1.

 

Джоан разбудила любовная песня. Птичья. У птиц поют только самцы, и она представила его – серенького с рыжей, пушистой грудкой. Сначала он свистел отрывисто, с перерывами, будто звал подругу «иди сюда, иди сюда», потом немножко длиннее – представлялся «я певец, зовут зарянка», потом залился руладами – «полюби меня, и мы унесемся в высокие дали», потом пел низко и важно «я готов создать семью и взять на себя ответственность за потомство». Джоан слушала и думала, что будь она на месте дамы его сердца, непременно ответила бы взаимностью.

В дверь постучали коротко и еле слышно «тук-тук» — Дороти сообщала, что пора вставать. Не дослушав песню и не додумав, чем окончился бы птичий призыв, Джоан поднялась, умылась, оделась, спустилась вниз. На завтрак не осталось времени, в холле уже нетерпеливо переминалась с ноги на ногу подруга. Девушки договорились выйти пораньше, чтобы успеть к началу воскресной мессы и занять места поближе к пасторскому балкону.

— Я захватила несколько булочек, они остались от вчерашнего чая, — сказала Дороти, показывая на тряпичную дорожную сумку, которую держала в руке. – Позавтракаем по дороге. – Она распахнула дверь и вышла в… солнечный свет, настолько он был ярок на улице в отличие от царившего в доме сумрака.

Джоан вышла следом, и на нее хлынула такая мощная волна свежей прохлады, что перехватило дыхание. Весна!

Двенадцать месяцев в году

Считай иль не считай,

Но самый радостный из них

Веселый месяц май.

 

Времена года наступают не строго по календарю, а когда подойдет срок, и каждый сезон легко угадать по запаху. У весны запах юности, начала и здоровья — просыпающейся земли, набухших почек, пробивающихся через прошлогоднюю листву трав, цветов, готовых выпустить бутоны. Странным образом действует на человека весна – будущее рисуется радужными красками, а несчастья в мае переносятся легче, чем в декабре. Самые заядлые пессимисты и циники становится добрее, потому что стыдно ворчать, когда на дворе бушует сирень и благоухают пионы. Обычные же люди становятся романтиками и ожидают в скором времени чего-то необыкновенного. Старикам хочется жить, а молодым любить и мечтать о счастье.

Воздух был настолько чист и прозрачен, что казалось: если встать на возвышенность, то увидишь далеко-далеко — на юге Английский канал, на севере горы Шотландии.

Но нет, не увидишь — в глаза бьет по-утреннему бодрое, по-майски щедрое солнце, от которого зажмурились и заслезились глаза. Смотреть вдаль невозможно без летней шляпы с широкими полями, бросающими на лицо тень, да они не про девушек в строгих серых платьях. Дороти сделала ладонью «козырек», огляделась и направилась к каменному мосту, по которому в Даунхилл въезжали повозки, и далее к грунтовой дороге, утоптанной за века упряжными лошадьми, овечьими стадами и пешими людьми.

— Пойдем по дороге, так короче. – Дороти занялась любимым делом – болтовней. — Мы вовремя вышли, но сегодня праздник Вознесения, вдобавок воскресенье. Придет столько народу, что чуть припозднишься, будешь стоять у дверей, ничего не увидишь и не услышишь. Хорошо богатым, они купили лучшие места на креслах впереди. И слугам на лавках позади себя. Стоячие места сразу за лавками принадлежат обеспеченным горожанам. Простым людям вроде нас достается то, что остается.  Ну, голь на выдумки хитра. Встанем рядом с лавкой, если увидим там молодого камердинера или кучера, попросим подвинуться. Они с девушками уступчивые. Будем присаживаться по очереди. А если не получится сесть, тоже ничего. Ноги молодые, постоим. Домой будем возвращаться по тропинке через яблоневые сады. Она бежит вдоль старой римской стены, огибает Стэнфорд и… Кстати, там сегодня будут выбирать «девушку мая».

— Что это значит?

— Это в честь праздника. В Стэнфорде молодежи мало, они приглашают девушек из города и окрестностей. Выбирают победительницу месяца и идут все вместе праздновать в местный кабачок. Меня два раза избирали, — с гордостью сообщила Дороти. – И тебя бы выбрали, если бы пошла.

— Мне нельзя на целый день отлучаться. Хорошо, что на полдня отпустили. И что с погодой повезло.

Да, одно удовольствие прогуляться в теплый, погожий денек. Джоан все еще щурилась: хотя солнце стояло сзади, но отражалось от неба, как от водной глади, и светило прямо в глаза. Это щедрое солнце и бескрайнее синее небо будто осветили ее изнутри, пробудили в ней дремавшее прежде, радостное сумасшествие –  так бы раскинула руки и закружилась в счастливом танце.

Сияла свежестью трава, в глубине ее стебельков и на разлапистых листочках стояли крупные капли росы – как слезы ушедшей ночи. Но не стоит по ней плакать – придет новая ночь, новый день, новый год, одна весна сменится другой, а мы все так же будем красивы и сильны, ведь в молодости жизнь кажется бесконечной.

По утоптанной дороге гулко отзывались каблучки девичьих сапожек, идти было легко и весело под заливистые трели жаворонка – счастливейшего существа на свете. Воздух окутывал сладкими и горькими ароматами первой зелени и цветов, и… пробудил аппетит. Дороти покопалась в сумке.

— Плюшку будешь?

— Буду. — Джоан откусила, прожевала. Плюшка была с малиновым вареньем и мягкая, будто только что испеченная. Эмма знала толк не только в готовке, но и в сохранении приготовленного. – Вкусно.

— Если бы я умела так готовить, работала бы кухаркой у лорда-мэра Беверли и жила бы лучше нашей хозяйки. Деньжат заработала. Замуж бы вышла…

— Перестань, пожалуйста, об одном и том же, – перебила Джоан. Она ни в коем случае не желала слушать сегодня ее жалобы. Неужели и теплый майский день не растопил ее забот? Дороти, как тяжелобольная, лишь только заполучит собеседника, начинает ныть. А Джоан ей не компаньонка и не наперсница, не обязана слушать и ныть вместе. – Лучше расскажи, сколько у вас церквей в городе, и кому посвящена та, в которую мы идем.

— Англиканских церквей две. Есть еще небольшая католическая на окраине и одна… не знаю, как называется, туда голландцы ходят. Мы идем в храм Святого Петра и английских мучеников.

— И чем Святой Петр знаменит?

— Ну-у, он, вроде, воителям покровительствовал. Вроде, сам Вильгельм Завоеватель приезжал к нему просить помощи перед какой-то битвой. Поклонялся его мощам. Они в часовне лежат. Паломники каждый день приходят, чтобы прикоснуться, чуда попросить. А ночами, говорят, привидения являются. Через всю церковь скачет епископ Клогерский на повозке, запряженной безголовыми лошадьми, а за ним Святой Петр гонится.

— Почему?

— Потому что епископ богохульным делом занимался. Содомия называется.

— Это что?

— Это когда мужчина с мужчиной. Большой грех. За него на виселицу отправляют. Ну, тебе ни к чему знать. Ты еще маленькая, — сказала Дороти с превосходством.

Показался Беверли — такой же каменный и скучный, как другие города, которые Джоан видела из окна кареты во время переездов. Дымящих фабричных труб заметно не было — город жил не мануфактурным, но морским промыслом. Дома, построенные в большинстве из унылого бурого кирпича, стояли тесно и с тоской смотрели друг на друга через узкие улицы, будто желали окончательно их подмять и встать единым монолитом.

Дорога спустилась с холма и нырнула под арку с массивной башней, раньше служившей форпостом. В башне виднелись окна-бойницы в виде высоких узких крестов, на самом верху стояли трое каменных стражников, которые вместо настоящих охраняли город.

Девушки вошли под арку и после вольного воздуха полей окунулись в спертый, тяжелый дух, неподвижно стоявший между домами. Слышался отдаленный колокольный звон – призывный, настойчивый. Немного погодя улица раздвоилась и, подобно реке, образовала два рукава – они огибали небольшой рынок и далее храм, за которым рукава опять сливались в улицу.

Здание храма по красоте стояло далеко позади известных на всю страну кафедралов в Кентербери или Нориче, построенных людьми с поющими сердцами и вдохновенными руками. Здесь простой, несколько грубый фасад из трех частей, средняя в виде продолговатой трехстворчатой арки с круглым окном-цветком, на правой и левой сторонах фасада имелись похожие окна, чуть меньше размером. Крыши с боков ступенями восходили к центру, где возвышалась башенка с выпуклым куполом на тонких столбах. Колокола там Джоан не заметила, но звон шел именно оттуда.

Звон будил и тревожил, но не вызывал у нее священного трепета. В религии ее более привлекала внешняя сторона – антураж, ощущение причастности к чему-то высокому и таинственному. Впервые Джоан прикоснулась к нему в школе, до этого ни разу в церкви не была. Закон Божий преподавали ежедневно и ужасно скучно, а воскресные службы, на которые в обязательном порядке водили учениц, ей нравились. Воспринимала их как спектакль, в котором участвовали все присутствующие – после таких-то слов все вместе крестились, после таких-то склоняли головы и молча возносили благодарение Небесам. И пусть не всегда понимала слова литургии, зато догадывалась о смысле их по интонации викария Николса — грозным голосом он провозглашал проклятия врагу человеческому, сладким восхвалял Всевышнего. Гимны и псалмы Джоан пела вместе с хором, знала их по номерам, в воскресенье чаще всего пели сто девяносто девятый.

Внутри пахло терпко и знакомо — воском, кадилом, горящими свечами и таинством. В святом месте важно не столько внешнее оформление, сколько душевная, намоленная атмосфера. Джоан почувствовала себя уютно, как в доме, который ненадолго покинула, а теперь опять посетила и оказалась желанной гостьей. Храм Святого Петра мало чем отличался от приходской церкви Тоттенгема: те же витражи с картинками бытия святых, то же ажурное окно в форме цветка на восточной стороне, над алтарем. Пожалуй, стояло здесь больше статуй святых — с печальными ликами и в ниспадающих одеждах, под которыми угадывались истощенные тела.

Почему у святых всегда печальные лица и склоненные головы? – задавалась Джоан вопросом и сама отвечала: потому что желают помочь нуждающимся, но получается не всегда. От того скорбят. Склоняют смиренно головы под невзгодами и советуют так же делать страждущим. Смирение освободит, надежда укрепит — в храме с тобой ничего плохого не случится, храни этот момент. Отвлекись от суеты и наслаждайся общением с Тем, Кто желает тебе только добра. И верь – тебе всегда есть к кому обратиться за помощью.

Сразу за входной дверью располагались лавки, где продавались обереги, псалтыри, свечи, святые образа, баночки с воздухом из святых мест, напутствия путешественникам, молитвы на урожай и прочие необходимые в обиходе церковные принадлежности. Торговля шла бойко, люди покупали и проходили  в зал, где уже было тесно. Все старались протиснуться в конец правого нефа, ближе к амвону — вырезанному из дерева и приподнятому над полом балкончику проповедника. Рядом расположился хор, состоявший из троих мужчин, четырех женщин и девочки в белоснежном чепчике в знак ангельской невинности.

Из-за непрекращающегося людского потока в проходе время от времени создавался затор, расчищать его прибегали молодые служки, назначенные следить, чтобы место посередине оставалось свободным.

Напротив алтаря стояли стулья с высокими спинками, над которыми виднелись шляпы знатных дам, украшенные искусственными цветами. За ними стояли ряды лавок, занятых мужчинами и женщинами в одеждах попроще, за ними свободно стояли привилегированные прихожане, далее начиналась плотная толпа, к которой продолжали примыкать новые члены. Джоан с Дороти кое-как протиснулись в левый неф и заняли местечко, откуда они хорошо видели проповедника и слышали певчих.

Из ризницы вышел пастор в черной, до пола рясе, в белом стоячем воротничке и с крестом, сиявшим разноцветными камнями – несомненно, он имел большую ценность. В отличие от статуй святых, пастор был доволен жизнью и хорошо упитан – его выдавала прямо стоявшая голова и приличный животик, выпиравший под рясой.

— Сегодня проповедует диакон Уэлби, — шепнула Дороти. – Значит, будут много петь. В некоторых церквях отменили псалмы, а Уэлби не отменил. Сказал «пока я здесь диакон, в церкви будут петь псалмы». У него самого голос знаешь какой звучный! Как у Святого Петра, когда он насылает громы на грешников.

Пока Уэлби готовился к выступлению – раскрывал книгу и устраивал на носу очки, Джоан разглядывала алтарь. На нем не имелось мастерски расписанных триптихов, скульптур Христа или книг в золотых переплетах. Все просто и по правилам: стол, украшенный резьбой на библейские темы, накрыт красной тканью – это символ пролитой за человечество крови,  на подставке стоит Святая книга – свод правил для правоверных, горят свечи — ориентир, возвышается крест – основа основ.

В стене над алтарем располагалось окно, выложенное разноцветными стеклышками. Через него проникали лучи и создавали под куполом нечто волшебно-красивое, зыбкое радужное сияние — как Божественное присутствие. Джоан ахнула и толкнула подругу, чтобы та тоже увидела и восхитилась, но Дороти занимали, как всегда, сугубо практические вещи. Она высматривала свободное местечко на лавке для прислуги и огорчалась тем, что не было там молодых парней, с которыми легко договориться. Приподнявшись на цыпочки, она глянула на вход, откуда продолжал сочиться людской ручеек, и, наконец, порадовалась тому, что имела.

— Хорошо, что мы рано пришли, — шепнула Дороти. – Опоздали бы минут на десять и остались бы на улице.

Ее практицизм не достиг Джоан, она увлеклась происходящим. Она слушала литургию, хор, и слезы текли по щекам — освобождающие, очищающие. С души ее свалился камень, страхи, обиды, несправедливости, которые пережила у Мюрреев, ушли, и слезы смыли их след. Она почувствовала легкость, будто вместе с благодарственными псалмами воспарила к Небесам. Не зря пришла она сегодня в церковь. Очистилась от прошлого и начала новую страницу жизни, нет – новую книгу, а старую, там, где остались грязные росчерки Бруно и Генри Мюрреев, она бросила в огонь. Она никогда их больше не увидит, спасибо Провидению за это.

И будто в ответ на ее мысли девочка из хора запела высоким, поистине ангельским голоском:

— Благословен Твой дивный свет,

Подобно оку серафима

В моменты злые бурь и бед

Он мне сиял неутомимо…

 

«Чудный голос, — механически отметила про себя Джоан. – Если с ней серьезно заниматься, получилась бы профессиональная певица. Хотя, зачем ей? Для церковного хора и так хорошо».

 

2.

 

Служба закончилась, девушки подошли поцеловать руку пастору, и вместе с людским потоком вытекли из дверей. На колокольне не так давно пробило одиннадцать часов, возвращаться в Даунхил было рано, да хотелось еще подышать воздухом весны и свободы, пережить что-то интересное. Они прошли через тесно уставленный телегами и прилавками рынок, который горланил на разные голоса – людей и животных. Продавцы зазывали покупателей, куры, козы, птички в клетках и другая живность кудахтали, мекали, чирикали, создавая какофонию жизни. Кроме живности, продавалось, в основном, съестное – сыр, бекон, круглые хлеба и прочее. Неинтересно для молодых девушек. Посмотрели и не стали задерживаться.

— Пойдем на главную улицу, — сказала Дороти, — она самая чистая и просторная. Много магазинов. Может, музыкальную лавку увидим, о которой ты спрашивала. Улица ведет к набережной. Если хочешь, сходим посмотрим на море.

— Конечно, хочу, я настоящее море никогда не видела, — призналась Джоан. Кажется, сегодня день хороших событий, посмотреть на море – это же замечательно.

— Послушаешь, как оно бьется о берег. День и ночь, круглый год без перерыва. И никто не знает, почему оно не стоит спокойно. Кстати, у тебя есть пара пенсов? Купим что-нибудь вкусненькое. На бульваре разные сладости продают и пирожки.

— Нет ни монетки. Мне в Даунхилле еще ни разу жалованья не заплатили.

— Ох, я тоже на мели, — соврала Дороти. Она совсем не на мели, но не желала тратить свои кровные на чужого человека в лице гувернантки, пусть и зная, что она потом отдаст. А вдруг не отдаст? — Ладно, в другой раз полакомимся. Сегодня только посмотрим. И себя покажем, а? Смотри, как парни заглядываются!

На них действительно заглядывались: мужчины из простолюдинов двусмысленно подмигивали, одиноко гулявшие джентльмены прикладывали руку к шляпе, молодые приказчики с подвитыми волосами и одетые как эсквайры, кричали им из дверей магазинов, называя Джоан «кудрявая», Дороти «рыжая».

— Эй, кудрявая, заходи купить гребень! Из настоящего черепахового панциря. Называется «Жозефина». Заходи, покупай, будешь императрицей!

— Эй, рыжая! Специально для тебя – кружевной воротничок. Доставлен прямиком из Дублина!

Обращались чаще к Джоан, но и Дороти доставалась частичка их внимания, потому она не обижалась и не очень завидовала. Обе улыбались в ответ, качали головами и чувствовали себя «девушками мая».

Свобода, юность, весна – счастливый пасьянс. Свобода опьяняет. Юность окрыляет. Весна воодушевляет. Страхи прошлого не беспокоят, тревог о будущем нет. Так пей нектар радости, смейся — глупо, беззаботно, просто так. Только потому, что… ну, потому что солнце и небо, ветер и май. Что выпал пасьянс, который сходится лишь раз в жизни и на короткое время. И невозможно задержать тот момент, как невозможно схватить солнечный луч или небесный блик, порыв ветра или аромат цветка.

Люди редко замечают то хорошее, что дается задаром, не радуются мелочам, потому так много разочарований и сожалений в конце жизни.

За одно утро девушки сблизились быстрее, чем за предыдущие дни, и оказалось, что они во многом похожи. Они пропускали мимо ушей шуточки в свой адрес и не пропускали ни одной витрины – останавливались, разглядывали, обсуждали. Согревала мысль, что когда-нибудь они войдут в магазин и купят понравившуюся вещицу. И не одну, а несколько. Много. Молодые люди, похожие на эсквайров, будут их обслуживать и стараться угодить, а они будут им приказывать и вести себя как леди — те, что с важным видом ходят по магазину. Конечно, им и сейчас не запрещено войти, но нежелательно – денег нет, одеты бедно, будут как серые гусыни среди белоснежных лебедей. Продавцы на них и не глянут.

А на улице они как все. Нет, лучше. Лучше городских горничных, на коленях моющих с мылом ступеньки хозяйского дома. Лучше домохозяек с продуктовыми корзинами, которые по дороге на рынок озабочены желанием купить посвежее и подешевле, а на обратном пути замучены вопросом – не слишком ли дорого купили? Лучше даже тех горделивых леди, которые не ограничены в средствах, но ужасно боятся, как бы солнце не попортило их аристократически белую кожу, и бегут стремглав из кареты в магазин, потом обратно.

А Джоан и Дороти свободны как птички – порхают, где хотят, чирикают, о чем хотят. Большую часть времени они проводили в одиноком коттедже, в тишине и уединении. Город накрыл их запахами, шумами и криками, открыл свои объятия, и они влились в него, как частички в многоликий организм. В Даунхилле им бы и в голову не пришло болтать без умолку и смеяться вслух, здесь же все происходило само собой.

Остановились перед магазином, предлагавшим выпечку и торты. За стеклом красовались лучшие образцы сладкой продукции: пирожное-грибок, песочная корзина с фруктами, зайчик из глазури, бисквитное яблоко, торт-книга. Сверху на подставке стоял человек с коричневым лицом и в костюме грума – зеленая шляпа с пером, сюртук, брюки до колен, белые чулки, ботинки с пряжкой. Дороти раньше не видела негров, уставилась, как на диковинку.

— Почему он такой черный — вывалялся в грязи или долго сидел на солнце? – предположила она.

— Нет, он приехал из Африки. Как мистер Донахью, который у нас в школе кучером работал, — сказала Джоан.

— Ты его вживую видела? А если его хорошенько помыть, с мылом и мочалом, он побелеет?

— Вот этого я не знаю.

— А если прикоснуться, палец черным сделается?

— Тоже не знаю. Я к мистеру Донахью не прикасалась…

— Вообще хорошая идея – нарядиться черным человеком на Праздник Всех Святых. Раскрашу себя сажей, оденусь в лохмотья, буду ходить и хохотать загробным голосом «хо-хо-хо!». Нечистая сила испугается и убежит, — проговорила Дороти нарочитым басом и подняла руки – вроде собралась напасть на подругу.

Джоан притворно вскрикнула и отскочила. Девушки играли, подшучивали друг над другом и хохотали взахлеб. В какой-то момент Джоан мельком глянула на витрину и встретилась взглядом с молодым человеком, стоявшим на улице чуть сзади.

Не придала значения. Что тут особенного? Он так же, как они, рассматривает выставленные товары. Она отвела глаза, а любопытство затаила и когда через полминуты посмотрела еще раз, поняла, что он смотрел не на сладости, а на нее в стекле. Она резко повернулась и наткнулась на его взгляд – настойчивый, уверенный в том, что девушка, на которую он так смотрел, согласилась бы на все, что угодно…

Джоан испугалась поддаться его магнетизму, резко прекратила смех, дернула подругу за руку.

— Пойдем на набережную, а то время идет, на море не успеем посмотреть.

— Привет, Дороти, — неожиданно сказал молодой человек.

Та оглянулась.

— Ой, привет, Джереми, — сказала и подала руку. — Не ожидала тебя встретить. Что здесь делаешь?

— То же, что и ты. Прогуливаюсь по городу. Глазею по сторонам… Представь меня своей подруге.

— Джоан, это Джереми. Джереми, это Джоан, — скороговоркой сказала Дороти.

В тот момент Джоан с преувеличенным вниманием рассматривала подметальщика улицы – он усердно орудовал метлой, сгребая в кучу лошадиный и собачий навоз, очищая место перед магазином. Она не собиралась знакомиться с кем бы то ни было и меньше всего с молодым человеком, умеющим подчинять одним взглядом.

После представления он протянул руку, и ей пришлось сделать то же самое. Джереми слегка улыбнулся, и взгляд его потерял недавнюю силу, теперь он смотрел с мягкостью и вожделением, как смотрят на желанную вещь, собираясь ее приобрести. Джоан признала, что он был приятен внешне – черные волосы свободно падали на плечи, черные глаза смотрели смело, что вкупе с загорелой кожей придавало ему вид человека отважного — пирата или разбойника, но ни в коем случае не подметальщика или трубочиста. Одежда не выдавала его профессии, одет он был слишком невыразительно для человека состоятельного и слишком аккуратно для человека из простонародья.

— Джереми – моряк, — сказала Дороти. – Мы когда-то жили на одной улице, и он дружил с моим братом Майком. Когда я познакомилась с Бреном, оказалось, что он и Джереми – друзья. Часто ходят в рейс на одном судне. Правильно  я говорю?

— Точно, — подтвердил он. — Только в последнее время наши маршруты разошлись. Три дня назад Брен ушел за оливками в Грецию. А я жду судна в Южную Африку.

— В Южную Африку? – переспросила с удивлением Джоан. Южная Африка представлялась ей местом бесконечно далеким, почти как Луна, не достижимая для простых смертных. – Это же на краю света! Сколько же туда плыть? Полгода или…

— Около месяца при попутном ветре и прочих делах. В Кейптауне проведем два-три дня и назад. Всего получится около двух с половиной месяцев. Зато заработки совсем другие, чем на малом каботаже… Ну, не будем обо мне. Я случайно подслушал — вы на набережную собирались?

— Да.

— Позвольте вас сопровождать. Покажу, где стоят суда, которые отправляются в дальние рейсы. Ну и, в честь знакомства, куплю вам по имбирному прянику.

— Предложение, от которого не отказываются. — Дороти толкнула подругу локтем. – Я согласна, а ты?

— Я тоже, — сказала Джоан и встала так, что Дороти оказалась в центре троицы. Пусть они двое идут рядом и болтают о своих делах, она пойдет сбоку и не будет участвовать в разговоре. Ясно, что Джереми набился в компанию ради Джоан, но ей ни к чему, и говорить с ним не о чем.

Молодая компания зашагала к приморскому бульвару и больше не обращала внимания на магазинные витрины.

 

3.

 

Джереми Симпсон был потомственным моряком и обладал  авантюрным характером. Он рано лишился отца, который однажды не вернулся из дальнего рейса. Судно стояло в африканском порту Банжул, капитан дал команде полдня на отдых, а к девяти вечера велел быть на месте. Явились все, кроме Пита Симпсона. Ждали всю ночь, утром отплыли без Пита. С тех пор никто ничего о нем не слыхал. Жена его Энн Симпсон долго ходила в неведении относительно собственного статуса — вдова или брошенка? Дело так и не прояснилось, и она надела траур – по мужу и по себе.

Он оставил ее с двумя детьми: десятилетним сыном Джереми и двухмесячной дочерью Клементиной. Пришлось теперь Энн одной обеспечивать троих. Она была хорошей стряпухой и тем стала зарабатывать – пекла пирожки, продавала на рынке. Сын ей и до того хорошо помогал, подряжаясь для одноразовых поручений в порту. После смерти… или, вернее, пропажи отца, как единственный мужчина в семье, Джереми взял все заботы на себя. О выборе дальнейшего пути долго думать не пришлось – дед был моряк, отец был моряк, значит, сыну идти по той же дорожке. Мать была против – она не пережила бы новой потери, но власти ее над сыном пришел конец.

Сильного и рослого не по годам Джереми капитаны охотно брали юнгой в короткие рейсы: в Голландию за джином и корабельным снаряжением, на Шетландские острова за копчеными гусями и шерстяными чулками, в Норвегию за мачтовым лесом и соболиным мехом. По просьбе Энн приятели отца присматривали за ним и не тревожили юную душу рассказами о дальних походах.

Но Джереми взрослел, авантюрный характер давал о себе знать — ближайшие моря он исходил вдоль-поперек, и они надоели. Все чаще подряжался он на более дальние рейсы, о которых матери не сообщал. Он обогнул по морю Европу, ходил в Северную Африку и мечтал когда-нибудь совершить кругосветное путешествие по примеру Джеймса Кука.

Кто страстно желает, тому случай помогает. Три года назад сидел Джереми в матросском кабаке «Королевская креветка». Ему девятнадцать, за плечами почти десять лет морских походов, в том числе за границу – ощущал себя бывалым моряком и неспешно потягивал вторую пинту пива.

