видеть терзания человека, достойного лучшей судьбы. Я люблю вас, Джоан… Я дам вам покой. Буду служить опорой в испытаниях. Не предам, не обижу. Вы слишком хрупки, чтобы небрежно обращаться.

— Со мной еще никто так не говорил… – прошептала Джоан. На глазах выступили слезы, а губы улыбались. – Не знаю что ответить.

Пол взял ее руку в свои – между ладоней, как для молитвы.

— Я не тороплю. Дам время подумать. Знайте — к какому бы решению вы ни пришли, приму его с благодарностью и смирением. Мое отношение к вам не изменится.

— Спасибо, пастор. Мне нужно осознать услышанное от вас и послушать себя. Я подумаю и дам вам знать. В ближайшее воскресенье, когда приду на службу.

— Хорошо.

Пол будет ждать ее появления, как второго прихода Спасителя. Она не отказала сразу и не рассмеялась, приняв предложение за шутку. Она подумает и… согласится, потому что настолько благоразумна, что, кажется, родилась с умением отличать главное от мишуры.  У его кандидатуры минусов нет… ну пожалуй один – не слишком красив, но когда люди рядом, они смотрят не на лицо, а глубже.

В воскресенье он получит благую весть, а в день свадьбы станет счастливейшим из смертных.

«Дорогой Дермот,

Извини, что долго не писал. Поначалу хотелось не писать письма, но рвать и ломать все, что под руку попадет. В дороге же растряслась моя злость, но было не до писем — обустраивался, знакомился, удивлялся, привыкал.

Вот уже месяц живу в Париже, добирался в объезд, через Лиль, Амьен и Руан, где честно сказать не достиг успеха в смысле миссии. Во французских провинциях, впрочем, как и везде, люди закрыты и подозрительны. Не любят перемен ни в образе жизни, ни в образе мышления. На меня смотрели, как на медведя с двумя головами, потому что иностранец.

Английский акцент выдает меня. Прибегаю к хитрости — говорю, что рожден в Нормандии и увезен в раннем возрасте на Британские острова, подальше от революции. Немножко вранья не помешает, когда стремишься к большой цели, не так ли?

В Париже ко мне присоединился новый член нашего Клуба, адвокат Тимоти Браун. Странный малый, но о нем чуть позже. Отказаться от его компании не могу, необходим человек, знающий местные законы и людей. Мы поселились в доме его родственника виконта Де Леклерка. Виконт — гедонист и поступает в полном соответствии с идеями древнего грека Эпикура «удовольствия как принцип удавшейся жизни». Не знаю, знаком Де Леклерк с Эпикуром, зато он точно знаком с твоим дружком Браммелом, который тайно проживет в Канне, укрываясь от английских кредиторов.

Но не буду отвлекаться. Виконт – весьма занятой господин. Он увлекается тремя вещами: собственной внешностью, любовными интригами и модными салонами. В одном из салонов он познакомил меня с маркизой Манон Мак-Маон, замечательной особой, супругой первого придворного камергера. Вообще сложилось впечатление, что здешний высший свет состоит почти исключительно из выдающихся персон. Они прошли через чистилище революции, выжили в анархии наполеоновских войн и реформ, сумели восстановить монархию – все это за какие-то двадцать пять лет. Ординарным людям такое не под силу.

Вернемся к маркизе. Она происходит из древнего рода руанских рыцарей-крестоносцев, постепенно растерявших состояние. В четырнадцать лет она сочеталась браком с Патрисом Мак-Маоном — потомком ирландского католического рода, переселившегося во Францию лет двести назад. О любви речи не шло, Манон совершила выгодный обмен: подарила мужу титул и невинность, получила обеспеченную жизнь и входной билет на верх.

Она с теплой ностальгией вспоминала королеву Марию-Антуанетту, которая была мастерица по части развлечений. Кстати, королева тоже четырнадцатилетней вышла замуж за дофина. Кажется, это лучший возраст для жены. Наша общая знакомая, не буду называть ее имени, считалась бы тут старой девой…

Впрочем, говорю со зла. В юном возрасте девушки вступают в брак чаще всего по чужому расчету.

Расчетливость – отличительная черта французов наряду с их влюбчивостью. Говорят, они способны влюблиться даже в фонарь в надежде, что он даст больше света.

Во все периоды бурной французской истории супругам Мак-Маон удалось остаться на плаву и даже улучшить положение. Опять же расчет помог: муж с одинаковым усердием служил всем режимам, жена проводила время в постелях с полезными людьми. Сейчас Мак-Маоны процветают, занимая видное положение при дворе, и никто не спрашивает, как они его достигли.

Я не осуждаю, не забываю, где нахожусь. В мировой столице разврата… простите – развлечений. Нет, все-таки разврата. Стыд неведом обитателям дворцов, попыток соблюдать скромность не предпринимается. Пример подает монаршая чета. Жизнь их, в том числе интимная, проходит на глазах у толпы придворных, для которых не существует секретов. Они в курсе постельных достижений короля – с женой и любовницами. Они же внимательно следят за родами королевы — под предлогом «чтобы младенца не подменили». Это ли не ужас и бесстыдство? Представь: за тобой все время наблюдают чьи-то глаза, как за жуком под микроскопом. Согласился бы ты стать королем?

Ну, данный вопрос мы еще обсудим.

Мне стоило сюда приехать в том числе и для того, чтобы посмотреть на распущенность и оценить железную недоступность… известной тебе особы. Не извалявшись в грязи, не оценишь чистоты рубашки. В грязи я не извалялся, но стоял в опасной близости.

Расскажу по-порядку и не прошу прощения за некоторые подробности, которые шокировали бы кого угодно, кроме тебя, мой дорогой друг.

Маркиза встретила меня чисто по-французски — с очаровательной улыбкой, обещающей ни в чем не отказывать, и изящной ручкой, подставленной для поцелуя. По-английски меня бы встретили коротким кивком и водянистым вглядом дохлой камбалы. Маркиза – свободомыслящая, но не революционерка. Разбирается во многих вещах: немного в философии, получше в политике, прилично в искусстве и лучше всего в постельных делах. Последнее  утверждение — не из личного опыта, а из подозрений.

Естественно, она осведомлена о всех более-менее значащих придворных событиях. Она посетовала, что нынешняя дворцовая жизнь скучна и не отличается скандалами, интригами, пикантными подробностями монарших измен. Канули в Лету времена графини ДюБарри, которую теперь называют «последней фавориткой Франции». ДюБарри взошла, как звезда, и так же ярко сияла. Она прошла путь от дешевой проститутки до любовницы короля, была замешана в истории с пропажей драгоценностей королевы и других грязных делишках. Она разбрасывалась тысячами ливров на глазах у голодных парижан, за что и была ими обезглавлена в пылу революции.

— Но мы же не виноваты, что родились аристократами, что не платим налогов и не знаем, куда деньги девать, — сказала маркиза с возмущением в голосе. – Мы тратим их на себя, значит, даем заработать множеству людей – от кухонных мальчишек до парикмахеров и модисток. Почему они столь неблагодарны? Почему так и норовят отправить нас на гильотину? Кстати, мы называем ее «старая шлюха» — многие на нее ложились, и она никому не отказывала.

Тема гильотины все еще свежа и заметна повсюду: дети ими играют, вывески на них висят, их продают в качестве сувениров. В миниатюрном виде они стоят на столах богачей. В разгар обеда слуги вносят марципановые фигурки политиков, и каждый гость отрубает голову, кому захочет. Из фигурки вытекает красный ягодный сок, его полагается выпить, а голову взять домой, как трофей.

Не хочу признаваться в любви к французам, но не могу не признать — некоторые их причуды довольно забавны.

Единственное место, где гильотина отсутствует в каком-либо виде — королевский дворец. Это было бы слишком грубым намеком на недавнее прошлое и возможное будущее.

На улицах царит веселье и самый грубый разгул, особенно  в «развратных кварталах» Сент Жерменского предместья.

В Версале же полное затишье, тем для разговоров и сплетен нет. Маркиза подозревает — виноват преклонный возраст и слабое здоровье ныне цврствующего Людовика под номером восемнадцать. То ли было при его предшественниках! Они-то понимали, что главное предназначение монарха – быть активным, производить впечатление. В первую очередь в спальне. И вне ее.

Маркиза Мак-Маон долгие годы вращалась при дворе и открыла секрет процветания страны. Не удивляйся, Дермот, по ее словам, это не гениальность членов правительства и не трудолюбие простых работяг. Секрет в политической активности короля, которая находится в прямой связи с его половой активностью.

Я с ней согласен. Истории не известны великие импотенты. Зато все, кто создавал великие империи и выигрывал большие войны были и любителями постельных битв. Например, царь Македонии Александр имел множество партнеров среди мужчин и женщин. Персидский царь Дарий владел гаремом из тысяч наложниц и жен. Римская империя расширялась благодаря талантам императоров-полководцев, отдыхавших от ратных побед в объятиях жен и рабынь. А троянская война? Ее сексуальная подоплека была видна даже слепому Гомеру.

Что далеко ходить – в нашей британской истории есть примеры. Генриха Восьмого отличала необыкновенная любовная сила, и посмотри, какие реформы он провел. В целой стране поменял веру, себя поставил наравне с папой. Если подумать – ради чего?

Ответ: чтобы произвести впечатление на Анну Болейн и повести ее под венец.

Что, впрочем, не помешало ему вскоре ее обезглавить. В качестве последней милости к Анне он пригласил из Франции палача, который с чисто французским изяществом срезал ей  голову одним ударом меча, и срез остался красивый, ровный. А наши палачи-изуверы рубили бы долго, грубо, тупым топором…

Да, мой друг, вся история человечества – это история отношений мужчины и женщины.

Возьмем ближайший по времени пример — Наполеон Бонапарт. Диагноз, как ты сказал бы, следующий: желание маленького человека выглядеть великим перед любимой женщиной. Ошибка Наполеона в том, что он женился на Жозефине Богарне – развращеннейшей женщине своего времени. В постели он был неопытен и не произвел впечатления, как муж. Он пытался очаровать ее другими способами: осыпал драгоценностями, сделал императрицей, ради нее завоевал полмира. Большего сделать не способен ни один мужчина. В походах он писал ей любовные письма, умолял приехать хоть на день, а она в это время развлекалась с офицерами гренадерского роста и темперамента.

Ревность снедала его, месть определила всю последующую жизнь. Он стремился доказать Жозефине свое величие, он завоевывал без разбора страны и женские сердца. Везде использовал одну и ту же стратегию: действовал быстро, целенаправленно, с дамами еще и цинично — не снимая шпаги.

Насчет дам я не придумал. Маркиза испытала его стратегию на себе и рассказала один эпизод. Когда власти собрались конфисковать принадлежавший семье Мак-Маон особняк под Парижем, Манон предприняла отчаянную попытку его спасти. Денег для подкупа не имела, влиятельных знакомых тоже. Вооруженная отчаянием и авантюризмом, она отправилась в ставку императора в Австрии, чтобы заручиться охранным письмом.

Как же она собиралась получить заветную подпись? Старым проверенным женским способом. Оказалось легче, чем ожидала – помог титул и знакомый офицер, он провел ее в комнату, соседнюю с той, где проходил Военный Совет. В перерыве зашел великий полководец и сделал дело самым простым для себя способом. Не проронив ни слова, он подписал ее бумагу, вышел за дверь, и она услышала первые слова его выступления. Манон не обиделась. Особняк был спасен.

Закрадывается вопрос: как повернулась бы история, если бы Наполеон действовал не из ревности и желания доказать, а из трезвого благоразумия? Предположим, не пошел бы на Россию, остановился бы в Польше, женился бы на юной красавице Валевской, сделал бы их сына законным наследником престола. Глядишь, был бы счастлив и царствовал поныне.

Но историю не переиграть, как партию в трик трак, в ней не существует «если бы». Великий и несчастный Бонапарт умер — безвременно, бесславно, в изгнании и одиночестве. Пример большого маленького корсиканца учит нас… впрочем, чужие ошибки нас ничему не учат. Каждому надо насовершать своих и сделать выводы, а потом решить – хочешь продолжать ошибаться или пора поступать мудрее.

К сожалению, ни одни человек ни в каком возрасте не может сказать, что он, наконец, стал мудрецом. Пока мы живем, мы ошибаемся. Я вот тоже думал, что Бет меня больше никогда не обведет вокруг пальца…

Ну, черта лучше к ночи не поминать.

Повторюсь: история человечества – это история отношений мужчины и женщины. Обмана, предательства, любви, преданности, дружбы. Возьмем еще один пример из французского прошлого. Жанна Д’Арк – загадочная фигура, девушка, которую сами же французы сначала сожгли, как идолопоклонницу и еретичку, потом назвали патриоткой и теперь почитают, как народную героиню.

Разберемся, ради чего она геройствовала?

А ради ничего.

Она совершала подвиги, которые оказались никому не нужны, во имя короля, который ее предал. Да, это трагедия, которая заслуживает быть увековеченной в памяти народа.

Встает вопрос: зачем понадобилось Жанне становиться полководцем? Поступок, мягко сказать, неожиданный для юной девы.

Дело в том, рассказала мне маркиза, что была она хоть и юной, но некрасивой, грубо сложенной — что звучит правдоподобно, ибо нежная женская рука не подняла бы тяжелый меч.

