— Жи-ли-у-ба-бу-си
Два-ве-се-лых-гу-ся.
О-дин-се-рый-дру-гой-бе-лый,
Два-ве-се-лых-гу-ся…
Дети водили хоровод и напевали песенку под аккомпанемент старого, зато настоящего пианино. На пианино играла Наталья Николаевна — музыкальный руководитель и помощница воспитателя на полставки.
Последнюю ноту Наталья Николаевна взяла фальшиво, разозлилась и с грохотом захлопнула крышку. Это была акция протеста, на нее не похожая. Не уместная на рабочем месте, тем более в дошкольном учреждении. Дети вздрогнули, остановились, растерянно уставились на музыкальную руководительницу. Вместе с ними уставилась воспитательница средней группы Татьяна Петровна — брюнетка с голубыми глазами, такими влажными, что казалось – они всегда готовы заплакать. Татьяна Петровна замерла на секунду, потом поспешила к пианистке. Наклонилась, обняла теплой рукой за спину.
— Наташ, ну что такое? – спросила потихоньку.
Наталья Николаевна поставила локти на крышку, спрятала за ладонями лицо. Всхлипнула.
— Тань… заведи… пожалуйста… магнитофон… не могу я… – проговорила сквозь комок в горле.
— Ладно, я заведу, ты не волнуйся. Воды принести?
— Не надо. Я сама.
На магнитофоне стояли те же песенки, в профессиональном исполнении. Детки послушно стояли, ждали – что им скажет делать воспитательница. Детство – такое время, когда не надо самому принимать решения. За тебя примут и решат. Татьяна Петровна решила сгладить акцию музыкальной руководительницы, отвлечь детей, иначе они запомнят, расскажут родителям. Пойдут слухи по поселку. Надо, чтобы они забыли плохое и запомнили хорошее. Надо проявить к ним двойное внимание. А это значит — надо будет целый день крутиться, как белка в колесе. Ох уж эта Наталья Николаевна…
Под музыку магнитофона Татьяна Петровна встала в круг, повела хоровод сначала по часовой стрелке, потом против. Потом стали парами и принялись играть в ладошки. Татьяна Петровна показывала фигуры и приговаривала в ритм:
— При-ле-те-ли го-луб-ки,
На зе-ле-ны-е луж-ки…
Приговаривала и поглядывала искоса на сидевшую неподвижно Наталью Николаевну, которую персонал за глаза называл «музЫчкой». Называл незло, но и не очень дружелюбно, потому что держалась особняком. Она чем-то расстроена, но успокаивать, лезть в душу не имело смысла. Все равно не откроется. Не тот человек. Не сказать, что высокомерная… но какая-то несвойская она. Пусть сама справляется.
Сегодня у Натальи Николаевны справляться с собой не получалось. Все валилось из рук и шло наперекосяк. С чего началось? Да с ничего, потому обидно. Проснулась по-обычному в полшестого. Потянулась, встала, накинула халат. Разлеживаться некогда. Пока напор есть, и вода нагревается, надо успеть дела сделать: посуду вчерашнюю помыть, простирнуть кое-что, самой ополоснуться. Раннее утро – единственная возможность, в другое время вода течет тонкой струйкой, а в час пик, когда народ с работы приходит, вообще прекращается.
Проблема с напором в Иванькове застарелая, ее никто даже не пытается решить. Когда строили поселок в конце пятидесятых, самый высокий дом имел три этажа. На том же уровне поставили водонапорную башню. В дальнейшем построили несколько пятиэтажек, а башню не подняли. Так и работает по закону сообщающихся сосудов: подает воду бесперебойно до третьего этажа включительно, остальные ловят момент. Который выпадает в основном ночью.
Спасибо, что вода хоть кой-как, но до четвертого Натальиного этажа доходит. Впрочем, «спасибо» было с натяжкой: помыться по-человечески, в ванне она давно не решалась. Из-за ржавчины, которой в ванне больше, чем воды. Садиться в грязь не хотелось. Принимала по-быстрому душ и выходила. К бытовым неудобствам привыкла и не жаловалась — не одна она такая.
Сегодня Наталья встала вовремя, и это единственное, что удалось. Когда чистила зубы, больно сломала ноготь, сама не поняла — как. На кухне красила ресницы, рука дрогнула, заехала щеткой в глаз. Долго промывала, глаз набух и покраснел, будто плакал в одиночестве. Пошла полежать на диване, успокоиться — заснула некстати. Встала разбитая. Когда одевалась на работу, задела угол стола, там планка отошла, приклеить бы, да все не было времени, а вернее желания. Разорвала юбку — аккуратным прямым углом. Пришлось стаскивать, зашивать. Долго не попадала в ушко иголки, даже в очках. Когда зашивала, искололась.
Взвинченная отправилась на работу. Имела на выбор два маршрута: короткий – задАми, длинный – по улице. Коротким идти не более минуты: мимо сараев, по лесной тропинке и через калитку на территорию садика. В дождь, снег и по весне тропинку развозило, приходилось идти в обход — по шоссе и через въездные ворота. Две минуты.
В тот день погода моросила – типично по-ноябрьски. Задами не пройти, увязнешь по колено. Отправилась длинной дорогой. С одной стороны хорошо — побудет чуть дольше на свежем воздухе, развеется. Может, встретит кого из знакомых, поболтает о пустяках, отвлечется.
Поболтать-отвлечься не удалось. На улице пустынно: заводские уже на работе; пенсионерки, которые в хорошую погоду на лавочках отдыхают или в сараях копошатся, еще сидят по домам. С мужиками Наталья никогда не заговаривала – не ее круг, с молодыми женщинами тоже не заговаривала – не ее возраст.
Кстати, о возрасте…
Нет, лучше не надо.
За время ходьбы настроение Натальи в равновесие не вернулось, только усугубилось. От слякотной погоды на душе скребли кошки, а на дороге образовались грандиозные лужи – не обойти, не перепрыгнуть. Лужи поблескивали радужными бензиновыми кругами, угрожали просочиться в сапоги и начать там чавкать.
Кое-как Наталья перебралась на тот берег — прыгая по кускам кирпичей, которые накидал кто-то сердобольный, и которые скалистыми островками торчали из воды. Сапоги не промокли, зато изгваздались. Как у агронома, полдня шагавшего по полям. Наталья Николаевна все-таки не агроном, а человек искусства. С грязными сапогами в чистое помещение заходить не должна. Остановилась возле лужи почище, наклонилась, помыла сапоги, загребая воду пальцами. Когда выпрямлялась, спину прострелило до самого мозга.
Еще напасть до кучи, не хватало радикулит подхватить, подумала Наталья с обреченностью человека, приговоренного к несчастьям. На тяжелых ногах поднялась по лестнице ко входной двери. Пять ступенек всего, а будто на пятый этаж взобралась. Едва поздоровалась с коллегами. С детьми старалась взглядами не встречаться, не пугать нахмуренным видом. Теперь вот две ошибки допустила на песенке, которую дошкольники одним пальцем играют.
Все не так, все кувырком.
Вся жизнь кувырком.
Сегодня ей пятьдесят исполнилось…
Как говорится: время подводить итоги, а с какими достижениями она пришла к своему юбилею? Ох, лучше не вспоминать. Личная жизнь не сложилась категорически: ни в плане замужества, ни в плане детей, ни в плане карьеры. Обидно. Она ведь не хуже других была.
Лучше многих.
В молодости Наталья считалась первой красавицей в Иванькове. Ей и сейчас за себя не стыдно. Раньше была худощавая и стройная. С годами пополнела, но стройность не потеряла.
Пышные русые волосы подвивала щипцами, подбирала на висках и укладывала в шикарную прическу «мальвина», заколов бантом на затылке. Серые глаза обязательно подкрашивала –тушь в Калуге дефицит, подружка из Москвы привозила. Брови имела свои. На улицу не выходила прежде, чем в зеркало не посмотрелась, даже если только в магазин сбегать. Обязательно каблуки и помаду на губы — сиреневую с перламутром.
Одевалась в то, что подчеркивало женственность фигуры: никаких брюк или бесформенных халатов. По дороге летом шла: легкое платьице с расклешенной юбкой, волнистые волосы по плечам, стройные ножки в белых босоножках — водители рейсовых автобусов головы сворачивали, сигналили. Зимой тоже выглядела неплохо: приталенное пальто с норковым воротником, из той же норки шапка-кубанка, сапоги импортные с базара. Мужчины смотрели, но не сигналили — в холодное время у них как-то энтузиазм пропадает.