Вдруг подсаживается к нему… настоящий морской волк, каким его описывают в романах и рисуют на иллюстрациях — коренастый, плотный, с лицом, красным от солнца, ветра и рома и с кулаками, которым под силу пробить не только дырку в голове врага, но и дырку в борту фрегата. Одет был живописно: полувоенный мундир, бывший ранее синим или черным, а теперь серым; рубашка с грязным воротником, прикрытым разноцветным шейным платком; свободные брюки, подпоясанные широким ремнем; за ремнем морской кортик с ракушкой на конце рукоятки; на ногах короткие растоптанные сапоги, повидавшие виды, но столь ладно сидевшие, что хозяин жалел с ними расстаться.

Все звали его Старый Билл, а как назвала его мать, никто кроме него самого не знал, потому что не осталось живых людей, которые знали его настоящее имя — Кадди Гаррисон. Это был бывший пират, имевший на совести десятки трупов — как матросов с захваченных кораблей, так и со-товарщей. Начинал он пиратствовать двенадцатилетним мальчишкой на фрегате «Веселая рыба», уже приученный к выживанию сиротской судьбой.  Обладая силой и смекалкой крепкого шотландского крестьянина, Кадди сумел пережить кровавые драки, лихие попойки, кораблекрушения и прочие приключения.

Коих через двадцать лет нахлебался по горло и заскучал по тихой, добропорядочной жизни на родине. Заскучал до такой степени, что стал придумывать план – как бы возвратиться и не попасть в лапы правосудия. Когда придумал, стал ждать подходящего случая.

И он подвернулся. Однажды команда «Веселой рыбы» захватила бригантину «Дей Грейша», шедшую из Аргентины в Голландию с грузом спирта и дешевой шерсти. Пираты груз своровали, команду перебили, судно же не потопили, а отправили гулять по морям ради забавы – пусть рождается новый морской миф. Но перед тем на бригантину тайно пробрались четверо пиратов, которые решили начать честную жизнь на родине, среди них был Кадди Гаррисон.

Атлантический океан – хорошо проторенная дорога, на ней трудно затеряться. На второй день плывущую без управления «Дей Грейшу» заметило судно «Голубой бриз» и зацепило баграми. Пять членов команды вместе с капитаном Хулоком перешли на борт и обнаружили четверых матросов, привязанных к мачтам. Гаррисон привязал их и себя — так, что никто не заметил подвоха. Они назвались именами членов команды, которые вычитали в судовом журнале, и рассказали печальную историю, которая изложена выше.

Хулок заподозрил подлог, спросил – «почему же вас не убили?». Гаррисон ответил: «мы отчаянно сопротивлялись, за то получили особо изуверское наказание — нас привязали к мачтам и оставили умирать медленной смертью на неуправляемом корабле». Трое других говорили то же самое. Опровергнуть их слова было некому, Хулок не пожелал далее допытываться, тем более, что замаячила впереди неожиданная финансовая удача – за приведенное в порт брошенное судно он рассчитывал получить хороший куш. А с матросами или кто они там, пусть разбираются власти.

В Гибралтаре ему выдали двадцать пять процентов от стоимости «Дей Грейши», что позволило капитану оставить мореходство, купить усадьбу в Дербишире и заняться самым мирным делом – садоводством.

Четырех бывших пиратов держали в городской тюрьме около двух месяцев — пока шло расследование, затем за неимением каких-либо улик их выпустили и даже помогли вернуться на родину. Они прибыли в Лондон и одно время держались вместе, потом трое один за одним оказались в темных водах Темзы, которые скрыли причины их смерти, а Кадди Гаррисон бесследно исчез. Через некоторое время он всплыл под именем Билл Бествик в провинциальном городке Беверли, где не слыхали ни о захвате «Дей Грейши», ни об истории ее возвращения. Билл рекомендовал себя как опытного боцмана, что соответствовало действительности, и его взяли на корабль-купец «Принцесса Селеста».

Наконец, Кадди почувствовал себя на своем месте, а когда человек на своем месте, у него получается лучше всего. Он знал, что делать — беспрекословно подчинялся капитану, держал команду железным кулаком, а также разбирался в навигации, морских приметах и традициях. Он завоевал авторитет, и его уважительно называли Старый Билл, хотя не исполнилось ему и сорока пяти.  Нельзя сказать, что он полностью перевоспитался – из беспощадного пирата в авторитетного боцмана, но бросил бандитские замашки за борт и спрятал жестокую натуру под шканцы.

Буквально два дня назад он потерял помощника Томаса Джона. Хороший моряк, но ирландец и пьяница, Том возвращался вечером домой, заплутал в тумане, зашел в болотную топь и  увяз насмерть. Наутро нашли его случайно – из топи торчала рука. Биллу позарез требовался новый помощник, молодой, сообразительный, сильный и малопьющий. Не из тех, которых набирают в портовых кабаках, напоив до полусмерти.

Он приметил Джереми Симпсона в «Королевской креветке», расспросил про него завсегдатаев заведения и заимел кое-какие планы. Он не связывал себя обещанием Энн Симпсон не смущать сына байками о дальних морских походах. С чистой совестью, которой, впрочем, не имел, он подсел к молодому моряку, когда тот слегка размяк от выпитого.

Старый Билл чокнулся с ним двухпинтовой кружкой, длинной и узкой, как дуло корабельной пушки, и предложил выпить до дна – «за тех, кто погиб в море», намекая на пропавшего без вести отца Джереми, чем сразу расположил того к себе. Потом рассказал историю о том, что мужскую половину его семьи поглотил океан, а женская умерла от горя, остался он один-одинешенек. История вызвала сочувствующий огонек в глазах юноши – сам сирота. Потом Билл поведал о дивных странах, в которых довелось побывать, в том числе о таинственных островах Таити, поросших чудно пахнущими цветками тиаре, и будто поднес спичку к сухому хворосту. Джереми загорелся. Но держали его сомнения: хоть сейчас отправился бы в далекие края, да мать не отпустит, а против ее воли идти… не готов он.

Читая и азарт, и сомнения по его лицу, Билл продолжил увлекать юношу романтическими враками, хотя справедливости ради стоит сказать, что про Таити была правда. Но занимался он там не любованием на цветки-звезды тиаре, а дележкой добычи, убийством конкурентов и оргиями с таитянками, которых местные вожди предложили пиратам в знак гостеприимства, приняв их за белых богов. Зацепив Джереми, как багром, он перешел к главному и прямо предложил поступить на «Принцессу Селесту».

Тот все еще колебался, как костяной кубик, вставший на ребро, и требовался лишь небольшой толчок, чтобы он упал вверх «шестеркой». Билл знал, как его подтолкнуть, и рассказал о практических выгодах дальних рейсов. Во-первых, жалованья получишь в два раза больше, а то и в три, чем сейчас. Во-вторых, во время плавания находишься на полном обеспечении хозяина. В-третьих, путешествуешь по городам и странам, в которых не бывал даже король. В-четвертых… хотел сказать «познаешь разных женщин – цветных, экзотических и бесстыдных, прикрытых одними лишь юбками из бамбука», но взглянул в сиявшие невинностью глаза юноши и воздержался. Показывая честные намерения, указал и недостаток — рейс длится два-три месяца, порой дольше, потому дата возвращения известна очень приблизительно.

— Сразу предупреждаю: если имеешь постоянную девушку или даже невесту, то лучше не начинать. Женщинам трудно выдержать долгое отсутствие мужчины. А если свободен, то самое время переходить с легкого фрегата на серьезный корабль-купец. Водоизмещение «Селесты» четыреста тонн – впечатляет? Речь не идет, чтобы на всю жизнь. На пару лет, пока молод, полон желаний. Только представь, какие возможности открываются! Поможешь семье, заработаешь на будущую свадьбу, на мир посмотришь, людей узнаешь. А понравится — плавай, сколько сил хватит. Как я. Мой корабль — мой дом, моя семья.

— А жена есть?

— У меня в каждом порту жена, и каждый раз разная. Я старею, а она нет. Так зачем мне хранить верность одной, вдобавок обременять себя детьми? Если я не вернусь, какая судьба их ожидает? Сам знаешь, не мне тебе рассказывать. Нет, жена, дети – не для меня. Я одинокий волк, Джереми, но не советую брать с меня пример. Если собираешься когда-нибудь жениться, сейчас самое время круто развернуть штурвал и словить попутный ветер. Ну как, пойдешь ко мне в помощники?

— Пойду, — согласился молодой моряк без дальнейших раздумий.

И ни разу не пожалел.

Мечта осуществилась, вернее – продолжала осуществляться каждый раз, когда он уходил в рейс. За три года он объездил полмира, один раз довелось побывать в Индии. Вернулся домой через шесть месяцев и застал вмиг поседевшую мать. Она ничего не сказала, лишь глянула с упреком. Джереми пообещал ей впредь надолго не уезжать и с тех пор дальше Мыса Доброй Надежды не плавал. Большую часть заработка он отдавал в семью, что было приличной компенсации за длительные отлучки.

Доход увеличился и позволил переехать из района нищих и бездомных в район ремесленников и мелких торговцев. Раньше Симпсоны имели одну комнату с камином и слепым оконцем — она служила и гостиной, и спальней, и столовой. В щели лезла вонь с улицы и из подвала, где жила семья, разводившая на продажу собак, и те справляли нужду везде, где она их настигала. Наверху жили шумные ирландцы, сбежавшие с родины в поисках лучшей доли. В теплое время они отправлялись в южные графства собирать урожай овощей и хмеля, в холодное возвращались – пили, дрались, буянили, а когда засыпали, храпели как больные волки, а собаки из подвала им подвывали.

Симпсоны сняли комнату раза в два больше прежней, разгородили ее занавесками, за которыми каждый спал в своей кровати. Спать никто не мешал: в подвале находился склад, наверху жила вдова с шестью детьми, которые днем тихо шили рабочие фартуки, а ночью будто умирали до утра.

Энн приоделась, посвежела. Помощь сына позволила ей расширить ассортимент – к пирожкам с потрохами она добавила сладкие пирожки с лимонной цедрой и ревенем, и торговля пошла бойчее. Подросшую Тину отдали в воскресную школу, обучение ее Джереми оплачивал отдельно. Остаток жалованья он частично откладывал, частично тратил на развлечения, на первом месте из которых стояла игра в кости.

Азартный игрок, он чаще проигрывал, чем выигрывал, но никогда не жалел проигранных денег. «Не беда, еще заработаю. Вся жизнь впереди». Играл он осторожно — не делал крупных ставок, слишком много не занимал, а то, что занимал, отдавал вовремя, за что прослыл надежным партнером.

У него вообще чувство ответственности было развито – за слова и за дела.

Многие девушки заглядывались на симпатичного молодого моряка, но он ни разу их слабостью к себе не воспользовался. Он не собирался в ближайшее время отказываться от дальних рейсов, и не желал заводить серьезных отношений, ограничивался покупной любовью – в местных и заграничных портах. В борделях умел сдерживать себя, на первую попавшуюся не бросался, выбирал почище и поздоровее.

«Приличная девушка сразу захочет замуж, — рассуждал он, отдыхая от вахты в гамаке, который плавно покачивался вместе с судном. – Конечно, приятно, когда тебя ждут на берегу. И когда есть, по кому скучать. Ну, мне матери и сестры пока достаточно. Рано о жене думать. Не смогу обещать ей верность. И на ее не рассчитываю. К тому же большую мечту имею — сходить когда-нибудь в Америку. Вот где, говорят, богатая страна. Золото под ногами лежит, надо только знать, где искать…»

Легко быть рассудочным, когда сердце холодно. Встретившись глазами в витрине с девушкой по имени Джоан, Джереми понял, что готов бросить к ее ногам свою самую заветную мечту.

 

4.

 

Джоан сначала услышала море – его глубинное, мерное дыхание, увидела немного погодя, когда за парапетом набережной открылась длинная, голубая полоса. Подходила ближе, полоса расширялась и, наконец, уперлась в неровный, каменистый берег и зашелестела в мелких, зеленоватых лагунах тихими всплесками. Вдаль смотреть было невозможно, солнце отражалось от воды, как недавно от неба, миллионами бликов, слепивших глаза.

На морском дрожит просторе

Солнца луч, блестя.

Мерно грудь вздымает море,

Как во сне дитя.

Море лежало — могучее и загадочное, как спящий великан, и неизвестно, когда и в каком настроении он проснется. Оно оказалось еще более необъятным, чем Джоан себе представляла, от его широты и величия захватило дух. Она оценила его красоту, которую неспособна повторить человеческая рука, и преклонилась перед мощью, которая скрывалась в глубинах. Она полюбила его с первого взгляда и пожелала поговорить с ним наедине, но… не прогонять же спутников и всех тех, кто беспечно гулял по набережной.

По водной глади двигались изящные, прогулочные лодки с людьми, у горизонта виднелись два грузных рыбацких баркаса, у причалов стояли большие, трехмачтовые шхуны с подобранными парусами – они отдыхали от недавних походов и готовились к новым.

В отличие от серого, торопливого, рабочего города, набережная выглядела как светский салон, в котором не место неудачникам жизни. Играл на скрипке уличный музыкант в костюме аристократа, ему нашлось бы местечко в профессиональном оркестре. Прохаживались празднично одетые, улыбчивые дамы в летних платьях и с кружевными зонтиками в руках, их сопровождали мужчины в блестящих цилиндрах и с цветочными бутоньерками в петлицах. Няни вели чистеньких детей или собачек – непременно белых и лохматых. И дети, и собаки, будто ощущая атмосферу довольства и приличий, вели себя согласно этикету – чинно и сдержанно.

Над морем кружили такие же нарядные, белые чайки, но в отличие от людей они от чего-то беспокоились и кричали — до того пронзительно, что у Джоан пробежал по коже озноб. Она поежилась, прогладила по рукам, прогоняя мурашки, неуместные в теплый день.

— Почему они стонут? Кажется, что предрекают беду.

— Чайки — вечные морские странницы, — объяснил Джереми. — Говорят, души утонувших моряков превращаются в чаек и стонут, не находя покоя. Ведь тела их не преданы земле. Они плачут и жалуются, но никто не слышит их жалоб… Сегодня море тихое, а вчера мы с трудом пристали к берегу.

— Так ты только вчера вернулся? – спросила Дороти.

— Да.

— А когда снова уходишь?

— Дней через восемь-десять. Мы последний раз в приличный шторм попали у Канарских островов. Хозяин собирался подремонтировать судно, обновить паруса, укрепить мачты. Оно вон там у причалов стоит. «Принцесса Селеста» называется.

— Я никогда не плавала на корабле… — сказала Джоан.

— Я тоже, — вставила Дороти.

— Наверное, это романтично и страшно одновременно. Даже большое судно кажется крошечным, когда затеряется между двух океанов – воды и неба, — задумчиво проговорила Джоан и представила себя окруженной голубой пустотой.

— Да, страшно — когда выйдешь в открытое море, а родной берег скроется за горизонтом, — признался Джереми. По дороге он ощущал отчуждение девушки и не пытался втянуть ее в беседу. Теперь же она, вроде, освоилась с его присутствием, и следовало удерживать ее в разговоре – так налаживается первая связь. Он решился встать поближе, чуть позади. Когда она поворачивалась, он видел солнечные блики в ее глазах – морских лагунах. Эти лагуны будут ему сегодня сниться.

— Когда остаешься один на один с океаном, жуть берет, — продолжил он. — Кругом вода, до ближайшей земли сотни, тысячи миль. И неоткуда ждать помощи, если что случится. Одиночество наваливается, несмотря на то, что целая команда на борту. Но кажется, что ты всеми покинут и еще жив, но уже плывешь в страну мертвых. Некоторые с ума сходят.

Дороти заметила его неравнодушие к подружке и заревновала. Она, между прочим, была из тех девушек, что с огромным удовольствием заполучили бы моряка в сети. Ей стало скучно – разговор шел о вещах, которые были выше ее понимания. Не зная, что сказать, она вертела головой по сторонам, разглядывая гуляющую публику. Увидела мужчину с лотком на ремне через шею и в красной рубашке под черной жилеткой.

— Продавец сладостей!

— Дамы, хотите пряников? – спросил Джереми, вспомнив про обещание.

— Хотим! – ответила за двоих шустрая горничная. – Мне «петуха в штанах», а тебе, Джоан?

— «Джорджа на лошади».

Девушки получили по пряничной фигурке и занялись их поеданием. Разговор на время затих.

— Брен мне всегда сладости покупает, — соврала Дороти, слизывая с ладони последние крошки. Вранье не имело ни малейшего смысла, но по привычке. – Когда он вернется, давайте придем сюда вчетвером. Прогуляемся по бульвару, как важные господа. В гавань сходим, посмотрим на ваши корабли. Туда пускают посторонних?

— Посторонних — нет. А если скажу, что вы мои друзья, то пустят.

— Только не сейчас, — забеспокоилась Джоан, — Дороти, не пора ли нам возвращаться?

— Ой, да, — спохватилась подруга. – Время поджимает. Мы же садами хотели пройти. А это почти в два раза длиннее.

Джереми уже знал, что девушки жили и работали в Даунхилле.

— Давайте провожу вас до коттеджа, — предложил он. – Я сегодня целый день свободен. И вам спокойнее будет под моей защитой. – Моряк искоса взглянул на Джоан.

— Я не против, — ответила она, рассчитывая, что подружка скажет то же самое.

И ошиблась.

— Совсем забыла, – сказала вдруг Дороти. — Мне же к матери надо зайти. Проведать. Про Майка спросить. – Опять вранье. Матери дома не было, она по воскресеньям выводила на прогулку собак миссис Уотерспун, про Майка новостей ждать не приходилось – в тюрьме каждый день одно и то же. И не деликатность заставила ее освободить молодых людей от своего присутствия. Она заметила, как жадно ловил Джереми каждый взгляд Джоан, и завидовала до тошноты. Дорога втроем превратилась бы для нее в муку.

Но Джоан не собиралась отправляться в дальнюю дорогу в компании мужчины, с которым только что познакомилась. Она с упреком посмотрела на горничную и сказала:

— В таком случае я пойду одна.

— Не бойся меня, Джоан, — сказал молодой человек. – Я девушек не обижаю. Дороти подтвердит.

— Подтверждаю. Не бойся, все будет в порядке, — успокоила Дороти. – Я давно его знаю. Настоящий джентльмен. В обиду тебя не даст,   и сам не обидит.

Выбора не осталось: подружка сейчас убежит, а одной отправляться хуже, чем с едва знакомым, но получившим положительные рекомендации человеком.

— Хорошо, — сказала Джоан не совсем уверенным тоном

— Так вы садами идите, — сказала напоследок Дороти. – Они сейчас в самом цвету. Сорвите пару веточек. В честь Дня весны. Его в Шотландии в первый понедельник мая отмечают, то есть завтра. Девушки умываются росой и вплетают в волосы яблоневые цветы. Парни танцуют с ними до следующего утра. Эх, почему мы не в Шотландии… Ну да ладно. – Дороти махнула рукой и побежала вслед за продавцом сладостей.

 

5.

 

— Я не пойду через сады, — заявила Джоан. – Слишком долго. Я устала и вообще. Боюсь опоздаю, хозяйка будет недовольна.

— Во сколько тебе нужно быть дома? – спросил Джереми и достал из жилетного кармана часы с цепочкой – подарок Старого Билла.

— Нас до двух отпустили.

— Сейчас четверть первого. Самая длинная дорога займет не более полутора часов, ты еще раньше времени придешь. Нет нужды торопиться. Если устала, обопрись на мою руку.

— Нет-нет. Это ни к чему.

Она все еще сомневалась, правильно ли сделала, согласившись возвращаться в компании молодого человека. Тот небольшой опыт, который она имела с мужчинами, обернулся катастрофой, и ничего странного, что Джоан осторожничала. Не то, чтобы она приобрела стойкое отвращение к противоположному полу, но вынесла убеждение, что лучше переусердствовать в бдительности, чем допустить промашку.

«А если он такой же грубиян, как Бруно? – думала она, шагая по улице немного впереди нового знакомого. – В городе ведет себя как джентльмен, а что он сделает со мной на безлюдной тропинке в саду? Я же его совсем не знаю. Постараюсь избавиться».

— Послушай, Джереми, — сказала Джоан и остановилась, поджидая. — Тебе совсем не обязательно меня провожать. Погода хорошая, дорогу я и сама найду…

Если бы любая другая девушка столь настойчиво пыталась от него отвязаться, Джереми давно бы плюнул и послал ее к морскому дьяволу. Только не эту. Он не был безумно влюблен, но… дышал с ней одним воздухом, был освещен одним солнцем – хотел бы он посмотреть на безумца, который добровольно отказался бы от этой привилегии.

— Джоан, ты же видишь, я не разбойник и не пират, — продолжил он мягко настаивать. — Даю слово, что пока я рядом, с тобой ничего плохого не случится. Дороти не зря передала тебя под мою ответственность. У меня сестра чуть моложе. Я не посмею обидеть девушку.

— Хорошо, — нехотя согласилась Джоан. – Только, пожалуйста, не подходи слишком близко и не прикасайся ко мне. Я этого не люблю.

— Как скажешь, — ответил молодой человек и сделал озорное выражение. – А ты ко мне всегда можешь прикасаться. Мне нравится. У девушек руки мягкие, нежные. Кожа теплая и гладкая, как спелый абрикос. Не то, что у нас, людей моря. Ладони в сухих мозолях от канатов, щеки шершавые как наждак… Вот дотронься. – Джереми заложил руки за спину и подставил щеку.

Подвоха Джоан не углядела, провела пальцами.

— Колючая.

— Хотя сегодня утром побрился. А можно теперь по твоей щеке провести?

— Нет!

— А я и не хотел! Ха-ха-ха!

Джоан тоже рассмеялась. Со смехом улетели страхи. С Джереми было легко, и она не заметила, как, болтая, они достигли   арки с каменными воинами. На стене висела табличка «В прошлом здесь стояла стража, которая охраняла ворота и при необходимости провожала путников через Батэмский лес, защищая от волков».

— Видишь, я не зря пошел, — сказал Джереми. – Буду защищать тебя от волков, как персональный охранник.

Джоан не сразу нашла, что ответить, слишком многое нахлынуло от его немудреных слов. Она, как неоперившийся птенчик, брошенный родителями, с малых лет вынуждена сама о себе заботиться, защищаться от напастей, искать свой путь в группе сородичей, где жестокие законы, и каждый за себя. Попробуй выживи, если ты одна и неопытна. Когда появился кто-то, кто пожелал ее защищать, она растерялась. Насторожилась: какова будет цена за услуги?

Он ничего не попросил взамен. Пока… Ну, посмотрим. Признаться, с ним не стыдно пройтись рядом – на «персонального охранника» заглядываются не только игривые молочницы и строгие экономки, но и дамы с кружевными зонтиками.

Она тронула его за локоть.

— Давно нет того леса, да и волков в округе не наблюдается, но спасибо.

— Да не за что.

Он достал из кармана два гладких камешка-гальки и принялся ловко перекатывать их то одной рукой, то другой.

— Ловко получается, как у жонглера в балагане. Зачем тебе? – полюбопытствовала Джоан.

— Чтобы девушки спрашивали, ха-ха! — хохотнул Джереми. – А если серьезно – эти упражнения помогают укрепить кисть и пальцы.

— Дай попробовать.

У нее камешки тут же выскочили из руки и попрыгали по мостовой, как шустрые весенние лягушки. Джереми поднял.

— Здесь тренировка нужна. Я не первый год их кручу. Боцман научил. Для моряков важна крепость рук. Чтобы, например, во время шторма быстро взобраться по канатной лестнице и не сорваться. От цепкости пальцев порой зависит жизнь…

У развилки молодые люди свернули влево на тропу согласно указаниям Дороти. Грунтовка, по которой девушки пришли в город, тянулась по холму, все более отдаляясь от тропинки, и не верилось, что обе опять сблизятся в Даунхилле.

Вокруг открывался покойный, милый сердцу, старый английский пейзаж, и молодые люди, вроде, очутились внутри картины Констебля. Волнистые холмы были будто покрыты ровным зеленым покрывалом, мягким, как плюш, вблизи же замечались отдельные травяные ростки, острые и твердые, как гвозди – и как иначе, ведь им пришлось пробиваться сквозь комья земли. В пруду, берега которого поросли живописным тростником, плескались и гоготали от счастья гуси. Вдали виднелась мельница и похожие друг на друга, деревенские дома – они стояли кучно, как грибы из одной семейки. На небе висели облачка, похожие на букли белоснежного парика. Ветер прикасался ласково, как любовник.

В пруд впадал ручей, через который перекинут крошечный каменный мостик – крепкий и надежный, как все то, что строили древние римляне. На другом берегу от мостика начиналась древняя стена, которая надежно защищала идущих по тропинке от нападения слева. Стену покрывал мох – выпуклый и мягкий, как подушка, его хотелось погладить.

Впереди показался сад, его огораживал забор из грубо обструганных, лежачих досок. Какой же забор без калитки: путь преградила дощатая створка, которая не имела практического смысла, а существовала лишь для создания пасторального вида. Она ни от кого не защищала – через дырки между досками свободно перелезли бы вездесущие мальчишки и любые другие желающие попользоваться дарами сада.

Джереми толкнул створку, она крутанулась и открыла путь в… яблоневое царство – такое душистое и щедро цветущее, что у Джоан закружилась голова. Если бы она потеряла сознание, и тогда ощущала бы этот тихий и проникновенный запах, видела бы эти цветы — круглые и розовые, как щечки младенца. Каждое дерево будто надело платье, сотканное из живых цветов, и они затмили собой зеленые листья на ветках, как красавицы затмевают сереньких подруг. Это нежное цветение родных яблонь приятнее сердцу северянина, чем пышные шары тропических магнолий. Ветер остался на лугах, здесь же воздух не шевелился, и висело душистое марево — такое плотное, что его, казалось, можно потрогать.

Мирный покой сада нарушали редкие вскрики птиц да жужжание пчел, слетевшихся на нектарный пир.

— Прямо райский сад, — почему-то шепотом сказал Джереми. – Только ангелов не хватает.

— Они улетели на минутку, но обещали вернуться, — в тон ему сказала Джоан. – Чудесное место. Я бы хотела быть здесь похороненной.

— Похороненной? Что за странные мысли? У тебя вся жизнь впереди.

— Ничего странного. Каждый человек когда-нибудь умрет. Лучше быть похороненным среди цветущих яблонь и лежать одному, чем на церковном кладбище среди множества мрачных надгробий, которые толпятся, будто боятся опоздать к отпущению грехов. – Джоан почему-то вспомнилось – а где могилы ее родителей? Она их никогда не видела. Хотела бы увидеть?

Да.

И что бы сделала?