Имеются крамольные подозрения, что мужеподобную  девушку не баловали вниманием молодые парни из родной деревни Домреми. Жанна переживала, что никогда не выйдет замуж, и стала слышать голоса. Они подсказали, где искать женское счастье – где много неженатых и непереборчивых, то есть в армии.

Теперь представь Дермот, как странно смотрелась дама в окружении тысяч солдат, деля с ними стол и кров. Это же кошмар для любой девушки. Только не для Жанны. Она не боялась стать жертвой надругательства.

Она тайно желала его.

Но чуда не случилось. Говорят, из-за особенностей строения тела она была обречена на вечную невинность. Бургундцы взяли ее в плен и пытались изнасиловать, но не получилось, а они знали толк в этом деле.

А если бы… опять не возможное ничего изменить «если бы»… но предположим, если бы нашелся человек, который полюбил бы Жанну не за красоту, а за душу, пошла бы она в военачальники? Скорее всего нет, потому что для каждой девушки тихое, семейное существование превыше всего, в том числе военных подвигов и посмертных почестей.

Милый друг, ты еще не устал от моих исторических отступлений? Ладно, перейдем к настоящему времени. Хотя извини, легкомысленная парижская атмосфера настраивает на романтический лад.  И   речь пойдет о том же — об отношениях двух сортов людей, которых, несмотря на различия и противоположности, неудержимо влечет друг к другу.

Дермот, дорогой, ты оказался прав, утверждая, что столица Франции – гнездо порока почище Лондона.  Рыба гниет с головы. Степень развращенности аристократической среды уму непостижима. Узнав, чем они занимаются целыми днями, а особенно ночами, , народ немедля устроил бы новую революцию.

Но народ не узнает. Господа стали умнее, учли уроки истории и не выставляют напоказ глубокую порочность. Лишь поверхностную. Ну пройдутся дамы свободной морали по набережной Сены в мокрых платьях, которые выгодно облепляют их голую фигуру. Ну посмотрят на них масляными глазками любопытные буржуа, что с того?

Настоящие аристократы заняты настоящим развратом – за стенами своих дворцов, под покровом ночи.  И почему они должны отказываться от удовольствий? Потому что хлеба нет, народ голодает? Но в мире всегда кто-то голодает. Это не причина прекратить развлекаться тем, у кого полный желудок и полный кошелек. Их девиз: «Имел счастье родится богатым, не будь дураком – пользуйся».

Расскажу про один вечер в доме маркизы Мак-Маон, после которого я чуть было не потерял ее расположение и возможность продолжать миссионерскую деятельность.

Ты не поверишь, новая забава богачей — пышно отмечать годовщину Варфоломеевской ночи. Отмечают два раза в год, когда тринадцатое число падает на пятницу. На прошлой неделе выдался как раз такой день. Маркиза сообщила, что будет организована вечеринка для узкого круга и пригласила меня, предупредив, чтобы захватил маску и костюм. Таковых в моих дорожных сундуках не оказалось, я прибыл в обычной одежде.

И стал свидетелем прелюбопытнейшего мероприятия. «Праздник любви братьев по вере» называла его Манон. Замечание в скобках: я называю маркизу по имени не от того, что нас связывают более чем дружеские отношения, а от того, что с самого начала она призвала меня отказаться от английской чопорности, потому что «в Париже все проще».

Здесь дейстительно «все проще».

Друг мой, подобного я еще не видел. И ты, смею утверждать, тоже. В холле, по-французски «вестибюль», гостей встречал оркестр из музыкантов, одетых лишь в маски и набедренные повязки. Танцевали юноши и девушки в прозрачных одеждах, не скрывавших ничего.

— Многообещающе выглядит, не правда ли? – произнесла хозяйка и с хитрой улыбкой посмотрела на меня.

Она тоже была одета в нечто прозрачное с добавлением тонкого темного шарфа вокруг бедер, прикрывающего главный стыд. Я постарался сохранить британское спокойствие и пожал плечами. Маркиза повела меня дальше в дом, объясняя попутно:

— В пятницу тринадцатого мы празднуем избиение протестантов, но немножко по-другому. Применяем пытки наслаждением, вызывая стоны сладкой боли. Считаем, что лучше умереть от орудия любви, чем от орудия убийства. По-моему, патриотично звучит. Надо бы сделать этот день французским национальным праздником и назвать «День освобождения от оков морали». Как вам нравится идея?

— Освобождение от оков – идея, которой я служу, — расплывчато ответил я, ожидая, затронет ли она тему, которая превела меня во Францию. — Поймет ли ее народ?

— Народ любит что попроще, а ничего нет проще акта соития. Каждый умеет это, каждый наслаждается этим. Праздник стал бы днем национального примирения революционеров и монархистов под девизом, который сладким елеем течет в уши — «свобода, равенство, братство»…

— Имеется ввиду вообще или сугубо в делах интимных?

— Мы против всяческих ограничений. Пусть каждый понимает по-своему. Я и мои друзья применяем девиз не в политическом, но романтическом смысле. Объясню каждое слово по отдельности. В Декларации прав человека и гражданина записано «свобода состоит в возможности делать то, что не наносит вреда другому». Мы строго придерживаемся данного правила. Также считаем, что в постели все равны и должны по-братски делиться партнерами.

— Оригинальная трактовка…

— Присоединяйтесь же к борцам за свободу желать и получать. Сбросьте оковы прежде всего с себя. Подтверждайте слова делами. Претворяйте идеи в жизнь — здесь, сейчас, и вы найдете множество последователей. Вам же нужны последователи, поклонники ваших идей? Хотите, я буду первой?

— Э-э… Если можно, не так быстро.

— О, простите мою нетерпеливость. Я забыла наши национальные различия. Мы порывисты, вы медлительны: пока вы несете ко рту хлеб с джемом, мы успеваем съесть три круассана и запить их бокалом шардонне. Но в моем нетерпении виноваты вы, Эдвард. Вы со своим британским спокойствием, под которым прячется огонь… Вы экзотичны и выглядите, как золотая рыбка в аквариуме, полном серых карпов. Вы будете пользоваться успехом в моем салоне. Уж я знаю, о чем говорю.

Маркиза прильнула к моей груди, и мне вспомнилась баронесса Карпентер, от которой я улизнул девственником. Я слегка отранился и поднял руку ко рту, вроде закашлялся. Улизнуть от маркизы всегда успею, но сперва досмотрю представление.

Посмотреть было на что.

По дому расхаживали дамы и кавалеры в карнавальных нарядах с эротическим оттенком, вернее с вызовом. Самым популярным для обоих полов оказался костюм портового грузчика – широкополая шляпа, голый торс, свободные шаровары, в складках которых спереди и сзади прячутся разрезы.

Встречались дамы в виде нимф или пастушек в коротких, пышных юбках с грудью, прикрытой воздушной прозрачности шарфиком или локонами парика.

Встречались не менее фривольно одетые мужчины. Рыбак с сетью вокруг обнаженного торса. Голый звездочет в остроконечном колпаке, прикрывающий переднее место павлиньим пером. Арлекин в облегающих брюках, спереди и сзади на которых театральный занавес.

Все были в масках.

– Так проще расслабиться и не стесняться знакомых, – пояснила маркиза. – И сохранить интригу. Представьте: «в миру» вы министр, и давно мечтаете соблазнить жену своего заместителя. Она отказывает. И вдруг вы приходите сюда и по блеску глаз под маской узнаете ее в послушной пастушке, которая забыла надеть панталоны. Вас неудержимо влечет друг к другу. Взрыв, извержение Монблана, полет на Олимп. Оба в изнеможении. А завтра на людях вы обменяетесь чопорными поклонами и никто никогда не догадается…

— Интригующе, — сказал я и запомнил на всякий случай. Когда женюсь, предложу жене поиграть во французский аристократический салон. Как думаешь, согласится Джо…

Нет. Не буду богохульствовать, произносить святое имя в стенах вертепа.

— У нас царит свобода, возведенная в абсолют, — продолжала хозяйка великосветского вертепа. — Каждый выбирает каждого, за отказ – групповое наказание. Некоторые специально провоцируют… Берите любого, кто вам нравится, мужчину, женщину, музыканта, танцора, слугу. Делайте, что заблагорассудится, осуществляйте то, о чем давно мечтали. Экспериментируйте. Провоцируйте самого себя. Устраивайтесь где угодно: на виду у всех или в укромном местечке. Большинство предпочитает на виду. Все табу под запретом. Гости знают правила и  подчиняются им. Кстати, все гости титулованные. Мой дом – не салон мадам Гурдан, где подбирают шлюшек с улиц и прихорашивая в задних комнатах, выдают за благородных дам.

Тут она опять прильнула ко мне со словами:

— Рядом с вами становится жарко, граф. Отдайте же мне право первой ночи, а я отдам вам себя. «Все, что мое – ваше» сказала графиня ДюБарри королю…

— Э-э… позвольте сначала стакан воды… или вина, — сказал я и взял рюмку  у голого черного слуги в белом парике и перчатках.

Честно скажу, я с трудом сохранял спокойствие среди поистине животного разгула. Маркиза продолжала ворковать:

— Милый мой, не стесняйтесь отдаться во власть естественных порывов. Если бы человечество сдерживалось, оно давно бы вымерло. Что естественно, то не стыдно. Что приятно, надо повторять. Природа показывает нам пример. Животные занимаются этим, когда хотят и где хотят. Чем мы хуже? Два раза в год мой дом превращается в храм любви, гости – в жрецов ее. Мы служим нашему божеству со всей страстью.

Действительно, в коридорах, едва освещенных розовыми фонариками, происходила непрерывная служба Эросу. На каждом шагу, в каждом закоулке встречались пары и группы, занимавшиеся всеми возможными видами секса. Одни были так увлечены, что не обращали на нас ни малейшего внимания. Другие приветливо нам улыбались и приглашали присоединиться.

Дермот, дорогой… Мое спокойствие, внешнее и внутреннее, скоро нарушилось. Хотя я был в маске, полученной еще на входе  от Манон, она заметила мое волнение и продолжила соблазнять с удвоенной увлеченностью.

– Отбросьте фальшивый пуританизм, Эдвард. Посмотрите правде в глаза. Миром правит желание к совокуплению. Нам надоели войны, мы хотим любви. Почему это надо скрывать? Бог создал нас таковыми, и не стоит строить из себя святош.

Заниматься любовью не грешно. И несложно. Инструмент наслаждения всегда при нас. Грех — заставлять его простаивать. Давайте, как говорил ваш гениальный поэт Шекспир, «состроим зверя с двумя спинами». Или по-французски просто «давайте натрем чесноком баранью ногу». Ну же, решайтесь. Здесь вас никто не узнает и не осудит. Полумрак и маска скрывают личность. К нам приходят весьма высокопоставленные особы именно потому, что   всегда остаются инкогнито.

Мне требовалось отвлечься, и я немного наивно спросил:

— А как ваш муж относится…

— Патрис — главный организатор и участник, – невозмутимо ответила маркиза. – Кстати, вон он в красной кардинальской мантии изгоняет дьявола сразу из двух очаровательных пастушек. Не отворачивайтесь смущенно. Муж обожает, когда на него смотрят. Работа на зрителя придает его движениям артистизма, говорит он.

— И вы не ревнуете?

— Ревность – это нежелание делиться. Я охотно позволяю другим женщинам пользоваться Патрисом, чтобы они завидовали мне. Муж сейчас так же силен, как в молодости, потому что по утрам ест артишоки, а по вечерам «пастилки Ришелье». Кардинал Ришелье – его кумир. Тот держал кошечку по имени Шлюшка и ел пастилки с вытяжкой из испанской мухи перед тем, как отправиться в покои Анны Австрийской. Муж завел кошку с тем же именем, а меня в постели называет «моя дорогая Анна». Он большой оригинал, не правда ли?

— Я думал, вы предпочли бы называться Мессалиной.

— О нет. Она была римлянкой, а я француженка и патриотка. Я часто изменяю мужу, но никогда не изменю Франции. Даже в постели. Мой кумир – королева Марго. Она имела бесчисленное количество любовников и всех их пережила. Она собирала их черепа на память.

— Вы хотите заполучить когда-нибудь и мой череп?

— Сначала я хочу заполучить вас. Ах, Эдвард, вы ужасно волнуете меня своей новизной и напускной холодностью. Я уверена, вам не нужны пастилки. Пойдемте же в мою спальню… – Манон отвела с груди распущенные пряди и зашептала: – Не стесняйся, милый друг. Ты будешь моим первым гугенотом сегодня, которого я подвергну изощренным любовным пыткам.

Для ее возраста грудь выглядела прилично, в обманчивом свете красных фонарей маркизу можно было принять за спелую наяду. Но была в ней настойчивость, которую я терпеть не могу у женщин. Неприступность ценнее, скажу со всей уверенностью. Я медлил с ответом – не ради кокетства, а из интереса – чем закончится. Она приняла медлительность за согласие. Обняла за шею, зашептала в ухо:

— Ну, как, ты согласен пострадать от удовольствия во имя святого Варфоломея?