Ей предсказывали «много счастья в личной жизни», как пишут в поздравительных открытках. И Наташа свято верила – будет у нее дружная семья: муж, дети, квартира, машина, дача, все как положено. Ведь красавица – что еще девушке нужно? Только верно говорят «не родись красивой, а родись счастливой». Наталья обязательно добавила бы – и не в поселке городского типа.
Типа Иванькова. Где женихов наперечет, к тому же половина пьяницы, от пьяниц рожденные. А девушек – как в мешке картошек.
В восемнадцать лет ей крупно повезло: повстречала неженатого лейтенанта из Военно-Воздушного полка, который располагался за железной дорогой. Павел Куренков звали. Внешностью не вышел: рост приземистый, лицо рябое, руки широкие, как клешни — без офицерской формы на тракториста походил. Мать говорила про него «дерёвня», но без осуждения. Она сама из деревенских. До города не добралась, зато из деревни вырвалась, в поселок замуж вышла и тут осела. Мужа давно потеряла: он электриком работал, его токам насмерть ударило, наверное, пьяный был. Одна у матери радость – дочь, как свет в окошке. Пристроить ее в хорошие руки мечтала. Чтобы зять – городской, красивый и обеспеченный был.
Но такие только в сказках…
А в Иванькове перебирать не приходилось. Молодых парней ограниченно, каждый на вес золота.
Матери Павел, в-общем-то, нравился. Она рассматривала его по-деревенски — с практической точки зрения. Жених выгодный со всех сторон. Некрасивый, зато другая не позарится. Зарплата – инженеры позавидуют, к тому же регулярные надбавки: за выслугу, за прыжки, за звездочки. Ходит целый день в форме, опять же экономия на одежде. Жилье офицерам в любом месте без очереди предоставляют. Не парень – мечта! Такие в Иванькове за первый сорт котировались.
Влюбился он в Наташу, сделал предложение.
Она, правда, поначалу засомневалась – насчет неказистой внешности. Да мать ее быстро в разум вернула, сказала «с лица воду не пить». И еще раз напомнила про выгоды.
Дело казалось сделанным. По выходным Павел оставался в их с матерью однокомнатной квартире ночевать. За два дня до свадьбы он разбился на учениях – парашют не раскрылся. Наташа сделала аборт и пошла дальше по жизни, будто ничего не случилось.
Второй раз вышла замуж через три года. Слишком поспешно. Не от любви, а от страха, что «никто не возьмет». Потому, что возраст поджимал. Всем на Руси известно: до двадцати замуж не выйдешь, в двадцать один «старая дева». В рабочих поселках типа Иванькова замужество вообще проблема номер один. Парней разбирают влет. Любых: коротышек, кривоногих, с дефектами речи и мозгов. Даже явных идиотов, не говоря про алкашей. Потом мучаются с ними, но не разводятся. Чтобы не попадать во второсортную категорию «брошенок» или «одиночек».
Скороспелый жених ее Лешка Абросимов только что отслужил три года на морфлоте. Высокий, в матросской форме и бескозырке с ленточками по плечам выглядел удалым молодцом – прямо-таки первый парень на деревне. Наташе показалось, что влюбилась. Думала – еще раз повезло, сильнее чем в первый раз: неженатый, к тому же красавец. Через два месяца сыграли свадьбу. На которой жених напился до бессознания. Даже брачную ночь пропустил.
Поступил работать на местный механический завод фрезеровщиком и начал пить до уссачки. Пил с таким остервенением, будто торопился сдать «пятилетку за три года» – был такой коммунистический лозунг. «Нормальные» алкаши за ним не поспевали. Стахановец алкогольный, черт его возьми…
В конце концов его с завода уволили. На что уж там терпеливые начальники были: сами пили и другим не мешали. Лешку уволили за систематические прогулы, не только после получки, но и до. Он потом обнаглел, стал руку на жену и тещу поднимать, если денег на самогонку не давали. В один день мать его утюгом огрела и вытолкала из дома. Навсегда.
Но тогда еще Наташа о дальнейшей своей судьбе не беспокоилась. Освободилась от Лешки, воспряла духом. Почему-то думалось: вот-вот, очень скоро, не сегодня-завтра повстречает она свою настоящую судьбу. Почему-то казалось: два раза не получилось, на третий обязательно повезет. Бог троицу любит.
В перспективе маячило одиночестве, но Наташа не верила. Нет, с ней не может произойти. С другими – да, а она красивая и умница, еще устроит личную жизнь. Вон Инка Аверьянова, тоже за алкашом замужем была. А съездила как-то на юг, с москвичом познакомилась. Из убогого, затерянного в калужских лесах поселка переехала в столицу – предел мечтаний каждой провинциалки. Правда, она еще красивее Наташи была, на Марианну Вертинскую походила.
Оптимизм молодости поддерживал Наташу, подпитывал надежды, не давал грустить. Появилось желание совершенствоваться. Она с удвоенным энтузиазмом взялась за учебу в культпросветучилище — студенты называли его «кулёк». По окончании получила диплом «музработника», нашла работу в детсаду рядом с домом. Собиралась поступать в областную консерваторию.
В первый год не поступила — провалила специальность. Решила поступать на следующий. Много упражнялась дома на пианино, мечтала после консерватории играть в профессиональном оркестре. Мечтала вырваться из иваньковского болота в большой мир. Вот окончит консерваторию, а дальше все получится само собой: попадет в артистическую среду, будет общаться с интеллигентными людьми, а не с поселковыми недоумками. Там же непременно и мужа найдет.
Пример имелся перед глазами. Дочка прежней заведующей детсадом Элеонора Тамбовцева не так давно окончила консерваторию по классу скрипки. Так ее сразу в областную филармонию приняли. Наташа завидовала слегка. Та была исключительно страшна: по-лошадиному длинное лицо, нос горбом, ноги кривые, но такой гордый вид делала, когда шла по улице с футляром от скрипки — прям небожительница! Не поздоровается, даже косо не поглядит. Всем видом показывает: вы тут никто, вам до меня, великой скрипачки, еще расти и расти, и то неизвестно.
Ее заносчивость окружающие, как ни странно, принимали с пониманием и не осуждали. Почему? По причине высокостоящих в поселковой иерархии родителей: мама – зав. детсадом, папа – полковник, командир той самой воинской части за железной дорогой. Ей по статусу положено быть гордячкой.
У Наташи повышенного статуса не было, скорее средне-поселковский. Отца не знала и никогда не задумывалось о его существовании, будто была зачата без мужского участия. Мать не имела ни образования, ни профессии, всю жизнь работала на заводе контролером в проходной. Хорошо, что мать не запила от тоски и беспросветности подобно многим бледнолицым поселковским тёткам, которые выглядят одинаково помято в любом возрасте и одеваются тоже одинаково: зимой — в телогрейку, летом — в служебный синий халат.
Мать до самозабвения любила Наташу. Сама в обносках ходила, а дочку одевала в нарядное. Тем более, что та и в детстве красотулькой выглядела, и когда выросла не пострашнела. Наташа не была безнадежно избалованной, но частенько пользовалась любовью родительницы в свою пользу. Отлынивала от дел, к которым душа не лежала. Например, огород. В Иванькове его имела каждая семья — большое подспорье в хозяйстве, если не будешь лениться обрабатывать. Поселковские не ленились: только снег сойдет — бегом на дачу. Дел невпроворот. И так до глубокой осени. Да что рассказывать – каждый знает.
Наташа не любила спину гнуть на грядках, стоять «дулом вверх». Хорошую отговорку имела – ей, как пианистке, нужно пальцы беречь. Потому тяжелую работу разделили: мать обрабатывала огород, дочь убиралась в квартире.
Обеспечить будущее Наташи мать считала святым делом. Когда у дочки обнаружились музыкальные способности, назанимала денег, пианино купила — только бы та выучилась на хорошую специальность, не пошла по ее стопам. Наташа выучилась, но заноситься по примеру Элеоноры Тамбовцевой не стала. Поводов не имела. Пока. Вот когда окончит консерваторию… Или замуж за приличного человека выйдет… Или еще каким-нибудь достижением прославится, тогда посмотрим.