Поговорила бы с ними. Ощутила присутствие, поддержку – невидимую, но все же. Странно: они дали ей жизнь, а сами ушли. Почему?! Они никогда не увидят ее взрослой, не порадуются ее шестнадцатой весне, не погуляют на свадьбе, не успокоят, не защитят. Да, если бы были живы родители, кошмар в семье Мюррей с ней не приключился бы…

Грустная тема не подходила настроению Джереми, он ее переменил:

— Судя по буйному цвету, в этом году уродится много яблок. Любишь яблоки?

— Очень. Сладкие, с красными боками. Не знаю, как называются.

— Феймюс. Да, они вкусные, но мягковатые, долго не хранятся. Я другие люблю – твердые, зеленые, с кислинкой. И обязательно сочные. Откусишь, сок брызгами в разные стороны. Даже смешно. Моя мама из яблок вкуснейшее варенье делает. Пироги печет и продает. Она хорошая стряпуха, торговлю ведет успешную. Зимой ее горячие пирожки расходятся в несколько минут. Люди греют о них руки, потом едят. Яблоко зимой о лете напоминает.

Джоан не ответила — окруженная морем цветов, она смотрела на вытоптанную тропинку, и было ясно, что не видела ее. Где витают ее мысли? Джереми терялся в догадках. Девушка все еще не доверяет ему, боится или грустит о чем-то? Совсем недавно, когда он впервые увидел ее у магазинной витрины, она смеялась и болтала с Дороти всякие глупости. А теперь притихла. Попробовать ее развеселить? Он дотронулся до ее руки, остановил.

— Подожди.

Подбежав к ближайшему дереву, Джереми сорвал самое крупное соцветие и вернулся к Джоан, которая стояла такая же красивая и неподвижная, как яблони. Она не замечала его возле себя, она смотрела вглубь сада, где висела белая, прозрачная дымка, отражавшаяся в ее глазах. Она опять бродила где-то не здесь.

Он поднял руку с цветком.

— Ты позволишь? – и легко тряхнул ее за плечо, мол – очнись.

Девушка сморгнула, дымка в глазах исчезла, отсутствующий взгляд сменился на осмысленный. Джоан кивнула, и он воткнул цветок в волнистую прядь.

— Ты похожа на яблочную фею. Жаль, что не видишь себя в зеркало. Влюбилась бы в собственное отражение…

— Это вряд ли. Но спасибо за цветок.

— Ты шла, о чем-то задумавшись, я подумал – тебе со мной скучно.

— Совсем нет, — улыбнулась Джоан. – Извини. Нашли немного грустные размышления. Вовремя ты меня из них извлек своим цветком… А ты не грубый. Умеешь обращаться с девушками. Хоть и моряк.

— Ты думала, мы умеем только пить, драться да по канатам лазать? – Джереми усмехнулся. Суждения, которые он упомянул, в общем-то, верны, но подтверждать или опровергать их не собирался. Не затем отправился он провожать девушку, чтобы говорить о себе. – Ты кем в Даунхилле работаешь, тоже горничной?

— Нет, гувернанткой.

— Я слышал от Дороти, там скучновато для молодой девушки. Каждый день одни и те же люди в доме, один и тот же пейзаж за окном. В нашем городе тоже мало развлечений, ну хоть с друзьями встретишься, по улице пройдешь. Там всегда что-нибудь происходит. Недавно прицепился мальчишка — продавец «ужасных новостей». Говорит: мистер, купите «Ужас на улице Красной в Сохо», а он сам как ужас – грязный, взъерошенный оборвыш. Я ему дал полпенни, а листок потом выбросил. Или стоит на перекрестке продавец страшных баллад – целый рулон прикреплен к шесту и развевается, как флаг. Кричит: покупайте два ярда баллад всего за два пенни. Я как-то почитал одну, ее и задаром не надо – как отец зарезал сына, чтобы тот не раскрыл конкуренту секрет старинного эля, потом умер от горя и унес секрет в могилу. Чушь полная. А ведь находятся те, кто это покупает и читает…

— …с большим интересом. Ну, и хорошо: если людям нравится читать, пусть читают. Я слышала, в Стэнфорде жители собирают деньги и просят такого продавца приходить к ним раз в неделю с его товаром.

— Какими судьбами тебя в даунхилловскую глухомань забросило?

— Меня туда рекомендовали, — уклончиво ответила Джоан. – В отличие от Дороти, мне в коттедже нравится. Скучать нет времени. Две ученицы, занимаюсь с ними целый день. Девочки забавные и ужасно любопытные, едва успеваю на вопросы отвечать.

— А вечера как проводишь?

— Вечером надо другие дела успеть. Подумать, порисовать, письма написать. На рояле играю каждый день. Мне, как и тебе, тоже необходимо пальцы тренировать, чтобы подвижность не терялась и чувствительность. Люблю книжки читать, исторические. Или мифы. Делать к ним иллюстрации. Скучать некогда. По-моему, скука – удел людей нелюбопытных и ленивых. Как можно скучать, когда столько дел ждут: читай книги, изучай языки, рисуй, сочиняй, гуляй. Много денег для того не требуется. Вот если бы у меня была финансовая возможность, я бы первым делом отправилась путешествовать.

— Куда же?

Перед взором Джоан мелькнула та давняя романтическая картина в библиотеке дяди Виктора – тореадор в красном костюме поет песни прекрасной даме. Они живут в далекой стране, где вечное солнце и счастье.

— Первым делом отправилась бы в Испанию. Наверное, там бы и осталась…

— Можно, я приду к тебе завтра вечером? – вырвалось у Джереми.

Вдруг он осознал, что ни разу в жизни не спрашивал у девушки разрешения ее навестить. Те, с которыми он прежде общался, сами бегали за ним и искали встреч, а он чаще всего отказывал.

Теперь же большая вероятность, что откажут ему. С Джоан все иначе. Она не служанка или посудомойка, которая за имбирный пряник готова на… большие дела. Она образованная, знает себе цену. Пряником ее не купишь. Тем и привлекает. Потому что сговорчивая девушка что кружка эля — выпил и забыл.

Да, заарканила она его, как маленький гарпун большого кита, и тянет за собой, чем ближе к Даунхиллу, тем сильнее. Надо заарканить ее в ответ, потому что слишком настойчиво и томительно желание продолжить знакомство. Так же томительно тянет моряка ступить на твердую землю после многомесячного плавания и неважно родная сторона или чужая. Лишь бы суша. Постоянство под ногами.

Постоянство?

Да, такую, как Джоан, желал бы он иметь своей подругой. Или даже невестой. Почему нет? Было бы здорово… Кажется, именно ее он и ждал.

А она его, по всей видимости, не очень.

Джоан молчала, подбирая слова, чтобы отказ не прозвучал слишком обидно – Джереми того не заслужил. Откажет не потому, что у нее есть Алекс…

А есть ли он у нее? Джоан более четырех лет его не видела и не получала вестей, любовь ее затухла, хотя глубоко под пеплом оставалась еще искорка, которая разгорелась бы, если бы Алекс того захотел. Но вряд ли.

— Не стоит приходить сюда, Джереми. Я работаю воспитательницей двух девочек. Не хочу, чтобы хозяйка заподозрила меня в аморальности. Моя репутация должна быть безупречной. Честно скажу — не собираюсь в ближайшее время заводить знакомства с мужчинами.

— Прости, Джоан. Не хотел торопить тебя. Просто ты мне… — он хотел сказать «очень понравилась», но решил быть сдержаннее. Не стоит сразу выкладывать то, что вертится на языке. — … ты мне напомнила девочку из далекого детства, которая была в меня влюблена, Дэйзи звали, — соврал.

— Дэйзи-фиалка – мое второе имя.

— Тебе подходит. – Что правда: Джоан тонкая и хрупкая, как фиалка, которую не то, что растоптать — слишком крепко сжать страшно.

— Чем же я ее напомнила?

— Э-э… — Вот, не надо врать, чтобы не пришлось придумывать отговорок. — Наверное, тем, что имя тоже начиналось на «Д». – Выкрутился.

— Так она была влюблена или ты?

— Она или я, не помню уже. Ну, неважно. Ты давно потеряла родителей?

— Очень давно.

— Скучаешь, конечно.

— Очень. До сих пор. Это навсегда. Я их почти не помню, но мне их не хватает.

— Чего именно?

— Нежности. Заботы. Защиты.

— Я смогу тебя защитить. Тебя кто-то обижает?

— Сейчас нет… — Предложение Джереми выглядело благородно, но вряд ли было бескорыстным.

Бескорыстных мужчин не бывает, и не стоит торопиться принимать предложение о помощи. Джоан переросла романтические новеллы и больше не воспринимала их как отражение реальности. Благородные джентльмены встречаются только прекрасным принцессам, а она давно разжалована в простые гувернантки. За короткую жизнь она получила достаточно плохого опыта, чтобы научиться самой защищать себя. Справилась же с семейкой Мюррей, справится и с другими – вне сомнений. — Спасибо, Джереми. Сейчас мне мужское покровительство не требуется. Но я не люблю разговаривать о себе. Расскажи лучше о тех странах, которые ты посетил. Бывал в Испании?

— Бывал не раз. Мы апельсины оттуда привозили, вина… — И Джереми и стал рассказывать про дальние страны, в которых побывал. Хорошо там – тепло и сухо, но держат родные туманы и дожди сильнее самых сильных уз, и лишь большая нужда или большая мечта заставила бы переселиться.

Шли медленно, а пришли быстро. Открылся Даунхилл — островок, окруженный ручьем. Каменная стена незаметно превратилась в стену из кустов и потянулась вдоль берега. Тропинка сузилась, спустилась к мостику из трех бревен, перешла на ту сторону и побежала через луг к одинокой калитке и далее к коттеджу.

На лугу кипела жизнь. Садовник Роналд мастерил миниатюрный диванчик и так грохотал молотком, будто он мастерил дом. Хозяйка давала ему указания, стараясь встать спиной к солнцу. Кухарка Эмма мыла окна — они блестели, как только что умытые глаза. Предоставленные сами себе Кэти и Молли визжали, носились взад-вперед и лаяли на собаку. Собака лаяла в ответ и визжала от удовольствия. Все были довольны, хотя и не замечали того.

Девочки увидели гувернантку и закричали последние новости:

— Мы в росе ноги промочили!

— Хорни научился через палочку прыгать!

Джоан помахала им рукой, повернулась к спутнику.

— Вот я и на месте. Спасибо, что проводил.

— Когда же я снова тебя увижу?

— Не знаю… Вероятно, в следующее воскресенье. Мы с Дороти опять собирались в церковь. Хочешь — приходи. Сходим на набережную, посмотрим на море.

— Вижу, оно тебя тоже в себя влюбило. Знаешь, что. Если не будет шторма, свожу тебя на «Принцессу Селесту», покажу мой второй дом.

— Ой, здорово. Всегда было интересно посмотреть на судно изнутри. Оно должно быть с умом оборудовано под нужды многих человек.

— Договорились. До свидания, Джоан.

— До свидания, Джереми.

На глазах у всех протягивать руку она постеснялась, развернулась с милой плавной грацией: наклонила голову чуть в вправо, повернула туда плечи, за ними последовала юбка, и вот уже девушка, как набирающая скорость волна, побежала к мостику, перехлынула на другой берег и оказалась в объятиях воспитанниц.

Джереми проводил ее взглядом и нехотя отправился в обратный путь. С каким удовольствием он проделал бы его снова вместе с Джоан! Только что расставшись, он заскучал по ней – не как по любимой, для того он провел с ней слишком мало времени, но как по хорошему событию, которое слишком быстро закончилось. Огорчился несильно – событие обязательно повторится, потому что Джереми очень того хотел, а то, чего хотел, он обычно добивался.

Широко и звонко шагал он, как человек, уверенный в будущем. Издали повеяло ароматом яблонь, он закрыл глаза на ходу и глубоко вдохнул. Оказывается, эссекские яблони замечательно пахнут, почему он только теперь это заметил? Ах, потому что… Джоан. Она пахла яблоневым цветом и глядела голубыми лагунами. Черт! Она покорила его в одно мгновение, а он, кажется, впечатления не произвел.

Или произвел, но она не показала, потому что сдержанная в чувствах. Или слишком гордая? Нет, не это. Джоан — непритязательная девушка, не задается, довольно легко идет на контакт. Честна — призналась, что заводить романы с кем попало не собирается.

Завоевать ее будет непросто.

«Она не похожа на моих прежних подружек. Немного странная. Заранее предупредила, чтобы к ней не прикасался. Ну, в первый день я и не собирался, но она, видимо, намекала — и дальше. Впервые вижу девушку, которая не особенно желает со мной встречаться. Почему, собственно? Внешностью не обижен. Одет прилично. Вольностей в поведении не допускал.

Может, у нее кто-нибудь есть? Надо спросить у Дороти. Хотя, не похоже. Тогда что? Загадка. Боится мужчин? Имеет неудачный опыт? Когда она успела его приобрести? Сказала, что заботится о  репутации. Звучит правдоподобно. Никто не хочет иметь шлюху воспитательницей дочерей. Здесь она права.

В наше время многие девушки стремятся к самостоятельности. Ломают традиции, выходят из-под контроля семьи. Объявляют, что умеют обходиться без мужчин и тут же начинают вешаться на каждого встречного. Кончается их самостоятельность банальной распущенностью. Джоан, сразу видно, не такая. Она тоньше, деликатнее. Буду вести себя с ней осторожно, чтобы не спугнуть. Хочу завоевать ее доверие. И знаю, что не обману его».

Вместе со сладким духом недавние воспоминания охватили его. Все совпало: веселый май, цветущий сад, красивая девушка… Он вспомнил, когда шел по улице и услышал смех – негромкий, заливистый. Встретился с ней глазами в витрине и поневоле улыбнулся. Сейчас вспомнил — и рассмеялся вслух. Представил не к месту: на свадьбе Джоан наденет венок из розовых цветов и длинную белую фату, которая ее окружит – невеста будет похожа на молодую цветущую яблоньку. И пусть до того события далеко, как до экватора — если идти пешком, может и не дойдешь, но ведь май, сад, девушка… Раскинув руки, Джереми подпрыгнул и крутанулся в точности как дельфин, выпрыгивающий из воды и крутящийся в счастливом танце.

Хорошо жить, когда все получается. Или когда уверен, что получится. Джереми если чего пожелает, то непременно произойдет. Ожидание хорошего сделало его похожим на влюбленного, улыбающегося дельфина.  Пританцовывая, он вышел за калитку сада, прибавил шаг и, весело насвистывая, зашагал в город.

 

6.

 

Простившись с новым знакомым, Джоан почти тут же про него забыла. Она будто вернулась из гостей, где требовалось одеваться по правилам и вести себя по правилам, а теперь пришла домой, где можно забросить условности и одеться в халат. Воспитанницы облепили ее с двух сторон и болтали без передышки. Они так явно соскучились, что от их честной и бескорыстной любви сладость разлилась по нутру, как если бы она выпила чая со сливочными пирожными. Их настроением, как всегда, заразился Хорни – он два раза приветливо гавкнул на гувернантку и завилял хвостом, отбивая себе бока.

— Вы уже пообедали? – спросила Джоан, ласково приобняв девочек.

— Да, — ответила Кэти. – А кто тот молодой человек, который вас провожал? – Она тут же проявила любопытство и застала гувернантку врасплох.

— Это…э-э… Это знакомый Дороти. Она задержалась в городе, а он согласился меня проводить.

— Симпатичный, — оценила Молли с полным серьезности лицом. – Он кто? Граф?

— Нет, моряк. Плавает в Африку.

— Ой, как интересно! – воскликнула Кэти. – Я тоже хочу сплавать в Африку. На большом корабле, с парусами, мачтами и флагом. Назову его «Эмили Джейн»…

— Нельзя «Эмили Джейн», — перебила младшая сестра. – Так назывался пиратский корабль мистера Реда.

— Какое же название ты предлагаешь?

— Э-э… — Молли не стала ломать голову и прибегла к помощи человека, который приставлен к ним отвечать на сложные вопросы. – Мисс Джоан, как бы вы назвали?

— Ты хочешь романтичное или практичное название?

— Романтичное! Очень-очень!

— И чтобы тайна с ним была связана или страшная история, — добавила Кэти.

— Тогда предлагаю «Мери Роза». Так назывался корабль короля Генриха Восьмого. Мери – его дочь, роза – символ Тюдоров. Судно участвовало во многих походах против французов. А затонуло не от вражеской атаки, а от перегруженности – пушками и людьми. Большая трагедия была. Погибли несколько сотен моряков, в том числе капитан. Вот тебе, Кэти, и страшная история. Про их гибель сложили балладу. Вот несколько строк:

Наши утлые шлюпки сорвала волна,

И сказал капитан удалой:

Будет плакать моя молодая жена,

В эту ночь она станет вдовой!

— Ой, печально, — проговорила Молли жалобным голосом, будто собралась заплакать по давно ушедшему.

— Ничего печального, — бодро возразила Кэти. Она обожала баллады на тему смерти и давно не принимала их сюжеты близко к сердцу. – Корабли всегда тонут. Это их способ умереть. Люди уходят под землю, а корабли под воду. Это нормально. Правда, мисс Джоан?

— Правда.

— Ой, смотрите, Хорни хапнул одуванчик и теперь мотает головой, отплевывается. – Молли засмеялась.

Джоан посмотрела на нее и тоже засмеялась. «Счастливые люди — дети. Живут одним моментом: плачут из-за ничего, а через секунду уже смеются. Тоже из-за ничего. В их маленьком мире покой и уют, каждая мелочь – великое событие, а несчастья происходят только в балладах. Они впустили меня в свой мир, и я благодарна за это.

Даунхилл – островок, который обходят житейские бури, как можно его не любить? Как можно скучать там, где не происходят неприятности? Дороти немножко сумасшедшая. Но у нее свои устремления. А у меня свои».

Дом там, где тебя не обижают. Когда Джоан покинула жилище крестной, ее обижали везде, где она потом жила. Кроме Даунхилла. Здесь уютно и тепло, как на мягком ковре у камина, когда за окном лютует зима. Но она здесь недавно, и не совсем доверяет его уюту и теплу. Прежде должна убедиться, что они настоящие и надолго, отрешиться от того, что тяготило. Оставить за пределами усадьбы все дурные события, случившееся с ней – они больше не произойдут, а всех дурных людей, сделавших ей зло, выбросить за пределы памяти – они больше не встретятся.

Когда тебе хорошо, проще забывать плохое. Джоан стерла с себя ржавчину прошлого, засияла чистотой и новизной, как окно, которое только что помыла Эмма.

Спасибо воспитанницам, кажется, они научили ее большему, чем она их.

Когда смотришь на детей, учишься житейской мудрости: счастье в простоте, сила в чистых побуждениях. Мудрость заложена в них самой природой, а нет на свете лучшего учителя. Напрасно взрослые смотрят на маленьких свысока — они не глупее, только имеют меньше опыта. Если бы воспитатели с косным умом не внушали им ложные догмы и ошибочные представления, дети устроили бы мир честнее.

Вовлекшись в разговор с девочками, Джоан не опустилась до них, а поднялась.

— Значит, корабль назовем «Мери Роза». Кто же будет у нас капитаном?

— Я! – крикнула шустрая Кэти.

— Нет, я! – не уступила Молли.

— Вообще-то, капитан должен быть опытный, его нужно взять со стороны.

— Хочу, чтобы капитаном был дядя Эдвард, — сказала младшая.

— Нельзя! – возразила сестра. — Он здесь редко бывает. И что же – мы должны его ждать, когда захотим выйти в море? Пусть лучше капитаном будет мисс Джоан, — степенно рассудила Кэти. По праву старшинства ей полагалось быть умнее и главнее всех или, как минимум, сестры и воспитательницы. — Я буду управлять кораблем, колесо крутить. Забыла, как оно называется.

— Штурвал, — подсказала Джоан.

— А я кто буду? – вопросила требовательным голосом младшая, испугавшись – как бы про нее не забыли.

— Будешь боцман.

— Что они делают?

— Следят за порядком на корабле и говорят, куда плыть. Будешь показывать мне рукой – направо или налево.

— И куда мы отправимся?

— В Африку. Высадимся на диком берегу и пойдем смотреть на животных. На жирафов и слонов. Интересно, кто из них быстрее бегает…

— Только не вздумай без оружия по саваннам ходить.  Быстренько угодишь в когти льву. Или крокодилу.

— У крокодила нет когтей.

— Зато есть зубы. Он ка-а-ак разинет пасть и тебя хап! – Молли развела руки, будто челюсти, и захлопнула с угрозой жизни сестры. Та отвела их и чмокнула Молли в щечку.

— А я его поцелую, и мы будем дружить, — заявила Кэти. Она была уверена, что поцелуями можно решить любой конфликт.

— А я поцелую… дядю Эдварда.

— Глупая. Он и так тебя любит. Мисс Джоан, а кого бы вы поцеловали?

— Э-э… наверное, бегемота. Он толстый и добрый.

— Я бы назвала бегемота Джонсон.

— Почему? – полюбопытствовала сестра.

— Потому что Джонсон и все.

Троица, вернее – четверка, если считать собаку, завернула за   дом, обсуждая план будущего морского похода. Нора обратила внимание, что визг и лай прекратились, и собралась выяснить причину внезапной тишины. Она окончила разговор с мистером Редом и присоединилась к компании.

— О чем это вы так увлеченно беседуете?

— Об Африке, — сказала Кэти, которая первая отвечала на вопросы, заданные вообще. — Мы недавно с мисс Джоан читали книгу про африканских животных. Рассматривали картинки, потом рисовали по памяти.

— А потом смеялись, — хихикая, добавила Молли. – У Кэти получился крокодил с висячим хвостом и на высоких ногах.

— И вовсе не крокодил! Я хотела нарисовать жирафа с длинной шеей и ногами, и с маленькими рожками. Но рога получились внизу, потому  он стал похож на крокодила с клыками. Любопытно посмотреть, как выглядел бы Хорни, если бы жил в пустыне.

— Вижу, уроки с мисс Джоан не проходят зря, вы многому научились за короткое время, — похвалила детей хозяйка и обратилась к гувернантке. – Как вам понравилась служба?

— Служба и сама церковь очень понравились. И не только мне. Собралось столько народа, что нам с Дороти пришлось постоять в очереди, чтобы по окончании получить пасторское благословение. Хористы пели чудесными голосами. Я до сих пор под впечатлением. С вашего позволения, в следующее воскресенье я опять хотела бы пойти.

— Конечно, дорогая. Мне нравится, что вы набожны. И, по-моему, искренне. В наше время люди не слишком охотно посещает храм. Работающим некогда, а состоятельным лень. Я не отношусь ни к тем, ни к другим, но не могу заставить себя хотя бы раз в месяц сходить к мессе. Бываю от случая к случаю.

— Значит, вам достаточно. Вера – это очень индивидуально.

— Это омовение души, чистотой которой мы, к сожалению, пренебрегаем. Ну, вы продолжайте, а у меня еще забот полно.

Мать ушла, дети, начисто позабыв предыдущий разговор, занялись своими делами — Кэти играла с собакой, Молли крутилась возле воспитательницы и, наконец, заметила нечто красивое у нее в волосах.

— Ой, какие у вас цветочки там, — восхитилась она. – Они настоящие? Можно понюхать?

Про цветок в волосах Джоан начисто забыла. Надо было бы его незаметно выбросить, чтобы не восприняли как фривольность и кокетство.

Кто воспринял бы?

Хозяйка.

Она наверняка уже видела и ничего не сказала, мнение остальных не столь важно. Пусть остается. И пусть Молли понюхает.

Джоан наклонилась, позволив девочке сунуть носик в цветок. Тут же прибежала Кэти, удивительным образом догадавшись, что происходит нечто замечательное – и без нее. Отодвинула сестру, понюхала, посмотрела и сказала:

— Я тоже хочу такой.

— И я, — не отстала Молли.

— Хорошо, — согласилась гувернантка. – Подождите минут пять, я пойду освежусь с дороги, и мы отправимся в сад. Он сейчас в лучшем своем наряде. Потихоньку сорвем по цветку, дома поставим в воду…

— Нет, вставим в волосы, как у вас.

— Хорошо. Потом попробуем их нарисовать. Согласны?

— Ура! – крикнула Кэти. – Хорни с собой возьмем?

— Обязательно. Кто же нас будет охранять?

Насчет «охранять» был большой комплимент в адрес старого, доброго Хорнбаха.

Занятия по воскресеньям не проводились – они были бы ненужным напряжением, а в цветущий майский день вообще грехом, и всю вторую половину дня Джоан с девочками гуляла. Вернулись с букетами яблоневых веток в руках и белыми соцветиями в косах. Девочки устали и порой спотыкались на дороге, но лишь вошли в дом, взбодрились и побежали к большому зеркалу, оглядеть себя и сравнить – у кого цветок больше похож на тот, что у воспитательницы.

После ужина Джоан не стала задерживаться в столовой для вечерних посиделок и поднялась к себе. Спать было рано, что-то делать неохота, она села за стол и бездумно уставилась в окно на половинку солнца, заходившего за дальний лес, который ровными острыми верхушками походил на щетку.

Сегодня получился замечательный день – хорошо начался и хорошо закончился. Джоан устала, но усталость была сладка, она обещала быстрый и крепкий сон, который тут же напомнил о себе – веки наливались тяжестью и собирались сомкнуться. Что ж, не будем себя мучить, отправимся в кровать, но сначала умыться.

Она подошла к умывальнику, посмотрела в зеркало, заметила все еще сидевший в волосах цветок. Еще заметила, что в глазах исчезла настороженность. Да, приятнее ощущать себя не испуганным зверьком, а уверенным человеком. Дети правы: из мелочей состоит жизнь. Вот подарил малознакомый человек нечто несущественное, а для Джоан оно оказалось важным – знак доброго внимания. Она их давно не получала.

«Скажи честно, Джереми тебе понравился?»

Да, понравился.

Пока шли, она не давала себе права замечать его достоинства, чтобы не расслабиться, не сделать или не сказать чего-то лишнего. Теперь же признала – он обходителен и весьма привлекателен внешне. Не скрывал, что покорен ею, и желал бы увидеть еще раз. Или не раз, но это в будущем.

Вынула цветок, понюхала – аромат не испарился, лишь стал чуть тоньше и загадочнее. Жаль выбрасывать. Налила в кружку воды, поставила цветок перед раскрытым окном – пусть впитает последние солнечные лучи, может быть, они помогут ему дожить до завтра. Как было бы хорошо, если бы Джереми все-таки завтра пришел… Жаль, она запретила.

Но иначе нельзя. Слишком много посторонних глаз.

А если им встретиться так, чтобы никто не увидел?