Лишь деревянный чурбан или могильный камень отказался бы. Представь, Дермот, картину окружавшего меня экстаза. В любовном опьянении колыхалось все: фигуры, парики, одежды, занавеси, гобелены, огни свечей и даже, казалось, стены. На каждом шагу видишь сцены совокупления, а если не видишь, то слышишь — скрип кроватей, которые испытывают на прочность, вздохи изнемогающих от сладостного напряжения тел, ускоряющееся дыхание и — стон, возвещающий о победе освобожденного инстинкта.

Позволь предположить, дорогой Дермот, что тебя, профессора порочных наклонностей, не смутила бы картина столь неприкрытого бесстыдства. Мне же поначалу пришлось слегка покраснеть от стыда. Стыд – это наказание себя за нарушение правил. Когда же правил нет, стыдиться нечего. Праздник плоти меня увлек. Я быстро освоился и уже представлял себя участником той или иной эротической композиции…

Здесь остановлюсь, иначе получится не письмо, а пошлость.

Вот что пришло на ум: в извечном противостоянии англичан и французов мы победили — во всех областях, кроме одной. По части любовных изысков нам их не превзойти. Хочешь стать академиком в науке удовольствий, отправляйся в Париж к маркизе Мак-Маон. Я дам тебе рекомендацию. Ее салон – святилище и ад. Ода изощренной и развращенной фантазии.

Маркиза подвергла меня искушению, перед которым меркнут двендацать испытаний Авраама.

Признаюсь, я поддался.

Почти.

Я выстоял, когда уже готов был броситься в омут порочных утех — благодаря тебе, мой бесценный друг. Да-да, Дермот. Именно твои наставления о легкости, с которой участники подобных развлечений заражаются дурными болезнями, остановили меня. И пусть простит меня святой Варфоломей, но в его честь становиться мучеником эротическим, потом медицинским я не решился.

К тому же воспоминания о… ну, сам знаешь, о ком, не дали перейти черту. Представляешь, какую она взяла надо мной власть — даже вдали, даже находясь в ссоре, не позволяет мне себе изменить.

И она права. «Она со мной всегда и светит, как звезда» – пишут в женских романах.

В древней Греции на развилках дорог устанавливали статуи шалуна и покровителя пьяниц Гермеса, который указывал направление не рукой, но восставшим фаллосом.

Так вот, когда путь указывает звезда, не стоит сворачивать в направлении, которое указывает фаллос.

Надеюсь, я не оскорбил твой утонченный слух физиологически окрашенными байками?

Нет, конечно, ты же доктор, и грубая физиология не испортит тебе ни слух, ни аппетит.

Кстати, как там поживает дама, укравшая мое сердце? Не ответила на мое письмо, значит все еще злится. Ужасно по ней скучаю. Никогда ни по ком так не скучал. Когда нахожусь в обществе, представляю Джоан. Она затмила бы всех этих баронесс, маркиз и герцогинь не блеском бриллиантов, но сиянием чистоты и непорочности – они крутились бы вокруг нее, как непримечательные небесные тела вокруг солнца.

Когда я один, предаюсь мечтаниям. И веришь ли, они по-детски безобидны и дальше легкого поцелуя не идут.

Вернусь в Милтонхолл, не буду терять ни секунды. Упаду на колени, попрошу прощенья.  Растоплю ее сердце и женюсь.

Потерявши, плачешь – истина, которую и я познал. Вдали от моей милой, строгой гувернантки я не поддался искушению французскими изысками. Выдержал испытание и теперь точно знаю — хочу и могу быть верен одной женщине. Присматривай за ней хорошенько, дружище, примерно до начала декабря. Приеду, возьму на себя ее пожизненную охрану.

Вернемся же в дом маркизы. Нетерпение ее стало слишком очевидным, мое нежелание удовлетворить его тоже. Она что-то проговорила насчет того, что я могу делать далее что хочу, подмигнула тому черному слуге в белых перчатках и нырнула с ним за ближайшую занавеску. Я же побродил недолго по коридорам веселого дворца и покинул, не потеряв достоинства. В карете я бессовестно восхвалял себя за благоразумие и выдержку.

И задавался вопросом — участвовал ли в оргии мой компаньон Браун?

Странные вещи происходили с ним в связи. Как я уже говорил, мы жили в одном доме. Однажды ночью в мою спальню кто-то пытался пробраться. Я лежал без сна от жары и привычки рассуждать, когда нечего делать. Я отчетливо слышал приближающиеся шаги и толчок в дверь. Хорошо, что всегда закрываюсь на ключ в незнакомом месте. Спросил «кто там?»,   ответа не получил. Вскочил, побежал полюбопытствовать. Пока возился с ключом и открывал, услышал, как шаги торпливо удалились.

В тусклом свете ночников вдали коридора сверкнула чья-то лысина и скрылась за поворотом. Не скажу с абсолютной точностью, был ли это Браун. Знаю, что он лысый и носит парик, в чем заподозрил его еще при первой встрече у сэра Черчилла. Зачем он пытался  проникнуть в мою комнату? На следующий день прямо его спросил. Он сделал круглые глаза и часто заморгал. Сказал, что накануне вечером рано лег в кровать и спал, как убитый кролик. А я той ночью поздно возвращался с виконтом из оперы и, проходя мимо комнаты Брауна, видел ходившую тень. Он меня поджидал?

Не доказано – не виновен.

Тут произошел другой случай.

Примерно через неделю Браун позвал меня пройтись перед сном по улочкам Парижа. У него, якобы, разболелась голова, и нет лучшего лекарства, чем прогулка. Погода стояла не очень. Мелко моросил дождь, ветер с Сены заворачивал пелерины на головы прохожих. Скорее заболеешь, чем выздоровеешь. Мокнуть, мерзнуть у меня желание отсутствовало, но Браун настаивал, и я согласился при условии, что недолго.

Мы взяли кэб и поехали к Монмартру пройтись по закрытому пассажу, потому что гуляя по обычным улицам легко оказаться облитым нечистотами с верхних этажей. Браун рассказывал какую-то байку, вроде произошедшую с ним утром: заслышав мчавшийся экипаж, он снял шляпу и приготовился поймать улыбку красавицы, а поймал непонимающий взгляд животного, которого у нас используют для перевозки тяжестей, то есть осла. Надпись на карете гласила «Свежее молоко из-под ослицы, вскормленной морковью».

Браун ржал над собственным рассказом, наклоняя спину и голову, будто нагруженный осел. Потом сказал, что хочет показать дом, где на чердаке проживает популярный в Париже писатель. Скоро его будет знать вся Франция, и к дому потянутся толпы поклонников. Имя его, кажется, Бальзак – оно мне ничего не сказало, и я отправился лишь за компанию.

Мы свернули в темный проулок и вошли в старые, съехавшие с петель ворота. Ничего похожего на мало-мальски приличный дом с мансардой для писательского уединения там не оказалось, лишь трущобы, где живут воры и клошары. Место мне не понравилось, и я собрался повернуть назад.

Мой попутчик повел себя странно. Несмотря на дождь, он снял свой цилиндр и крепко взял меня за локоть, явно задерживая. Он говорил какую-то несвязную чушь и вертел головой по сторонам. Вдруг из темноты выскочили двое с ножами, блеснувшими в свете единственного неразбитого и слабо освещенного окна. Браун исчез, будто его не бывало, клошары бросились на меня – предположительно с намерением ограбить.

Спасла быстрая реакция, полученная еще в Индии, и трость с металлическим набалдашником в виде головы орла, которую я приобрел, следуя последней парижской моде. Одного грабителя мой орел клюнул в лоб, после чего тот лег на землю, потеряв ко мне всякий интерес. Руку другого я отбил, когда нож почти достиг моей груди. Он попытался еще раз напасть и нарвался на остро заточенный орлиный клюв. Из руки выпал нож и брызнула кровь. Он крикнул «А, к черту всё!» и рванулся бежать, я зацепил его все той же тростью и вернул. Применив кулак под ребра, я лишил его дыхания, и он пару минут молча раскрывал рот, как выброшенный на берег сазан в предсмертных муках.

Потом добровольно ответил на вопрос – почему они на меня напали.

Оказалось, не ради ограбления. Каждый из двоих получил по пять луидоров за убийство человека в высокой шляпе, который появится в том месте в определенный час. Я оглянулся. Место безлюдное, Браун исчез. Я был единственным человеком в цилиндре. Значит, кто-то заказал клошарам именно мое убийство. Но за что? Политические мотивы отпадают, я еще не разговаривал с местными о целях моей миссии. Другие мотивы придумать затруднился. Так же затруднился логически объяснить поведение  компаньона.  Зачем он меня туда завел и скрылся?

Теряясь в догадках, я вернулся домой. Браун, завидев меня, поднял брови — не радостно-удивленно, а недоуменно. Он явно не ожидал меня увидеть… живым. Осознав, что я не привидение, спохватился, подбежал. Он ощупывал меня взглядом, чтобы окончательно удостовериться.

— С вами… все в порядке? – с плохо скрытым разочарованием спросил он.

Я спросил, почему он струсил, не помог отбиться от клошаров. Он сказал, что побежал звать на помощь, хотя я его крика не слыхал. Потом сказал — не хотел рисковать жизнью, у него жена, ребенок и все такое. Но рад, что я справился и вернулся домой. Я видел, что он был бы более рад, если бы я не вернулся.

Не люблю вранья и отговорок. Лучше молчание, оно честнее. Собрав все отсутствующие доказательства и присутствующие подозрения, я решил, что дольше оставаться в одном с ним доме не хочу. Не хочу продолжать секретную миссию в компании человека, который бросил меня при первой же опасности.

«Кто бросил друга в заварушке, тому не место на пирушке».

Помню, мы с графом Сомерсетом вдвоем отбивались от толпы пьяных матросов в одной дублинской таверне. Мы прорвались и убежали, а на полу осталось море из эля, зеленой черепаховой похлебки и ирландской крови, к которой не примешалось ни капли английской.

На следующий же день я съехал от виконта в меблированные апартаменты неподалеку от храма Святой Магдалены. Место дорогое, зато здесь не встретишь клошаров с ножами. В связи с вышеописанными событиями и из-за переезда задержался с письмом к тебе. Оно получилось длинным, как исторический роман Вальтера Скотта, но описанные события — это в какой-то степени часть моей личной истории. Надеюсь, ты не устал читать.

Потерпи еще немного. Я еще на сказал о моих впечатлениях от французской столицы. Вот что говорит местный поэт Готье:

Контрастам нет конца и крайностям нет края!
Вот добрый наш Париж, столица наша злая!
И между тем, клеймя сей наших дней Содом,
Художник и поэт — я обречен жить в нем.

Да, парижане обречены в нем жить, и не будем осуждать их за недостатки или вольности. Сказано: кто без греха, пусть первым бросит камень. Я не брошу. Французы, несмотря ни на что, великая нация – после нашей, конечно. Их чувство гармонии, способность видеть и создавать красоту поражает. Их желание оставить потомкам творения, за которые не будет стыдно, достойно уважения.

Столица их производит грандиозное впечатление на приезжих. Говорят «архитектура – застывшая музыка». Да. Она застыла в соборах, в мостах, в арках, в скульптурах. «Париж стоит обедни!» — воскликнул Генрих Наваррский. Я же скажу: Париж стоит того, чтобы привезти сюда молодую жену.

Хочу показать ей храмы и дворцы — услаждающие взгляд небесной гармонией, райские сады — убежища дриад, с фонтанами, лабиринтами, укромными уголками. Мы пройдем по мосту Менял к Собору Парижской Богоматери. Собор похож на картину в камне – картину создают тонкой кистью, храм создали зубилом и молотком, и не остается сомнений – Сам Всевышний послал строителям вдохоновение. Мы прошествуем по эспланаде к Дому Инвалидов и попытаемся разгадать его символику. Прогуляемся по галерее, которую один из Людовиков пристроил ко дворцу, чтобы любовницы, не заметно для королевы и не промокая под дождем, приходили прямо к нему в спальню.

Мы съездим на бульвар Итальянцев, где богатые парижане демонстрируют новейшие наряды, а кто победнее покупает стул, чтобы сесть и наблюдать. Когда по бульвару пойдет Джоан, цена стула возрастет вдвое… нет, втрое, и будет стоять толпа зевак…

Надеюсь, мои мечты сбудутся.

А как у тебя дела, мой друг? Ты влюблен или все еще в поисках? И кого ты, все-таки, ищешь? Пиши подробно на мой новый адрес. Отправь с тем же курьером, что привезет мое послание, я не доверяю местной почте.

На этом заканчиваю.

Обнимаю тебя.

Эдвард».

8.

Предложение пастора Томпсона застало Джоан врасплох. После его ухода она половину дня провела в радостном возбуждении. Она представляла себя невестой и придумывала фасон платья. Будет длинный рукав – вверху фонарик, далее плотно облегающий руку. Она позволит себе глубокое декольте, но целомудренно прикроет его тонкой сеточкой до шеи. Под грудью пройдет белая атласная лента, которая сзади завяжется на бант, Джоан обожает банты, но стесняется располагать их на обычных платьях. Бант – это праздник, он не подходит к ее серому, ежедневному обличью. Голову покроет фата из тонкого, прозрачного муслина, похожего на крылышки стрекозы. На голове вместо диадемы из стеклышек будет венок из живых цветов — скромное и настоящее всегда лучше сияющего, фальшивого.