Работу в детсаду она считала временной. Тем не менее исполняла добросовестно. Все эти простенькие песенки «Жили у бабуси», «В лесу родилась елочка» и так далее играла с вдохновением, в две руки – полезно для тренировки.
Но надолго задерживаться здесь не собиралась. Неинтересно молодой, свободной девушке с амбициями. Бесперспективно: работа однообразная, коллектив сугубо женский. Остаться — значит заранее поставить на себе крест. Похоронить мечту о светлом будущем. Предать ту счастливую судьбу, которую ей когда-то предсказали.
Предательницей себя быть не хотелось.
Годы летели, ничего не менялось. Наташа не скучала: ездила каждый год в отпуск на море, по выходным — на экскурсии в другие города, встречала праздники с подругами и знакомыми. Но… Как-то не складывалось у нее. В отпусках знакомилась с мужчинами, но они оказывались женатыми — кроме секса ничего от нее не ждали и ничего не предлагали. В экскурсиях участвовали, в основном, семейные пары или матери с детьми, на праздниках подруги сидели с мужьями или тоже одинокие.
Где они – мужчины? Красивые, холостые, обеспеченные?
Ну или хотя бы разведенные с алиментами?
Нету. Вымерли, как мамонты… то есть никогда и не существовали. Во всяком случае в Иванькове. Парни женились рано – в двадцать лет, сразу после армии, и никогда не разводились. А если все-таки разводились, то тут же опять женились. Потому что столько женщин вокруг – выбирай на вкус. Чем бобылем жить да самого себя обслуживать, бери жену, пусть она тебя обслуживает: готовит, стирает, детей рожает, а ты живи-не тужи да удовольствия справляй. Налево тоже можно сходить, но не по-серьезному, а так, для смены впечатлений…
Отбивать бесполезно, мужики разводиться не спешили – зачем шило на мыло менять? К тому же отбивать Наташе совесть не позволяла. Глубоко сидела в ней поговорка: на чужом несчастье счастья не построишь.
Что ж делать-то?
Наташа загрустила.
Соседи и знакомые со снисходительным сочувствием поглядывали, мол, еще одна кандидатка в одиночки. Хоть красавица, да что-то с ней не то – ни мужика, ни ребенка. Останется вековухой, так и завянет, не расцветши.
Попала она в самую низшую категорию поселковских женщин. Такой был в Иванькове негласный расклад: замужние женщины, хоть и замордованные пьяницами-супругами, стояли наверху иерархии, за ними вдовы и разведенки, потом одинокие с детьми, потом старые девы (девы в прямом смысле – никогда мужчин не имевшие, в поселке это не утаишь) и женщины без детей. Две последние категории считали особенными неудачницами. Потому что «в старости стакан воды некому будет подать».
В лето перед своим двадцатисемилетием она встретила Юрия. Случайно. В проходной завода. Наташа приходила зачем-то в отдел кадров, Юрий кого-то поджидал. Высокий, аккуратно подстриженный. Мягкими, благородными чертами похожий на Тургенева. Потомственный дворянин. Порода, как и безродность на лице написана. Юрий настолько отличался от поселковых дегенератов, что Наташа сразу догадалась: приезжий. Обменялись взглядами, он поздоровался, она ответила – и все. Он шел за ней до самого отдела кадров. Она знала и в конце коридора оглянулась. Он что-то сказал, она что-то ответила. Разговорились.
Оказалось, Юрий Толкачев – новое московское начальство из Госкомитета по материальным резервам. Назначен куратором завода и теперь будет сюда регулярно приезжать. На несколько дней, прямо из Москвы, на служебной «Волге». У Наташи загорелись глаза и дрогнуло сердце – вот он! Москвич, красавец, обеспеченный. Кажется, мечта хочет осуществиться…
В тот раз он пригласил Наташу разделить с ним одинокий вечер в гостинице. Она согласилась, не раздумывая, не спрашивая – женат-неженат. Неважно. Мечте претензии не предъявляют. Пусть осуществляется, а потом посмотрим.
Наутро к подъезду родного дома ее подвозила голубая «Волга» с московскими номерами. Что в затерянном среди дремучих калужских лесов Иванькове было равносильно золотой карете с персональным кучером на козлах.
В августе того же года она опять поступала в консерваторию. В последний раз. Из-за возрастного ценза: двадцать семь – предельный возраст для абитуриентов. Не поступила. Теперь из-за вокала. Неудивительно. В ночь перед экзаменом она не спала. Не от нервов. От хлеставшей через край любви. Старалась не кричать, лишь стонала приглушенно, отчего наутро охрипла и потеряла певческий голос.
Не поступила — не расстроилась. У нее появились новые мечты, связанные, в основном, с Юрием. Он был пылким любовником, и Наташе показалось, что он ее пылко полюбил. В ответ она влюбилась безумно – по-настоящему, по-женски. Чтобы видеться не раз в месяц, а каждый день. Чтобы вместе и в горе, и в радости. Чтобы общий дом, общие заботы, общие дети. В-общем, зажить официальной семьей. В Москве. О чем он ей, кстати, неоднократно намекал.
Однако, сроков не называл.
Юрию постоянно что-то мешало. Она с самого начала знала, что он женат, но теперь не считала это непреодолимым препятствием. Заблуждение, которое Юрий охотно поддерживал. Говорил: сейчас развестись не могу, подожди, дети подрастут, тогда нам ничто не будет препятствовать.
Наташа терпеливо ждала.
Когда он развелся, не дожидаясь взросления детей, Наташа воспряла духом, но… он неожиданно женился. На другой. Объяснил: извини, не мог отказать, девушка ждала ребенка. Потом опять развелся. Наташа, совсем было завядшая от его бесплодных обещаний, тут снова подняла голову, как цветок, орошенный дождем надежды…
И снова облом. Самый обидный. Юрий взял в жены девушку на двадцать лет моложе себя и не переставал восхищаться ею даже в присутствии Наташи. Теперь уже — Натальи Николаевны, так как возраст к полтиннику повернул. Против двадцатилетней она не имела шансов. Вдруг осознала: сразу не женился, не сделает этого никогда.
Он понимал, что она понимает, и перестал что-либо обещать.
А наведываться не перестал. Теперь приезжал реже, раза три-четыре в год не более чем на два дня и дну ночь. Те дни и ночь для Натальи Николаевны были праздниками, потому что ничего другого не имела ни сейчас, ни в перспективе. Смирилась. Когда надеждой жила — тосковала по нему ужасно. А теперь…
Теперь надоело все. Устала. Поедать себя за наивность. За нерешительность, неумение настоять на своем. Если бы один раз сказала: «все, терпение лопнуло, или женись, или больше не приезжай!» может, добилась бы своего. Но… Не умела Наталья требовать. Слишком мягкая была. Она и сейчас не «бой-баба», как другие – кусок из горла вырвут. Она тихая, как есенинская березка, на стихах и музыке воспитана. Не умеет «выбивать», за свое счастье бороться. Да и поздно. Привыкла быть «на вторых ролях».
Надоело сердце терзать. На него другие несчастья навалились.
В начале года умерла мать. Как раз на Крещение. Наталья плакала отчаянно — не столько по матери, сколько по себе. Обиделась на мать, что бросила ее одну. Правда, потом совесть мучила – за эгоизм, да что поделать. Человек так устроен: себя жальче всего.
Вспомнился один эпизод. Однажды, когда еще в школе училась, встретила похоронную процессию на дороге. Впереди шел оркестр, играл похоронный марш. От одной той музыки тоскливо становилось. Да еще человек с тарелками так грохал, что Наташа каждый раз вздрагивала. По обочинам стояли люди, провожали взглядами гроб. Многие женщины утирали слезы. Наташа спросила у матери:
— Почему на похоронах не только родственники плакали, но и чужие люди? Он же был им никто.
— На похоронах каждый о своем плачет, — получила ответ.
Тогда она не разобралась — в детстве о печальном не думается. Поняла только, когда самой коснулось.
Мать умерла скоропостижно. Ни с того ни с сего, сгорела за одну ночь. Был человек и – нету. Если бы болела долго и тяжело, Наталья, может, заранее подготовилась бы, привыкла к мысли о потере. Неожиданность подкосила ее под корень. В голове конфликт получился: глаза видели мать в гробу, а сознание отказывалось принимать увиденное за правду.