Представила: свежая майская ночь, Джереми тайком пробирается к коттеджу, кидает камешек в окошко, оно открывается и…

Нет! Нельзя ей начинать с другим мужчиной, у нее же есть Алекс. Хотя словечко «есть» не совсем подходит, вернее  сказать – был. Он не ответил ни на одно ее письмо, а отправила она ему целых четыре – по одному в каждый год, что прожила без него. Писать тому, кто не отвечает, все равно, что исповедоваться перед статуей – у нее есть лицо, но нет души, она выслушает, но не ответит. А есть ли душа у Алекса?

Неизвестно.

И все же чувство некоей вины возникло, будто собралась предать.

Когда нет логического смысла что-то делать, но очень хочется, мы придумываем смысл и все-таки делаем.

Любящее сердце мягкое, как парное тесто, что из него слепишь, то и будет. Джоан принялась лепить оправдания. Она столько адресов сменила, что, возможно, его письма к ней где-то затерялись. Если он, конечно, ответил. А если не ответил, значит, не имел случая. Офицеры заняты важными делами, на месте не сидят — то на войне, то на маневрах, даже по ночам. Так рассказывал Алекс. Она не знала, что за ночные маневры он имел ввиду.

Ради последних остатков былых воспоминаний решила написать. «В последний раз. Завтра отправлю с молочником, он из Даунхилла прямиком в город поедет».

Едва она сложила исписанный листок и указала адрес Алекса, в дверь постучали. Не дожидаясь позволения, вошла Дороти. Джоан шутливо ей попеняла:

— Почему ты сегодня сбежала? Оставила меня наедине с парнем, которого я не знаю.

— Зато я знаю, — не растерявшись, ответила та и уселась за стол, широко забросив ногу на ногу.

Она была навеселе и сильно потела каким-то особо вонючим потом, который перебил запах яблоневого цветка, как бы втоптал его в грязь. Джоан испугалась, что та затопчет и ее хорошие воспоминания о сегодняшнем дне и постаралась не затягивать ее у себя пребывание.

— Дороти, у тебя дело или пришла поболтать? Я намеревалась лечь спать.

— Такую рань? – Она шумно рыгнула. – Ой, извини. Мы с Редом грохнули по пинте пива. – Замолчала, собираясь с мыслями. У нее было дело, которое грозило превратиться в неразрешимую проблему. Брат Майк проигрался в тюрьме и попросил сестру с матерью прислать во что бы то ни стало два фунта – сумасшедшие деньги. Если не пришлют до среды, ему «крышка». Дороти в городе всех соседей обежала, но и без того была им должна, никто не дал. Хватаясь за соломинку, явилась к гувернантке, но явно зря. —  Слушай, вопрос жизни и смерти. Деньги нужны. Срочно, иначе брата убьют.

— Я же сказала, жалованья здесь еще не получала. – Если бы и получила, не дала. Не было доверия к этой рыгающей и воняющей, вдобавок лгунье.

— А на прошлом месте выплатили, когда уволили?

— Нет, не выплатили. Еще должна осталась.

— Как так?

— Вот так. Не спрашивай.

Короткими ответами Джоан давала понять – уходи-ка ты отсюда, но Дороти развезло от выпитого, и намеков она не поняла. Зато поняла, что разжиться ни фунтом, ни пенсом не выйдет. Ну, неважно. Посидит, поболтает.

— У Джереми что ли попросить… — пробормотала. И тут же забыла про проблему, вспомнила про другое. Остаток дня ее точило любопытство: что они делали, когда она ушла? – Ты его не бойся. Он хоть из бедной семьи, но ответственный. С малых лет на заработках. Глупостями некогда было увлекаться. Многие девушки хотели бы с ним встречаться. По-серьезному. Парень видный, зарабатывает хорошо. А постоянной подружки нет. Не теряйся, хватай. Я видела, как он на тебя смотрел, потому ушла, не хотела мешать.  —  Дороти лукаво глянула на гувернантку. – Признайся, Джереми тебе понравился?

— Совсем нет! – вырвалось у Джоан громче, чем нужно, и прозвучало неубедительно.

Гостья усмехнулась – пьяные иногда бывают очень проницательные.

Ну и что. Проспится и завтра забудет про сегодня. У нее к одной навязчивой идее – про мужа прибавилась другая – про деньги, а то, что волнует других людей, остается на втором плане, а то и вообще за занавесом.

— То есть… Я хотела сказать, он произвел неплохое впечатление. Вернее, очень хорошее… Ой, ну я не знаю, что тебе ответить. Сама еще не разобралась.

— Ясно. Слишком неожиданно свалился он на твою голову. Но если предложит, будешь встречаться? Вы вообще о чем-нибудь договорились? – продолжала  выпытывать Дороти.

— Ни о чем. Я не готова начинать отношения с мужчиной. Во всяком случае, не сейчас. У меня слишком ответственная работа, не хочу отвлекаться на посторонние дела. Не знаю, как хозяйка на это посмотрит. Короче, не надо мне.

— Понима-а-ю, — протянула гостья, хотя до нее и в трезвом виде не дошло бы – как можно не желать завести другом такого выгодного со всех сторон парня. – Только что устроилась и хочешь показать себя с положительной стороны. Хотя, по-моему, одно другому не мешает. Гувернантки, как и горничные, и все остальные имеют право на личную жизнь. Ну, как знаешь. Я бы на твоем месте Джереми не упустила. – Дороти помолчала. Не дождавшись ответной реплики, свернула на другое. – Пойдешь к мессе в следующее воскресенье?

— Обязательно. Я уже хозяйку предупредила.

— Норе нравится, что мы в церковь ходим. Она не станет запрещать.

— А Эмма почему к нам не присоединится?

— Она ходит только по большим праздниками. На Пасху, на Рождество. Говорит, тяжело пешком до города добираться. Ноги болят и все такое. Я ей не верю. Когда хозяйка на пару дней уезжает из Даунхилла, Эмма с Роном уходят на полдня — или в Стэнфорд к родне, или в лес, что за холмом. Возвращаются всегда с полными корзинами – от родни приносят свежее мясо и овощи, из леса ягоды-грибы. Вторые полдня она стоит у плиты, заготовки для себя делает. И ничего. Про ноги не вспоминает…

Четверть часа ее словесного водопада утомили Джоан больше целого дня прогулок. Надо выяснить свой вопрос и выпроводить ее.

— Дороти, во сколько завтра придет молочник? Мне нужно письмо на почту доставить.

— Он очень рано приходит. Иногда на рассвете, когда Эмма, единственная во всем доме, бодрствует. Давай передам ей письмо, она завтра его отправит.

«Ну уж нет. Ты любопытная. Прочитаешь адрес, имя, начнешь расспросы, потом сплетни разнесешь. Эмма не лучше».

— Нет, спасибо. Не хочу никого утруждать. Сама отдам ему письмо. Скажи Эмме, чтобы разбудила меня завтра, когда встанет. Или нет. Я ей скажу. Пойдем вниз.

— Пойдем, — без энтузиазма согласилась гостья.

 

8.

 

Остаток воскресенья Джереми провел в трактире «Морской дьявол», в который с одинаковым удовольствием заглядывали и свои и приезжие моряки, а также другие отважные личности. Отважные – потому что там регулярно происходили драки, не со зла, а забавы ради. В драках по неписаной традиции должны были участвовать все присутствующие, хозяин – по желанию. Дрались недолго, не слишком жестоко, после чего, выпустив боевой пыл и немного протрезвев, обнимались и садились вместе выпивать,  играть в карты или кости. Некоторые отправлялись на второй этаж выпускать любовный пыл со шлюшками.

В тот вечер Джереми кости не бросал, продажным девушкам не подмигивал, пьяные песни с приятелями не орал, только слушал.

Девы юные, спешите,

Торопитесь, уходите

Из Сент-Эйвса лучше прочь —

В чащу, в горы, в дождь иль в ночь.

О, глотните хоть чуток

Ветра свежего глоток.

Сами будете не рады

Всем прельщеньям и усладам,

Всем уловкам моряков

Из портовых кабаков.

Чистым девам не в почет

Пляски ночи напролет,

Их не манит злата звон.

Так бегите ж тотчас вон!

 

Он сидел тихо, потягивал пиво, разглядывал стены, потемневшие от человеческих и алкогольных испарений, и в сотый раз читал нацарапанные на них надписи. Он знал их все наизусть. У входа посетителей встречала фраза «счастливы снова видеть твою рожу!» рядом с грубо нарисованной головой бородатого пирата работы местного татуировщика Косого Джо. На самом видном месте – в простенке между двумя туманными окнами красовался призыв «заткнись и пей!», на щербатом столе стояло философское «все тленно в мире, кроме эля».

— Почему глаза печальные, моряк, иль «черную метку» получил? – Подошла девушка Полли и опустилась рядом на табуретку. – Непривычно видеть тебя грустным, Джереми. Что случилось? Крупно проигрался или другие причины?

Он не ответил. Странно слышать от трактирной девушки слова сочувствия. Нормальным было бы сочувствовать ей, но трактир – не место для нормальностей, здесь дружбу строят на крови, а любовь смешивают с грязью. Он не ответил и не посмотрел в ее сторону. На что смотреть? Бледная, тощая, вялая и шаткая, как осенний цветок, не сказать, что совсем уж некрасивая, если ее откормить и приодеть, выглядела бы, может, и неплохо. Лицо — пустое место, без цвета и выражения, он редко смотрел на него. Если бы увидел ее на улице, не узнал бы.

Он брал ее иногда, потому что в отличие от других товарок она не наводила брови черным углем, не натирала губы луком и имела здоровые зубы, хотя последнее было неважно, он не дотрагивался до ее рта. Он не любил ее, а какая разница – кого не любить, он брал ее из жалости, потому что другие не брали, а у Полли на шее больная мать и целый выводок братьев и сестер.

Привычная ко всему, она не обиделась на его молчание и невнимание – профессия задушила в ней человеческие чувства.

— Хочешь развлечься? – предложила по привычке. Подняв слабую руку, она провела кончиками пальцев по его щеке, наклонилась, шепнула на ухо: — Бесплатно. Ты красавчик. И джентльмен. Водились бы у меня деньги, я бы сама тебе платила. – Полли взглянула на него со всей нежностью, на какую способна усталая, бесчувственная, трактирная шлюха восемнадцати лет. – Ну, так как?

Джереми покачал головой «нет», глотнул пива и уставился в надпись «выпей рома, сойди с банки». Да, что-то застрял он, вроде – на мель сел. Еще днем радовался жизни, теперь неуверенность придушила, недовольство. Джоан запретила завтра приходить, а неделя – слишком большой срок. Через неделю она его забудет, а если его раньше отправят в рейс, то и он забудет ее, и все то светлое, чистое, что произошло сегодня, канет в пучину. Останется грязный кабак и бледная девушка Полли. Правда рома, что ли, выпить…

— Ром будешь? – спросил у кружки, обращаясь к девушке.

— Буду, — сказала Полли. Большего она сегодня от него не дождется, так хоть ромом развеселиться.

Чокнулись, выпили. Девушка вытерла губы кулаком и едва заметно вздохнула.

— Если передумаешь, позови, — сказала она его профилю, такому же безучастному, как профиль короля на луидоре. Встала и, пошатываясь, будто травка на ветру, отправилась обслуживать клиента, который давно и нетерпеливо поглядывал в ее сторону.

Долго сидел Джереми в одиночестве, не проявляя интереса ни к азартным играм за соседними столами, ни к возникавшим время от времени мордобоям, ни к проституткам с ожидающими глазами. Когда за окнами почернело, а внутри сгустился туман от свечного и табачного дыма, в кабак ввалилась толпа высоких, крепких мужчин. Они не говорили, а орали по морской привычке перекрикивать ветер, хотя не было в том необходимости в полупустом кабаке, и все слышали их тарабарский язык, не похожий ни на один в Европе, ругались они на английском и вели себя по-хозяйски. Они сдвинули столы и сели одной компанией. Возражать или задираться никто не стал, всем известно – голландцы сильны, как быки, и так же свирепы. А женщины их крутобоки и грудасты, как коровы.

Одиночество Джереми за столом нарушили двое знакомых матросов, которые безропотно уступили места новоприбывшим чужакам и подсели к своим. Пока они были относительно трезвы, болтали о подружках, когда хорошенько выпили, принялись болтать об ужасах. На прошлой неделе «Бетси Перл» проходила мимо острова Джерси, команда услышала подводные колокола, и в тот же день они разбилось о прибрежные скалы, а за трупами явился призрак Дэйви Смита и собрал всех в огромный рундук. И зачем Эдуарду Шестому понадобилось совершать святотатство, продавать колокола французскому купцу? Все равно они до него не доехали, а упали на дно и теперь оттуда пророчат гибель всем, проходящим мимо. Выпьем за покой погибших душ.

Джереми слушал, иногда вставлял слово, когда же приятели потеряли способность к связной речи, он вышел из-за стола, захватив новую кружку с пивом, встал у открытого окна. Взглянул на звездное небо, которое одинаково равнодушно и здесь, и в тропиках. Пол под ногами слегка качнулся, и показалось – он не в кабаке, а на корабле. Легкая грусть взяла, будто он скучал по кому-то, кто не знал о его существовании…

Очнулся от того, что на плечо легла тяжелая горячая рука.

— Что-то ты сегодня не в себе, брат, — сказал голос боцмана с «Принцессы Селесты», которого все называли Старый Билл — не столько за возраст, сколько за многоопытность. – На девушек внимания не обращаешь. К игре равнодушен. Заболел? Или дома неприятности?

Джереми оглянулся на боцмана – не слишком ли тот пьян,  говорить ли с ним откровенно или ограничиться шуткой. Одежда в порядке, не порвана, не в пятнах, значит, в драке не участвовал, а дрался он только спьяну. Стоит не качается, но это ни о чем не говорит — ходил он  трезвый по палубе вразвалку, а пьяный по дороге ровно. Глаза, как всегда, прищурены и смотрят проницательно, будто он в любой момент готов человека или выслушать, или убить.

Долгое время Джереми не удавалось разглядеть их цвет. Однажды сидели они втроем – он, Билл и матрос Дик Чейни в каирском кабаке, где под заунывную флейту и бойкий барабан танцевали девушки с закрытыми лицами и открытыми животами. Чейни выпил лишнего и сказал лишнего – что-то про туманное прошлое боцмана. Глаза того расширились и блеснули, как черные клинки, он сначала ими пронзил дурака Чейни, потом кортиком. Дик ткнулся мордой в стол, будто прикорнул, а Билл глянул все теми же клинками на Джереми и приложил палец к губам. Джереми крутанул пальцами возле рта, вроде закрыл на ключ и выбросил его прочь. Если бы не сделал того, боцман без сомнений отправил бы его вслед за Чейни.

— Пошли на борт, — сказал Билл и опять прищурился. – Дик проспится и вернется.

— А не проспится – не вернется.

Дик не вернулся, и никто про него не вспомнил – он был шальной, капитан не пожалел о его исчезновении.

С тех пор боцман относился к Джереми как к товарищу, с которым его объединяло и хорошее, и… не очень, и которому можно доверять. А можно ли было доверять Старому Биллу – тот еще вопрос.

— Не знаю, назвать ли это неприятностью, — сказал Джереми. – Только… Слушай, ты когда-нибудь встречал девушек с глазами цвета морской лагуны?

— По-о-нятно. Влюбился?

— Да нет еще…

— А я уж думал, ты порядочных девушек сторонишься. К продажным пристрастился – тропическим-экзотическим красотками и домашним милашкам. Они коварные, за пару фунтов готовы подарить рай. Приучают нас к непостоянству, сегодня одну хочется попробовать, завтра другую. — Боцман никогда не улыбался, а настроение выражал интонацией. Сейчас она была такой, с которой матерый волк обращается к молодому, когда делится опытом. – Я  хоть и называюсь Старый Билл, а по годам не такой уж и старый. Соображаю, что к чему. Будь осторожен, брат. Женские глаза – страшная сила. Опасней шторма, когда не убран грот и не поставлен кливер.

— Почему это?

— В них легко утонуть. И спасательного каната никто не бросит. Рассчитывай только на себя. Против женских глаз устоять трудно. А не устоишь – пропадешь. Но не советовал бы я тебе слишком рано заводить корабль в тихую гавань. Молодой еще – гуляй. Вот спроси,  почему я не женился и не женюсь никогда?

—  Почему?

— По многим причинам. Свобода дорога. И независимость. Любовь делает человека слабым, а мне расслабляться нельзя. Я волк-одиночка. Если что не по мне – загрызу, не посмотрю друг или враг. Не хочу женское нытье слушать, хочу жизнью наслаждаться. Денег заработал, пришел в кабак, выпил, закусил, купил трактирную девушку. Получил удовольствие – день прожил не зря.

Не нравились Джереми его поучения.

— Зачем же другие женятся? – спросил и опять отвернулся к окну – вроде, пиво допить. Пил долго, медленно.

— По привычке. А счастливы ли они? – Боцман тоже приложился к кружке и стал гулко глотать каждую дозу. Проглотил за один присест не менее полулитра, вытер губы обратной стороной ладони и зачем-то тронул боцманскую дудку, висевшую на цепи на шее, вроде проверил, цела ли. Она была из серого металла, он говорил, что из чистого серебра, в виде выгнутой кверху трубки с кругляшком на конце — точная копия дудки шотландского пирата Эндрю Бартона. Ею он дорожил не меньше, чем кортиком, который носил за ремнем – это были его верные друзья, с которыми не расставался ни днем, ни ночью.

Заметив, что Джереми не проявил желания поблагодарить за науку, Билл сказал:

— Да не печалься ты. Нам по суше недолго ходить. Деньков через семь-восемь отчалим. Придем в Кейптаун, я тебя в один кабачок отведу. Там такие красавицы обитают! Поцелуют — забудешь, как родную маму зовут. Смотри только на следующий день вовремя возвращайся, а то «Принцесса Селеста» без тебя в обратный рейс отправится. Ха-ха! – Он хохотнул, а пронзительное выражение ничуть не смягчилось. Джереми по-прежнему молчал, и боцман отошел к более разговорчивым приятелям.

«Целую неделю ждать, пока ее снова увижу. А там в рейс месяца на два. Разве выдержу? Я уже сейчас по ней скучаю… Нет, не буду терять время. Пойду завтра в Даунхилл. Звать не рискну. Если выйдет гулять, погляжу на нее издалека. Знак сделаю, чтобы подошла. Может, удастся поговорить».

 

9.

 

Мартин Ньютон погрузил десятилитровые молочные бидоны в телегу и полез на козлы, не сказав ни слова на прощанье отцу Габриэлю. Тот не обиделся. Обычное дело, у него вся семья немногословная – жена, сыновья и дочери, а младший Мартин вообще молчун. Без надобности слова не проронит, а если его о чем-то спрашивают, обходится двумя звуками: «у» означает «да», «у-гу» — «нет».

Кнут лежал на дне телеги, он не требовался старой, умной гнедой Берте – едва Мартин тронул вожжи, она мягко сдвинулась с места и пошла дорогой, которую топтала копытами каждый день вот уже лет двенадцать. Габриэль махнул им вслед и, зябко поежившись, отправился в сарай задать корма скотине да по холке потрепать – добро-то каждой живой душе приятно.

Чтобы утром не терять время, завтракал Мартин в дороге. Вот он крестьянский завтрак, лежит рядом на лавке, завернутый в тряпицу – добрая краюха хлеба и кусок сыра, жирного, желтого и мягкого, сделанного из лучших сливок. Разворачивать его Мартин не спешил, подняв голову, он подставил лицо навстречу утренней прохладе.

Лето – лучшее время года, рассвет – лучшее время дня, холмы и перелески – лучшая картина. В низинах еще лежал туман, белый и легкий, как пуховое одеяло, на вершинах холмов сверкала росой молодая трава. Она сочна, сладка, не зря коровы и овцы щиплют ее с удовольствием, как вкуснейший деликатес. Деревья и кусты тихо дремлют, досматривая последние сны. Птицы не шелестят крыльями и не щебечут, ожидают, когда солнце взойдет, тогда они запоют ему заздравную.

И Мартин запоет вместе, потому что первый луч – это всегда чудо, каждый день ждешь его с нетерпением, а когда он появляется, освещает землю и душу. Сейчас все живое замерло, ожидая. Остановишь телегу, воцарится такая тишина, что в округе услышат биение твоего сердца. Тронешься — и оглохнешь от дребезга повозки да мерного топота копыт, потому что в тишине звуки в сто раз слышнее и разносятся дальше — до самого Лондона, а может и до той стороны канала.

Ехал Мартин, отпустив вожжи, и мечтал. Встретить бы девушку, такую же тихую и приветливую, как летнее утро, чтобы вместе работать и вместе отдыхать, разговаривать глазами, любить прикосновениями. Необязательно красивую, но чтобы не худую, как по городской моде. Зачем ему худая? Наклонится – переломится. Ему крепкая нужна.

Только где ее встретишь? Взяли как-то братья его в соседнюю деревню Эльмонстер на Праздник Урожая, так чего там Мартин только ни насмотрелся! И пляски с метлой, и подбрасывание пивной кружки с соломенной шляпы, и прочие дурацкие  забавы, в которых девушки участвовали наравне с мужчинами. Нет, ему бы другую найти, понятливую, как вот эта лошадь, и с глазами, как вон те фиалки…

Джоан никто не разбудил, но ей повезло — спала с открытым окном и под утро проснулась от комариного зуда. Помахала рукой, зуд не прекратился, а сон прошел. Полежала на спине без мыслей, без желаний. Хорошо как, легко… Заслышала звук тележных колес, приглушенный луговой травой – молочник! Вскочила, набросила старое платье, которое самое первое купила на жалованье преподавательницы в школе, схватила письмо и побежала вниз.

Выгрузив полный бидон, который Эмма потащила в дом, Мартин наклонился взять пустой, чтобы отнести к телеге, когда хлопнула дверь, и возникло перед носом женское платье. Им еще что-то нужно? Поднял голову и увидел девушку из своей мечты – с фиалковыми глазами. Не поверил. Таких в жизни не бывает. Это видение. Открыл рот. Замер.

— Можно попросить вас отдать письмо на почту? – спросила девушка. – А то я в следующий раз только в воскресенье в город пойду. Хотелось бы его побыстрее отправить. Если вам нетрудно, конечно.

Молочник молчал, не шевелился, не моргал. Боялся, что видение исчезнет. Джоан повторила чуть громче и разборчивее:

— Можно попросить вас отвезти письмо на почту? – И протянула свернутый прямоугольником листок.

Видение не исчезло, более того – оно с ним разговаривало. Мартин очнулся, взял листок, сунул в левый карман пиджака.

— У.

Джоан не поняла – согласился или нет, понял ли вообще ее просьбу.

— Не забудьте, пожалуйста, это важно.

Тут Мартин догадался, что перед ним не зыбкое видение, а настоящая девушка, и с ней надо разговаривать обычным языком, а не полунемым, которого никто, кроме его семьи, не понимает.

— Не забуду. – Он показал на карман, в котором теснились несколько похожих листков-свертков.

Он стоял, смотрел и ждал.

Может, у нее найдется еще какая-нибудь просьба?

Другой просьбы не нашлось. Благодарность — да.

— Спасибо.

— У.

— До свидания.

Мартин дотронулся до шляпы – круглой и приплюснутой, похожей на тамбурин с полями. Его смущение, неразговорчивость и сквозившая в каждом движении кротость умилили Джоан. Она протянула руку и сказала:

— Меня зовут Джоан.

— Мартин. Ньютон. – Он тронул ее пальцы – нежные и теплые, как губы коровы. Он опять замер, держа ее руку и глядя в глаза. Никакие земные или небесные силы не заставили бы его теперь сдвинуться с места, потому что никакие силы не заставят человека отпустить мечту.

Джоан сказала:

— Спасибо, Мартин. До свиданья, — и ушла в дом.

Руки его укладывали бидон, разворачивали Берту, направляли ее к мосту, а голова задавалась вопросами. Кто она? Родственница хозяев? Из обслуживающего персонала? Почему он ее раньше не видел? Надолго она здесь? Тупица! Слова умного не сказал, не попрощался как следует. Кому она написала? Посмотреть адрес на листке? Нет, невежливо читать чужое. Джоан… Замечательное имя. Как бы ее еще разок увидеть?

Завтракать было рано, укладываться в постель поздно, Джоан отправилась прямиком на кухню, где Эмма в одиночестве хлопотала у плиты. Обрадовалась и тут же начала разговор, будто только и поджидала собеседника.

— Доброе утро, мисс Джоан. Я видела, вы письмо с Мартином передали. Не волнуйтесь, доставит по назначению. Все его клиенты так делают, в том числе городские. А уж нам, проживающим в отдаленных коттеджах, без его помощи никуда. Мартин – хороший парень. Застенчивый, правда, зато спокойный. Немногословный, не то, что мой Роналд – заведет морские истории, так его не остановишь. Их семья держит молочное хозяйство недалеко отсюда, за холмом. Младший, то есть Мартин, сын развозит заказы. Подайте-ка вон ту глубокую чашу, а то у меня руки в муке.

Джоан подала, кухарка шлепнула туда шматок теста, накрыла влажным полотенцем и отставила подходить.

— Семья большая – четверо сыновей, да парочка дочерей, не знаю точно сколько. Двое старших женаты. Все в хозяйстве заняты. Трудолюбивые люди, свой пенс в поте лица зарабатывают. Уважаю.– Эмма налила ковшом воды из ведра в чайник, поставила на решетку камина кипятиться, повернулась и без перехода заявила: — А вы на Мартина произвели впечатление. Я в окно видела, как он на вас смотрел.

— Да ну, показалось вам. – Джоан, конечно, заметила смущение молочника, но приписала его не своим чарам, а его деревенской скромности. – Просто он меня здесь никогда не видел. Опешил немного.

— Увидел бы впервые меня, не опешил бы. Да, вот она правда-то. Молодое лицо привлекательнее старого. Тридцать лет назад мой Роналд тоже с меня глаз не сводил. А потом предложение сделал.

Кухарка поставила на стол две тарелки, наложила каши щедрой рукой, подала Джоан и поставила перед собой.

— Не знаю точно, но, по-моему, у Мартина есть девушка в Эльмонстере. – Эмма говорила и жевала. Когда не жевала, молча загребала кашу. – Надо у Дороти спросить, она все сплетни знает.

— Мне все равно. Я замуж не собираюсь. Ни за него, ни за кого.

— Вам спешить некуда, мисс. Время есть подходящего человека найти. Чтоб как мой Роналд. Работящий и непьющий.

— Таких больше нет, — пошутила гувернантка.