Она выйдет из церкви под руку с пастором Томп… нет, она уже будет называет его Пол, а толпа деревенских жителей осыплет их цветочными лепестками и зернышками ячменя.

А дальше?

Вечером, раздеваясь, чтобы лечь в постель, Джоан на секунду замерла. А дальше она должна будет раздеться. Перед мужчиной, которого не знает. Вернее, знает, но очень мало, только как пастора и друга. Но он же еще и мужчина, как она сразу не догада…

Она застегнула обратно крючки на платье, будто боялась, что кто-нибудь увидит ее раздетой, и принялась расхаживать по комнате. Она заволновалась – не от предвкушения первой брачной ночи, но от предвкушения ошибки, которую собиралась совершить. Получив предложение, она обрадовалась не потому, что была влюблена в пастора, но потому, что так принято.

В определенных обстоятельствах принято поступать определенным образом.

Некоторые вещи люди делают одинаково во всех уголках земного шара: плачут, когда теряют близких, смеются, когда на сердце легко, день свадьбы отмечают, как великий праздник. Все девушки земного шара вне зависимости, где они родились – в хижине или во дворце, мечтают выйти замуж. Когда мечта сбывается… то есть когда появляется шанс сбыться, они ощущают восторг. Они просто обязаны прийти в восторг, получив предложение руки и сердца. Предложение – как приглашение начать новую жизнь, и обе стороны предполагают, что она будет лучше, удачнее той, что сейчас. Иначе какой же смысл?

Пастор – первый человек, который зовет Джоан замуж. Магические слова «выйти замуж»… Для многих романтичных девушек они означают то же самое, что «обрести счастье».

Обретет ли его Джоан?

Конечно. И нечего сомневаться. Для гувернантки не придумать лучшей партии: пастор – человек положительный, пользуется уважением, наверняка станет хорошим мужем и отцом. Замужество решит ее проблемы…

Но не возникнут ли новые?

Сейчас она решает их в одиночку, не спит, плачет, мучается — когда никто не видит. В семье же плакать и не спать будут вместе. А вдруг объявится Эдвард? Вдруг он снова позовет ее с собой – погулять по крыше на рассвете, покататься в чистом поле верхом? Сможет ли она отказать? Сейчас она вправе делать, что хочет, и никому не обязана хранить верность, а когда будет замужем?

Джоан остановилась перед зеркалом, посмотрела на себя взглядом судьи. Кто она будет тому, кому изменила? Предательницей. Кто она будет тому, с кем изменила? Любовницей. Оба слова мерзки и отвратительны, их противно думать, а произносить по отношению к себе еще противнее.

Отогнать, чтобы не прилипли. Джоан дернула плечами. Измена – не только великий грех, но грязь, от которой вовек не отмыться. Ее не загладить, не забыть. Изменить значит надавать пощечин тому, кто утешил в печали,  принял в свой дом, в свою жизнь. Значит быть собакой, которую накормили, а она искусала. Подлость в высшем проявлении.

Джоан покачала головой.

Нет, она не способна на подлость.

А способна ли она забыть…

Что-то ноги ослабли. Она, не раздеваясь, легла на постель. Уставилась в темное небо балдахина, будто ожидала, что там горящими буквами будет начертан ответ.

Что ответить пастору? Он хороший человек, хотя на внешность не так привлекателен, как Эдвард… Эдвард? Как же быть с ним?

В черной высоте будто мелькнуло слово «никогда». Джоан резко поднялась, села. Как же она сразу не подумала — если выйдет за Томпсона, никогда не увидит Эдварда. А если увидит, то… что? Пройдет мимо с гордым видом? Улыбнется, сделает книксен, остановится поболтать? А если увидит его с молодой женой?

Она умрет…

Джоан упала обратно на подушку и представила себя в гробу. Если она ответит «да» пастору, все рухнет. Рухнут мечты, которые бы осуществились, если она стала женой графа. Она мечтала познать большой мир, прочитать новые книги, увидеть новые города, съездить, наконец, в Испанию – на ее личную землю обетованную…

Вместо этого она станет женой деревенского священника и запрет себя в Милтонтриз. Она будет читать детям Книгу притчей Соломонвых, готовить обеды и ходить в черном, как в трауре по несбывшемуся.

По вискам потекли слезы – на разные стороны лица. Да, в разные стороны разойдутся их с Эдвардом дороги. Как трудно стать близкими людьми и как легко чужими. Она не сможет его забыть. Даже если выйдет замуж и прикажет себе. Даже если муж будет идеальным человеком. Она будет изменять ему с Эдвардом – не в поступках, но в мыслях, а это почти одно и то же.

Ей нельзя замуж за любимого. Ей нельзя замуж за другого.  Ей нельзя…

Она лежала и тихонько всхлипывала, осенний дождь тихо вторил ей за окном.

В шестнадцать лет страшно подумать, что никогда больше не познаешь любви.  Отказать пастору? Он сказал, что с пониманием примет любой ответ. Но вряд ли. Если она скажет «нет», что-то между ними обязательно изменится. Порвется. Сломается. Она потеряет единственного друга. Она опять замкнется в себе, она будет спорить и драться с собой и в конце концов сойдет с ума.

Попытаться уговорить себя и выйти за пастора — чтобы сделать ему приятное, ведь он много ей помогал.

Она сделает ему хорошо, а себе плохо и возненавидит его за это. Не стоит связывать с мужчиной судьбу только из благодарности за поддержку. Или чтобы отомстить другому. Или из боязни одиночества. Или потому что возраст. Или потому, что так принято: девушки должны создавать семью и рожать детей.

Множество неправильных поводов для замужества и лишь один настоящий – взаимная любовь. Но многим ли удается выйти замуж по любви? Ответ «нет». И у бедных, и у богатых семьи создаются чаще всего по расчету. А что, собственно, в этом плохого? Разве брак по расчету не может привести к счастливой совместной жизни?

Может. Случай с подругой Пэт. Родители выдали ее за человека, которого она совсем не знала. Уже находясь в браке, она полюбила его и теперь счастлива. Хороший пример для Джоан?

Нет.

Все дело в том, что Пэт не любила другого…

Говорят, в Лондоне зимой, когда топят камины и нет ветра, улицы накрывает черный, непроглядный дым. По улицам ходят люди с фонарями и указывают прохожим дорогу.

Кто бы указал дорогу Джоан?

Никто.

Она заплутала не в угольном дыму, а в тумане сомнений.

Она плутала в них еще день и ночь, и продолжала плутать, когда шла на мессу в воскресенье. В церкви она специально встала позади толпы, чтобы присутствовать и отсутствовать одновременно. Сегодня Джоан должна объявить вердикт пастору – он ждет, а она не готова. Она вызвала себя на суд и приказала привести доводы «за» и «против» двоих мужчин. Доводы «за» легче приводить, когда видишь человека. Доводы «против» легче найти к тому, кого нет.

Эдвард… Он не раскаялся, не попросил прощения. Уехал в Париж – город греха и погряз в развлечениях. Хранить верность неверному так же глупо, как ловить ветер. Письмо? Отписка. Мертвое слово не заменит живого.

Живое слово дарит ей Пол – голосом, который ласкает слух, как перышко ласкает щеку. У него красивое имя, простое и звучное. Плавные, артистичные жесты, когда он воздевает руки ввысь или округлыми движениями крестит паству. Сутана ему идет, интересно, он ее и дома не снимает? Что он делает, когда приходит домой? Что они будут делать вместе? Сидеть в саду, читать, разговаривать. Мир и покой воцарится там, где сейчас война…

— Да будет так! – проговорил Пол заключительные слова мессы и посмотрел в дальний ряд на Джоан.

Она очнулась и встала в конец очереди из прихожан, желавших получить благословение. Они наклонялись к его руке, целовали, шептали слова благодарности – они верили, что он лучше, выше, чем они. Джоан тоже должна поверить в его необыкновенность, иначе он не выдержит конкуренции.

Она должна принять решение до того, как подойдет ее очередь.

Решение в его пользу.

Осталось восемь человек.

Пальцы Джоан задрожали, она взялась за концы шарфа и сжала руки в кулаки. Она себя зажала в кулаки. Она подыскивала слова, которые произнесет через несколько секунд. Слова, которые навсегда свяжут ее судьбу с судьбой пастора Томпсона.

Ее самым близким человеком станет мужчина, с которым она ни разу не целовалась и которого ни разу не видела без рясы. О чем они будут разговаривать в саду? На кухне, в спальне? О высоких материях, духовных делах? Каждый день это ужасно скучно и скоро надоест…

Не надо о грустном.

О чем же?

О главном. О том, что этот молодой чело… что Пол, когда женится, получит право на ее тело. Джоан уставила глаза в землю и представила день свадьбы: закончилась короткая праздничная часть и началась бесконечная будничная. Новобрачные остались наедине. Пол подходит к жене, открывает руки для объятий, наклоняется, чтобы поцеловать. Джоан зажмуривается и с тревогой ожидает. Ощущает прикосновение губ – открывает глаза и видит… Эдварда. Если бы он сделал предложение, она бы не раздумывала ни минуты.

Нет! Убрать видение. Запереть в камеру без окон и дверей, чтобы образ его даже как воспоминание не вырвался на свободу. Это ему ее наказание. Это ее наказание себе.

Скорее бы подходила ее очередь. Джоан вынесет вердикт пастору – оглашенный, он примет необратимую силу. Он отрежет ей путь назад. Он заставит ее хранить верность мужу в том числе и в мыслях. Он заставит ее забыть Эд… графа Торнтона, который станет ей чужим, холодным и бесцветным, как вон та, почти стершаяся фреска на стене.

«Нет, невозможно. Не могу… Что скажу, если он когда-нибудь спросит – почему»…

– Почему вы не отвечаете, Джоан? – услышала рядом. – Я спросил, как вы себя чувствуете?

Джоан очнулась. «Какой приятный, теплый голос. Хочу, чтобы таким голосом со мной разговаривали всю жизнь».

— Я принимаю ваше предложение, — выпалила Джоан и обмякла, будто вместе с четырьмя словами из нее вытекли четыре литра крови.

— Господи, спасибо Тебе, – прошептал Пол и воздел глаза к Небу.

Он с трудом удержался, чтобы не схватить ее, не прижать так, чтобы обоим стало жарко, чтобы губам стало жарко, и они захотели утолить жажду, припав друг к другу. Он позволил себе всего лишь взять ее за плечи и поцеловать в лоб – тот был по-каменному холодный. Она плакала, и он надеялся, что от счастья.

– Не надо плакать, дорогая моя, теперь у тебя не будет причин для печали.

Пол сам едва сдерживал слезы. Он отстранил ее, осмотрел с ног до головы, будто не верил, что перед ним именно та девушка, которую он мечтал назвать женой.

– Я ждал и боялся надеяться… Боже, как я счастлив… Сегодня же отправлю письмо в Священный Синод с просьбой разрешить мне вступить в брак. Надеюсь, долго ждать не придется. Через пару месяцев сможем обвенчаться.

Лучше бы он молчал. Каждое его слово стоило Джоан новой слезы. Она громко всхлипнула, испугалась, что он догадается о ее несчастье, и улыбнулась мокрым лицом.

Он сжал ее плечи и опять поцеловал в лоб. Отпустить ее было выше его сил. Прижать ее к груди не позволяло присутствие Высших Сил.

— Спасибо, пастор… — начала Джоан и забыла, что хотела сказать.

Что теперь говорить? Все ясно. И все заранее известно – в том маленьком мирке, тихом и безмятежном, как могила, в котором она добровольно себя запрёт. Похоронит заживо. Ужас. Что она наделала? Обрубила концы.

«Нет, не надо трагедий. Он любит. И ты полюбишь. Он хороший человек. Хорошие достойны, чтобы их любили. Хоть бы он не заметил, что не искренно».

Он не заметил. У кого в глазах танцуют бабочки, тот не видит пятен на их крыльях.

— Пожалуйста, называй меня Пол. Но расскажи, как же ты решилась. Ведь нас не связывали романтические отношения, скорее, как наставника и ученицу. Мы не очень давно знакомы, и не столь близки…

— Мы близки, духовно, остальное неважно, остальное придет, — говорила Джоан – скорее себе, чем ему. — Ты мне необходим. Ты дашь мне силы – возрождаться каждый раз заново, бороться и побеждать – прежде всего себя, учиться видеть спрятанное, не обижаться, но принимать…

В тишине пустой церкви оглушительно грохнула входная дверь. Звук поднялся к потолку и отразился каким-то угрожающим, загробным эхом. Джоан и Пол вздрогнули одновременно и повернули головы к проходу.

Из голубого сумрака, как из мутной водной глубины, выступила Мойра с застывшим, серым лицом. Она походила на утопленницу — злую русалку Либан, которая умерла от несчастной любви, а потом воскресла и явилась на землю мстить.

— Я оказалась права, – заговорила она, обращаясь к Джоан. – Ты все-таки добилась своего. Отняла у меня пастора…

— Я никогда тебе не принадлежал, – сказал Пол и выступил вперед, намереваясь преградить ей путь. – Ты не в себе, Мойра, уходи. Служба закончена. Сейчас мое личное время.

Мойра перевела взгляд на пастора, и лицо ее немного смягчилось.