Последние дни мать ходила с повышенным давлением. Больничный не брала, значения не придавала – не впервой. Вечером, вроде, полегчало, взяла санки, пошла на дачу за картошкой и заготовками. Пришла расстроенная: в подвал воры залезли, банки с огурцами, помидорами, салатами утащили. Небось, алкаши местные, кто же еще. Жалко до слез: столько труда вложено, а оказалось — на чужого дядю. Хорошо, в другой подвал не догадались заглянуть, там картошка и капуста квашеная в бочке. До лета как-нибудь дотянут. А иначе зубы на полку.
Легла раньше обычного. Ночью стонала и металась на кровати. Дрожала, будто замерзла, бормотала что-то нечленораздельное. Потом четко прошептала «умираю» и успокоилась, будто заснула, только лицо страшно перекосилось.
Ночью, зимой в Богом забытое Иваньково скорая ехала два часа. Фельдшеру ничего не оставалось, как констатировать смерть. В качестве доброго жеста он выправил гримасу на лице матери. И «утешил»:
— Не обижайтесь, что долго ехали, все равно бы не успели. В таких случаях необходимо оказать помощь в течение десяти минут. Мы почти никогда не успеваем. Да если даже удастся спасти человека, после инсульта он остается парализованным. Лежит годами. Еще неизвестно, что для вас лучше…
Это последнее, что Наталья услышала и поняла. Слова показались мелкими в масштабе ее горя. Отключилась. Погрузилась в пустоту.
При воспоминании о матери перед глазами вставала картина на погосте. Хмурый, колючий, морозный день. Наталья смотрела на яму, куда опускали гроб и не верила, что все происходило на самом деле. Странная, неестественная тишина окружала. Голова мутная, как во сне. Не помнила, как она здесь очутилась. Подняла глаза, чтобы оглядеться с искоркой надежды – вдруг это действительно сон.
Она находилась где-то в незнакомом месте. Огромное, ровное, белое поле расчерчено черными оградками на квадраты, внутри их возвышались горбы могил. Памятники наполовину занесены снегом, казалось – они вырастали из сугробов. К их навек замершей компании с краю прилепилась могила матери – самая свежая, еще без оградки и памятника. За ней кусок пока пустого кладбищенского поля, по которому крутила поземка.
Далее обрыв и широченный овраг, на дне которого посверкивал не замерзший почему-то ручей. Далеко вдали — на другой стороне оврага виднелись под снежными шапками деревянные дома-избушки чужого поселка.
«Горелки» – вспомнилось Наталье. Название это для иваньковских давно стало нарицательным: когда разговор заходил о покойниках, говорили не «умрешь, отнесут на кладбище», а «умрешь, отнесут в Горелки».
Ни одного человека между домов не видно. Как вымерло кругом.
Вид того неживого поселка и этого мертвого поля, терпеливо ожидающего новых «жильцов», потряс Наталью. Когда-нибудь и ее сюда принесут, и не будет ни одной живой души, которая о ней поплачет. В поселке давно нет похоронного оркестра, и гроб не носят по улице, а сразу грузят в автобус и увозят.
Накрыло ощущение собственной покинутости. Никому-ненужности. Никчемности существовать. Важная часть ее самой умерла. Остался лишь холод и неприкаянное одиночество.
Ее нигде не ждут.
Только здесь…
Захотелось здесь остаться. Не шевелиться. Не дышать. Умереть на месте, чтобы не страдать. Чтобы не возвращаться. Потому что некуда — она теперь бездомная. Потому что зачем ей дом – без матери? Как она будет без нее? Невозможно… Наталья раньше не задумывалась, насколько дорога ей мать. Никогда себя одинокой не представляла. Не то, что без мужа – а в прямом смысле, без никого. Совсем одной – ни поговорить, ни посоветоваться, ни чаю вместе попить…
Очнулась от стука по дереву. Увидела грязного цвета землю на могильном холме и венки, перевязанные лентами с золотыми надписями: от завода, от коллег, от дочери. Не сразу дошло, что «от дочери» — это от нее. Стояла, не соображая. Слушала студеный, заунывный ветер в ушах. По дороге домой сокрушалась: как же она мать одну в поле оставила, ей же там холодно будет…
В квартиру вошла неуверенно, как к чужим. Повсюду лежали вещи матери: вот в прихожей на трюмо платок зимний, пуховый, вот шарф. Вот рукавицы, мать сама вязала. Валенки с пятками, подбитыми кожей, она надевала, когда ходила на дачу. Черное, форменное пальто, которое выдавали контролерам в качестве рабочей одежды. Очки на газете. Будто она только что сидела в кресле и ненадолго вышла.
Странно: вещи остались, а человека нет. И не будет. Так не должно. Неправильно. Надо наоборот… Мать не должна была уходить и оставлять Наталью одну в доме, в жизни. Горло сдавило, будто на него кто-то наступил. В груди полыхнуло и заныло. Вечер она проплакала. На следующий день вышла на работу. Хоть и дали ей три дня отгулов – невыносимо было дома сидеть. Напевать песенки с детьми не могла, горло зажалось, голос пропал. И с тех пор не восстановился. Она говорила текст под музыку – автоматически, не вникая, а сама думала о другом.
О Юрии.
Он в те, тяжелые для Натальи, дни не звонил, не приезжал. Скорее всего не знал о ее несчастье. Как давно она его не видела? Последний раз они собирались вместе втроем в однокомнатной квартире Натальи Николаевны два года назад – на ее предыдущий день рожденья четвертого ноября. Юрий торжественно открыл бутылку шампанского и спрятал пробку в карман – у него хобби их собирать.
Разлил по фужерам, сказал тост. Потом мать ушла спать на кухню, а Наталья с Юрием еще долго сидели за столом. Он увлеченно рассказывал о работе, о карьере, о новшествах, которые придумал. В частности – переименовать завод. Из простого «Иваньковского механического» в «Иваньковский опытно-экспериментальный механический» завод.
— Звучит по-другому, правда? Гораздо значительнее, – говорил с гордостью Юрий. «Гораздо» — его любимое слово, вставлял когда надо и не надо. Наталье нравилось. Звучало интеллигентно, по-московски.
— Правда, — кивала она, невесело улыбаясь.
Ему было чем гордиться. Вырастил детей, несколько раз женился, каждый раз на девушке моложе предыдущей жены. Сделал карьеру, похвалился, что скоро переведут начальником сектора, если завистники не помешают. Но нет, не должно сорваться. Для положительного решения он подключил родственников жены, которые сидят в вышестоящем министерстве. С такой тяжелой артиллерией место ему обеспечено.
Выглядит Юрий для своего возраста – едва за пятьдесят — отлично, и как мужчина совсем не ослабел. Наверняка, кроме Натальи, имеет любовниц по месту жительства, или по месту командировок, он же не только в Иваньково ездит.
А она? Что она поимела от жизни? Какую мечту осуществила? Какой надежде подарила крылья? Что интересного будет вспомнить, когда придет время умирать?
Ни-че-го.
Жаль, ребенка от Юрия не родила — осталась бы память, когда он ее окончательно бросит, да и было бы чем заняться, кроме как самоё себя терзать. Смысл у жизни появился бы. Имела такое желание, но хотела, чтобы Юрий сам предложил. Чтобы все по-человечески было, по взаимному согласию, а не по военному ультиматуму.
Пока ждала официального предложения, все сроки прождала.
А что в итоге?
Тоска, тоска и тоска. Годы пролетели, а вспомнить нечего. Сердце будто замерло — ничто его не волнует, ничего не радует. Раньше еще билось в ожидании чего-то хорошего — Нового года, дня рождения, в гости сходить, в кино. Хотелось подкраситься, приодеться, покрутиться у зеркала. А сейчас? Для кого наряжаться, для кого краситься? Глядеть на себя неохота. Приличного мужчину так и не встретила. Поступали иногда предложения переспать и разбежаться до следующего раза, все — от женатых мужчин. Тот же директор завода не раз предлагал, да как-то неудобно ей было — с двоими. Не хотелось Юрия предавать.