— Точно! Был один, и того разобрали. Кстати, а где Дороти? Опять, что ли, проспала?

 

 

Часа в три пополудни Джереми забежал домой обмыться, переодеться и перекусить. Первую половину дня он провел на «Принцессе Селесте», которая стояла на пристани, отдыхая от старого похода и готовясь к новому. Килевать судно – выводить на сухое место, переворачивать и осматривать подводную часть не требовалось, а требовался небольшой ремонт: подправить сломанный во время последнего шторма форштевень, укоротить мачты, проверить паруса, заменить прогнившие детали. Нанимать людей со стороны рискованно, неизвестно, какие они «специалисты» — капитан судна, он же владелец Джонатан Оук попросил членов команды помочь. С мелким ремонтом и свои справятся.

Работа несложная, но требует добросовестного исполнения. Привлечь к ней Старый Билл пожелал, в первую очередь, Джереми, которого выделял среди других за трудолюбие и ответственность и обращался, как с личным помощником. Вчера в «Морском дьяволе» он ему сказал:

— Чем скорее отремонтируем «Селесту», тем скорее выйдем в рейс. Это слова капитана. Приходи с утра на причал. С твоей помощью дела пойдут быстрее. У тебя глаз наметан на неполадки, и руки золотые. Полезной работой займешься, повеселеешь. Да и лишняя деньга не помешает.

Джереми коротко подумал и согласился.

— Ладно. Только я работаю до трех, а после, извини, личные дела и все такое.

— Понимаю. Договорились.

Обещание Джереми дал и сдержал. Вместе с десятком других молодцов они занялись работой, которая и работой не показалась, а так – забавой. С шутками-прибаутками, с перекурами-перерывами время летело незаметно. Замедлилось оно лишь когда сели плести канаты, и то под россказни суеверного и набожного моряка Дэйви Эванса потекло хоть и неторопливо, но и не скучно.

Начал он с рассказа об одном местном привидении. Жила в окрестностях Беверли знатная дама — леди Грант. Четыре раза выходила замуж, но все четыре мужа умерли вскоре после свадьбы. Она же богатела и веселилась, и дожила до преклонных лет, а когда скончалась, превратилась в призрак. В темные ночи разъезжает она по улицам в черной карете, по углам которой черепа ее мужей, на козлах – кучер без головы, а впереди мчится черный пес огромный, как теленок…

Кто-то из моряков присвистнул то ли от недоверия, то ли от большого впечатления, Дэйви крикнул:

— Эй, прекрати! Не знаешь, что ли, что нельзя на палубе свистеть?

— Знаю. Но мы же не в открытом море.

— И на стоянке нельзя. Легенду о Трех Свистунах забыл?

— Ну расскажи.

— Напились как-то в кабаке трое молодых матросов, явились на корабль, стали песни орать и свистеть. Налетел зюйд-вест и унес их в неизвестном направлении, обратив в альбатросов. С тех пор носятся они над морями-океанами без сна и отдыха и кричат от беспокойства… А вот еще один правдивый рассказ. Жил у нас в деревне человек Билли Джонс, хитрюга и пройдоха. Пришел к нему однажды Черный Жнец с косой, а тому умирать неохота — шестидесяти еще нет, жить да жить. Решил Билли схитрить. Пригласил Жнеца к себе, предложил чайку выпить, а сам кумекает – нельзя ли от смерти откупиться или задобрить каким макаром…

Джереми слушал-слушал, потом незаметно отвлекся на свое, а когда склянки пробили три пополудни, засобирался домой.

Шел по улице – насвистывал, напевал, улыбался встречным девушкам. Про вчерашнюю хандру и не вспомнил, будто вытекла она  вместе с потом, пролитым на ремонте «Принцессы Селесты». Он направлялся в Даунхилл и точно знал, что увидит Джоан, а если очень захочет, то и поговорит.

«И почему нет? Она не шлюшка, но и не дама королевских кровей. Обычная девушка из плоти и крови, с чувствами и желаниями. Конечно, поумнее других, но не стоит тушеваться. Действовать уверенно, не переходя границ. Джоан вчера сказала, чтобы к ней не прикасался, значит, руки распускать нельзя. Это хорошо, что она строгая. В дальних рейсах буду спокоен — других парней к себе не подпустит. А ко мне она привыкнет. Постепенно. Окружу таким вниманием, что камень растает, не то, что девчонка»…

Из задумчивости его вывел звучный мужской голос, воскликнувший явно от боли:

— Э-эх, в борту муха, во рту комар!

Джереми стоял на том месте, где вчера расстался с Джоан. Сбоку коттеджа, у сараев он увидел крепкого мужчину с диковатой бородой, напоминавшей боцманскую, который что-то ремонтировал. Вернее, ремонтировал мгновение назад, а сейчас, отбросив молоток, тряс левой рукой в воздухе и бормотал ругательства. Лежавший рядом лабрадор желто-белого окраса слушал и лениво помахивал хвостом, вроде — сочувствовал.

Других обитателей коттеджа не видно, Джереми решил подождать. Время после пяти, погода отличная, попьют чай, и гувернантка обязательно выведет детей на прогулку. Увидит его, подойдет поговорить — правила морали это допускают.

И не ошибся. Только он устроился на камне, выступавшем из стены, и поднес к носу яблоневый цветок, сорванный по дороге, как услышал детские голоса. Две девочки неслись из дома на лужайку, будто голодные телочки, которых выпустили на свежую траву. Собака шустро подняла голову, как солдат, услышавший побудку, радостно гавкнула и потрусила за ними. Из дверей вышла гувернантка — вроде, ничего особенного: серое платье наглухо застегнуто у шеи, волнистые волосы закручены сзади в узел. Но даже издали видно, что она не прачка и не горничная, не торговка и не доярка. Сердце Джереми заколотилось и захотело выскочить. «Где выращивают таких красавиц? И какими судьбами повезло мне с ней встретиться?»

Он приблизился к мостику через ручей, переходить не стал. Одна из девочек, что повыше, тут же его заметила и сообщила на всю поляну:

— Мисс Джоан, ваш знакомый моряк пришел вас проведать.

— Где он? – Джоан резко остановилась.

— Там, у моста. — Кэти выставила руку.

— Кэти, опусти, пожалуйста, неприлично показывать пальцем на людей, — наставительно произнесла Джоан и, слегка покраснев, глянула в указанном направлении. Джереми помахал рукой. Она коротко махнула в ответ. Что делать?

— Вы пойдете к нему? – спросила Молли с детской непосредственностью. – Я бы подошла. И вообще вышла бы за него замуж.

— Ты, вроде, за дядю Эдварда собиралась, — сказала Кэти без всякой иронии, лишь уточнить вопрос.

— Да, но он далеко. Если он часто и надолго будет отлучаться, я заскучаю. Нет, не буду пока ни за кого выходить, мне с мисс Джоан хорошо…

— Девочки, оставайтесь на полянке, я сейчас вернусь, — сказала Джоан и направилась к мосту. Лучше узнать, зачем Джереми пришел, чем делать вид, что ничего не происходит. Перешла на ту сторону, держась за перила – от волнения боялась соскользнуть.

Озабоченное выражение лица вкупе со строгим платьем делало ее похожей на преподавательницу из монастырской школы. И все равно не портило.

— Джереми, тебе нельзя приходить сюда каждый день, — сказала она негромко и требовательно, будто он был ее третий ученик. – Мы же договорились, увидимся в воскресенье. Пожалуйста, уходи.

Он не дал обращаться с собой, как с человеком, которого нужно воспитывать. Возразил.

— Но почему? Веду себя корректно, держусь на расстоянии. Что страшного в том, если мы поговорим. Или прогуляемся. До сада, например. Можешь взять девочек с собой.

— Нет! Это исключено. Я уже говорила. Работаю здесь недавно и не хочу давать повода для сплетен или сомнений в моей нравственности.

Объясняя, Джоан смотрела в землю. Ей казалось, если чего-то требовать и смотреть прямо в глаза – получится слишком жестко, а она не хотела обижать Джереми.

Щеки ее раскраснелись. Он стоял и любовался.

— Ты еще красивее, когда злишься. Пожалуйста, не надо. Не хотел тебя огорчать. – Он шагнул ближе и поднял руку, собираясь дотронуться до розовой щечки. На полдороге передумал, рука застыла в воздухе. – Я все время думаю о тебе.

— Не надо, Джереми. Мы едва знакомы.

— Не веришь в любовь с первого взгляда?

— Нет, – коротко ответила Джоан и нервно оглянулась на коттедж — наверняка его обитатели припали к окнам, чтобы наблюдать за происходящим у ручья, потом начнут сплетничать, придумывать то, чего не было, и не могло быть.

Ни в одном окне не заметила любопытствующей фигуры. Кэти и Молли тоже не проявили интереса. Они занимались своими делами – старшая сестра учила собаку «сидеть», младшая показывала, как это делается, но Хорни почему-то не понимал и продолжал стоять, глупо скалясь. Вообще-то, частичка правды имелась в словах Джереми, и нельзя ее не признать. Разговор — не повод к осуждению, и Джоан позволила себе его продолжить.

— Нельзя влюбиться в человека, только исходя из его внешних данных. А если он мошенник, убийца или аморальный тип?

— Точно знаю — ты ни то, ни другое, ни третье.

— А я про тебя ничего не знаю. Что же в том странного, что проявляю осторожность? Обижать тебя недоверием не хочу, но и торопиться не собираюсь. Я же обещала, Джереми, мы обязательно встретимся. В воскресенье у церкви. Если через пару дней меня не забудешь.

— Не забуду и через год.

— Только уходи сейчас.

— Хорошо, — смиренно произнес Джереми и тут же добавил, хитро глянув: — Поцелуешь на прощанье?

Джоан не удержалась от улыбки.

— Не может быть и речи!

Рассмеялись.

Взаимный смех делает чудеса – люди малознакомые и порой неприязненно относящиеся друг к другу, вместе посмеявшись, становятся как бы единомышленниками. Джереми протянул девушке цветок, шутливо отдал честь и отправился восвояси с тем же легким настроением, с каким шел сюда. Он одержал маленькую победу – повидал Джоан и поговорил. Конечно, любящее сердце желало большего, но все и сразу получается лишь с продажными девушками, а с порядочными прописано терпение…

То, что Джереми пришел ее проведать, польстило Джоан, то, что послушался и удалился без возражений, польстило вдвойне. Спрятав улыбку в яблоневый цветок, она вернулась на поляну. Кэти немедля приступила к расспросам:

— Мисс Джоан, почему вы не пошли с  моряком погулять?

— Потому что служебное время не полагается использовать в личных целях, — ответила, не особенно задумываясь над доступностью фразы.

— Понятно. — Кэти не поняла ни единого слова, но переспрашивать не стала, догадалась – взрослые дела.

У нее в запасе имелся еще десяток вопросов, но глянув на гувернантку, в задумчивости бродившую вдоль ручья, оставила их до следующего раза. Перевела взгляд на сестру, которая щеткой расчесывала собаку против шерсти. Вопиющее незнание правил расчесывания! Кэти принялась тоном наставницы давать советы. Девочка, изображающая взрослую матрону – комичная картина. Джоан опять улыбнулась и едва удержалась, чтобы не расцеловать обеих воспитанниц, заодно и собаку. Улыбка не сходила с губ весь вечер и всю ночь, а во сне она летала над яблоневым садом.

А что Джереми?

Он тоже летал — пока шел по дороге. Но мужчины так устроены, что уносясь в романтические грезы, не забывают и о практической стороне. Это не их вина или беда. Это природа, заложившая инстинкты. Его фантазии будили его инстинкты – ничего удивительного, ведь Джереми был не богемным мечтателем, а простым моряком, здоровым молодым человеком, достаточно опытным в любовных делах. Опыт подсказывал: романтические мечты желательно заканчивать их реальным воплощением, если не с предметом мечты, то… с другим предметом.

Из Даунхилла он прямой дорогой направился в «Морской дьявол». Он не набросился голодным львом на первую попавшуюся трактирную девушку, он сидел, тянул пиво, вспоминал Джоан и представлял. Он так увлекся, что через пару часов в каждой местной шлюхе видел любимое лицо, даже в самой старой и уродливой из них Мери Смит, которая за ночь успевала обслужить двадцать пять матросов.

Когда глаза его подернулись туманной поволокой, а рука дважды пронесла кружку мимо рта, к нему подсела Полли, знавшая ритуал. Джереми в трактире обычно пил в меру, а если напивался вот как сейчас, значит, ему требовалось нечто другое. Она положила руку ему на плечо, он шепнул:

— Пойдем к тебе.

Огонек блеснул в ее тусклых глазах. Кроме того, что Джереми –выгодный клиент, он приятен на вид и обходителен как любовник. Полли с удовольствием отдавалась бы ему бесплатно, да боялась хозяина трактира Тэда Доусона – рыжего и кривоногого, как орангутанг. Он забирал у девушек три четверти выручки и  бесплатный секс не поощрял. В свободное время – пожалуйста, но подальше от его заведения.

— Пойдем, красавчик.

Она взяла Джереми за руку и под завистливые взгляды товарок повела в свою комнату, вернее – угол за занавеской на втором этаже.

 

11.

 

В тот день Мартин забыл завезти молоко в два адреса, и пришлось возвращаться, проехал улицу с почтой, и пришлось делать крюк, вдобавок ненароком загородил путь богатой карете, и пришлось уворачиваться от кучерского кнута. На обратной дороге, когда подъезжал к повороту на Даунхилл, руки тянулись дернуть вожжи в ту сторону, он хлестнул Берту кнутом – она вздрогнула и пробежала рысью опасное место.

Если бы Мартин умел злиться, дал бы себе по лбу, чтобы выбить из головы мечты о новой знакомой… Знакомой? Нельзя ее так назвать. Тогда кто? Просто… Джоан. Но злиться он был не приучен, а пожелание забыть ее не исполнялось. Да как забудешь, когда каждая пчелка жужжит ее имя, а каждый синий цветок напоминает ее глаза.

Остаток дня он ходил, молчаливее и задумчивее обычного, а когда у овцы родился ягненок, он прижал его к груди, целовал и ласкал, пока тот не принял его за мать и не стал тыкаться носом в поисках вымени. Он отдал ребенка родительнице и ушел спать на сеновал.

Заснул не сразу. Мартин ломал голову, вернее – мысли ломали его голову. Как бы снова увидеть девушку из Даунхилла? Чем бы привлечь ее внимание, удивить? Чем удивляют девушек? Неизвестно. Спросить у братьев? Боязно – будут шутить да насмехаться, а ему сейчас не до смеха.

Подарок ей купить? А что дарят девушкам? Что-то дорогое, чтобы не забылось. На дорогой подарок денег нет, да неприлично дарить малознакомым ценные вещи, а дешевые нет смысла. Всеми этими женскими штучками — лентами, шпильками, колечками ее не удивишь. Придумать бы нечто оригинальное.

И придумал. В следующий приезд Мартин сгрузил бидон и дождался, когда вышла кухарка. Снял шляпу, осторожно спросил:

— Простите… узнать… та девушка… еще здесь? —

— Джоан имеешь в виду? Новую гувернантку?

— Наверное… – Мартин замялся. Слишком длинная речь утомила его, прибавилось смущение, он начисто забыл ее имя. Он мял в руках шляпу и смотрел под ноги. Преодолев застенчивость, продолжил: — Вы… ее… позвать?

Добродушная Эмма поняла.

— Конечно, дорогой. Сейчас.

Подниматься лишний раз наверх она желания не испытывала, собралась перепоручить дело Дороти. Ни в холле, ни в библиотеке той не оказалось – горничная обладала поразительной способностью отсутствовать именно в тот момент, когда в ней нуждались. Пришлось кухарке самой выполнять обещанное, идти за Джоан.

Она не спала – только что умылась и перед зеркалом расчесывала волосы. Открыла на тихий стук и, увидев Эмму,   удивилась. Услышав ее, удивилась больше.

— Мисс Джоан, — заговорщически прошептала кухонная дама и чуть наклонилась вперед. — Там Мартин пришел. Спрашивает — не могли бы вы к нему спуститься.

— Мартин? Кто это?

— Да молочник.

— Зачем я ему нужна, не сказал?

— Не сказал. Но для чего-то важного. Такие люди ради мелочей не тревожат. Стоял, смущался передо мной, будто молодой священник перед паствой. Вы уж спуститесь, выслушайте, — сказала Эмма и потопала обратно к лестнице.

Джоан отправилась следом. Какие у молочника к ней дела?   Забыл письмо опустить или какое-то недоразумение возникло? Может, плату на почте потребовали? А у нее нет ни пенса…

Она выбежала – свежая, с развевающимися волосами. У Мартина захватило дух. Все те немногие слова, что заготовил дома и повторял по дороге, вылетели из головы. Он стоял и смотрел, и если бы от него зависело, стоял и смотрел бы целый день, позабыв про ожидающих клиентов и про молоко, которое грозило скиснуть.

— Что-нибудь не так с письмом? – спросила Джоан.

— Все… так… Отдал.

— Спасибо. Очень любезно с вашей стороны. – Джоан ждала — что еще он скажет, а он ждал — что еще скажет она. Было его жаль, как он мнется и робеет, зачем-то позвал ее и стесняется сказать. Желая теплым словом растопить его смущение, она произнесла:

— Спасибо, Мартин, — и протянула руку.

Неожиданно быстрым движением он вложил туда небольшой,  увесистый сверток.

— Пожалуйста… вам… лучший сыр…

Настала очередь Джоан смутиться. А Мартин облегченно вздохнул и улыбнулся улыбкой ангела, совершившего подвиг. Махнул рукой, что на его языке означало «ну вот, дело сделано, я пошел, до свиданья»,  вскочил на телегу и тронул  вожжи. Джоан ничего не поняла, на всякий случай крикнула вдогонку «спасибо!» и, не разворачивая, отнесла сверток на кухню. Положила на стол.

— Угощайтесь.

Эмму не пришлось приглашать дважды. Она прекратила резать овощи, обтерла руки о чистую тряпку и осторожно, как нечто ценное, развернула пакет. Ахнула, увидев содержимое. Отрезала кусочек, положила в рот, пожевала, сочно причмокивая языком.

— М-м-м, — промычала она и закатила глаза от удовольствия. — Вот это я понимаю подношение. Сливочный сыр. Такой на рынке не купишь. Фермеры делают его исключительно для себя. Попробуйте, мисс. Тает во рту. Мне за всю жизнь лишь раз удалось его покушать. Жили мы тогда с Роналдом в Чешире, близ фермы Миддлмач. Хозяйка его меня точно таким сыром угостила. Процветающая была ферма, шерсть у коров лоснилась, будто намазанная маслом, а коты ходили жирные, как бочонки, еле ногами до пола доставали. Вы кушайте, мисс Джоан. Когда еще удастся деликатеса попробовать. Вот тарелка, нож, отрезайте. Да что это я распоряжаюсь, это вам подарили.

— Нет-нет, распоряжайтесь, пожалуйста. Я не знаю, за что мне его…

— Ну, Мартин, ну молодец. Нежадный. И вы тоже. Но к чему эти знаки внимания? Не влюбился ли молочник в нашу гувернантку? Выходите за него, мисс Джоан. В любом случае, с голоду не умрете.

— А любовь?

— Разве Мартина не за что полюбить? – Эмма сделала круглые глаза. — Конечно, внешность у него заурядная, я бы сказала – типично крестьянская, да что с того? Зато характер золотой. Это сразу видно. Была бы я помоложе, да не замужем…

Весть о щедром подношении через горничную дошла до хозяйки, которая вместе с детьми получила долю.

«Вот тебе и скромница Джоан, — усмехнулась про себя Нора. – Не успела приехать, а уже, минимум, двум парням голову вскружила. Сначала молодой моряк, Кэти говорила — очень симпатичный. Два раза приходил. Теперь молочник подарки преподносит.

Кто сказал, что Даунхилл – глухое место? Для кого как. У горничной ни одного кавалера, у гувернантки сразу два. Любопытно, кого она выберет? По мне лучше никого. Но их дело молодое. Запретить нельзя. Только что-то мне подсказывает, она не торопится связывать себя семейными узами. В глушь забралась и не скучает. Бегает, как юная козочка, смеется от души. Наслаждается. Мне бы ее рецепт».

 

12.

 

Воскресное утро выдалось хмурым. Небо заволокло серой пеленой, через которую солнцу никак не удавалось пробиться, и оно оставило попытки. Посеял мелкий, колючий дождь, но летние тучи не имеют той полноты, которую имеют их осенние сестры, и дождик скоро прекратился.

Джоан и  Дороти вышли за дверь и получили такую оплеуху от ветра, что едва устояли на ногах. Платья надулись, как паруса, и потянули за собой хозяек в луга, как в моря.

— Хочешь вернуться? – спросила горничная, плотнее завертываясь в плащ.

— Нет. А ты?

— Тоже нет. Ненавижу в ненастье сидеть дома. Тоска нападает и руки опускаются. Когда отец умер, шел дождь, с тех пор мне кажется, что дождь к покойнику. Схожу с тобой, развеюсь. Да не так уж и сыро на дворе. А ветер нам не помеха. Возьми меня крепче под руку, будем идти в ногу.

В ногу идти не получилось. Продвигались, согнувшись чуть ли не пополам, чтобы противостоять ветру, который в открытом поле обрел  ураганную мощь — ревел, рвал одежду, поднимал пыльные столбы, слепил глаза, заставлял поворачиваться спиной и толкал обратно к дому. Он так настойчиво преграждал им путь, что суеверная Дороти сказала:

— Что-то тревожно мне. Может, вернемся? К началу службы все равно опоздали.

— Ну и что. Послушаем конец, – ответила Джоан и слукавила. В город ее тянуло не столько желание слушать проповедь, сколько встретиться с Джереми, о свидании с которым она подружке не проговорилась. Бороться с ветром было забавно, идти задом-наперед весело, и ничего суеверного она в том не видела.

Каменные стражники на входе в город преградили путь ветру и пропустили девушек — они отряхнулись, прибрали волосы и далее отправились в манере, предусмотренной природой. Вышли на центральную площадь. Она была почти пустой: погода не позволила приехать дальним крестьянам, окрестные же заняли под торговлю небольшой уголок. Джоан издалека увидела Джереми, который стоял у стены, прячась от ветра.

Молодые девушки, не берите на свидания подруг, не имеющих пары. Не подвергайте их пыткам ревности и страданиям от сознания собственной неполноценности – это жестоко, если подружки добры, что редкость, и опасно, если они туповаты и злобны.

Дороти пронзило: эти двое сговорились против нее. Джоан, змея, под предлогом «послушать проповедь» заставила ее идти в город, чтобы стать свидетельницей своего счастья, а Джереми — вообще предатель. Горничная оттолкнула спутницу, все еще державшую ее под руку, бросила на нее взгляд Люцифера, который молниями, бьющими из глаз, разжигает в аду костры и поджаривает обманщиков. Она буркнула нечто нечленораздельное Джереми в ответ на его «доброе утро» и скрылась в дверях. Он тут же забыл о ее существовании, ведь перед ним стояла та, о которой он думал всю прошлую неделю, и будет думать все следующие месяцы.

— Рад тебя видеть.

— Я тоже, — сказала Джоан и смутилась — правда, прозвучавшая в  голосе, выдала ее.

— Думал, ты не придешь. Погода штормовая.

—  Дороти собиралась на полпути повернуть назад, а я не хотела возвращаться. Честно сказать, тоже думала, что ты не придешь.

— Почему? Я же обещал.

— Боялась, что обидела слишком строгим обращением. Ну, когда приходил в понедельник.

— Принимаю твои слова как извинение. Да я не обиделся. Ты вошла в роль учительницы и приняла меня за своего подопечного.

— Да, профессия накладывает отпечаток. Иногда ощущаю себя эдакой мудрой, столетней черепахой, которая лучше знает – что другие должны делать.

—  Ты хорошо сохранилась для столетней… Но пойдем внутрь, а то на ветру совсем заледенеешь.

Молодые люди вошли в храм, где царила небесная умиротворенность в отличие от бесовской кутерьмы снаружи.

Было свободно.

В шторм кораблю неохота выходить из тихой гавани, а человеку из теплого дома, лишь большая нужда заставит. В то воскресенье пообщаться со Светлым нужду испытали немногие. Места для богатых пустовали, простые горожане столпились кучкой вокруг пасторского балкона, как овцы толпятся вокруг пастуха. Тот же священник, что в прошлый раз – в черной рясе и с драгоценным крестом рассказывал притчи Соломона на тему «что посеешь, то и пожнешь».

Он сеял доброе. Рассказывал с удовольствием – не как поучения, а как сказки. От приятного уху голоса и мудрости рассказов сердца слушателей наполнялись верой, надеждой, а кое у кого и – любовью. Джереми взял руку девушки в свою, на удивление теплую, хотя простоял он на ветру не менее часа. Тепло мощной струей полилось в Джоан, казалось — его кровь вливается в нее, и они становятся родственниками как муж и жена, а пастор свершает обряд бракосочетания. Глупая фантазия, но она взволновала.

— Когда уходишь в рейс? – спросила она тоном, в котором слышалось обещание ждать.

— Завтра на рассвете. Если шторм утихнет. Корабль готов,  вечером команда обязана прибыть на борт. Капитан уже там. Я собирался познакомить тебя с моей «Селестой», но сегодня не получится.

— Получится в другой раз.

— В другой обязательно. Вот провожу тебя в коттедж, соберу вещи и – прощайте мама и сестра. Кстати, сестра вон там, в хоре поет. – Джереми показал глазами на ту самую девочку, про которую Джоан подумала в прошлое воскресенье, что она могла бы сделать карьеру певицы.

— Она твоя сестра?

— Да. Цветочек мой, младшая сестренка Клементина. Мы ее Тина зовем.

— У нее редкой силы и красоты голос. Ты должен помочь ей развить способности. Она разбирается в нотах?

— Чего не знаю, того не знаю. Учителя по музыке она не имела, разве что от взрослых чему-то научилась. Способности у нее от природы, вернее от мамы. Она хорошо пела до того, как узнала о гибели отца. Много плакала, голос сел. Разговаривает хрипловато, куда уж петь. Тина в храме лет с семи. Хочет продолжать здесь петь и когда вырастет. Только вряд ли…

— Почему?

— Им же деньги не платят. Дадут пару свечек, да ими не прокормишься.

Хор грянул приветственную песню. Служба закончилась.

Как ни странно, шторм на улице тоже. Провожая его, плакал дождик, который вскоре превратился в морось, потом в туман, потом исчез совсем, и лишь лужи напоминали о его недавнем существовании. Дороти тоже исчезла, присутствовала ли она вообще на службе – вопрос, которым не задались ни Джереми, ни Джоан.