— Мой милый, умру

У тебя на руках,

Когда зацветет

Крапива в садах… — пропела она, имея ввиду не себя. — Ошибаетесь, дорогой пастор, у святых отцов не бывает личного времени. Вы день и ночь на службе у Господа, и не должны выгонять прихожан, пришедших за помощью. Это не по-Божески.

— Ну… хорошо. Говори, чего ты хочешь.

— Скажу.

Мойра вернула взгляд к Джоан, и состроила благодушное лицо – как у доброй русалки Люти, которая полюбила земного мужчину, но добровольно отдала его обратно жене. Мойра добровольно своего не отдаст, а при необходимости и чужое из горла вырвет. Она благодушием обманет их, чтобы не разгадали ее раньше времени.

– Пришла тебя поздравить, дорогая. Сказать, что не сержусь. Не обращай внимания на мои прежние слова. Я пошутила. Может, грубовато, но прости. Конечно, у меня нет и никогда не было прав на пастора. Он твой. Забирай, я разрешаю…

Мойра говорила тихим, монотонным голосом, он успокаивал и усыплял. Она протянула руки, как бы для дружеских объятий, и прошла мимо Пола к Джоан.

Внезапные преображения бывают в сказках, но не в жизни, и скорее добрый гном превратится в злого гоблина, чем наоборот. Джоан не верила Мойре и не боялась ее – присутствие Пола поддерживало. Но почему они оба слушали ее и не шевелились, будто погруженные в сон с открытыми глазами?

– Тебе повезло, милочка, – продолжала  усыплять Мойра. – Лучшего мужа не найти. Пастор — человек высокой морали, ни разу не поддался на мои соблазны. Выходи за него. Обретешь верного мужа, проживешь в любви и согласии до глубокой старости… Если раньше не умрешь!

Одним прыжком она подскочила к Джоан, левую руку ее завернула на спину, сама встала сзади, к животу жертвы приставила нож и так сильно надавила, что лезвие проткнуло ткань. Джоан вскрикнула и тут же замерла. Она старалась дышать незаметно, иначе с каждым глубоким вздохом нож глубже входил бы в тело. Мойра крепко придвинула Джоан к себе и не давала пошевелиться.

Сон превратился в кошмар. Пол в первый момент не поверил глазам. Бросился было на помощь, Мойра ткнула лезвие, Джоан ойкнула.

– Не пытайтесь освободить вашу невесту, пастор. Она в моих руках, ее жизнь – на кончике ножа.

— Успокойся, Мойра, – сказал Пол и добавил твердости в  голос — она придаст ему уверенности. Дрожь в голосе придает уверенности врагу. – Чего ты хочешь? Сделаю все, что в моих силах, только отпусти ее.

— Отпущу не раньше, чем выполните мои условия. Советую выполнять в точности, иначе… — Она опять нажала ножом, Джоан вскрикнула. Мойра улыбнулась опущенными кончиками губ, получилась гримаса злобной фурии. — Вы же не хотите, чтобы девушка умерла, не примерив свадебного платья?

— Хорошо, хорошо. Я согласен. Обещаю тебя выслушать. И помочь. Если смогу.

— Сможете. Кто как не вы…

Мойра услышала то, что хотела услышать. Она медлила, собирая разбежавшиеся мысли. Она пребывала в не меньшем возбуждении, чем остальные участники сцены, она забыла, зачем явилась и что делает, в то время, как всего пару минут назад, когда шла в церковь и когда шла по проходу, прекрасно знала и представляла. Что же она представляла? Собственную свадьбу с пастором и себя — всю в белом, накрытую фатой, которая сзади будет тянуться футов на десять, а спереди опускаться до пояса…

Фата замутила ей глаза…

Мойра собралась было смахнуть пелену, висевшую перед глазами и мешавшую соображать, но ощутила, что руки заняты: левая держит руку Джоан за спиной, правая держит нож у ее живота. Мойра тряхнула головой и — вспомнила.

– Вы, вероятно, догадались, пастор. Мое самое заветное желание было выйти за вас замуж. Со временем оно бы осуществилось, но из-за этой маленькой негодяйки… Она вмешалась в мою судьбу, в мою мечту. Прикажете любить и жаловать ее за это? Не-е-т. Я ненавижу ее всеми силами души. И никогда не смирюсь с тем, что она задумала занять мое место.

Пол попытался вставить разумное слово в ее бред.

— Повторяю — оно тебе не принадле… —

— Молчите! Все было так, как я говорю, и не иначе. Второй раз у нее не получится отбить у меня жениха. Вот мое условие. Если хотите, чтобы девчонка осталась жива, поклянитесь перед алтарем, что женитесь на мне!

Пол отшатнулся, будто услышал богохульство и не желал стоять близко, чтобы не быть к нему причастным. Он протянул руку к бронзовому орлу, который в раскрытых крыльях держал Святое Писание, и пожелал, чтобы он ожил и покарал Мойру.

«Дьявол вселился в нее, глаза горят сатанинским огнем, голос истеричный. Одержима сумасшедшими идеями. Для осуществления их готова на все, и на убийство тоже. Господи, спаси и помоги… Что же делать? Скрутить ее, вышвырнуть? Нельзя применять насилие в Божьем доме. Попробовать заговорить?»

— Мойра, пожалуйста, отпусти Джоан. Давай поговорим. Вместе подумаем…

— Раньше надо было думать, когда обижали Мойру. Теперь поздно. Разозлилась Мойра. Не желает слушать. Отговорки все. Делайте, что я сказала, иначе она своими ногами отсюда не уйдет. Ну!

— Пожалуйста, не спеши. Ты слишком внезапно появилась, потребовала… Важные дела не делаются наспех.

Пол сделал осторожный шаг вперед.

— Не двигайтесь! – крикнула Мойра.

Она устала. Мутная фата опять накрывала глаза, голову заливало чем-то горячим. Она дергалась, мычала, топталась на месте, дергала и царапала Джоан, та вскрикивала, крик царапал кипевший мозг Мойры. Она по-другому представляла. Увидев нож у тела Джоан, пастор должен был испугаться и тут же выполнить приказ. Он медлил, а промедление будет означать чью-то смерть.

— Если вы сейчас же не подойдете к алтарю и не поклянетесь…

— Хорошо, хорошо. – Пол сложил ладони, как бы умоляя Мойру одуматься, на самом деле умолял Всевышнего вмешаться. «Сверши чудо, порази посланницу дьявола, проникшую в Твой дом. Спаси мою невесту». – Успокойся. Сделаю, все, что говоришь. Но зачем тебе моя клятва? Данная под принуждением, она не будет иметь силы.

— А вы не лгите. Поклянитесь от души. Чтобы Господь поверил. И я. Да поторопитесь. Мое терпение кончается!

Она опять дернула заложницу. Лезвие прочертило на ее теле полосу, Джоан охнула от боли. Платье становилось теплым и мокрым, слезы наплывали на глаза. Джоан их сдерживала — со слезами уходят силы, а они ей сейчас ох как нужны.

Пол медлил и придумывал доводы. Он вдруг осознал: Мойра опаснее, чем кажется. Она в помешательстве ума и не выпустит Джоан живой – вне зависимости поклянется он или нет. Надо не соглашаться с ней, а противоречить, привести в замешательство и попытаться вырвать нож.

Как бы не сделать хуже…

Другого пути нет.

– Ты опоздала! – крикнул он. – Я уже поклялся перед алтарем в верности Джоан. Я люблю ее и хочу жениться. Она приняла мое предложение.

В голову Мойры ударила волна бешенства.

– Ну так я освобожу тебя от клятвы. Попрощайся со своей несостоявшейся женой. Встретитесь на небесах!

Все, разговоры кончились, начались дела. Мойра сделает то, о чем давно мечтала – расправится с той, что все время крутится под ногами и мешает жить. Драма, в которой Мойра играет главную роль, подходит к концу. Конец должен быть эффектным. Ткнуть в жертву нож – слишком просто и незаметно. Если сделать большой замах, пастор увидит реальную опасность и в последний момент уступит ее требованиям.

Мойра отвела подальше руку с ножом, чтобы размахнуться…

Дальнейшее произошло за одно мгновение. Пол попытался спасти Джоан, та попыталась вырваться, Мойра попыталась вонзить в нее клинок. Получилась потасовка, беспорядочное шевеление тел. Все трое очнулись от звука, разрезающего ткань и плоть. Огляделись и замерли с ужасом, увидев рукоятку, торчавшую из живота… Мойры.

Она стояла, смотрела и недоумевала. Это же ошибка. Как она могла произойти? Не иначе эта зеленоглазая ведьма наворожила. Она и пастора околдовала. Надо его предостречь. Мойра пошевелилась, и огненная молния пронзила ее от кончиков пальцев на ногах до кончиков волос. Огонь разлился по внутренностям. На Мойру будто надели прозрачный и непроницаемый колпак, внутри которого бушевала, билась боль и, не находя выхода, терзала и разрывала тело на части. Все, что было за пределами колпака, стало неважным, неинтересным. Только боль и огонь, сжигающий изнутри.

– По-мо-ги-те… – хотела крикнуть Мойра, а получился слабый шепот.

Губы не слушались. И язык. И горло. И все остальное, что раньше ей с радостью служило. Силы утекали со струйками крови.  Руки хотели вынуть нож, но ослабли и, не выдержав собственной тяжести, повисли, как прошлогодние картофельные плети. Колени мелко задрожали и отказались держать. Мойра пошатнулась, стала оседать на пол, испугалась, что ударится головой о камни и станет дурочкой. Нет, не успеет. Последний час ее пробил.

Умирающий всегда знает, что конец близок.

Несостоявшийся убийца – тоже человек и вызывает жалость. Джоан бросилась к Мойре поддержать, та из последних сил хватала ее окровавленными руками за платье, будто пыталась утащить за собой на тот свет.

— Ты… меня… убила…

— Ты сама себя убила, — сказала Джоан и отошла.

Не стоит посылать добро в попутчики человеку, которому милее компания ненависти. Пусть умирает без утешения и сочувствия, как бешеная собака.

Пастор придержал ее сзади. Мойра подняла на него глаза и прошептала:

— Мой милый, умру

У тебя на руках…

Исполнились слова, которые она предназначала для другой. Ничего, она их из могилы доста…

Тело вытянулось и замерло. Глаза остекленели. На лице, с которого сходили живые краски, застыло удивленное выражение, будто Мойра не верила в собственную смерть. Склонившийся над ней Пол собрался было проговорить молитву «вечная память», но спохватился и прошептал «благодарю Тебя, Господи». Он закрыл ей глаза, перекрестился и… услышал:

– Пастор, вы еще здесь? – По проходу шел мужчина и держал перед грудью круглую шляпу с полями, как щит. — Моя тяжелобольная теща надумала преставиться и хотела вас ви…

Он умолк на полуслове, застав картину, которую меньше всего ожидал увидеть в церкви: женщина лежит с торчащей из живота рукояткой, девушка стоит в окровавленном платье, пастор Томпсон поднимается с колен с растерянным выражением. Мужчина оробел. Он помешал. Тут покойницу отпевают, но почему ее в гроб не положили и нож не вынули? Он надел шляпу, собравшись развернуться и убежать. Лицо покойной показалось знакомым. Он снял шляпу и перекрестился.

— Так это же Мойра Паттерсон. Кто ее…

— Мисс Паттерсон покончила с собой. Мистер Крэйг, нужно вызвать полицию.

9.

Экономка Дафна поднималась по лестнице, услышала звук входной двери, оглянулась, увидела гувернантку.

– Вы опоздали, мисс Джоан, — сказала Дафна тоном суровой настоятельницы монастыря и поглядела с высоты лестницы. Ей нравилось ощущать себя главнее других. Ощущать себя главнее легче, когда стоишь выше – в буквальном смысле. Суровость придавала значительность ее должности, кроме которой она, в сущности, ничего не имела. — Сейчас далеко за полдень. Хозяин разрешил вам посещать церковь при условии, что будете возвращаться не позже одиннадцати.

Джоан не ответила. Не поздоровалась, не повернула головы. Она походила на утопленницу, которую только что вытащили из воды, и которая не совсем пришла в себя: она держала запачканный шарф у живота и еле передвигала ноги. Волосы спереди прилипли к мокрому лбу, сзади висели в беспорядке.

С ней явно что-то не в порядке. Дафна смягчила тон.

— В чем дело? Что с вами?

— Меня чуть не убили.

Дафна открыла рот. Она испугалась не столько за Джоан, сколько за себя: хозяин приказал сопровождать гувернантку везде за пределами Милтонхолла, а она поленилась, не выполнила и вот… Она поспешила вниз, на ходу спрашивая:

— Кто? За что?  Каким образом?

Джоан рассказывала, и по мере рассказа рот экономки открывался шире и шире, пока она его не прикрыла ладонью.  Бенджамин, как всегда оказавшийся в нужное время в нужном месте, стоял и слушал.

— Хорошо, что Мойру отсюда убрали, – сказал он с облегчением и гордостью за себя. Он имел удобное свойство – гордиться тем, в чем не было ни капли его заслуги.

— Я всегда знала, что она плохо кончит… – «Она здесь опозорилась и меня поставила под удар» сказала и одновременно подумала экономка без малейшего сочувствия к родственнице. – У них в роду много сумасшедших по женской линии. Но все тихие. А у Мойры, видно, в буйной форме проявилось.