А он…
И в этот ее день рождения не позвонил, не поздравил. Наталья слышала от третьих лиц — получилось у него с новой должностью, значит, нет смысла больше в занюханное Иваньково наведываться. Заброшен завод, заброшена Наталья Николаевна. Кому нужна старая тетка? Сама себе и то противна. Ни на что значительное оказалась неспособна: ни семью создать, ни ребенка родить, ни в профессии состояться. Обречена пожизненно пиликать «Жили у бабуси». И то сегодня сфальшивила.
Она и в жизни, получается, сфальшивила…
Наталья Николаевна не заметила, как осталась в музыкальной комнате одна. Кто-то приобнял осторожно — вскинула голову. Рядом стояла заведующая детсадом Нина Альбертовна, ровесница Натальи.
— Наташ, ну что случилось? От чего расстроилась?
Лучше бы она не спрашивала! Наталья Николаевна громко всхлипнула и зарыдала в голос.
Стало стыдно и неудобно. Никогда не позволяла она себе расплакаться на людях. Даже когда мать умерла как-то держалась. А сейчас, видно, нервы сдали. Давно копилось напряжение. Раздражение. Не осталось сил держать в себе. Последняя капля – ее первый одинокий день рожденья. Праздновать не хочется, даже вспоминать. Юбилей, черт возьми. Не юбилей, а грубое напоминание: пятьдесят лет — начало женского увядания. А она и не расцветала. Так и завяла в бутоне. Разве не достаточный повод для расстройства?
Заведующая принесла стул, присела рядом. Прижала голову со все еще роскошной «мальвиной» к груди. Похлопала Наталью по плечу.
— Ничего, ничего, поплачь. А потом забудь. Все пройдет, только успокойся. Не надо. Мы все в одинаковом положении. Думаешь, ты одна такая? У всех проблемы… Да что случилось-то, не пойму?
— Как – что случилось? Мне сегодня пятьдесят стукнуло… Жизнь прошла, к смерти готовиться осталось, — пожаловалась Наталья, судорожно захлебывая слезы водой из стакана. – Тоска, Нин. И одиночество. Хоть волком вой.
— А Юрий?
— Ох, не напоминай. Соль на раны. Не помню, когда последний раз звонил. Даже сегодня не поздравил. Дура была, столько времени с ним потеряла. Можешь представить? Половина жизни коту под хвост. Как тут не плакать? Бросил он меня, так и надо, чтобы не была наивной дурой. – Наталья еще раз всхлипнула, теперь без слез. — Слушай, нет у тебя кого на примете? Хоть какого-нибудь завалящего мужичка. Пенсионера без закидонов и чтоб не пил?
— Я спрошу у Аркадия, — пообещала Нина сухо — только, чтобы успокоить подругу. Помочь мало чем могла.
А понимала очень хорошо. Сама когда-то в похожем положении была, тоже отчаянно искала мужа. Только по-другому.
К устройству личной жизни Нина подошла расчетливее.
Первый раз вышла замуж рано — в восемнадцать лет, не по любви, а чтобы в девках не засидеться, за местного парня Ивана Лапшина. Кандидатов имелось несколько, Ивана выбрала из жалости: уж очень он ее донимал, обожал до самозабвения, на коленях стоял, уговаривал.
Его внимание льстило девичьему самолюбию. Он был высокий, светловолосый, по-крестьянски грубоватый, крепкий, руки — лопаты, истинно русский мужик, какими их в кино-сказках показывали. Нина – изящная, маленькая, мужу едва до груди доставала. Он ее слушался по-рабски, ей нравилось командовать великаном. Подружки завидовали в глаза и за глаза.
Поначалу, вроде, жили неплохо, со стороны выглядели как обычная семья. Даже лучше – муж непьющий, на жену не наглядится. Дочь родили. Квартиру получили. Машину купили.
Но совместная жизнь не задалась. Права поговорка: «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань». Деревенщина-Иван и утонченная Нина Альбертовна — мезальянс. Простота хуже воровства, как говорится. С ним ни в театр сходить, ни про искусство поговорить, ни в гости к приличным людям явиться — как что-нибудь ляпнет…
Все-таки развелась.
Потом за другого вышла. Повезло ей, как в лотерею – один шанс на миллион.
Правда, повезло не сразу. Фантазию пришлось проявить. И напор.
Нина давно задумала развестись с мужланом Иваном, но не спешила. Не желала оставаться одиночкой. Мужчины боятся знакомиться с одинокими: те нетерпеливые и настойчивые. Один раз поговоришь – она уже начинает надеяться, один раз переспишь — она уже требует жениться. С замужними легче: они ничего не требуют, никуда не спешат, а если обоим понравится, то… можно и подумать насчет «поменять».
Нина не собиралась действовать напролом. От нахрапистых женщин мужчины шарахаются, как от чертей. Нина умная, тактичная – институт культуры окончила. Но не рохля. Если понадобится – мертвой хваткой вцепится… Решила хорошенько подготовиться, осмотреться. В России и в первый-то раз выйти замуж – большая удача и счастливый случай, а уж во второй – удача и случай вдвойне.
Счастье само на голову не падает. Оно любит подготовку.
Плюс тщательно продуманный план и ловко заброшенные сети.
Чтобы не окунаться с головой в омут неизвестности, Нина собиралась сначала приглядеть мужчину, убедиться в его серьезных намерениях, только потом супружеские узы рвать. Свои и его. Женатый статус не останавливал: неженатых в возрасте после тридцати в природе… то есть в России не существует.
Целая одиссея получилась. Стала подыскивать кандидатуру: чтобы не пропойца и не грубиян, каковых в захудалом поселке по пальцам одной руки пересчитать можно. Естественно, все при женах. Но это препятствие преодолимое, как говорится – жена не стена…
Нашелся потенциальный жених в лице главного экономиста завода, того самого «Иваньковского механического». По имени Анатолий, по фамилии Ворона. Непрезентабельная фамилия, да не смертельно, можно свою оставить – Есунас, которая Нине от папы литовца досталась.
Она тогда работала в заводской библиотеке, которая рядом с кабинетом Вороны располагалась. Потихоньку сошлись: сначала по-соседски – чай пили, разговаривали, потом и до постели дошло. Единственная и с самого начала известная загвоздка – окольцованный. Женщиной на девять лет старше его. Здесь крылся шанс для Нины…
Десять лет она с Вороной потеряла.
Почему так долго ждала? Смешно сказать – влюбилась. Ждала и надеялась. Проявила чудеса терпения и отваги: ведь слухи по поселку пошли, а им противостоять немалая смелость нужна. Даже наглость. Но верила в собственные силы и везучесть: окрутить женатого – тут особое искусство требуется. Ювелирная техника. Гибкость ума. А также осторожная настойчивость. Одним словом — женская хитрость.
Ворона сначала не решался жену бросить – кстати, свою первую любовь. Потом решился, начал Нине обещать. Потом уже вроде совсем созрел, даже к свадьбе предложил готовиться. Отношения не скрывали ни от коллег, ни от друзей. Поселковские догадались. И до супругов слухи дошли. Завод гудел сплетнями. Иван бранился, но жену не бросал. Любил очень. Надеялся, что одумается.
А одумался Ворона. В один из вечеров сказал с болью в голосе:
— Нин, не могу жену бросить. Она ребенка ждет.
Вот и все. Жена оказалась хитрее. Нина на бобах. Десять лет жизни — в трубу или коту под хвост. Выражения разные, а итог один.
Расстроилась. Долго не могла прийти в себя, плакала каждую ночь. Убивалась. А кого винить? Некого…
Нет конкретно виноватых в женских слезах, только нечто неосязаемое. Всеобщий, несчастливый рок. Вечное российское неустройство. Демографическое неравенство — хроническая нехватка мужиков. Бабское одиночество, доводящее до озверения. Особенно удручающе-беспросветное в таких вот захудалых, заброшенных цивилизацией, забытых Богом рабочих поселках с неблагоустроенной общественной и личной жизнью.
Но… Если ничего не делать, ничего не изменится.
Нина была по натуре боец: руки не опустила, пережила боль, отошла от печали. Новый план составила. Надо вырваться из поселкового болота, выйти в большой мир, показать себя, зря, что ли, одевалась с иголочки, книжки умные читала?
Устроилась на вторую работу — по выходным в качестве гида экскурсионные автобусы до Москвы сопровождать. По трассе от областного центра до столицы сто восемьдесят километров, одним днем управлялись – в шесть выезжали, в десять дома. Совмещала приятное с полезным: подрабатывала неплохо и с новыми людьми общалась. Не с пьяницами поселковскими, а с интеллигентными, которые в Москву не за колбасой, а за впечатлениями ездили.