— Так что, держим курс на Даунхилл или желаешь прогуляться по набережной? – спросил моряк. – Но там наверняка ветрено и сыро.

— Пойдем домой, а прогулки придется оставить до лучших времен. Вернее, до лучшей погоды. Надеюсь, привезешь ее из Африки.

— Привезу – по твоему желанию.

Они отправились знакомым маршрутом.

Засидевшиеся дома горожане, завидев посветлевшие небеса, высыпали на улицу, желая проветрить легкие от каминного дыма — сухого угольного или едкого торфяного. Джереми одной рукой крутил камешки-гальки, другую держал в кармане и иногда, будто нечаянно, дотрагивался локтем до спутницы, проверяя – рядом ли она. Встречные девушки бросали на него жаждущие взгляды, и Джоан с тайной радостью отмечала, что он не обращал на них ни малейшего внимания.

Иногда встречались семейные пары, дама держала мужчину под руку, и вместе они смотрелись значительно, потому им уступали дорогу. Человек в одиночку – один из толпы, вдвоем – сильнее толпы. Джоан собралась было так же взять спутника под локоть, вот же он, совсем близко, но подумала, что это позволено лишь супругам, и не решилась.

Джереми всю дорогу рассказывал морские истории – о том, как боцман ругался с грузчиками-индийцами на двадцати языках, шкипер побывал в желудке кашалота и вышел живехоньким, а капитан однажды дожидался спасателей, сидя на айсберге, который незадолго до того отправил на дно его корабль. Рассказывал о необъяснимых явлениях, порой ужасных, порой завораживающих – о голубых огнях, возникающих безлунной ночью на концах мачт, об островах «Чертовы Пальцы», будто следующих за судном, о гигантских воронках, возникающих посреди океана и затягивающих в себя даже птиц. Джоан слушала и мечтала отправиться в дальнее путешествие, чтобы все то же самое увидеть и пережить, ведь морские приключения – самые увлекательные, а на суше они не происходят.

Миновали яблоневый сад, деревья еще стояли в цвету, но в непогоду загрустили и походили на невест, которые вдруг осознали, что выйдут замуж и больше никогда не увидят родную семью.

А увидит ли Джереми когда-нибудь Джоан?

Остановился.

— Возьми меня под руку, — мягко попросил.

— Ну… я… неприлично. Боюсь.

— Никто не увидит. Возьми и все, — сказал и, прежде, чем она сообразила, взял ее руку в свою. — Жаль, мы мало побыли вместе. Не успели как следует поговорить. Я почти ничего о тебе не знаю. Кто ты, откуда, почему оказалась в Даунхиле?

Джоан опустила глаза.

— Знаешь, Джереми. Странно прозвучит, но ни на один из твоих вопросов отвечать не хочется. Принимай меня такой, какая есть. То, что было в прошлом, оставим в прошлом.

— Извини.

— Не извиняйся, все в порядке. — Джоан говорила спокойно и выглядела спокойно. — Когда-нибудь расскажу. А сейчас это открытая рана.

— Где? – спросил моряк шутливым тоном. — Давай поцелую, она заживет.

— Ах ты, хитрец! Уже завладел моей рукой, теперь намереваешься поцеловать.

Она шлепнула его по плечу. Он поймал руку, поднес к губам.

— Можно?

— Нет.

Отпустил.

— Видишь, слушаюсь.

Первая девушка, которая его укротила.

Они шли рука в руке и молчали.

Молчали об одном – о близком расставании, которого не желали оба. Джереми больше. Он задумчиво крутил гладкие камешки и глядел на старую римскую стену. Хоть бы она никогда не кончалась! И не кончалась тропинка, ведущая в Даунхилл. Чем ближе к нему, тем холоднее. До отчаяния не хочется отпускать руку Джоан, оставлять ее без присмотра. Кто знает, увидятся ли они еще?

«Всякое может случиться. Красивые девушки долго одни не бывают. Брать клятву верности с нее у меня нет прав. Слишком  мало знакомы. Кто мы друг другу? Не муж и жена, не жених и невеста. Говорят, в старые времена существовал обычай – чтобы заключить брак, достаточно было обменяться записками при свидетелях, например, в трактире. Эх, старая Англия, где твои добрые обычаи… В каком статусе мы расстаемся – друзья, влюбленные, чужие? Только не последнее. Я влюблен. Как никогда прежде. И не отступлю, пока она не почувствует то же».

— Джоан, ты в ближайшее время не собираешься менять место работы, куда-нибудь переезжать?

— Нет. Почему ты спрашиваешь?

— Я уезжаю, надолго, месяца на два, может дольше. Хочу увидеть тебя снова, когда вернусь. Слушай, если все-таки придется переехать в другое место, оставь Дороти свой новый адрес. Клятвы верности просить не смею, а небольшое обещание тебя не обременит.

— Хорошо, Джереми, обещаю. Но не волнуйся. Я не собираюсь уезжать из Даунхилла. Хотя, конечно, никогда не знаешь наперед.

— Привезу тебе подарок. Уникальную вещь, которой нет ни у кого в нашем городе, а, может, и во всем графстве.

Глаза девушки загорелись любопытством.

— Что за подарок?

— Не скажу. Когда привезу, тогда увидишь. Иначе будет неинтересно ждать.

— Обязательно буду ждать.

— Верю.

А своим глазам не верил – кончилась стена, показались ручей, мост и тропинка.

Остановились.

Моменты прощания всегда неловки.

Расставания не желали ни он, ни она, стояли друг против друга и не знали – что делать. «Позволит ли она себя поцеловать? Нет, не стоит пытаться, чтобы не испортить последние минуты вместе». Он поднял руку, собираясь погладить ее по щеке, она как-то испуганно отдернула голову.

— Не надо, Джереми. Мы же договорились.

— Поцелуешь меня на прощанье?

— Н-нет… Не знаю… Не могу… — смущенно, скороговоркой промолвила Джоан. – Пожалуйста, не торопи. Я уже говорила…

— Хорошо. Не волнуйся. Подожду.

— Спасибо. – Джоан успокоилась, улыбнулась. – Желаю удачного рейса. И возвращайся.

— К тебе обязательно вернусь.

Он поднял к губам ее руку, которой завладел еще по дороге и теперь считал чуть ли не собственностью, легко поцеловал, пожал двумя руками, как бы впечатывая в нее память о себе. Опустил.

Джоан перешла мостик, оглянулась, помахала и отправилась далее без оглядок. Она не испытывала большой печали, но расставаться с человеком, который нравится, всегда жалко.

Она удалялась, и Джереми казалось – это не он, а она уходила в дальний рейс. Хорошо, что она быстро скрылась из глаз, иначе он не справился бы с собой – бросился бы вдогонку, схватил и больше не выпустил…

Всю дорогу он думал о Джоан.

Вспомнил, как резко она отклонила голову. «Господи, девушка совершенно не приучена к мужской ласке. Дикий зверек. Отстранилась от руки, будто ожидала удара. Неужели нашелся злодей, который ее когда-то ударил? Логично допустить. Она строга в поведении. И беззащитна. Если отказала какому-нибудь негодяю, он мог поднять на нее руку. Вот почему не стала рассказывать о себе. Но неужели до меня у Джоан не было ни одного парня? Трудно поверить, но по всей видимости – нет. Чем лучше узнаю ее, тем больше она мне нравится. Когда вернусь, из рук ее не выпущу».

 

13.

 

Молочник Мартин Ньютон приезжал в Даунхилл дважды в неделю и обязательно привозил что-нибудь вкусненькое для Джоан. Он просил Эмму или Дороти позвать ее, и обе очень охотно исполняли просьбу, ведь от подарков гувернантки большая часть доставалась им.

Получать регулярные подношения по неизвестной причине было неудобно. Джоан собиралась отказаться, но поддалась уверениям Эммы, что действия фермера не вредят ее репутации, и оставила все, как есть. Тем более, что Мартин ничего взамен не просил и вообще мало разговаривал. Бросив застенчивый взгляд на девушку, он молча совал ей сверток и уезжал в спешке, будто совершил нечто неприличное.

Застенчивость подкупает, щедрость побуждает делать доброе в ответ. Как-то Джоан успела сказать «спасибо, Мартин» прежде, чем тот вскочил на облучок. Он задержался, ответил не привычным «у», а членораздельным «пожалуйста». Постепенно чувство неловкости между молочником и гувернанткой исчезло, они стали беседовать, причем больше говорил он. Спросил – позволит ли она назвать своим именем телочку, родившуюся в хозяйстве Ньютонов. Другой раз рассказал про овец. Шропширы – лучшая порода, шерсть их известна далеко за пределами Британии. Именно на ней сидит в парламенте Лорд Канцлер в знак благодарности за продукт, сделавший славу стране.

Те немудреные разговоры с Джоан наполняли сердце молодого молочника тихим счастьем. Он многого не требовал и не мечтал о чем-то большем. Не загадывал в будущее и не хотел знать, к чему приведут их утренние встречи. Он жил настоящим, в котором все было хорошо.

Все хорошо было и у Джоан.

Кто испытал потрясение, тот не тяготится покоем. Дни шли за днями, недели за неделями, Джоан втянулась в тихую жизнь и другой не желала. Она так и не получила весточки от Алекса, и он скрылся в тумане прошлого, как скрываются в тумане одинокие острова, когда проплываешь мимо, и уже через минуту не знаешь – существовали ли они. Его место в ее голове на короткое время занял Джереми, но и он исчез, воспоминания о нем становились реже и прозрачнее. Она полностью посвятила себя воспитанницам, а по воскресеньям ходила в храм вместе с Дороти, которая простила ей счастье с моряком, потому что точно знала, что он к ней не вернется.

Любовь к детям никогда не остается без ответа. Дети чувствуют искренность, привыкают к тем, кто отдает им время, на любовь отвечают вдвойне. Кэти и Молли полюбили гувернантку как старшую сестру, и порой ее слово для них звучало весомее, чем слово матери. Хотя Джоан старалась материнский авторитет не подрывать и оставаться немного в тени.

Наступила серединка лета, когда в доме днем и ночью стоит духота, а на улице висит знойное марево, воздух тяжелеет от жары, а тело тяжелеет от лени. Гувернантка с воспитанницами жили практически за стенами коттеджа, ходили внутрь лишь обедать и спать. Однажды они гуляли по розарию, болтали с мистером Редом, слушали его морские байки и смотрели — как распускаются розовые бутоны. Подошла хозяйка и предложила Джоан пройтись вдвоем.

Отправились к ручью. От него веяло горячей влажностью, вроде – ручей потел.

— Мисс Джоан, — сказала Нора. – Вы живете здесь около двух месяцев и показали себя с лучшей стороны. Я очень довольна, и мои дочки тоже. Миссис Мюрей была права, когда говорила о вашем умении находить подход к детям. И не только к ним. С остальными обитателями Даунхилла у вас тоже сложились отношения. Вы заслуживаете доверия, потому я решилась обратиться с просьбой.

— Да, я слушаю.

Нора сделала паузу и жестом предложила перейти через мостик, чтобы далее  прогуливаться в тени зеленой изгороди.

— Хочу попросить об одной услуге. На днях приезжает один мой друг. Очень близкий. Полковник Вильям Харпер. У него скоро день рождения. Мы хотели бы отметить его романтическим вечером в Лондоне. Вдвоем. Если я на несколько дней уеду из Даунхилла, не возьмете ли вы на себя труд присмотреть за Кэти и Молли? Вы и так с ними занимаетесь целый день, но прибавится еще утро и вечер. Вы же понимаете, если взять детей с собой, никакого романтического вечера не получится. Девочки замечательные, но обе очень активные, требуют постоянного внимания. Родни у меня нет, оставить их не с кем. Да лучшего человека и не найти — Кэти и Молли любят вас, как члена семьи.

— Конечно, я за ними присмотрю, — поспешила заверить хозяйку Джоан. – Не волнуйтесь, миссис Аргус, поезжайте. Я справлюсь.

— Спасибо. Я знала, что вы согласитесь. Когда вернусь, получите выходные. Сможете взять их в любое время по своему усмотрению.

Нора пожала локоть девушки в знак признательности. Главный вопрос решен, теперь она со спокойным сердцем займется вторым главным — устройством личной жизни.

 

14.

Полковник Вильям Харпер, сорока восьми лет, потомственный офицер, служил военным атташе в администрации полуострова Гибралтар — британской территории на юге Испании. Звание он получил в наполеоновскую кампанию, когда командовал 52-м Оксфордширским пехотным полком, и командовал успешно – все большие и малые сражения с противником полк выигрывал, причем с минимальными потерями. При Ватерлоо Харпер был ранен в правую руку, что вынудило его после лечения оставить службу. В память о лихой армейской карьере он на гражданских пиджаках носил вышитую эмблему полка с крестом и сигнальным рожком.

Один раз военный – на всю жизнь военный. У полковника была прямая как сабля спина, короткие волосы, которые в походах не требуют большого ухода, походка – четкая, как на параде. Его розовые от загара щеки покрывали аккуратные бакенбарды, а усы имели острые концы, которые в войсках называли «дамские щекотунчики». Подбородок в военное время зарастал бородой, в мирное бывал брит начисто.

Для многих его коллег переход с боевой службы на гражданскую означал то же самое, как если после прозрачной морской волны окунуться в стоячее болото. Харперу же повезло, или он сам сделал так, чтобы повезло – на новой должности он не дал себе закиснуть.

Гибралтар имел стратегически важную роль, но ее не понимало правительство и относилось, как к нелюбимому пасынку – арсенал его устарел, береговая охрана отсутствовала, военный контингент был слишком мал и плохо обучен. Сделать из полуострова достойного члена большой британской семьи задался целью  полковник Харпер.

Он использовал военный опыт и добивался результатов прямыми атаками или ловушками, угрозами или лестью. Он не отступал от задуманного и получил прозвище «стойкий, как Гибралтарская скала». Он построил современный маяк на мысе Европа – самой южной точке полуострова, укрепил новейшими пушками форт, а когда Гибралтар официально объявили британской провинцией, создал Королевскую Гибралтарскую Полицию.

Увлекшись новой работой, полковник Харпер забывал навещать родину. Приехал в прошлом году впервые за несколько лет, встретился с однополчанами, вышедшими в отставку или сидевшими на административных должностях. Они выглядели на десять лет старше своего возраста, он на пять моложе. Кроме старых воспоминаний им не о чем было говорить, а полковника прошлое не волновало — он жил настоящим.

Он навестил приятелей помоложе, в их числе был Джордж Аргус – давний знакомый и партнер по пари. Аргус пригласил его на фазанью охоту, где по несчастной случайности был убит. На правах друга усопшего полковник помогал в организации похорон и находился рядом с Норой в самые тяжелые для нее дни. Также, прознав про финансовые трудности, оказал материальную поддержку.

В те дни он впервые взглянул на нее не как на жену друга, а как на женщину. Милая, тихая, неглупая, красивая даже в траурном наряде. Харпер проникся к ней искренним сочувствием, которое скоро переросло в нечто большее, причем – не безответно. Когда уезжал, договорились обмениваться письмами, и не прекратили после первых вежливых посланий.

Возвращался он к месту службы по суше, и в любой карете, дребезжавшей по булыжникам французских улиц, в любой повозке, громыхавшей по каменистым дорогам Пиреней, с ним рядом сидела Нора. Вильям Харпер задумался — не пора ли поменять статус убежденного холостяка на прямо противоположный?

Дело в том, что одна идея-фикс всю жизнь мешала ему жениться – полковник не желал иметь детей. Как все сильные человеческие идеи, она происходила из детства. Рожденный в традиционной английской семье, Харпер имел одиннадцать братьев и сестер вокруг себя, и долго не знал – который же он по счету. С малых лет сопровождали его два ощущения: недостаток родительского внимания и потребность уединиться. Оба ощущения делали юного Вильяма если не несчастным, то частенько мрачно настроенным, и сыграли не последнюю роль в его раннем взрослении и стремлении к самостоятельности.

Он редко видел отца – драгунского полковника, который, казалось, приезжал домой лишь для того, чтобы зачать новых детей, на занятия с уже существующими он не тратил короткий отпуск. Вильям пошел по его стопам в том смысле, что стал офицером, но пехотным – на лошадей он любил смотреть и ставить ставки, но не иметь их походными товарищами.

Военная служба – это переезды с места на место, войны, раны, то есть неопределенность и опасность. Что окончательно утвердило Харпера в мысли — при его образе жизни заводить  детей крайне неблагоразумно. Он обрек бы их на судьбу, подобную своей, когда дети почти не видели отца и мать, занятых соответственно службой и хозяйством. Или еще хуже – оставил бы их сиротами.

Впечатления детства заставили Вильяма рано отделиться от семьи, а затем и вовсе прекратить визиты. Какой смысл, если встречали его как чужого человека и никогда как гостя. Когда он являлся домой после годовой отлучки — отец издалека махал рукой и тут же отправлялся играть с любимыми фокстерьерами, мать здоровалась за руку и бежала на кухню, братья говорили «привет» и уходили по своим делам, сестры ожидали подарков, а получив, забывали о его существовании.

Вильям не поссорился с семьей, но отодвинул ее на задний план, как часть прошлого, к которому нет возврата. Он с удовольствием окунулся в самостоятельную жизнь и, окончив офицерский курс, поступил на службу, которой посвящал больше времени, чем требовалось официально, за счет чего продвинулся по службе быстрее семейных сослуживцев. В личные часы он ценил покой и одиночество, а где их легче всего найти? Конечно, в библиотеке.  Он уединялся с Плутархом, беседуя на философские темы и обсуждая деяния великих древних греков и римлян.

Не иметь семьи не означает жить монахом. Время от времени Харпер заводил романы и пользовался среди дам репутацией перспективного мужчины – в смысле женитьбы. Не догадывались они о его идее-фикс… Романы длились недолго, заметив, что дама начинает обращаться с ним, как с будущим супругом, и в обществе часто кладет свою руку на его, он отношения заканчивал.

Близкое общение с Норой Аргус заставило его задуматься. Возраст подбирается к пятидесяти, а чем люди становятся старше, тем больше накапливают мыслей и опыта – требуется живой собеседник, одним Плутархом не обойтись. К тому же накоплены и материальные богатства, кому их передать? Не племянникам же, которые не знают о его существовании.

Нора понравилась Харперу так, что наличие двоих детей и факт, что она не двадцать лет моложе, его не смутили. Шанс, что молодая вдова согласится выйти за него, полковник расценивал высоко. Прежде всего — она нуждается в мужской поддержке. Старший брат помогает, но у него большое хозяйство в Милтонхолле, вдобавок общественная деятельность, к сестре выбирается нечасто. Во-вторых, материальное положение ее незавидно. В-третьих, одиночество в ее годы тяжко, а полковник Харпер, военный атташе в Гибралтаре – партия очень достойная с какой стороны ни посмотри.

Насчет Кэти и Молли он решил так. «Девочки всегда ближе к матери. Пусть так и остается. Построю с ними дружеские отношения, и достаточно того». О возможности появления собственных детей полковник не задумывался, отдался на волю судьбы. Он находился в том возрасте, когда страхи юности ни сознательно, ни бессознательно больше не влияли на его выбор.

Когда принято решение, тянуть с выполнением нельзя. Очередной отпуск ему не полагался, зато накопились служебные вопросы в Адмиралтействе, также следовало отвезти ценные археологические находки в Музей Природы, среди которых – древний череп человека и орудия труда, найденные в пещере Форбс. Харпер поговорил с губернатором, слегка ввел его в личные обстоятельства и попросил ненадолго отпустить. Губернатор дал ему несколько поручений по своей теме, вручил диппочту и сказал:

— Полковник, улаживайте служебные и личные дела, и возвращайтесь, когда посчитаете их законченными.

 

 

— Испанцы никогда не откажутся от попыток  отбить у нас Гибралтар, — сказал Вильям Харпер и отхлебнул дымящегося чая из чашки тончайшего китайского фарфора с красными драконами по бокам. Он сидел на диване в гостиной Даунхилла и не спускал взгляда с Норы, сидевшей так близко, что до него доносился запах ее губ. В обществе они не позволили бы себе подобную вольность, но в деревенском коттедже глупо вести себя, как во дворце.

Она пила чай, держа чашку тремя пальчиками, и прикрывала глаза, пряча огонек, который вспыхивает в глазах женщины, когда она знает, что любима.

Он знал, что она знала, и готов был говорить на любые темы, раскрывать самые страшные военные тайны, лишь бы она слушала и не двигалась с места.

— Нужно надежно защитить береговую линию с запада. С востока ее охраняет неприступная скала. Я разместил в Адмиралтействе заказ на пятьсот новых пушек. Также внес предложение ввести должность «офицера по надзору за макаками».

— Ха-ха! – хохотнула Нора и поставила пустую чашку на столик. – «Офицер по надзору за макаками»? Забавно.

— Да, звучит забавно, а должность серьезная. Существует легенда, что пока на полуострове живут макаки, он будет принадлежать нам. Кстати, предложение не мое, его попросил представить губернатор. Так и сказал: «гибралтарских макак мы будем защищать до последнего британского солдата».

— Что – он очень важен, этот твой Гибралтар?

— Чрезвычайно важен. Форпост Британии в Средиземном море. Большая удача, что он отошел нам на законном основании по Утрехскому договору. Там так и сказано «в полное распоряжение – навеки, без исключений и препятствий».

— Хорошая формулировка. – Нора склонила голову на плечо гостя так, что ее кудряшки пощекотали его подбородок, и тут же снова подняла.

Ее флирт не остался незамеченным  – он повернул ее лицо к себе.

— А когда ты перейдешь в мое распоряжение «навеки, без исключений и препятствий»?

— Когда ты хочешь?

— Как можно скорее.

— Хорошо. Как только закончится траур. Но ты мне должен сделать официальное предложение.

— Официальное сделаю, когда приедет твой брат. А сейчас делаю неофициальное. – Он поцеловал ее в сочные губы.

Поцелуй прервали детские возгласы и собачий лай за окном. Рама была приподнята наполовину, за ней виднелись зеленые кусты, пронизанные солнечными лучами. Нора подошла, подняла раму до конца. Открылась лужайка, где Кэти, Молли и Джоан играли в догонялки, а собака крутилась под ногами.

— Погода чудесная, — томно сказала Нора. — Многие любят май, а я – июнь. В мае все только начинается, а в июне самый расцвет. Природа бушует — каждая травинка рвется к солнцу, птицы сходят с ума, грозы грохочут тысячами барабанов, дожди поют. В мае чего-то ожидаешь, в июне наслаждаешься. Мне хорошо. Потому что ты рядом. И дети счастливы. Они целые дни проводят с гувернанткой на свежем воздухе. Вечером падают с ног. Спят, как убитые. Я раньше не знала, что прогулки на природе обладают таким оздоровляющим эффектом. Мисс Джоан меня просветила.

— Это твоя новая гувернантка? – спросил Харпер. Он тоже подошел к окну и встал позади Норы.

— Да. Ты не представляешь, как мне с ней повезло. В профессиональном смысле выше всяких похвал — ей и королевских детей доверили бы. Она полностью освободила меня от забот о девочках, занимается с ними и получает не меньше удовольствия, чем они. Они просят ее почитать сказки на ночь чаще, чем меня! Я раньше думала, что им лишь бы побегать да попрыгать, а оказывается, они часами могут сидеть на одном месте и что-нибудь мастерить. Гувернантка увлекла их шитьем платьев для кукол. Сидят, вырезают, пришивают – серьезные квакерши. Раньше, в дождливые вечера в доме стоял гомон от споров и капризов, а теперь их не слышно. Поистине, Джоан сотворила чудеса. Склоняюсь к мысли, что она незаменима.

— Ты уже сообщила, что уедешь на пару дней?

— Да. Она согласилась — с удовольствием.

— Редкая услужливость. Избалованная столичная гувернантка немедленно выставила бы условия: двойная оплата и куча выходных.

— Только не Джоан. Есть в ней внутреннее благородство, сдержанность. Интеллигентность. Несомненный ум. Качества, которые нечасто встретишь у людей высшего круга, а у гувернантки… Не знаю, откуда это у нее. Честно говоря, вообще мало что о ней знаю.

Беготня на лужайке прекратилась, юные дамы занялись плетением венков из цветов, которые попадались под руку. Примеряли их друг на друга и на собаку.

— Мисс Джоан, — сказала Кэти. — Дайте я поправлю вам тот василек, а то он свесился.

Джоан присела, подняла глаза на девочку и замерла. «Кого она мне напоминает?» — подумал Харпер, подался вперед и наполовину высунулся из окна. Смутное видение из прошлого пронеслось в голове и тут же исчезло. Зацепиться за него памяти не удалось.

— Как, ты говоришь, ее фамилия?

— Кэмпбел, Джоан Кэмпбел. Она почему-то не любит, чтобы к ней обращались по фамилии. Попросила звать ее «мисс Джоан». – Нора положила руку на его плечо. – Ты ее знаешь?

— Н-нет, — несколько неуверенно ответил полковник. – Что-то знакомое мелькнуло… Не могу вспомнить. Неважно.

Он выпрямился, взял ее руку, поцеловал.

— Сегодня я переночую здесь, а завтра поедем ко мне в Хэмптон Корт. Посмотришь усадьбу, дом, где станешь хозяйкой. На следующий день — в столицу. Не могу дождаться, когда останемся наедине. Чтобы ночь и свечи. Наговорю тебе кучу любезностей, а потом…

Она приложила палец к его губам.

— С нетерпеньем жду. Но сегодня ради соблюдения приличий, велю постелить тебе в комнате для гостей, — сказала Нора с улыбкой.

— Ну, уж нет! Я буду спать в твоей кровати. К черту приличия, здесь их не перед кем соблюдать. Слуги не в счет. Дети пусть привыкают. Мы — взрослые, свободные люди. Нет ничего зазорного в том, чтобы быть любовниками. В сто раз хуже, когда люди живут вместе, но без любви.

Он притянул ее к себе. Она охотно подалась, коротко поцеловала его и положила голову на грудь. Нора ощущала себя счастливейшей женщиной,  и все благодаря ему, Вильяму.

Он мысленно поблагодарил Небо. Насквозь военный человек, он и не знал, что счастье не только в том, чтобы уметь побеждать врага, но и в том, чтобы суметь завоевать любимую женщину. У него получилось, и это лишь начало. Через несколько дней в Лондоне они с головой окунутся в удовольствия. Впрочем, грядущей ночью тоже – полковник не намерен терять время. Да, июнь – месяц наслаждений…

— Ты права, Нора, — шепнул он. – Май нас пробуждает, июнь будоражит. Заставляет забыть о возрасте, дарит новые надежды. Хочется верить, что самое хорошее происходит сейчас, а впереди самое лучшее.