— Дура, каких свет не видывал. – Бен бросил и свой камень в сторону покойной. Он обожал критиковать других – самый легкий способ выставить себя умнее, чем есть. – Дочь лудильщика, а строила из себя леди. Это ли не помешательство? Где это видано, чтобы деревенская девчонка женихам отказывала? Тот ей не подходит, этот не хорош. Кто первый предложил, за того и иди, нечего в кандидатах копаться. Ненормальная она… была. Потому как одинокая. Девушка – это четвертинка яблока. Прибавь половинку – мужа, да еще четвертинку – детей, тогда получится целое яблоко, то есть нормальная женщина. А эта… и не четвертинка, а палочка бесполезная. Мечтала подцепить кого посолиднее да побогаче. На хозяина нашего нацели…

Джоан подняла вопросительный взгляд, Дафна двинула Бена локтем. Тот спохватился – едва не сболтнул лишнего.

– Вовремя он ее уволил, — сказал и кивнул, вроде – одобрил хозяйское решение.

— За что он ее уволил? – спросила Джоан.

— За склонность к несообразительности, — расплывчато ответил Бен, сделал деловой вид и отправился в столовую взять что-нибудь пожевать. В отсутствие графа он работой себя не напрягал, потому как остался за хозяина и делал что хотел.  — Повезло еще, что она тут никого не убила,– бросил он через плечо.

Дафна махнула на него рукой, мол иди и не возвращайся. Его высокомерные замашки ей претили. Когда хозяин уезжал надолго, Бен наполнялся гонором почище чистокровного скакуна, он фыркал на нее и пытался заставить выполнять приказы в то время, как именно Дафна тащила на себе весь дом. Она ощущала себя тем неполноценным яблоком – мужа нет, детей нет, к тому же червоточинка завелась в виде возраста. Днем она держалась строго – распустишь слуг, запустишь хозяйство, вылетишь с работы, по вечерам отпускала строгость и мечтала кого-нибудь приласкать. Чтобы и ее приласкали, погладили, как кошечку. Плескалась в ней неудовлетворенная материнская жалость, и не на кого было ее направить…

Да хоть на эту несчастную девочку.

Она положила руку ей на плечо и повела к лестнице.

— Пойдемте провожу вас до спальни. Еле стоите, бедная. Сколько пришлось пережить. Быть убитой ни за что – это обидно. А ведь  было нам недавно знамение о чьей-то смерти, целых два. В прошлый понедельник окно в столовой для персонала облепили мухи, да так плотно, что улицы не видать. Я поначалу испугалась, подумала пчелы налетели, искусают, да потом разглядела и опять испугалась: мухи — к покойнику. Все ждала, кто из нас на днях умрет. А еще Энн рассказывала. Она вчера слышала, как в дверь три раза стучали неясно, будто веткой ивы. Пошла открывать – никого. Это верный знак, что кто-то из близко знакомых умрет… Ну и хорошо что Мойра, а не вы. Ложитесь в кровать, а я позову доктора и велю Энн принести пудинга с изюмом, чаю и ананасов.

День Джоан провела в постели, Кэти и Молли играли тут же и своим присутствием развлекали ее, не давали возвращаться к событиям утра. Ночью ныли раны, нанесенные Мойрой, мучили воспоминания о пережитом кошмаре. Перед глазами стояла, вернее лежала мертвая девушка с ножом в животе, в ушах звучал ее голос: «Умру, милый мой, у тебя на руках…».

«Плохой знак, – думала Джоан. – В день, когда я сообщила Полу, что согласна выйти за него, произошло убийство, да еще в святом месте. Боюсь, не видать мне с ним счастья».

Заснула под утро, спала недолго и тревожно. Во сне Джоан видела, будто выходит она из церкви в белом платье и почему-то с коротко остриженными волосами под руку с пастором, вслед им несется отпевающая панихида и слышится стук молотка, забивающего гроб. Продолжать лежать означало продолжать видеть мрачные картины, Джоан встала и целый день провела с воспитанницами.

Лучшего общества не стоило и желать. Кэти проявляла заботу о гувернантке, как старшая сестра о заболевшей младшей. Джоан прятала улыбку, когда слышала «мимо проезжал всадник и посоветовал мне лечить вас горячим элем с маслом». Молли развлекала рассказами «когда я вырасту, стану маленьким зайчиком, а вы, мисс Джоан, будете учить меня прыгать». Доброта и забота – действенные лекарства.

Тело ее поправлялось, следовало поправить и сны. Сон – это сад, в котором гуляет душа, когда человек спит. Если душа спокойна, она отправляется на залитую солнцем поляну, чтобы полетать вместе с эльфами по цветущим флоксам. Находясь в тревоге, она бродит по пожарищу среди сгоревших деревьев, как среди черных скелетов, не находя выхода.

Музыка способна показать дорогу к свету и вылечить сон.

После обеда Джоан села за рояль, открыла крышку, подняла руки над клавишами. Вошла горничная Энн.

— К вам посетитель.

— Кто? – без любопытства спросила Джоан.

— Пастор из Милтонтриз.

Она должна была бы обрадоваться, а получилось наоборот. Она опустила руки, и опустились эльфы, собравшиеся взлететь на флоксы.

— Пригласите его сюда, пожалуйста.

Горничная провела пастора в гостиную, принесла на подносе чайные принадлежности, разлила чай по чашкам, поставила блюдечко с бисквитами. Ее манипуляции длились вечность, и Джоан желала, чтобы они длились еще одну вечность, чтобы не оставаться наедине с Полом. Джоан, как принимающая гостя, должна была первой что-то сказать. Она не находила слов.

Молчание казалось естественным в присутствии Энн и некоторое время после ее ухода, потом оно сгустилось и нахмурилось. Джоан не замечала. Она наблюдала за жизнью чайной чашки. Вначале она сверкала перламутровыми боками и весело дымилась чаем, потом остыла, поблекла и, как бы, умерла. Она хотела, чтобы ее любил и целовал – тот, кого она любит и желает целовать, другие не нужны…

— Извини, что не пришел раньше, — сказал Пол.

Джоан повернулась – она про него забыла.

Лучше бы он не приходил. Не делал ей предложения. Не жалел, не утешал. Из-за него она чуть не умерла. Из-за него сошла с ума и умерла Мойра. Из-за него Джоан тоже сойдет с ума…

Прогнать его?

Но за что?

Она всхлипнула и, не желая плакать на виду, откинулась на спинку дивана. Стараясь не моргать, чтобы не давать слезам выйти из берегов, она уставилась в потолок на лепнину в виде ангелов, парящих среди виноградных лоз. Почему бы им не принять ее в свою беспечную компанию?

Пол взял ее руку, пожал – она не пожала в ответ. Ничего. Девушка не оправилась после вчерашнего. Ее требуется утешить, для того он и пришел.

— Как ты себя чувствуешь?

В компании ангелов – хорошо.

— Хорошо. А ты?

– Два дня был занят. Занимался подготовкой к похоронам Мойры. К родителям ее ходил. Навещал умирающую тещу Крэйга. Давал показания полиции. Один раз на месте, другой раз пришлось ехать в город.

— Что они от тебя хотели?

— По-моему, они не верят, что Мойра совершила самоубийство. Я рассказал все, как было, а что им Крэйг наговорил, не знаю. Они его тоже допрашивали.

— Они думают, что я ее убила?

— Не тревожься, милая. У них нет доказательств против тебя.

— Но нет и доказательств, что она сама себя.

— Не печалься о том.

Пол поцеловал ее ладонь теплыми, мягкими, влажными губами – так целовал ее руки добрый, верный пес Хорни. Пастор – ее добрый друг и будет верным мужем. Он единственный в ее окружении, кому она доверяет, он ей больше необходим, чем она ему. Необходимых не прогоняют.

Джоан стало стыдно за несправедливые мысли в его адрес. Он хочет помочь, пусть делает, как хочет, и не надо сопротивляться. Она устала сопротивляться, бороться не известно с кем и за что.

Она устала – от самой себя…

Она пожала его руку. Пол улыбнулся про себя. Он боялся, что после случая с Мойрой она передумает выходить за него и прогонит. Ее пожатие – подтверждение, что не передумала. Второй раз сказанное «да».

– Вчера я послал письмо в Синод. Когда мы поженимся, увезу тебя к себе…

— Я не могу уехать раньше, чем приедет хозяйка – мать моих воспитанниц. У меня обязательство.

— Когда она приезжает?

— Кажется, в декабре.

— Хорошо. Мы назначим день свадьбы на конец декабря, тогда она точно будет дома. Я увезу тебя подальше от этого мрачного замка и всего того, что здесь приключилось. Не обещаю королевской роскоши, но в моем скромном коттедже ты найдешь главное – покой и любовь. Я поклянусь перед Богом защищать и оберегать тебя, быть рядом в боли и в радости. Я не обману – ни тебя, ни Его. Потерпи немного. Не думай о плохом. Не сомневайся, не огорчайся. Наша совесть чиста, что касается Мойры. Ее смерть – несчастный случай. Постарайся о том забыть. Думай о будущем. Оно безоблачно и много радостного обещает.

Пол говорил голосом, которому невозможно было не верить. Кто верит в хорошее, у того в глазах колышатся солнечные зайчики, как блики на воде. Джоан и сама колыхалась, как лодочка на поверхности озера – легко, беззаботно. Будто рассыпалась ореховая скорлупа, которая сжимала ее, держала в темноте и неизвестности.

— Спасибо.

— Спасибо и тебе. – Пол опять поцеловал ее ладонь и вышел.

На улице бушевало, рвалось и завихрялось. Деревья кряхтели по-колдунски и цеплялись за одежду голыми ветками, как руками. Дождь желал смыть лицо, ветер норовил выдуть сердце. Пол наклонил голову и тщательно запахнул плащ – чтобы непогода не погасила солнечный зайчик, который он прятал на груди.

10.

Инспектор Мос ходил из угла в угол полицейского кабинета, который раньше служил магазином апельсинов. Магазин принадлежал мистеру Гудвиллу — он происходил из рода портных и сумел выбиться в торговцы исключительно благодаря уму и предприимчивости. Еще благодаря пословице «под лежачий камень вода не течет», которую сделал жизненным девизом. Лежачим камнем его при всем желании никто не назвал бы, и текли в его карманы потоки не воды, но шиллингов и фунтов. Торговля шла бойко, мистер Гудвилл задумал расшириться и снял помещение раза в три больше прежнего в районе приличной таверны «Королевская Голова» — поближе к состоятельным гражданам и путешественникам.

Старое здание он отдал под нужды полиции и оставил в довесок парочку попугаев – парня по имени Кортес и девочку по имени Бернардита, они жили в круглой клетке, похожей на глобус.

Лучше бы он оставил парочку апельсинов…

Попугай был страшный матершинник, правда ругался он исключительно по-испански. Мистер Гудвилл говорил, что научили его пираты, они же, кстати, доверили ему тайну клада, чтобы не рисовать на карте. Пираты потом умерли, а тайну попугай держал при себе, и не известно было — когда и кому он ее откроет.

Кортес имел чисто белое оперение и выглядел настоящим денди: изящно вытянутая фигура, безграничная самовлюбленность и полное пренебрежение мнением окружающих. Вдобавок гордо поднятый клюв и зачесанный назад  хохолок – в распущенном виде он походил на корону. Как неотразимый красавец и долгожитель помещения, попугай мнил себя вправе орать на каждого, кто входил в кабинет, в том чиле на Моса.

Люди, работавшие в полиции или посещавшие ее по нужде, будучи обруганными по-иностранному, того не понимали. А Мос понимал — за двенадцать лет в одной компании будешь понимать и бочку эля. Словарный запас попугая не отличался богатством: «каброн» — сукин сын, «бруха» — сукина дочь, «бэса ми куло» — поцелуй меня в задницу, «бабосо» — идиот. Мос перенял кое-какие словечки у сожителя и применял иногда, чтобы высказать то, что думал о человеке, не опускаясь до уличной брани. Одно и то же ругательство на родном языке звучит грязно, на чужом – вполне прилично. Значит, манеры соблюдены.

Бернардита происходила из того же семейства, но отличалась скромностью, чаще молчала и ходила боком по палочке, протянутой в центре глобуса, как экватор.

Через пару лет она не выдержала склочного характера мужа, выдернула у себя все перья и — голая умерла. Мосу ее жалко не было, наоборот, одним нахлебником меньше, он выбросил ее без похорон на улицу, где труп тут же подобрали мальчишки.

Кортеса он не то чтобы любил, но лелеял и хранил, как единственное светлое пятно в своем сером существовании.

В долгие, ненастные вечера, когда за окном топал ногами от злости дождь или визжала от одиночества вьюга, возвращаться домой инспектору не хотелось так же, как недавно выпущенному из тюрьмы возвращаться обратно в камеру, где холодно, голодно и беспросветно. Мос бросал подушку на диван, доставал плед и перед тем, как лечь, подходил побеседовать с Кортесом.

Беседа шла немного несвязно, однако, с определенной долей логики. Мос открывал клетку, спрашивал:

— Есть хочешь?

— Идиот! – отвечал Кортес. И был прав. Глупый вопрос.

— Ну говори – где клад?

— Поцелуй меня в задницу!

— Будешь ругаться, сверну тебе шею и выброшу нищим. Они из тебя суп сварят.