Тут опять та же проблема. Эти, интеллигентные, тем более все женатые. Но у Нины опыт имелся. И напор. Двойной – после неудачи с Вороной. Зубы стиснула, флаг в руки и вперед на амбразуру! Вернее, на отлов мужика. Про любовь больше не вспоминала, только про цель. Знакомилась с мужчиной, испытывала по финансовой части, в отношении к детям, насчет привязанности к супруге, а также в постели. В общем, проверку устраивала для кандидата на выход замуж не хуже кагэбешной для кандидата на выезд за границу.
А что? Она вышла на тропу войны, последний бой должна выиграть любой ценой. Тридцать семь — возраст, близкий к критическому. Сейчас она выглядит на десять лет моложе, а после сорока товарный вид потеряет, станет ровесницей жены того, которого в мужья хочет. А зачем ему шило на мыло менять? И прощай мечта выйти за человека, подходящего по интеллекту, придется до конца жизни рядом с неотесанным мужланом страдать.
И ведь добилась своего! Через пару лет встретила Аркадия — ведущего инженера калужского машиностроительного завода с перспективой стать главным. Он был решительный по характеру и, в отличие от Вороны, манипулировать собой жене не давал. Он женился сразу после института – не по большой любви, а с расчетом: чтобы по распределению не в отдаленную дыру послали, а в столице области оставили.
Аркадия ничто не удерживало от того, чтобы теперь жениться по любви: карьеру сделал, ребенка вырастил, супругу обеспечил. Совесть его и Нины чиста. Думал недолго — сделал предложение.
Оба счастливы. В Калуге живут. Нина Альбертовна на работу в Иваньково на рейсовом автобусе приезжает – полчаса в один конец. В конце дня иногда муж за ней заезжает на служебной «Волге». Детсадовские тогда к окнам прилипают и завидуют. Все без исключения – даже замужние…
— Да не расстраивайся ты, — сказала Нина. — Посмотри на проблему с другой стороны, с положительной.
— Какая в пятьдесят может быть положительность? – слезливым голосом вопросила Наталья. – Полтинник – официальное подтверждение старости.
— По тебе не видно…
— Может, кому-то и не видно, а сама-то ощущаю. Знаешь, недавно заметила – я таблицу умножения начала забывать.
— Ну и ладно! Ты не поддавайся. Да если здраво рассудить, ты в нашем детсадовском коллективе самая счастливая. После меня, конечно.
«Глупость сморозила», – подумала Наталья. Даже не нашлась возразить. Ясно: Нина просто болтает — для видимости успокоения.
— Нет, давай вместе разберемся, — настаивала заведующая. – Что тебя расстроило конкретно? Детей нет? Так это хорошо – не надо переживать, сердце рвать. Посмотри на поселковских деток. Или наркотиками увлекаются, или пьют, или воруют. Помнишь прошлую завдетсадом Анну Степановну? Ее внучка в восемнадцать лет уже законченная наркоманка. Худела, падала в обмороки, все думали – болезнь какая неизвестная. А оказалось — она нюхачка.
— Это что?
— Это они какое-нибудь сильно воняющее средство в целлофановый пакет набрызгают, наденут на голову и дышат. Потом отключаются, падают в обморок.
— Господи, ужас какой…
— Мужика у тебя нет – тоже плюс, на пьяную морду не любоваться, да тумаков не получать. Жаль, мать у тебя умерла, да мы все там будем.
— Да-а, у других все, а у меня – ничего. В старости стакан воды некому будет подать…
— А ты думаешь другим, семейным, кто-то подаст? Давай на наших работниц посмотрим, кто из них доволен жизнью.
Возьмем первую попавшуюся, самую молодую. Алла Валентиновна. Муж ее — Женька пьет. Алка его недавно выгнала окончательно. Он денег не приносил, работу бросил. К родителям вернулся. Там не лучше: мать – пьяница и сестра не отстает. Отец весь дом на себе тащит и дачу в придачу. Женька оправдывается, мол, в Афгане служил, много чего видел. Только Алке от того не легче, ей дочь растить надо. Они давно врозь живут. Женька приходит к ней будоражить, денег просить. В дверь молотит, матерится. Замок сломал. Ты бы так хотела?
— Нет.
— Другая воспитательница — Татьяна Петровна. Муж красивый, круглолицый, в Иваньково из Молдавии приехал. Служил здесь срочную, остался прапорщиком. Не пьет, зато гуляет. Красота не в пользу пошла. Весь поселок про его шашни наслышан. Мужики не стесняются — где живут, там и гадят. Сговорчивых разведенок да одиночек полно кругом, хоть каждый день любовниц меняй. Татьяна добрая, молчит, не хочет мужа позорить. Жалоб от нее не услышишь. А думаешь дома, когда никто не видит, не плачет она?
— Я бы гуляку не потерпела рядом…
— Еще одна — Анна Михайловна. В молодости необыкновенная красавица была, естественная блондинка, голубоглазая. Правда, одна нога короче другой от полиомелита.
— Да, она хоть и хромая, а замуж вышла, — чуть ли не с завистью пробормотала Наталья.
— Вышла. За Муравьева дурака. Он раньше тоже красавец был, как только с армии пришел. Ко мне сватался. Сейчас спился. Знаешь про их дочерей? У старшей Ольги трое детей не известно от кого. Первого в пятнадцать лет родила. Сказала – изнасиловали и все такое. Тогда весь поселок всколыхнулся. Жалели ее. Когда через год второй появился, все недоумевали: опять изнасиловали или как? А когда вскорости третьего заимела – смеяться стали. Кого жалели? Потаскушку и пьянчужку. Не работает, ворует по дачам с приятелем-собутыльником. Ее сестра Наташка в восемнадцать лет от мигранта родила. Тот быстренько смылся. Она, правда, потом замуж за русского вышла. Да он тоже не подарок. И все на шее у Анны Михайловны сидят. Как думаешь – не тяжело ей?
— Она молодец, никогда не унывает.
— Не унывает, потому что некогда. Бывший муж материально не помогает, сам у родителей иждивенцем. Анна не от хорошей жизни на вторую работу уборщицей устроилась. Днем на заводе бухгалтером трудится, вечером сюда ковыляет — убираться. Ей всего сорок четыре, а выглядит пенсионеркой. Не знаю, замечала ты, у нее из одежды всего две юбки и две кофты, которые она комбинирует. Носит одно и то же лет десять точно. На людях не унывает, а по ночам?
— По ночам – другой разговор, — согласилась Наталья. Вытерла последнюю влагу со щек, села поудобнее, повернула лицо к собеседнице. Хоть и работала всю жизнь в саду, близко с другими сотрудницами не сходилась, личной жизнью их не интересовалась. Не хотела «сплетни собирать». Слишком своими несчастьями была занята, а оказывается – у других судьба не легче.
— Следующая наша страдалица — Валентина Григорьевна Приданникова. Муж – главный инженер на заводе. Раньше капли в рот не брал, теперь не просыхает. До такой степени ужирается, что про служебные обязанности забывает. Недавно должен был в Москву в командировку ехать, да утром не проснулся. Она его и так и эдак будила, по щекам хлестала, холодную воду лила. Будильник над ухом заводила. Лупила по всем местам, даже по члену. Так и не проснулся. Пьяный каждый день, надоел ей до тошнотворности, а что поделаешь? Почти сорок лет женаты. Куда разводиться, куда бежать?
— Некуда. Повязана она.
— Следующая. Ольга Сергеевна Бабкина. У этой вообще трагедия из мексиканского сериала. Не все в поселке знают, я тебе по секрету расскажу. Ее муж Илья – красавчик и бабник первой степени. Неисправимый. У Ольги была незамужняя закадычная подружка Лариска Журавлева. Ты ее знаешь — в первом доме от завода живет.
— Фамилия знакомая… Ее мать в хлебной палатке работала?
— Да. Мать нормальная, а отец – пьянь. Лариска родила в семнадцать лет не известно от кого, мыкается одиночкой. Мужики, правда, есть и неплохие, да никто жениться не торопится. Я ее на остановке часто вижу, когда на работу приезжаю. А она очередного ухажера на автобус после ночевки провожает.