— Я в том абсолютно уверена. Но, дорогой, потерпим до вечера… А пока предлагаю пройтись по саду, подышать пряными летними ароматами.

Харпер надел легкий белый пиджак, Нора прикрыла обнаженные плечи и руки муслиновым шарфом. Только вышли, были замечены детьми, которые бросились к матери с последними новостями. Подошла поздороваться гувернантка в летнем платье, отличавшемся от зимнего лишь светлым оттенком и тонкостью ткани. Харпер присмотрелся к ней, теперь вблизи. Поймал ее взгляд и вспомнил.

 

 

Вильям Харпер вспомнил эти глаза, которые раз увидев, невозможно забыть. Лет пять-шесть назад, примерно в это же время он заезжал в Крончестер к деловому партнеру – биржевику и землевладельцу, собираясь договориться о покупке усадьбы Хэмптон Корт. Она располагалась недалеко от города, в живописном месте, а дом происхождением из четырнадцатого века представлял из себя развалюху, из-за чего общая цена сильно упала. Харпер купил усадьбу, имея в планах на месте развалюхи построить современный коттедж и по выходу на пенсию поселиться там на постоянной основе.

Партнера звали Виктор Редклиф. Близкими друзьями мужчины не были, регулярно виделись на деловых встречах, в гостях у общих знакомых и относились друг к другу с расположением. Харпер ничего не знал о личной жизни Редклифа, не бывал у него дома. В тот раз они заключили сделку насчет Хэмптон Корта, и биржевик пригласил полковника на обед.

Когда он вошел в гостиную, Редклиф сидел на диване, а на коленях у него девочка лет десяти-одиннадцати, худенькая, не имевшая в фигуре ничего женственного. Но ее лицо… Она поразила его недетской красотой – не по-южному яркой, напоказ, но по-северному сдержанной, загадочной. А главное – ее переменчивые глаза: то голубые, то зеленые, то глубокие, как осеннее небо, то прозрачные, как морская волна. В окружении длинных, загнутых ресниц они сияли, как дневные звезды, и невозможно было оторваться. Они, как колдовские огни, сулили забвение невзгод и обещали вечную радость.

Вильям Харпер относился к детям с предубеждением, как к людям, которые мешают, но на секунду позавидовал Рэдклифу, что в доме его живет этот ребенок — амулет от грусти.

«Странные глаза, все время меняют оттенок. Такие нечасто встретишь в Британии. Для северных широт они слишком экзотичны. Но и на юге — в Испании, в Гибралтаре, где в жителях намешано европейских, арабских, еврейских кровей не видел я подобных оттенков. Кто же она?».

— Знакомьтесь, полковник, моя любимая племянница и крестница Джоан Редклиф, — представил ее хозяин дома. – Дочь моего покойного брата.

Девочка слезла с колен дяди.

— Здравствуйте, — степенно произнесла она и присела в грациозном книксене.

— Полковник Харпер, — представился гость и чинно пожал ее миниатюрную ручку.

— Пожалуйста, присаживайтесь, — сказал Виктор, показывая жестом на кресло поблизости. – Позвольте похвастать талантами племянницы. Джоан, сыграй нам что-нибудь из твоих любимых вещей.

Девочка подошла к роялю, открыла крышку и забегала пальчиками по клавишам – легко, будто заведенная кукла. Лучше не исполнил бы сам Моцарт.

— Потрясающе, —  сказал Харпер без капли лести.

— Джоан – моя гордость, — сказал Виктор с выражением, по которому стало понятно: племянница – единственная из семьи, кем он гордится. — Кроме того, что прекрасно играет на рояле, она бегло говорит по-испански и по-французски. Рисование – ее побочный талант. Рисует для себя. И для меня. Поет… Немного. Но это пока. Говорят, у девочек певческий голос появляется позже. Читает взахлеб, сочиняет сказки. И, представьте себе, даже умеет лечить травами. У нее столько талантов, что не перечесть. Имеет все задатки стать выдающейся женщиной своего времени. Через пару лет отдам ее в Академию искусств…

— Туда женщин не принимают, — заметил гость. Не из вредности, а напомнить.

— Пока не принимают. — Редклиф не дал сбить себя с толку. – Ну, если не возьмут в Академию, выдам ее замуж за достойного человека. Не менее, чем за графа. Лучше за лорда. С прогрессивными взглядами. Чтобы не запирал ее в четырех стенах, а дал возможность развиваться. Он наймет учителей, и она все равно станет выдающейся женщиной своего времени. Вам ее не предлагаю…

— И не надо. Я не собираюсь создавать семью. Но не имеет значения. У вашей племянницы скоро не будет отбоя от претендентов на руку и сердце. Девочка обещает стать необычайной красавицей. От кого она унаследовала внешность, в первую очередь глаза?

— От обоих родителей. У Артура были серые, у Эсмей… кажется, карие. Жаль, что они слишком рано умерли. Порадовались бы за дочку. У нее блестящее будущее…

…«Неужели это та самая Джоан Редклиф? — подумал Харпер. – Какое же несчастье с ней произошло, что «блестящее будущее» обратилось всего-навсего должностью гувернантки, получающей гроши? Я слышал, Редклиф безвременно скончался. Не верю, что он не позаботился о финансовом благополучии племянницы, ведь она была его любимицей. Значит, родственники ограбили сироту? Или имели причины оставить ее без денег? Возможно, она, будучи избалованной дядей, совершила нечто неподобающее. А теперь изображает из себя святошу и водит Нору за нос… Или я ошибаюсь, и гувернантка – вовсе не Джоан Редклиф? Нора сказала, ее фамилия Кэмпбел. Когда она успела ее сменить? Вышла замуж? Нет, конечно. Странная история. Так-так. Надо будет поговорить с девушкой при случае. Подобные неясности настораживают».

 

17.

 

Отъезд означает суматоху, как бы спланированно он ни проходил. Всегда находится что-то, что в последнюю минуту надо подлатать, подшить, подремонтировать, и даже если соберешься заранее, все равно что-нибудь важное забудешь. Суматохи добавляли Кэти и Молли — освобожденные от уроков, которым каждый день посвящали час после завтрака, они носились по дому без определенной цели и сбивали с толку взрослых.

Вильям Харпер в сборах не участвовал, у него как у человека военного, вещей имелось с собой немного — лишь самое необходимое и оно давно уложено в саквояж. Он оставил поле боя, то есть место хаоса, и теперь сидел на лавочке возле сарая, покуривал трубку и разговаривал с Роналдом о Трафальгарской  битве.

— Дорого далась нам победа, а, мистер Ред?

— Да, дороговато, — отозвался Роналд. Он осматривал легкий экипаж, в котором предстояло везти хозяйку с гостем, ощупывал, проверяя – хорошо ли смазаны ремни, нет ли трещин в спицах, крепко ли сидят втулки. – Жаль, погиб славный адмирал Горацио Нельсон. И не старый был. Сколько лет?

— Сорок семь.

— Говорят, его тело в бочке с ромом домой везли. Чтобы не испортилось.

— Точно. А моряки потихоньку тот ром по дороге выпивали, якобы, желая, чтобы с кровью адмирала в них его отвага влилась.

— Ну, хитрецы, муху им в борт!

— Потом в Гибралтаре новый сорт рома выпустили, который так и назывался «Кровь Нельсона».

Наконец, чемоданы упаковали и загрузили в багажный ящик.  Нора поцеловала детей, попрощалась с обслугой, улыбнулась гувернантке и села с полковником в экипаж, который тронулся и, бодро запрыгав на рессорах, вскоре растаял в летнем мареве.

Наступила тишина.

Женское царство. Свобода.

В отсутствие хозяев жизнь в коттедже замирала, обслуга предавалась безделью. Эмма отправилась полежать, Дороти отправилась на кухню поискать что-нибудь съедобное.

— Чем будем заниматься, мисс Джоан? – спросила Кэти, которая, утомив взрослых, сама ничуть не устала, и подпрыгивала от нетерпения чем-нибудь буйным заняться.

— Пойдем в яблоневый сад.

— Ура! – закричали девочки, запрыгали, захлопали в ладоши.

— Возьмете меня для компании? — спросила Дороти, возникая на пороге и жуя пирог. Она умела не только исчезать вовремя, но и появляться.

— Конечно, возьмем. И Хорни тоже.

Шумная компания из детей, девушек и собаки отправилась в поход, распевая песенку про пьяницу и вояку Джона Ячменное Зерно:

Трех королей разгневал он

И было решено,

Что навсегда погибнет Джон

Ячменное Зерно…

 

Яблони в саду преобразились. Праздник закончился – свадьба отыграна, пышные наряды невесты сменились скромными платьями жены, которая занята хозяйством, то есть выращиванием плодов. На каждом деревце, на каждой ветке уселись маленькие яблочки, которые как маленькие детки, выглядели слабыми, беспомощными. Им еще расти и расти, а матерям-яблоням – заботиться о них, наливать силой и соком.

В воздухе висел покой, каждая живность занималась своим делом и не мешала другим. Птицы изредка чирикали, вроде переговаривались. Пчелам не до разговоров, они деловито гудели, перелетая с одного полевого цветка на другой. Вдалеке щипала траву лошадь, довольная тем, что сочного корма ей хватит надолго, и до сухого еще далеко. При появлении людей она подняла голову и посмотрела с подозрением – не пришли ли захватить ее зеленое богатство? А, нет, двуногие траву не едят. И опять принялась за трапезу.

Тихая природа заставляет и человека притихнуть. Девушки замолкли, дети заговорили шепотом. Завидев лошадь, Хорни не посмел гавкнуть и завилял хвостом, издалека сообщая о мирных намерениях.

— Ой, как тут здорово! – шепотом восхитилась Кэти. — Столько яблонь! А яблок еще больше. А трава какая – похожа на мягкий, зеленый матрас. Хочу поваляться.

— И я хочу! – не отстала Молли. Но тут же забыла, подбежала к низко висевшей ветке, оглядела зеленые зародыши. – Я не знала, что они такие маленькие бывают. Думала, сначала появляются цветы, потом сразу большие яблоки. Вот интересно – если эту ветку в воду поставить, яблоки вырастут?

— Вообще-то ломать нежелательно, но ради эксперимента мы один раз нарушим правила, — сказала Джоан и сломала две ветки – для двух сестер.

Те занялись разглядыванием миниатюрных яблочек. Кэти из любопытства вонзила зубы в недозрелый плод, Молли не решилась, лишь понюхала. Пока они делились мнениями, Дороти, которая мучилась любопытством, спросила Джоан:

— Ты хоть немного скучаешь по Джереми?

— Э… Вначале – да. Нельзя сказать, что скучала, но вспоминала. Теперь редко. Не знаю, почему. Может, это неправильно. Но ничего не могу с собой поделать. Я всего три раза его видела.

— Целовались?

— Не скажу! – Джоан сорвала цветок и бросила в подружку, мол, не приставай с глупостями.

— Я бы рассказала… — И сделала обиженное лицо.

— Мы не успели привязаться друг к другу, чтобы каждый день скучать. Не думаю, что и он по мне скучает. Может, один-два дня, а после первого же захода в порт забыл. У моряков жизнь веселая – новые города, новые люди, новые женщины.

— В портах они мало стоят, а в рейсе, особенно по вечерам, скучают по любимым. – Дороти замолкла, желая подвинуть Джоан выдать тайны сердца, но она была не из тех, кого тайны тяготят. — Значит, он не произвел на тебя впечатления. Странно. Все мои подружки были бы счастливы иметь его женихом.

— Он мне не жених. Джереми — хороший парень. Это мое о нем мнение. Но он уехал, надолго, и не знаю, с какими мыслями вернется. Может, и не вспомнит обо мне…

— Он что-нибудь говорил — ну, про любовь? Или про подарок? Клятву верности давал?

— Перестань, Дороти. Это неважно.

— Очень важно. Если предложит замуж – пойдешь?

— Глупости. Я тебе уже говорила. Мужчины меня в данный момент не интересуют. Тем более не собираюсь замуж.

— Конечно, зачем торопиться, когда они за тобой толпами ходят, – сказала горничная с завистью, которой Джоан не ожидала. – Бояться нечего. В девках не засидишься.

— Ты о чем это?

— Джереми на тебя глаз положил, молочник Мартин влюбился. Разве не замечаешь? Он же не просто так подарки носит.

— Я не просила…

— Я бы на его чувства с радостью ответила. Чем Мартин не жених? – Дороти сорвала травинку, помахала перед носом, исподтишка глянула на гувернантку.

— У тебя же, вроде, Брен есть. Про меня спрашивала – скучаю ли я по Джереми, а ты скучаешь по Брену?

— Не заслуживает он. Уже три дня дома, а ко мне не зашел и весточки не дал. Да я не очень расстраиваюсь, — соврала Дороти и закусила травинку. — Мужа-моряка иметь непросто. Неделями дома не бывает. И никогда не знаешь, вернется ли вообще…

На обратном пути она молчала. Недобро. Насупившись. Джоан обнимала воспитанниц, прильнувших с двух сторон, и, отвечая на их бесконечные вопросы, искоса поглядывала на Дороти.

«Что у нее на уме? Неужели завидует? Странная. Чему завидовать? Что есть у меня, чего нет у нее? Скорее мне надо завидовать. У нее семья — мать, брат, наверняка, друзья. Родной дом. А у меня никого и ничего».

Когда процессия подходила к коттеджу, и дети отлипли от гувернантки, Дороти придержала ее рукой и выпалила:

— Отдай мне Мартина!

Джоан стало смешно и неловко — как она может отдать то, что ей не принадлежит? К тому же, Мартин не вещь. Взрослый мужчина.

— Хочешь Мартина – бери. Он мне в любви не признавался. И я ему ничего не обещала. Но не рассчитывай, что выступлю в качестве свахи. Ты уж своими силами обходись.

— Ладно. Только не мешай. Не выходи к нему по утрам. – Дороти глянула просительно.

— Хорошо. Желаю успеха.

Лицо горничной прояснилось, будто она уже получила от молочника предложение руки и сердца. А у Джоан заскребло на сердце — не сделав ничего предосудительного, почувствовала себя предательницей. Да, не стоило ей принимать его подношения, ведь тем самым она давала Мартину надежду на будущее. Для себя-то она знала, что совместного будущего у них нет, да ему не объяснила.

А он не спрашивал…

Ладно, может, у них с Дороти получится?

Вечером, когда дети заснули, Джоан пришла на кухню, где в честь отсутствия хозяйки происходили длинные посиделки с чаем, перекусом, опять чаем, пирогом и, конечно, обсуждением насущного вопроса – подходит ли полковник Харпер Норе в качестве мужа или стоило бы ей поискать кого помоложе.

— Присоединяйтесь, мисс Джоан, — пригласила Эмма, показывая рукой на стол, где стояло поистине королевское угощение – тушеная с овощами курица, пирог с начинкой из клубники, рисовая каша и жирный суп, который в поваренных книгах назывался «смерть вашей талии». Угощение было оплачено, естественно, из хозяйских денег.

— Нет, спасибо, у меня с ужина желудок полон, — отказалась девушка. – Миссис Ред, можно вас на минутку в холл?

— Конечно, можно. – Эмма, кряхтя, поднялась.

— Я сегодня разговаривала с Дороти, — сказала Джоан, когда они остались вдвоем. — Она призналась, что влюблена в Мартина и хотела бы поближе с ним познакомиться. По-моему, хочет за него замуж.

— Ну, точно вертихвостка!  — Эмма всплеснула руками. — То туда хвостом махнет, то в другую сторону. То там мужа поищет, то здесь. В каждого парня, который мимо проходит, готова влюбиться. Только они не очень-то отвечают ей взаимностью. Что она еще сказала?

— Попросила меня не выходить к нему по утрам.

— И вы согласились?

— Да. Мне сейчас не до романтических отношений. Пусть Дороти попытает счастья. Кто знает, может, у нее получится.

— Ничего у нее не получится, попомните мое слово. – Эмма решительно махнула рукой. – Она здесь почти год работает, сколько раз Мартину на глаза попадалась, подолом вокруг крутила. Да он на нее ни разу не глянул. Ну, как знаете. Советов давать не имею права. Но на вашем месте… — Она покачала головой и, похлопав Джоан по плечу, вернулась на кухню.

 

18.

 

Хозяйка Даунхилла и полковник Харпер вернулись через неделю — счастливые, улыбающиеся, немного уставшие от дороги и впечатлений. На указательном пальце Норы красовался крупный перстень из черненого серебра: окружность в виде тонкого переплетения, в середине камея – на черном поле белая роза.

Перстень не ускользнул от внимания обслуги.

— Роза – эмблема любви, скоро поженятся, — сделала заключение Эмма. И вздохнула: — Уедут из Даунхилла, что ж с нами-то будет? – Сильно расстраиваться она не стала – кухарки и садовники везде нужны, если хозяева будут переезжать, непременно возьмут ее и Роналда с собой.

В первый же вечер по возвращении Нора отправилась укладывать дочерей спать, Вильям Харпер остался в гостиной. На правах будущего хозяина он подошел к буфету, налил виски, только поднес рюмку ко рту – послышалась музыка, причем в хорошем профессиональном исполнении. Рука остановилась на полпути. «Кто тут вздумал музицировать? Заезжий итальянский виртуоз? Ах, да, гувернантка, Нора нахваливала ее таланты».

Вопрос о ее происхождении снова всплыл в голове. Полковник тремя глотками осушил рюмку – в боевые времена он осушал ее в один присест, теперь же обязан соблюдать гражданские правила. Прошелся по комнате. «Ради безопасности Норы и детей необходимо выяснить ее истинное имя и цели. Действительно ли это Джоан Редклиф? Уверен, память меня не подвела, но доказательств не имею. Почему она явилась сюда под чужой фамилией? Что заставило богатую наследницу превратиться в нищую гувернантку? Странная метаморфоза. Спросить в лоб? Но если ей есть, что скрывать, честно не ответит».

Харпер налил еще рюмку и, забыв про свой гражданский статус, махнул разом. Легкое брожение ощутил «под кивером», проснулся стратег, нахлынули подозрительные мысли.

«С какой целью она проникла в Даунхилл — скрывается от полиции, задумала мошенничество или уже совершила, потому и забилась в глушь? На преступницу не похожа, но это ни о чем не говорит. Мошенники всегда выглядят как обычные люди, а чужие шпионы – как свои. Ангельская внешность помогает в темных делишках… Нет, остановитесь, полковник! По-моему, вы заходите слишком далеко. Очень может быть, что Джоан ни в чем не виновата и пребывает в коттедже на законных основаниях. Вопрос — как это выяснить?»

Жарко. Харпер снял пиджак, аккуратно повесил на спинку стула, на нее же облокотился. Выпить еще?

Нет пока.

Закурить трубку?

Да.

Закурил. Трубка его успокаивала и наводила на правильные мысли.

«Нужно придумать план – стратегически выверенный и тактически легко выполнимый. Девушку следует заманить в ловушку, чтобы она сама себя выдала. Как заловить? С помощью той немногой информации, которой располагаю о Джоан, племяннице Редклифа.

Чем он тогда хвастался? Что девочка играет на рояле. Это многие умеют. Поет, рисует. Тоже ничего необычного. Разговаривает на иностранных языках. Один – французский, второй… Вот оно! В Британии много гувернанток, говорящих на французском, а на испанском… Скорее всего ни одной. Сейчас узнаем, та ли это Джоан».

Принятые решения Харпер выполнял немедля. Он отложил трубку и четкой походкой вышел из гостиной. С приближением к библиотеке, музыка слышилась громче, но не раздражала. Медленная, меланхоличная мелодия наполняла душу грустью. Как все суровые на вид люди, Вильям был сентиментален внутри и пожелал дослушать до конца. Когда рояль смолк, он вошел и с порога спросил на испанском языке, которым овладел, проживая в Гибралтаре:

— Прекрасное исполнение, мисс Джоан. Где вы научились так играть? – И уставился на девушку.

Ее отсутствующий взгляд говорил, что она все еще витала где-то в облаках. Ответила, не думая, тоже по-испански:

— Обожаю музыку. С детства за роялем. У меня были лучшие  учителя…

Вдруг до нее дошло. Джоан вскочила, устремила на Харпера удивленный и испуганный взгляд. Владение испанским она держала в тайне, как нечто слишком интимное и дорогое, чтобы им хвастать. Это связь с родителями, которая порвалась. Это связь с крестной, которая слишком тонка — если до нее дотронуться неосторожным упоминанием, она тоже порвется.

— Как вы узнали? Кто вы? –  спросила по-английски.

«Она себя выдала. Я не ошибся». Полковник подошел ближе и  вполголоса сказал:

— Джоан Редклиф. Я видел вас в доме моего компаньона Виктора Редклифа пять лет назад и сразу узнал. Вы, возможно, меня не помните, были еще ребенком.

Растерянность читалась на ее лице, она не могла вымолвить ни слова.

Девушка себя не контролирует – самое время начать допрос, чтобы получить честные ответы.

— Что с вами произошло за эти годы, Джоан? – настойчиво вопросил Харпер. — Почему оказались в Даунхилле? Почему сменили фамилию на Кэмпбел? Почему отказались от наследства?

— Я не отказывалась, — пролепетала она.

Как ни странно, Джоан его тоже вспомнила. В доме, где ею пренебрегали даже слуги, этот мужчина, одетый как лорд, церемонно представился ей и пожал руку – она почувствовала себя дамой. И как же стыдно теперь стоять перед ним прислугой! За те пять лет прошла она долгую дорогу от богачки до нищенки, полную обид и унижений. Воспоминания нахлынули, стыд перед Харпером… Неожиданно для себя и еще неожиданней для него Джоан разрыдалась.

Полковник стоял в растерянности. В погоне за правдой он, кажется, перешел границы приличий. Расстраивать девушку не входило в планы Харпера. Ясно, что она не мошенница — ее слезы, как морские брызги, искренни и чисты.

— Простите, мою настойчивость, мисс, — виновато произнес он, не делая попытки дружески прикоснуться. — Мы, военные, люди прямолинейные. Иногда, возможно, чересчур. Я не собирался вторгаться в ваши тайны. Хотел лишь внести ясность. Вот, возьмите. – Протянул безупречно чистый носовой платок.

Его спокойный тон подействовал. Джоан утихла, взяла платок, промокнула лицо, прошептала:

— Простите.

— Вам не за что просить прощения. Чувствуете себя лучше? Если хотите, я уйду.

— Не уходите. – Джоан комкала платок, будто убирала в него волнение. – Вы думаете, я сама виновата в своем падении? Явилась сюда под чужим именем и замышляю нечто недоброе?

Это была почти правда, но сознаться в том значило вызвать новый поток слез. Полковник уклонился от прямого ответа:

— Знаете, обратные метаморфозы всегда вызывают э-э… вопросы. Никто не удивляется, когда из противной гусеницы, в конце концов, вылупляется прекрасная бабочка, но обратный процесс… Вы понимаете, что я имею ввиду.

— Понимаю. Хотя с людьми чаще всего происходит именно это. Расскажу о злоключениях, которые испытала. Вы поймете, что я не лгунья и не мошенница.

И Джоан рассказала – про домашний арест, который наложили на нее после смерти дяди, про школу, куда ее записали как Кэмпбел, про карцер, тяжелую болезнь и почти невозможное выздоровление. Про Мюрреев сказала «там создалась обстановка, в которой мне совершенно невозможно было находиться», не упомянув, ни их имен, ни места жительства.

— Бедное дитя. Какой несправедливый поворот судьбы! В доме дяди вы ни в чем не нуждались и вдруг потеряли все, даже имя. Далеко не каждый достойно вышел бы из подобных испытаний. Думаю, что Редклифы, пользуясь беззащитностью сироты, изменили вашу фамилию, чтобы лишить причитающейся вам доли наследства.

— Мне ничего от них не надо. Единственное, о чем жалею, что живу под чужой фамилией, как преступница. А вернуть свою не могу. Нет доказательств. У меня сохранился лишь медальон с именами родителей. Но этого, наверное, недостаточно.

— Послушайте, мисс… Как желаете, чтобы я вас называл?

— Называйте меня Джоан, пожалуйста.

— Послушайте, Джоан. Можете рассчитывать на меня. Если когда-нибудь получите возможность вернуть законную фамилию, я готов подтвердить вашу личность.

— Спасибо, сэр. А до тех пор, пожалуйста, сохраните в тайне мой рассказ. Боюсь, хозяйка по-другому посмотрит, если узнает о перипетиях моей судьбы. Мне важно иметь работу. Именно здесь. Я привыкла к Даунхиллу. С Кэти и Молли нашла общий язык. Миссис Аргус мной довольна.  Чувствую себя как дома.

— Хорошо. Даю слово офицера.

Полковник слово сдержал. Отношение хозяйки к Джоан не изменилось, и та успокоилась. С Харпером она больше не разговаривала, а вскоре он уехал по делам.

 

19.

 

Вы не встретите человека, который не желал бы быть любимым. Любовь – единственное, что делает нас по-настоящему счастливыми. Счастье, в свою очередь, делает нас добрыми, податливыми, как бисквит, и смягчает тот железный стержень, который мы в себя вставляем, чтобы бороться с перипетиями жизни.

Присутствие любящего мужчины воскресило в  Норе желание быть привлекательной, баловать себя и лениться. По утрам она долго лежала в постели, нежась и вспоминая проведенные с Вильямом часы – они по капельке вливали в нее живую энергию. Потом она долго сидела у зеркала, прихорашивалась, предоставляя гувернантке заниматься с Кэти и Молли.

Как-то голубым летним утром Джоан пришла их будить и не обратила внимания на шум повозки, остановившейся у коттеджа — наверное, мясник приехал или припозднившийся молочник. Она помогла воспитанницам умыться, одеться. Когда причесывались, не поделили ленты, и возник спор, который едва не перерос в драчку — пришлось вмешаться и развести враждующих по сторонам. Девочки продолжали гримасничать и показывать исподтишка языки, Джоан применила силу – взяла каждую за руку и вывела в коридор. Там отпустила, предоставив шагать впереди себя, а для отвлечения предложила обсудить план на предстоящий день. Вражда была в момент забыта.

— «Королева Елизавета» наконец дала бутон, — сказала Кэти. — Мисс Джоан, когда он распустится, можно я сорву и вставлю в прическу?

— Глупая, — немедля подала реплику сестра. – Розы в волосы не вставляют. Они же колются. Про шипы забыла?

— Не забыла. Попрошу мистера Реда их счистить.

Проблема разрешилась сама собой.

И тут же возникла новая.