— Еще чего! – говорил попугай по–английски – единственные слова, которые он выучил за двенадцать лет службы в полиции в качестве домашнего тирана.

Мос как-то задумал научить его языку страны проживания и неожиданно осознал, что научил бы тем же самым словам, они употреблялись в стенах кабинета чаще всего – и служащими, и арестованными. Ничего удивительного, это же не будуар благородной дамы. Так стоит ли переучивать попугая, чтобы он как-нибудь на ясном английском обозвал «идиотом» комиссара из Лондона?

Не стоит. Хотя, он был бы прав…

На улице резвилась осенняя непогода. Мос подошел к окну, чтобы глянуть наружу и не чувствовать себя заключенным в четырех стенах. Окно состояло из трех секций: широкая посередине, две узкие по бокам, которые выдвигали окно на дорожку для пешеходов. Это было сделано, чтобы продемонстрировать товар. На заваленную апельсинами витрину заглядывались прохожие и заходили, чтобы купить. Теперь Мос демонстрировал  себя, и ни одна собака не оглянулась.

К одиночеству нельзя привыкнуть, как его ни задвигай, как себя ни убеждай. Каждому живому существу, в том числе безмозглому попугаю, требуется не только забота и ласка, но и разговор. Потому одинокие идут в кабак, чтобы поговорить хотя бы с посторонними – на один вечер они становятся ближе родных…

Попугай сел инспектору на плечо, тот погладил его по хохолку и дал орешек – в благодарность за беседу. Кортес в ответ великодушно позволил возить себя на плече и время от времени чесал клювом в голове извозчика. Кажется, придется им сегодня вдвоем коротать вечер…

Нет, не придется. Вон Чапман идет – согнулся чуть не пополам, защищаясь от нападок дождя и ветра. Он ездил в деревню Мидленд расследовать кражу овцы. Заодно навещал проживавшую там тетку – она болела и просила племянника приехать. Хью лелеял надежду, что она умрет и оставит ему кое-что.

Не успел он снять мокрый плащ и картуз, получил от Кортеса приветствие:

— Идиот!

— Спасибо, — беззлобно сказал Чапман, который потихоньку привыкал к манере его обращения.

Кортесу главное не ответ, а себя показать. Удовлетворенный, он замолк и поискал у инспектора в белых волосах.

За неимением полотенца или носового платка Чапман руками стирал капли с лица и стряхивал на пол.

– Ох и заваруха на улице.

— Ну, получил наследство? – спросил Мос. Он любил начинать с главного.

— Получил вот этот картуз – с кожаным козырьком и непромокаемым верхом. И на том спасибо. Тетка и не думала умирать. Соскучилась одна в деревне, вызвала меня, чтобы побыл с ней. Сплетен наслушался на целый год. И про соседку миссис Пеппер, которая на вопрос «Откуда у вас столько кроликов?» отвечает «Я их рожаю». И про соседа мистера Палмчака – у которого один клык похож на свиной, потому что мать бросила когда-то его первый зуб в корыто к свиньям. И про маленького Джерри Уотсона, у которого слишком рано вылезли зубки, и родители боятся, что он скоро умрет. Зубная тема для тети насущна. Она спрашивала, что в городе думают насчет средства от боли – лучше пить крысиный бульон или сосать желтую лягушку? Представляете? В наше-то время. Мы победили испанцев на море и французов на суше, но суеверий нам не победить. Уверен, и через сто лет люди, чтобы не сглазить, будут стучать по дереву и плевать через левое плечо.

Мос слушал и не перебивал. Лучше компания человека, чем попугая, а ему сегодня повезло – оба здесь. Он достал бутылку бренди и стакан не первой свежести, плеснул. Помощнику не предложил – молодой, чином не вышел, пусть чаем согревается. Отпил из стакана, громко сглотнув. Плохо пошло. Зато через минуту будет хорошо. Плохое и хорошее идут рядом. Уличный мальчишка ворует не потому что испорчен, а потому что голоден. Воровать плохо, умирать еще хуже, останется жить – уже хорошо. На преступление человека толкает цель, которую не достичь честным путем. И чаще всего это происходит из насущной необходимости.

— Расследовал кражу овцы?

— Расследовал. Ее утащил сбежавший недавно из тюрьмы Джек Прыгун. Он прятался на болотах, там мы его и подстерегли. Ох, продрог я…

Чапман взялся за дужку закопченного чайника, предварительно обернув ее тряпкой, и стал наливать в жестяную кружку, предварительно бросив туда заварки. Предусмотрительность – черта аналитического ума, то, что необходимо сыщику. Мос наблюдал за его манипуляциями в оконном отражении.

– В Милтонтриз опять происшествие, на сей раз со смертельным исходом. И угадай, кто в нем замешан?

Рука Чапмана дрогнула, кипяток пролился на стол.

— Неужели, она?..

— Да. Наша старая знакомая. Гувернантка из Милтонхолла. Я же говорил, мы про нее еще услышим.

— Роковая женщина.

— Бруха.

— Господин инспектор, прошу не оскорблять ее в моем присутствии, — сказал Хью не спине инспектора, а его отражению, которое смотрело на него из черного окна, как привидение из ночи.

— Извини. Попугай виноват.

— А гувернантка в чем виновата?

— В убийстве. При отягчающих обстоятельствах, — сказал Мос, повернулся и с упреком глянул на помощника, будто тот состоял в сговоре с убийцей.

Чапман поставил чайник и, забыв про чай, присел к камину, подложил новых поленьев. Они взялись пламенем, вроде только того и ждали, чтобы отдать жизнь во имя служения людям – осветить, обогреть. В глазах Чапмана полыхали два маленьких костра. Он едва заметно усмехнулся. Он тоже многое отдал бы, чтобы послужить… ей.

Он помогал чужим людям по долгу службы и за восемь шиллингов в неделю. Ей бы он помогал по зову сердца и за нежный взгляд.

Становилось тепло – от огня и от мечты, которая, кажется, собралась сбыться. Даже не мечта, а тайное желание – зыбкое, как облачко. Чапман его чувствовал и боялся заключить его в слова, как в клетку, из которой оно непременно просочилось бы и исчезло безвозвратно. Он пригревал его на груди, иногда доставал, поглаживал и наполнялся воспоминаниями детства.

Когда Хью учился в школе для мальчиков, у него было много желаний, вполне определенных: наесться так, чтобы выпер живот, или помыться первым в жбане, предназначенном для шестнадцати человек. Но одно желание он таил, как самый большой секрет, и не произносил ни вслух, ни про себя – чтобы в родительский день пришла мама. Он не помнил ее лица, помнил, что когда жил дома, там по праздникам пахло яблочным пирогом. Запах праздника и счастья. Если бы пришла мама, от нее пахло бы пирогом с яблоками.

Но она не приходила. Она умерла.

А Джоан жива. У него есть шанс. Он ждал его несколько месяцев, и вот удача. Нет, с одной стороны, конечно, ужасно, что девушка оказалась в беде. С другой – если бы девушки не попадали в сложные ситуации, что делали бы рыцари? У него есть шанс ее спасти. В благодарность она выйдет за него… Почему только в благодарность? Она полюбит его – как спасителя и доброго человека. В прошлый раз она его не заметила, он был на вторых ролях при инспекторе, теперь он будет главным.

Он раскроет дело и докажет ее невиновность. Получит прибавку – два шиллинга к тем восьми, снимет приличную квартиру, приведет туда жену. По праздникам он будет жарко натапливать камин, а она печь пирог – чтобы румяная корочка сверху и сладкие яблоки внутри. Чапман закрыл глаза, потянул носом и будто почувствовал тот самый запах …

— На сей раз она здорово влипла, – хриплый голос инспектора вернул Чапмана с неба, где он только что летал на крыльях мечты. Вернул грубо, просто шмякнул об пол, едва не сломав крыло.

— Отдайте мне ее дело, — попросил Чапман, почти потребовал. – Под единоличную ответственность. Чтобы никто не мешал.

— В том числе я? – Мос правильно догадался.

— Ну-у, вы же заняты, насколько я знаю. Найти собачку, украденную у жены члена Городского Совета важнее, чем найти убийцу кого бы то ни было.

— Я всегда знал, что ты хитрец.

Начальники не любят, когда подчиненные оказываются умнее. Мос допил из стакана и с грохотом поставил его на стол, вроде наказал за то, что тот перелил в него свою горечь. Подошел к клетке и довольно-таки грубо ссадил пассажира, сунув внутрь не головой, а хвостом. Кортес поднял было хохолок, желая изобразить монарха и возмутиться, но передумал и пошел попить воды.

Не мешало бы и Мосу попить воды, остыть, подумал Хью. Он  не обращал внимания на недовольство шефа, оно не носило персональный характер. Единственная персона, на которую тот злился, была Судьба. Мрачность и неверие в светлое будущее – его обычное состояние, собственно, другим он и не бывал. Пожилой, больной, одинокий… Когда стоял у окна, его собственное отражение смотрело на него с отвращением.

Единственное, что отвлекало и поддерживало его — работа. Хорошо проделанная работа. Когда преступник найден и наказан. Тогда Мос расцветал… Нет, старый, пожухлый репейник уже не расцветет, но оживет ненадолго, пошевелит корявыми листами с седоватыми ворсинками.

Мос потер подбородок рукой, покрытой седыми волосками, тяжело прошел по комнате. Полы жалобно скрипели, их стон просачиватся в тело и был невыносим. Мос остановился у окна и увидел себя в стекле, как на плохом портрете: волосы почему-то росли вверх и в стороны, вместо морщин лежали покойницкие тени, в глазах тоска старого, загнанного мерина. Пристрелить бы его…

Он вытянул шею, посмотрел сквозь «себя» в темноту. Что за чертово время года. Все перемешалось и перепуталось. Утром встанешь – ночь, не успеешь сделать дела, уже опять ночь. Вместо дня – дождь, вместо сна – кошмары.

Да, мы в Англии, Стране Ангелов, и привыкли к непогоде. Но и у ангелов лопается терпение, потому что вообще без солнца невозможно жить. Была бы его воля, устроил бы Мос по старой кельтской традиции праздник Соуина, разжег бы по всему городу костры – пусть они освещают и обогревают холодные, неприкаянные души.

Эх, не до праздника, поесть бы вкусно. Взять ломоть свежеиспеченного, душистого хлеба да на него ломоть свежей ветчины, где мяса и жира пополам, нет – жира побольше. На десерт старый добрый рисовый пудинг. Потом чаю горячего попить с фунтовым кексом и развалиться на диване, подложив под ноги подушку. Поговорить с женой о чем-нибудь глупом, да хотя бы о ценах на салат латук.

Но. Ни хлеба, ни чая, ни пудинга, ни жены. Вместо них папки с делами об убийствах, изнасилованиях и других мерзостях. Как тут не озвереть…

Опять «но». Надо держаться и не выливать зло на помощника. Ругать его не за что. Пока. А предупредить не мешает.

— Извини, Чапман, за правду, но твоя… э-э-э… красавица нам всю статистику испортила. С ее прибытием в тихой деревушке криминальная обстановка создалась хуже, чем в шумном порту. Два смертельных случая за одно лето – горбун и девица Паттерсон, не считая моряка Симпсона. Драка на конюшне. Ограбление Даунхилла. Афера с раковиной. Прям французские махинации. Колье Марии-Антуанетты. Действительно, есть в девушке нечто роковое. Любопытно — как ей удалось оказаться причастной ко всем этим делам? Еще любопытнее – как ей удалось выкрутиться? Ну, один раз хозяин помог. В случае, когда она по просьбе Симпсона сделала достоверный рисунок раковины, а он с его помощью выманил деньги у любителя редкостей.

— Вина Джоан… то есть мисс Джоан в данном деле не доказана. Ее объяснение лично меня удовлетворило. Она не причастна к афере Симпсона и выгоды от нее не получила. По девушке всегда видно, есть у нее деньги или нет. Ни одна не устоит, чтобы не купить лишнее колечко или ленточку. А у гувернантки ни колец, ни лент, зато сапожки протертые, на носках черной ваксой закрашенные.

— Молодец, наблюдательный. В общих чертах я с тобой согласен. Но остаются подозрения. Во всех крупных преступлениях, совершенных за последние месяцы в усадьбе графа Торнтона, в той или иной степени замешана его гувернантка. Поразительная способность притягивать несчастья.

— Отдайте мне дело.

Мос отвернулся. Помощник остер и наблюдателен, да не всегда. Не видит, что начальник не спешит привлекать его к делу. Рявкнуть на него, чтобы отстал и ушел, а Мос лег бы спать…

На городской башне пробило одиннадцать раз. Мос достал часы на цепочке, открыл крышку, на которой стояла гравировка «сыну» и дата его совершеннолетия. С тех пор две жизни прошло, часы два раза перешли бы от отца к сыну. Да не получилось. Не произошло преемственности поколений, не оправдал он надежд родителя. А часы оправдали — до сих пор шли секунда в секунду.

Часы не дали повода к раздражению. И хорошо. Отказывать лучше спокойным голосом и с приведением аргументов, тогда отказ звучит не обидно и принимается без возражений. Чапман уйдет, Мос, наконец, ляжет. Устал он от долгих разговоров. Отвык.