Так вот. Лариска к Бабкиным на правах подруги чуть не каждый день приходила. Они с Ильей снюхались, а Ольге сонных таблеток подкладывали. Даром, что мать Ильи – детский доктор. Небось, она и снабжала. Может, сама не знала, для чего, в это я поверю. Нина Кирилловна, вообще — порядочный человек. Ни в чем зазорном не замечена. Когда Ольга случайно обнаружила обман, с Лариской насмерть разругалась.
— А Илья?
— Что ему будет… Продолжал кобелить. Потом на заработки в Испанию уехал. Сейчас не знаю, где обретается. Ольга давно не рассказывала, а самой спрашивать неудобно. Ты слышала — недавно у замглавного бухгалтера завода Антонины Николаевны дочка умерла?
— Наташка?
— Да.
— От чего? Она ж молодая, тридцать-то исполнилось?
— Тридцать два. Хорошая девка, а замуж так и не вышла. Умерла во сне. Наверное, сердце остановилось.
— Ой, жалко.
— За два года до того У Антонины муж умер. Хороший был мужчина, беззлобный, мастером на заводе работал. Последние годы пил. Зимой шел с работы пьяный, оступился на лестнице, ударился виском. Скончался в больнице.
— Нин, вот ты рассказываешь, а я и не знала ни про кого, хотя рядом живем. Все про свои беды горевала. Права ты. Ребенка потерять – это погорше моего будет.
— И не говори. Осталась Антонина одна. Ни мужа, ни дочери. Кто ей-то воды поднесет?
Наталья Николаевна промолчала. На правду не возразишь.
— Вот и подумай, моя дорогая, стоит тебе так уж убиваться. Пятьдесят лет – не конец жизни. Наоборот, самое лучшее начало. Надо только взглянуть на себя по-другому, не побояться круто повернуть судьбу.
— Да как я в этом задрипанном Иванькове судьбу-то поверну? Куда здесь податься, где себя показать? Кроме рабкооповского магазина развлекательных учреждений нет. Кроме полудурка Манеки холостых мужиков не наблюдается. Горькие пьяницы и те разобраны. Сходить некуда. Клуб давно не работает, кафешки занюханной нет, про спортивные секции слыхом не слыхали. Люди сидят по домам, как мыши по норам. Зимой нос наружу не высовывают. Летом выползают — на лавочках посидеть, посплетничать. Дыра беспросветная это Иваньково.
— Ну, на Иванькове свет клином не сошелся. Можешь в Москву уехать. Ты же одинокая, это твой козырь. В Москве и работу легче найти, и судьбу устроить. Ты подумай над этим. Если решишься, я тебе адрес дам, у кого первое время можно пожить.
— В Москве хорошо, да что я там буду делать? Никакую работу, кроме пианино, не умею. Ничему полезному за всю жизнь не научилась. Даже огород прополоть. Кстати, не знаешь, кому дача нужна? После матери я туда не заявлялась. Продать хотела, да не знаю, где покупателей искать.
— Я поспрашиваю. Сейчас москвичи в наших местах дачи хорошо покупают. А насчет работы не беспокойся. В Москве без диплома легко устроиться. Дворников не хватает. Тебя с распростертыми примут. Если стесняешься с метлой ходить, попробуй в метро устроиться. Там серьезные женщины без специальности на работу требуются. Вахтером на турникет. Или сигналы поездам подавать. Что-то в этом роде. Ты непьющая, красавица. Непременно возьмут куда-нибудь. Подумай, ладно?
— Ладно.
— А теперь иди домой. И не горюй, Наташ. Устроится у тебя. Ты помедитируй на досуге.
— Это как?
— Ну как в кино. Подойди к зеркалу и начинай повторять: я самая обаятельная и привлекательная. Меня все мужчины любят и желают. В таком духе. Иногда помогает.
— Хорошо, я попробую.
— И не грусти. Постарайся не думать о годах. В душе-то мы молодые — это главное. Ты еще хорошо выглядишь, Наташ. Только волосы покрась. Я заметила, женщина начинает стареть, когда перестает красить волосы.
— Ты чем красишь?
— Хной.
— Надо и мне попробовать…
Выходила Наталья Николаевна с детсадовской территории, тяжело передвигая ноги, будто в сапоги глиняной жижи до краев налили. Раньше день рожденья праздником ощущался, хотелось нарядиться, приготовить что-нибудь вкусненькое, выпить. Сегодня впервые не хочется ничего. Не стоит и вспоминать. Убитое настроение. Хорошо – встречным его не видно, темно уже. Впрочем, у них та же самая отупелость в глазах. Эх, что за жизнь…
Наталья вышла за ворота и остановилась. Ненавидящим взглядом обвела с детства знакомые «достопримечательности» родного поселка. Раньше проходила мимо, не замечая, а сегодня будто прозрела.
Ужаснулась потихоньку.
Вот гигантская пропагандистская «скульптура», с советских времен еще осталась: серп и молот – символ труда. Давно не крашенные, они облезли, проржавели, покорежились и приготовились рухнуть, точно, как идея, которую символизировали.
Вот детская игровая площадка. Даже смотреть неохота, не то, что с ребенком прийти поиграть. Площадка выглядела прилично лишь в первый год после установки. Была она создана по мотивам русских сказок. Стояли избушки миниатюрные с резьбой на окошках и крышах – чтобы играть в прятки или просто лазить туда-сюда. Деревянные богатыри держали перекладину качелей. На них любовались красавицы с косами и лесные зверушки с хвостами. Висело бревно в виде крокодила, чтобы вместе качаться. Лестницы разноцветные – прямые, винтовые… За пару лет местные вандалы привели площадку в плачевное состояние: богатырям размозжили головы, красавицам оторвали косы, зверушкам отломали хвосты, крокодилу порвали пасть, в избушках наложили куч…
Разгром – будто Мамай прошел.
Да прошел он не только по детской площадке, а по всему поселку. Разруха и заброшенность. На двухэтажный дом быта «Незабудка» без слез не взглянешь. Раньше там размещались «предприятия бытовых услуг»: парикмахерская, ателье, сапожная мастерская. Сейчас не размещается ничего, кроме мусора и опять же человеческого дерьма. И что это за привычка такая рабоче-крестьянская – гадить повсюду? Наташа читала: когда в революцию крестьяне громили барские усадьбы – испражнялись в ящики античных столов. В знак презрения и ради смеха: кто-нибудь откроет ящик, а там раз – и куча дерьма!
Смешно же…
Не смешно.
Странно. Люди специально бегут из дома на улицу, чтобы испражниться. У них нет туалета? Или нет дома?..
Скорее – нет порядка в голове.
Нет порядка в поселке.
Некогда оживленная «Незабудка» сейчас пустует и разрушается. Люди ушли, и ушло все живое – тепло, голоса, звуки. Лишь залетевшие с улицы листья бегают по ее темным лестницам, шепчутся, шуршат о прошлом. Капли дождя отзываются эхом в покрытых паутинами углах. Разбитые окна ощеряются острыми осколками стекол. Эти осколки особенно режут взгляд – как символ безысходности и полнейшего равнодушия. А ведь где-то это здание стоит на балансе, числится в чьей-то собственности, приносит убыток. Неужели не дешевле снести и создать на его месте что-нибудь простое и радующее глаз – цветочную клумбу, например…
Нет. Забыта, заброшена «Незабудка».
Забыта, заброшена Наталья Николаевна.
Осточертело проклятое Иваньково. Не приспособленная для счастливой жизни территория. Болото — в прямом и переносном смысле. Лужи, грязь… Надо бы за хлебом сходить, да неохота по воде шлепать. Свернула к дому. Пришлось прыгать через свежезасыпанный ров. В темноте не разглядела, утонула сапогами в глине, смешанной с только что выпавшим снегом. Была бы Наталья Николаевна попроще, выругалась бы матом.
Но матом язык не поворачивался. А молчать невмоготу. Шла и под нос ворчала. Вечно начинают землеройные работы, когда на дворе ненастье! То отопительные трубы меняют, то водопроводные. Забросают ямы кое-как, даже мостик не проложат. Нет бы летом копать, когда сухо…
Все не так, все наперекосяк. Ноябрь – месяц самый депрессивный. Едва рассветет — уже опять темно, солнца неделями не видать, одна серость разных оттенков. В зависимости от состояния неба: если простые облака – серость посветлее, если тучи – мрачность до тоски. Неудобное время для переходного периода в старость.
Дверь в подъезд стояла открытой – чтобы свет от фонаря попадал внутрь, иначе темнота, голову сломишь, лампочку опять кто-то выкрутил. Пока взбиралась на четвертый этаж, слышала все, что происходило у соседей. Любка Семенова орала дурниной на мать. Шуршины ругались матюками с невесткой Валькой. Молодой, слабоумный Ванька Филин гонялся за матерью с непотребной целью, она визжала, как резаная. У матери с дочерью Новожиловых заходился в крике очередной внебрачный ребенок, третий или четвертый по счету.
Есть ли счастливые люди в подъезде?
А в доме?
А в поселке?
Будь он проклят. Гиблое место. Здесь засыхает на корню все чистое, светлое. Процветает гниль и разврат. Раньше люди как-то держались, стеснялись, стремились к чему-то. Теперь все тормоза отпущены, все пороки выпущены. Никто никого не стесняется, никого не боится, никого и ничего не ценит.
Мужики пьют, матершинят при женщинах и детях, гуляют от жен тут же неподалеку и даже не особо скрываются.
Вон в соседнем подъезде живет милиционер Корзухин, известный бабник. Он и Наталье Николаевне предлагал, да она не поддалась. Одна из многочисленных его интрижек была с женой токаря Фадеева. Тот один из немногих — нормальный, непьющий, работящий. Как узнал, инфаркт получил. Жена одумалась, бросила любовника, стала за мужем ухаживать, про себя забыла, вмиг постарела. А Корзухину хоть бы что, продолжил кобелить направо и налево. Жена его знает и молчит, боится одной остаться…
Женщины стали чаще прикладываться к бутылке. Нинка Жукова из двадцать девятого дома. В молодости была комсоргом на заводе, речи правильные говорила, а теперь спилась.
Какой пример они детям подают?
Бедные дети…
Мальчики с детства видят пьянство родителей и сами учатся пить, воровать, тунеядствовать. Девочкам не с кем семью заводить, цепляются за каждого, даже мигрантами не брезгуют. Таньке Чулковой один с Кавказа сделал ребенка и отчалил восвояси. Оксанка Попова тоже с кавказцем связалась, хорошо – тот порядочным оказался, женился. Жаль, по-русски плохо говорил. Родилась дочь, хотели назвать «Кристина», да у отца получалось «Крыстина». Ее бы в школе «крысой» задразнили. Пришлось назвать просто Лена…
Наркоманы откуда-то повылезали. Раньше слова такого не слыхали, не то чтобы встретить. Сейчас люди на огороде маки боятся сажать – когда образуется коробочка, наркоши по дачам шныряют, ищут, срывают, заодно и урожай прихватывают.
Страшно стало в темноте по улице пройти – или ограбят, или вообще зарежут, как Славку Можаева – пырнули ножом ни за что, так и умер. А тоже был из малочисленной группы нормальных мужиков…
Вымирают нормальные, а что остается?
Что остается Наталье Николаевне?
Ни-че-го.
Надоело все до чертиков.
Вошла в квартиру, оперлась о стену, кой-как стянула сапоги. Бросила пальто на пол, пошатываясь, будто больная, добралась до дивана. Плюхнулась, не зажигая свет. Посидела, подумала. Веселое не вспомнилось, горевать надоело. Пошла на кухню. Достала бутылку водки, которую начала в одиночестве, поминая мать на полгода. Налила стопку, выпила короткими глотками. Поискала в холодильнике, достала соленый огурец, хрустнула, прожевала, вкуса не разобрала. Вернулась в комнату.
Проходила мимо телефона на столике трюмо, посмотрела с ожиданием. Потом с обидой. Потом равнодушно. Потом мстительно. Не звонит и не надо. Ей давно надо было с Юрием порвать. Не обманывать себя, не подчинять жизнь женатому мужчине. Ведь он так и остался чужим мужем, а она только игрушкой была для него. И сама того не понимала.
Почему раньше не очнулась, не догадалась?
Потому что любила. Бескорыстно. Думала, этого достаточно для счастья. Оказалось – мираж. Любить надо с расчетом. Как Нина Альбертовна.
А ведь она права. Надо найти в себе силы сделать что-нибудь решительное. Время настало. Если не сейчас, то когда? Точно! Наталье рано себя хоронить. Она еще имеет силы и желание возродиться. Как птица Феникс — из пепла. А Наталья – из праха ошибок и разочарований.
Прежде всего — отказаться от миражей прошлого, чтобы не мешали. Отказаться от Юрия. Если позвонит – не брать трубку, сам поймет и прекратит. Надо только выдержать, не подходить к телефону, когда пойдут частые междугородные гудки. На нем свет клином не сошелся. Она пойдет дальше отдельным от него путем, добьется перемен в свою пользу. Назло ему…
Наталья встала, отправилась к зеркалу посмотреть самой себе в глаза. Что увидела? Неоднозначную картину. В позитиве — все еще правильные черты лица, по-прежнему пышные волосы. В негативе: блеклая кожа, морщины птичьими отпечатками от глаз к вискам, унылые носогубные складки. Во взгляде – загнанность, усталость. Будто не жизнь жила, а нескончаемый марафон бежала. В полной боевой амуниции — нагруженная несбывшимися мечтами, печалями да безнадегой.
Непорядок. Надо потренироваться, улыбающуюся маску на лице создать, а то неудобно на людях горемыкой выглядеть. Не самая она несчастная в поселке, другим тяжелее – детей тянут, мужей, родителей…
Та-а-к. Если брови приподнять, кончики губ раздвинуть? Вот. Уже лучше — затравленность пропала. Похлопала по щекам. Надо бы кожу подлечить. Съездить в город в салон красоты? Омолаживающие процедуры пройти? Крем от морщин купить? А, неважно все. Перед кем прихорашиваться-то? Перед местными пьянчугами?
Только деньги тратить. Их и без того в обрез.
Попробуем омолодиться без затрат. Займемся медитацией. Унылое выражение будем исправлять мантрами: восхвалять себя, поддерживать психологически. Как там советовала Нина Альбертовна? Я самая обаятельная и привлекательная, молодая в любом возрасте, желанная и гордая, принцесса и Золушка одновременно…
Точно. Надо перебороть апатию, перестать жалеть о прошлом, печалиться о будущем. Надо заставить себя медитировать каждый день. Глядишь, со временем и сама поверит. Поднимется настроение — отразится на лице.
Брови перестанут хмуриться, глаза засияют, носогубные складки спрячутся за улыбкой. Морщинки возле глаз – ерунда, бывают даже у молодых. Так зачем расстраиваться из-за мелочей?
Лучше помечтать. Над тем, что предложила Нина. А ведь она права, надо попробовать в Москву переехать. У Натальи там, кстати, родственники имеются, дальние, правда, но не совсем чужие. Они на похороны приезжали, сочувствовали, предлагали помочь. Да ей тогда и в голову не пришло что-то менять в жизни, не до себя было. О матери слишком переживала.
Теперь самое время о себе подумать.
В столице она обязательно найдет работу. Если повезет – по специальности. В детский садик музруководителем. Хоть пальцы крючит последнее время, после гимнастики и массажа боль, вроде, проходит. Ничего, это не самая непреодолимая проблема. В крайнем случае куда-нибудь на неквалифицированную должность пойдет, кладовщицей там или вахтершей в метро.
В самом деле — что она к этому Иванькову прикипела? Здесь давно ничего не светит. Дыра. Ни личную жизнь устроить, ни свободное время с пользой провести…
Звонок.
Наталья вздрогнула. Прислушалась.
Междугородный.
Вмиг забыла все раньшесказанное и себе приказанное, рванулась к телефону. Да слишком быстро – ноги заплелись, чуть не упала. Бежала в прихожую, треснулась лбом о дверной косяк, завтра синяк образуется, глаз опухнет, будет выглядеть как подбитый… Неважно. Успеть добежать!
Схватила трубку, запыхавшись, проговорила.
— Алло! Алло! …Спасибо, Юрочка, что не забыл… Хорошо отметила… Как дела?… У меня тоже хорошо… Приедешь?… Скоро?… Хорошо, Юрочка. Буду ждать…
Жи-ли у ба-бу-си
Два ве-се-лых гу-ся…
.