– Дело скользкое, Хью. А ты не беспристрастен, если не сказать влюблен. И в кого? В главную подозреваемую. Да-да, не коли меня глазами, я старый, но не слепой. Советую держаться от девушки подальше, слишком много крови вокруг нее. Кто знает, какая подоплека у последнего убийства. В прежних делах она проходила по касательной. Теперь же замешана всерьез. Все улики против. У тебя задатки хорошей ищейки, но эмоции не умеешь держать под контролем. Рано тебе убийство поручать. Наломаешь дров сгоряча.

— Обещаю действовать со всей объективностью. О ходе расследования буду докладывать лично вам. Если гувернантка действительно виновата…

— …ты поручишься за нее перед судьей, постараешься вытянуть из грязного болота преступности и поставить на чистый путь исправления, – ироничным тоном закончил Мос. – Я угадал? Не понимаю, откуда у тебя тяга к молодым нарушительницам закона. Ты же один раз ошибся — пару лет назад, когда наивно возжелал помочь заблудшей овечке, а на самом деле лгунье и мошеннице по имени Сэм Корн. Взял ее домработницей, а она тебя обобрала, вдобавок обвинила в приставаниях.

— Я ошибся. Не рассмотрел ее лица. На нем не имелось ни одной благородной линии. У мисс Джоан лицо и манеры если не королевской особы, то дамы самого высокого происхождения. Вы слышали про физиогномику?

— Слышал. Псевдонаука.

— Не согласен. Еще древние греки пытались установить связь между чертами лица и чертами характера. И у них получилось. Я лично верю, что склонность к пороку можно прочесть по определенным приметам внешности. Низкий лоб, выдающиеся надбровные дуги…

— …зверский взгляд и тому подобная чепуха? Дорогой мой, позволь напомнить кое-что из отечественной истории преступлений. В семнадцатом веке гремела в криминальном мире некая Молли Котперс по кличке Мэри Фрит – воровка, проститутка, держательница борделя, скупщица краденого и так далее. По твоей теории она должна была бы выглядеть как ведьма с Лысой горы. Ан нет. Дама обладала ангельской внешностью и даже какое-то время играла в театре Форчун. Еще пример. Недавно лондонской полицией был, наконец, пойман некий мистер Берк. Он с напарником поставлял свежепохороненных мертвяков на медицинскую кафедру, причем не гнушался и живых превратить в мертвяков – ради наживы, конечно. Внешность и манеры профессора помогали ему пять лет водить за нос полицию и соседей.

— Все равно. Я верю в физиогномику. Пусть она иногда и ошибается.

— А я на практике убедился — порочность не видна на лице, но заложена в характер с самого рождения. Характер не изменить. Как не изменить цвет волос. Можно покрасить, но это будет ненастоящее. Можно привить правила поведения, но того, что пристутствует в человеке изначально, не исправить. Вор будет воровать, убийца будет убивать.

— Хорошо. Отдайте мне дело, буду работать под строгим вашим контролем и отчитываться за каждый шаг.

Мос поморщился. Помощник вцепился, как бульдог. И не понимает, что начальник в первую очередь заботится о… себе. Тяжкие преступления, как убийство или разбой, он расследовал сам и никогда не доверял другим сотрудникам. За сорокалетнюю карьеру он не раскрыл одно лишь дело – возможное отравление с целью получить наследство и то потому, что наследник вскоре умер. Мос не состоялся в обычных человеческих ипостасях – как сын, отец и муж, зато состоялся в профессии. Он слыл лучшим полицейским инспектором графства, чем тайно гордился. Он не позволит молодому и неопытному помощнику замарать неудачей предмет его гордости.

Во вторую очередь Мос заботился о Хью. Тот молод и чувствителен к женским чарам. Поддастся им — чего доброго, пожелает спасти девчонку, сбежит с ней куда-нибудь в Шотландию. Ищи их там по горам, по долинам, по пещерам, по островам. Зато если найдут, отправят обоих на виселицу или в Австралию, что означает одно и то же – преждевременную смерть.

Но… нельзя и недооценивать парня. Он лучший из его учеников. Может, когда-нибудь Мос подарит ему эти самые часы, как вознаграждение за успехи, и все-таки произойдет преемственность поколений. Жизнь его хотя бы в конце обретет высший смысл.

В чем он?

В том, чтобы прожить не зря.

Человек прожил не зря, если остался в чьей-то памяти, неважно – родственника или чужого. У Моса родных нет, а чужие забудут его раньше, чем он умрет. Забудут, как только он уйдет с работы по старости или по состоянию здоровья. Обидно. Когда людей при жизни забывают, они умирают раньше времени.

Запоминаются хорошие дела. А разве Мос мало сделал хорошего, мало поймал воров и убийц?

Много.

Для кого старался?

Для всех.

Для «всех» значит для «никого». Коллективной благодарности не существует. Сделай добро одному человеку, он будет помнить, еще и детям накажет.

«Да, Чапман неопытен, необуздан, зато въедлив, любопытен, внимателен к деталям. Не стесняется задвать вопросы. Реалист. Убегать от правосудия не станет и ей не позволит, слишком хорошо знает нашу кухню. Жить в бегах – мало удовольствия. Как и мне мало удовольствия таскаться в ту сонную деревню на тряской телеге, по дождю. Ноги поберегу. Были они когда-то быстры и легки, как у оленя, теперь ленивы и тяжелы, как у престарелого кабана».

Мос пришел к решению, и оно ему понравилось.

Удача, что к мыслям старость не приходит, они по-прежнему быстры и ясны.

Он повернулся и натолкнулся на выжидающий взгляд помощника.

— Ты закончил дело сутенера Хекмана? – спросил Мос.

— Конечно. Еще утром хотел вам отдать, да не успел. Надо было повозку поскорее заполучить, а то кто-нибудь другой перехватил бы. Пришлось бы в Мидленд на перекладных добираться. Вот заключение. – Хью передал инспектору папку с бумагами. – Осудят его по всей строгости закона.

— Ладно. Сегодня отдыхай, а завтра принимай происшествие в Милтонтриз… Да не улыбайся ты, как девушка, которой сделали долгожданное предложение. Дело скользкое. Предупреждаю: от правил не отступать, романов не заводить. Неудача может стоить тебе карьеры. Допустишь оплошность, отправлю констеблем на улицу. Будешь ходить со скоростью две мили в час и греметь трещоткой в случае необходимости.

— Согласен! А можно принять прямо сейчас? Я не устал.

— Зато я еле на ногах держусь, — проворчал Мос. Беззлобно. Начал делать добро, продолжай. У парня глаза горят от нетерпения, не туши, подбрось огонька.

Мос устроился за столом напротив Хью.

– Ну ладно. Давай обсудим.

— Так что там произошло, если вкратце? Не верится, что мисс Джоан способна на тяжкое преступление. И ради чего ей убивать?

— Предположительный мотив – ревность. Проще говоря, мужчину девушки не поделили.

— Мужчину? Я бы скорее поверил, что мужчины не поделили ее. Она из тех, у кого не бывает соперниц.

— Соперницы бывают у всех, в том числе самых красивых и самых богатых.

— Кто же тот счастливец, из-за которого, как вы предполагаете, убийство совершено?

— Священник деревенской церкви.

— Хорош собой?

— По-моему, обыкновенный. Что такого особенного нашли в нем девушки, для меня секрет. Который разгадывать не имеет смысла. Женская душа, мой друг, это заколдованный лес, где мужчинам легко заблудиться. Там ни одной прямой тропинки. Деревья причудливо изогнуты и постоянно меняются местами. Зыбкая неопределенность туманной дымкой висит в воздухе. Крикнешь — эхо отзовется нечеловеческим голосом. Не верь глазам своим и ушам…

— О. В вас умер поэт.

— Во мне много кто умер. – Мос подумал про сына, мужа и отца. – Но вернемся к женщинам. У нас с ними разные взгляды на одинаковые вещи. Вот как ты оценишь в двух-трех словах мою внешность?

— Ну-у, немолодой, но достаточно крепкий, уставший… Знаете, вдруг пришло на ум. Вы похожи на Бога – после шести дней сотворения мира.

— Ого. Никогда не приходило в голову. Я представлял Его совсем другим.

— Образ Бога у каждого свой.

— Ты мне льстишь. Не надо. Я знаю, как выгляжу. Так вот. Мужчина обо мне скажет примерно следующее: старый, расплывшийся, как конкурент не опасен. Молодая женщина подумает: усталый, седой, как претендент на сердце неинтересен, хотя на крайний случай сойдет. И здесь имеются нюансы. К примеру, вдова средних лет сочтет меня отличной партией. Ладно, к делу. Свидетель…

Мос глянул в бумажку. Утром он знал доклад наизусть, к вечеру подзабыл, ночью он вылетел из головы. Шутки памяти – весточка от возраста. Стихи, которые слышал в детстве от матери, помнил до сих пор, а имена, что слышал утром от констебля, начисто забылись.

– Свидетель Крэйг сообщил следующее. Когда он вошел, одна девушка, Мойра Паттерсон, лежала на полу с ножом в животе. Другая девушка, имени он не знал, а мы знаем — Джоан Кэмпбел, стояла рядом. На платье ее отчетливо виднелись бурые пятна, руки были в крови. Священник стоял по другую сторону покойницы и выглядел испуганным.

Пятен на его одежде или руках свидетель не заметил. Спросил: в чем дело? Пастор сказал, что Мойра совершила самоубийство. В чем Крэйг тогда же засомневался. Он знал погибшую хорошо, будучи в дальнем родстве. Он не слышал, чтобы она когда-либо заговаривала о самоубийстве. Слышал —  не так давно она хвасталась, что скоро выйдет замуж за пастора и станет миссис Томпсон.

— Слышал – не слышал. Слухи одни, ничего определенного. Кто проводил первое дознание?

— Констебль Коллинз.

— Тот долговязый ирландец. –  Чапман снисходительно усмехнулся. Он тоже был «долговязый», но недостатком это не считал. – Он записал что-нибудь?

— Записал, но у него с письменным английским не совсем порядок. Да, Коллинз не отличается умственной сноровкой. Кажется, весь ум его ушел в ноги. Но неважно. Общая картина у нас есть, хотя и неясная. Пастор сказал, что с Паттерсон поддерживал чисто служебные отношения и что в тот день сделал предложение гувернантке из Милтонхолла.

— Что она ответила? – быстро спросил Чапман. Сердце громко стукнуло, ладони стали горячими.

— Не знаю. Разве это важно?

Для кого как. Для Чапмана сейчас нет ничего важнее. Но сдержаться, скрыть, как советовал начальник, иначе отберет дело, едва поручив.

— Никогда не знаешь…

— Вообще-то в правильном направлении мыслишь, — одобрил Мос. – Если она ответила положительно, напрашивается вопрос: не явилась ли Мойра выяснять отношения? Завязалась перебранка, в которой одна соперница покончила с другой. Логично?

— Не вижу ни малейшей логики. Позвольте заметить, господин инспектор, разные взгляды существуют не только у мужчин и женщин, но также у молодых и старых — простите за напоминание.

— Это не напоминание, это неопровержимый факт. К сожалению, таких же неопровержимых фактов в деле пока нет. Твоя задача их найти.

— С девушкой Коллинз разговаривал?

Мос на секунду выпал из действительности.

— С какой девушкой?

— Ну не с мертвой же.

— Ах да. Извини. Устал. Нет, не разговаривал. Позволь совет, пока не забыл. Старайся разбираться в деле без посторонней помощи, я имею ввиду графа. Он, без сомненья, опять захочет вмешаться в ход следствия, будет оказывать давление и все такое.

— Пусть поцелует мою задницу, — сказал Хью по-испански. — Простите.

— Прощаю. Сам набрался от него. — Мос кивнул на попугая, который догадался, что речь про него, проснулся и поднял хохолок, будто прислушивался. — Проклятая птица, вносит разложение в умы. Лучше бы сказал – где клад запрятан… Ну ладно, может когда-нибудь проговорится. Мой тебе совет – с расследованием не спеши. Отправляйся в деревню в следующее воскресенье. Гувернантка наверняка будет в церкви, и тебе не придется ходить в Милтонхолл, объясняться с ее хозяином. Пастор будет на месте в любом случае. К тому времени страсти улягутся, по деревне пойдут слухи. Они иногда бывают полезны. Походи, поговори, осмотрись. Вынюхивай, как терьер, ищи – где спряталась лиса. То есть истина. Без нее не возвращайся.

— Постараюсь, — скромно сказал Хью. Он скорее выпьет озеро, чем вернется с пустыми руками.

— Не хочу давить на тебя своим мнением, но я не поставил бы и дохлого попугая на то, что она выкрутится и на сей раз. Но кто знает, не повернется ли госпожа Удача к ней лицом.

— Чье лицо должно быть у госпожи Удачи?

— Еще одного свидетеля. Который видел происшествие от начала до конца. Мы таких называем «золотой» свидетель. Найдешь его, спасешь свою гувернантку. Теперь иди спать, поздно уже.

 

Спать Чапман не хотел. Воображение разбушевалось не хуже осенней заварухи за окном. Была бы его воля, тут же сорвался бы, как спущенный с поводка терьер, и помчался в Милтонтриз.

На воображение надо иногда надевать смирительную рубашку. Чапман надел тяжелый от воды плащ, картуз и отправился домой.

Часть 6