— Вот почему Хорни не рожает? – вопросила Молли. Ход ее мыслей порой удивлял гувернантку, казался нелогичным — со взрослой точки зрения, которая, в свою очередь, часто удивляет нелогичностью детей. — Ужасно хочу со щенками повозиться. Они такие маленькие, миленькие. Я бы им песенку на ночь пела. – Она сложила руки у груди и будто ребенка покачала.

Сестра вернула ее с грёз на землю.

— Глупая ты. Хорнби – мальчик. Они не рожают.

— Откуда ты знаешь, что он мальчик?

— У него пуговичек на животе нет, — разъяснила Кэти с мудрым лицом, которое полагалось ей как старшей. – Помнишь, у папиного фокстерьера Синди….

Мирно болтая, добрались до лестничной площадки. Осталось без происшествий спуститься и на время разойтись – детям в столовую, гувернантке в библиотеку.

В холле слышались мужской и женский голоса, смех Норы — хозяйка разговаривала с неизвестным джентльменом. Он только что приехал – держал в одной руке шляпу, в другой трость, ожидая, что кто-нибудь из слуг явится их принять. Знатный джентльмен — привычен к подобающему обслуживанию, но не дождется его в Даунхилле. Вспомнив про то, он повесил шляпу на голову римского императора Нерона, трость прислонил к стене. Взял руку Норы, рассмотрел перстень, что-то сказал ей и поцеловал в щеку.

Родственник?

— Дядя Эдвард! Дядя Эдвард! – закричали девочки и рванулись, было, сбежать вниз. Создался бы грохот, как от рассыпавшейся картошки – все воспитание пошло бы насмарку. Джоан задержала их за плечи.

— Кэти, Молли. Воспитанные леди по лестницам не бегают. Спускаемся не спеша, с достоинством. Делаем красивый книксен. Как я вас учила.

Каждая девочка мечтает стать леди. Детям пришлось послушаться, умерить пыл и спускаться по правилам хорошего тона. Они степенно выставляли ножку, опускались на ступеньку, выставляли другую, опускались, и длилось это – веч-но! Наконец, сошли на ровный пол, присели в поклоне и, посчитав правила приличия соблюденными, бросились к дяде, повисли у него на руках.

— Не узнаю моих дорогих племянниц. В прошлый раз вели себя как разбойницы, сегодня как светские дамы, — похвалил он и поцеловал детские головки.

— Нас мисс Джоан научила!

— Кто это? Фея с волшебной палочкой? – пошутил он.

Они приняли всерьез.

— Нет, гувернантка. Вот она.

Он поднял глаза на спускавшуюся следом «мисс Джоан».

И замер.

Королева не явилась бы величественнее.

Спина непринужденная, голова надменная – девушка смотрела на стоящих внизу, как на подданных. Волосы, зачесанные назад и там свободно лежавшие, взлетали и падали на плечи в такт ее шагам. По перилам скользила рука – настолько совершенная, что с нее можно лепить скульптурный этюд. Платье с небольшим вырезом у шеи и облегающим лифом выглядело бы старушечьим, если бы под ним не колыхались юные, крепкие груди. Сразу под ними начиналась юбка, которая была целомудренно длинна и шлейфом тянулась по лестнице.

«Какими сумасшедшими ветрами занесло эту королеву в это захолустье? – вопросил про себя гость. — Глаза… Сияют, как изумруды. Прикрыла. Знает их цену. Или нет? Точно – нет, иначе не забралась бы в глушь. Ей не в Даунхилле прятаться, а блистать на приемах. В столице, при дворе».

Он смотрел, не отрываясь, и понимал, что выходит за рамки приличий. К черту приличия. Он увлекся игрой. Он ждал, когда она еще раз поднимет на него глаза — в его она уже прочла восхищение, он хотел прочесть то же самое в ее. Слишком многого захотел? Нет, обычного. Женское восхищение ему не в новинку, так должно быть, так смотрят на него другие женщины. Эта девчонка не лучше других. Ну-у, чуть красивее, и только. Все же хотелось бы узнать, что она пыталась скрыть под опущенными веками – интерес, флирт, равнодушие, отвращение?

Ничего.

Уставившись в пол, Джоан сдела легкий поклон и собралась удалиться, Нора жестом ее задержала.

— Я вас представлю. Эдвард, это Джоан Кэмпбел, наша новая гувернантка. Мисс Джоан, это мой старший брат Эдвард. Он оплачивает ваши услуги и вообще все здесь.

— Доброе утро, сэр, — сказала девушка бюсту Нерона.

— Доброе утро, мисс, — сказал Эдвард пятой ступеньке лестницы и повернулся к племянницам. – Дамы, поздравляю! Уметь делать книксен – самое важное для молодой девушки. По достижении восемнадцати лет, возьму каждую из вас во дворец Сент Джеймс для представления монаршей персоне.

— А кто у нас монаршая персона?

— В данный момент Джордж Четвертый.

— Кажется, в июле его коронация, – сказала Нора. – Ты приглашен?

— Приглашен, но не поеду. Ненавижу показуху и неискренность. Придворные ненавидят Джорджа. Явятся лишь для того, чтобы попировать за его счет. Мне жаль тратить время на лицемеров.

Посчитав свое присутствие излишним, Джоан собралась удалиться, хозяйка опять жестом остановила ее.

— Мисс Джоан. После завтрака мы с детьми уезжаем в Милтонхолл. Вернемся через три-четыре дня. В эти дни вы можете быть свободны, как мы и договаривались.

— Спасибо, мадам. – Гувернантка коротко поклонилась и поспешила удалиться.

«Вот бы ты мне так в спальне кланялась», — не к месту подумал Эдвард и усмехнулся. Не отходившие от него племянницы заметили.

— Дядя Эдвард, почему вы улыбаетесь?

— Удивляюсь, как хорошо вы подросли за мое отсутствие.

— Правда? А где вы были? А подарки привезли?

— Конечно, разве я позволил бы себе навестить моих любимых девочек и не купить подарки? Но они слишком большие и остались в Милтонхолле.

— Ой, что, что это?

— Это самые настоящие лошади. Только маленькие — как раз для детей. Называются пони. Поедем все вместе кататься верхом.

— Ура! Обожаю кататься верхом, — сказала Кэти, хотя ни разу верхом не ездила. Неважно, она заранее знала.

У Молли, как всегда, имелись другие суждения.

—  Вы тоже на пони поедете?

— Нет. У меня обычная — большая лошадь.

— А когда нам на больших лошадях разрешат ездить?

— Когда будете с меня ростом.

— Значит, в следующем году?

Счастливый смех рассыпался по холлу.

 

20.

 

Милтонхолл — родовое имение Эварда Торнтона, графа Нортемшира,  находилось сравнительно недалеко от Даунхилла. Тяжелой карете с четверкой резвых лошадей потребовалось бы полтора часа, чтобы его достигнуть, легкому летнему экипажу с той же четверкой – на четверть часа меньше. Именно в нем отправились Эдвард, Нора, Кэти и Молли. Правил кучер Джон с важными седыми бакенбардами – он служил еще при прежнем хозяине и очень тем гордился.

Был когда-то холм, очертаниями похожий на гигантского спящего медведя. Постарел он, рассохся, пустил трещину по хребту и распался на две половинки, которые, раздвинувшись, образовали широкую ложбину. Она едва заметно спускалась к далекому озеру Лей, вокруг которого расселись домишки деревни Милтонтриз, составленные из камней от разрушенных римских стен и виадуков, а чуть поодаль — церковь возрастом несколько сот лет, часовенка для захоронения членов графского рода и кладбище для простых смертных.

В середине ложбины, в самом защищенном от ветров и чужих глаз месте норманны, тогдашние хозяева Англии, поставили замок – мощный, грубый и суровый, как они сами. Красота была ему ни к чему, лишь способность выдерживать вражеские атаки. Поздние владельцы замка основательно перестроили его внутри и слегка облагородили с внешней стороны, придав вид жилого дома – расширили окна, пристроили с правого торца веранду, с левого оранжерею, перед фасадом высадили цветочные кусты, устроили зеленую поляну для игр и прогулок. Дом, леса и обширные поля получили название «усадьба Милтонхолл».

Усадьба лежала внутри ложбины как королевство в королевстве – со своим животным и растительным миром, и даже микро-климатом. Красношерстные белки, которых давно истребили в ближайшей округе, по-хозяйски прыгали по могучим, столетним дубам – они стояли стеной и не пропускали внутрь тонконогие осины и березы. Ветры не высушивали в низине почву, и она давала обильную пищу диким рододендронам и лианам. Настырный вереск, покрывший верхние равнины, не испортил нищенскими соцветиями милтонхоллские поляны с богато цветущими фиалками, ромашками и петуньями.

Слабые тучи задерживались у краев лощины, а сильные разражались мощными, щедрыми и непродолжительными ливнями, которые тут же подземными дорогами стекали в озеро, оставляя ровно столько влаги, сколько требовалось обитателям этого райского уголка.

В минуте ходьбы от главного дома располагалась гордость нынешнего владельца — небольшой конезавод, а также подсобные постройки — амбары, сараи, загон для охотничьих собак, каретная и другие, все на достаточном расстоянии, чтобы не тревожить хозяев ни звуками, ни запахами и в то же время быть под рукой.

Деревня Милтонтриз поставляла в усадьбу свежие продукты, а так же работников для завода и обслуживающий персонал для дома. От персонала не требовалось специальных умений, лишь выполнять обязанности и подчиняться правилу «вовремя приходить и вовремя уходить» — хозяин не терпел, чтобы чужие оставались на ночь. Хотя места в замке имелось достаточно, и раньше на самом верху, в чердачном этаже спали два десятка слуг, теперь же их комнатушки заставили старой мебелью, а привилегию постоянного проживания оставили двоим людям – экономке Дафне и дворецкому Бенджамину.

Деревня и усадьба жили во взаимовыгодном симбиозе. Обитатели их без большой необходимости не выезжали ни в близлежащий Беверли, ни в далекий Лондон. В городах слишком шумно, и все делают по-другому: обставляют дома, одеваются, едят, даже разговаривают — вроде, на том же языке, а порой непонятно. Деревенские побаивались городов, чувствовали себя там, как за границей.

Большому хозяйству, как красивой женщине, чтобы цвести, требуется уход. В усадьбе чувствовался уход в большом и в мелочах – в подстриженных кустах перед фасадом, в аккуратных подъездных дорожках, в сверкающих чистотой окнах. Персонал был услужлив, еда вкусна, а дела в порядке. В успешные годы доход от земель, акций, недвижимости и прочего составлял до двадцати пяти тысяч фунтов, что позволяло Эдварду сделать заявку на пэрство и участвовать в заседаниях Палаты лордов. Но официальная политика его не привлекала — он увлекался тайной, свободное же время посвящал конному заводу, основав его поначалу как хобби.

Лошади были самой первой и самой преданной его любовью. Унаследовав имение от отца, который рано остался вдовцом и потерял вкус к жизни, Эдвард прежде всего занялся приведением в порядок финансов. Через два-три года, получив первую прибыль, приобрел несколько породистых экземпляров. Занимался ими, как собственными детьми: тренировал молодых особей, выбирал самцов для покрытия, следил за развитием беременности у кобыл. Когда принимал роды, ощущал себя повитухой – самой полезной персоной в округе на пятьдесят миль.

В конюшнях его содержались три вида лошадей: английские чистокровные скаковые – для показов и последующих продаж, крепкие фризские — для карет и повозок, а пару арабских скакунов Эдвард купил лично для себя. Гордые, гладкие, сверкающие арабы украшали его коллекцию подобно крупным драгоценным камням, украшающим королевскую корону. Как любой фанатичный коллекционер, он мог рассказывать о предметах увлечения часами — слабость, над которой подтрунивал старый друг Дермот Гарднер:

— Навести тебя на разговор о лошадях и можно отправляться в кругосветное путешествие, а по возвращении обнаружится, что ты только начал.

В дороге же разговоры очень кстати – когда надоедает молча глядеть на горбатые холмы и целый час сидеть без движения. Кэти и Молли, устроившиеся по бокам Эдварда, дергали его за рукава и просили рассказать «что-нибудь интересненькое».

— Про что?

— Про все, – сказала Кэти. Сообразив, что тема слишком общая, она глянула на кучера Джона – как ловко он управлял упряжкой, и уточнила: — Про лошадей. Почему они такие черные?

— Потому что ночью родились, — шустро ответила Молли.

Ответ удовлетворил, Кэти задала другой вопрос:

— А зачем у них на ногах бахрома?

— Для красоты, — опять ответила Молли. – Правда, дядя Эдвард?

— Правда. Это признак породы фризов. Еще глубокий, безупречный окрас – ни белых носочков, ни звездочек на лбу. За чистоту цвета их называют «черные жемчужины». В лошадиной иерархии фризы стоят между работягами и породистыми. В человеческой иерархии это были бы джентри, что между йоменами и баронетами. Они занимаются не тяжким трудом, но почетным – ходят в упряжках. Кстати, шестерка фризов тянет Золотую карету британского монраха, когда он едет на открытие Парламента.

— Вот именно эти?

— Нет, их братья и сестры. Эти принадлежат нам.

— Они из Шотландии?

— Нет, из Голландии. Названы в честь провинции Фрисландия.

— Фис… рис… Ой, не выговорю.

— Фризы трудолюбивы, красивы и надежны. Сам Шекспир их воспевал:

С широкой грудью, с тонкой головой,
С копытом круглым, с жаркими глазами,
С густым хвостом, с волнистой гривой,
С крутым крестцом, с упругими ногами —
Был конь прекрасен! Нет изъянов в нем…
Но где же всадник, властный над конем?

 

— Здорово! А какие еще лошади у вас есть?

— Еще английские скаковые. Они благородных кровей, стоят на положении герцогов и графов. Они грациозны и тонконоги, как балетные танцоры. В скорости им равных нет. Элита. Есть у меня и арабские скакуны, знаменитые выносливостью и преданностью хозяевам. Их порода — одна из старейших прирученных на земле. Известна еще со времен пророка Мохаммеда, то есть более тысячи лет.

— Мохаммед  — это кто? – спросила Кэти. Молли быстрого ответа не придумала и промолчала.

— Основатель ислама. В древние времена к лошадям предъявляли немного требований. Главное, чтобы животное было здорово и долго служило. Вот вам легенда. Пришлось однажды пророку бежать из Мекки с группой из сорока последователей. В Медине купили они лошадей по сходной цене и отправились дальше. После длинного перехода остановились у источника перекусить, напоить животных. Люди прилегли отдохнуть, кони разбрелись.

Через некоторое время беглецы проснулись, глядь – а коней-то нет. Стали звать. На зов пришли семь кобылиц, самых преданных. Они и стали праматерями арабской расы. В том числе знаменитых скакунов породы бербер, которые прославились в истории. Любимым конем короля Ричарда Второго был бербер по кличке Рыжий. А любимцем Наполеона был бело-серый Маренго, которого тот ценил за необыкновенную преданность…

— То, чего тебе не хватало у человека, — вставила Нора фразу, смысл которой дети не поняли.

Эдверд еле заметно пожал плечами. И продолжил:

— Да,  пожалуй, преданность – главная их черта. Но коня следует сначала укротить и держать в повиновении. Араб не станет подчиняться любому, кто вскочил в седло и ударил плеткой. Приручать, давать к себе привыкнуть — долгий процесс.

— Как же он происходит? – спросила неутомимая Кэти, в то время, как Молли укачалась и заснула, положив русую голову на колени дяди. Нора, сидевшая на противоположном диванчике, с умилением глядела на нее – детям явно не хватает мужского внимания, хорошо, что брат с ними занимается, а в дальнейшем роль отца и защитника возьмет на себя Вильям Харпер. О чем она и не мечтала год назад, когда разразилась трагедия… Ах, не вспоминать.

— Принцип приручения прост – палкой и морковкой. Но и то, и другое должно быть заслуженным. Нельзя безвинно хлестать коней, они запоминают обиды и когда-нибудь обязательно отомстят. А вообще лучшее средство приручения – любовь…

Экипаж подпрыгнул на валуне, проснулась Молли и, как ни в чем не бывало, задала вопрос, который никому другому не пришел бы в голову:

—  А что же произошло с лошадьми, которые не вернулись?

— Они не превратились в арабских скакунов, — ответила Кэти так, как не сообразил бы ответить взрослый. – Поздравляю, ты проспала самое интересное.

— Я не спала, только на минуту закрыла глаза. Но я все слышала…

— Девочки, не ссорьтесь, — сказала Нора, догадываясь, что долгая дорога, пусть и скрашенная разговорами, детям надоела, и они собираются капризничать. – Мы уже подъезжаем. Посмотрите, там стоят красивые желтые нарциссы — прямые, как солдатики. А в кустах наверняка спрятались ландыши.

— Ночью ландыши превращаются в жемчужины, — сказала Молли. — Это сокровища эльфов. Которые натирают их тряпочками, сотканными из лунного света, и складывают в кучки под кустами. Как приедем, пойду их искать.

— Не пойдешь, — сказала сестра. — Мне капля на нос упала. Дождь собирается пойти.

Собирался он долго, падал по капле, будто раздумывал —  идти или не идти, а когда все-таки разошелся, путешественники успели спрятаться в чреве Милтонхолла.

 

 

Удивительно, как затяжной дождь влияет на настроение человека. Через три дня непрерывных небесных водопадов даже самый заядлый оптимист задумается о бренности жизни, а через неделю возьмется писать завещание.

В отличие от взрослых, дети лишены способности воспринимать плохую погоду, как катастрофу, если они сыты и заняты. Кэти и Молли не удалось покататься на пони и вообще выйти за дверь, но они не скучали ни минуты. Как можно скучать в доме, который похож на сказочный замок, где темные закоулки и переходы, тайные лестницы и огромные шкафы, в которых старинные одежды, утварь, серебро — настоящие пиратские сокровища.

А детская комната, под которую дядя отвел целое крыло на третьем этаже и набил всевозможными игрушками – от солдатиков в их рост до шкатулок с секретом! Там же можно год прожить и каждый день открывать что-то новое.

Бедные пони. Если бы они узнали, что напрочь забыты теми, кому предназначались в подарок, заплакали бы от огорчения.

Нора поселилась в своей прежней девичьей спальне и большую часть дня занималась ностальгическими воспоминаниями. Она разбирала старые вещи, что-то примеряла, что-то предназначала на выброс, перечитывала письма подруг, в которых выцвели чернила, будто они были написаны еще в позапрошлом веке. Сухие цветы, в них вложенные, рассыпались в руках, точно так рассыпалось в прах ее семейное счастье. Которого теперь не жаль. Она ставила в вазу живые цветы, и они каждый день говорили ей «доброе утро».

Тем более не скучал Эдвард — дождь ничуть не мешал его бурной деятельности. Он уходил утром, являлся на обед и опять уходил, а вечером был бодр и весел, будто за один день построил вавилонскую башню.

По вечером все вместе собирались у камина для чаепития, чтения и длинных, длинных разговоров.

В один вечер стихия разбушевалась не на шутку, и дети побоялись спать одни. Нора уложила их на диванах в малой гостиной, сама устроилась с ногами на софе перед пылающим огнем. Брат прикрыл ее пледом, подал бокал вина, себе налил виски.

Какое-то время сидели молча, слушая переговоры горящих поленьев за каминной решеткой и стоны деревьев на улице.

— Хорошо выглядишь, сестра, — нарушил молчание Эдвард, допив алкоголь. Следующую дозу наливать не стал – напиваться не входило в планы. – Полагаю, полковник Харпер сыграл роль. Как у тебя с ним?

— Лучше быть не может, — ответила Нора, потягивая темно-бордовый порт с привкусом лесных ягод и еще чего-то тропического, что навело ее на мысли о далеком, неведомом Гибралтаре.  – Мы вместе ездили в его поместье, потом в Лондон. Ходили в оперу, в гости к герцогине Винфри. Оказывается, у Вильяма есть знакомые в самых высших кругах. После года одиночного заключения в Даунхилле эта поездка была для меня как новое открытие жизни.  Я снова счастлива, Эдвард. Может, грех так говорить – но даже больше, чем когда выходила за Аргуса.

— Не ты одна совершила ошибку юности… Но расскажи о полковнике подробнее.

—  Вильям – серьезный, основательный человек. Вот как эта стена, за которой мы спрятались от бури. Стабилен в смысле финансов. Если когда-нибудь, в далеком будущем я останусь вдовой, горе не будет удвоено долгами. Но дело не только в этом. Мы с Вильямом любим друг друга. Как юные, чистые души. Все-таки, любовь – это важно. Она питает нас и делает легкими. Как говорил поэт:

Хочу пиров, хочу похмелья,

Хочу с улыбкой в свете жить.

Со всеми разделить веселье,

И про печали позабыть.

 

— Когда намечаете свадьбу?

— Со свадьбой решили не спешить. У нас другие планы. Открою чуть позже, чтобы не сглазить. – Нора счастливо улыбнулась, протянула руку к брату, сжала его ладонь, вроде желала часть своего счастья влить в него. – Дорогой мой Эдвард. У тебя усталый вид. Ну что ты все возишься со своими лошадьми да с арендаторами, теряешь время. Влюбись. Вдохни полной грудью. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на маловажные вещи.

— С большим удовольствием влюбился бы, да не в кого.

— Как прошла поездка в Ирландию?

— Весьма удачно. Сам не ожидал, что там у нас найдутся сотни последователей. Число их постоянно пополнялось. Потому задержался дольше, чем предполагал. Встречи, беседы. В Дублине и Аклоу уже есть группы поддержки. Они будут распространять наши идеи…

— За какие идеи ты агитируешь, я забыла?

— Мы против рабства — в той бесчеловечной форме, в которой оно существует сейчас. Но не буду пачкать твои мечты о светлом будущем моими заботами о грязном настоящем. Слушай, а девочки действительно изменились с тех пор, когда я видел их в последний раз. Остепенились, повзрослели.

— Заслуга новой гувернантки. Знаешь, счастье одно не ходит. Сначала мне с Вильямом повезло, потом с Джоан. Она талантлива во всех ипостасях – как работник и как человек. В то же время скромна и без больших запросов. Таких мало…

— Где ты ее нашла?

— Гвинет Мюррей посоветовала.

— Странно, что молодая и, как ты говоришь, умелая гувернантка согласилась работать в Даунхилле. Твоя предыдущая сбежала от скуки и бесперспективности в смысле замужества. Не сбежит ли и эта? Наверное, мается от одиночества?

— А ты хотел ее развлечь? Тогда становись в очередь. Но твой номер не первый и даже не второй.

Эдвард хмыкнул.

— У нее уже есть поклонники?  А произвела впечатление скромницы, чуть ли не монашки. Глаза в пол. Вежливый поклон, «да, мадам». И убежала. В мою сторону ни полвзгляда, ни полслова.

— Не обижайся. Джоан дорожит своей репутацией. Она все делает правильно.

— Что ж. Если ты довольна, я счастлив за тебя…

— Было бы лучше, если бы ты за себя был счастлив.

— У меня все хорошо. – Он освободил руку из ее – пусть не расплескивает счастье, не поливает им сухую почву. – Я люблю и любим. Моими длинногривыми питомцами. Женщины интересуют меня постольку-поскольку. А красивым путь к сердцу закрыт вообще.

— Все еще не можешь забыть Бетти?

После едва уловимой заминки Эдвард кивнул на ее почти пустой фужер.

– Добавить? – И, не дожидаясь ответа, поднялся.

Он слишком медленно шел к столику с выпивкой, слишком медленно выбирал бутылки, наливал ей, себе, возвращался на место, рассматривал напиток на пламя камина. Он искал ответ — прежде всего, для себя.

Истина в вине. Он опустошил рюмку и сказал:

— Было бы глупо, если бы я забыл.

 

 

Люди взрослеют по-разному: кто-то уже рождается с мудростью предков, кому-то требуется вся жизнь.

Эдвард повзрослел за три шага. Благодаря Элизабет Малкин — друзья звали ее Бетти или Бет. Она была его женой. Очень коротко, но достаточно долго для того, чтобы навсегда отбить желание снова жениться. За свою супружескую жизнь Торнтон ускоренными темпами прошел путь от бесконечного обожания жены до столь же бесконечного презрения.

Бет по-медвежьи прошлась по его душе — растоптав и расцарапав в клочья.

А когда-то она, душа, была целехонькой — трепетной, наивной и живой, требовала приключений и открытий.

С детства мечтал Эдвард стать мужчиной, рыцарем, как в романах – защитником слабых и спасителем прекрасных дам. Повлияла атмосфера Милтонхолла, которая хранила мятежный дух первых строителей, великих воинов норманнов. Это теперь замок постарел и остепенился, а раньше он был героем, у его стен свершались подвиги во имя родной страны и любимой женщины.

Окончив офицерский курс, лейтенант Торнтон изъявил желание проходить службу в действующих войсках вдали от дома. Что может быть дальше Индии? Туда и отправился — это стало его первым взрослым шагом.

Индия – страна экзотики, тайн, древней культуры и неисчерпаемых возможностей для познания мира и себя. Эдвард нашел, что искал. Он участвовал в походах против мятежных племен, научился ловко владеть саблей и пистолетом, а также драться врукопашную, потому что когда на тебя прыгают сверху, выхватить оружие не успеваешь. В свободные часы он просиживал за книгами, изучая религию, которая позволяла нищим счастливо улыбаться, а йогам забывать про боль. Он научился пить виски и пьянеть по желанию или вообще не пьянеть, применяя приемы, в которые посвятил его новоприобретенный друг Дермот Гарднер, врач.

Дермот был на восемь лет старше, на сто лет опытнее и, как все врачи, грубо реалистичен, но циничных взглядов своих не навязывал, лишь высказывал как «второе мнение». Он оказался соседом Эдварда по имению, его усадьба «Пересмешник» находилась от Милтонхолла всего в двадцати минутах езды верхом.

Ничто так не связывает людей в чужой стране как факт, что они родились в одной местности. Прибывший в тропическую колонию двумя годами раньше, Дермот помог молодому земляку ассимилироваться в местном индийском обществе и офицерской среде. Они крепко подружились и все свободное время проводили вместе — днем покачивались в гамаках, изнывая от жары, вечером играли в крикет, высвобождая накопленную энергию. Ночи проводили в офицерском клубе.

Там же в один не самый прекрасный день Эдвард встретил Бетти — дочь британского губернатора Мадраса Джозефа Малкина. Впоследствии он часто задавался вопросом «была ли возможность встречи избежать?» и отвечал себе «нет». Она была предрешена еще до его приезда в Индию. Прописана на судьбе черными чернилами.

Бет была постоянной посетительницей клуба, Эдвард думал -от скуки, истинную же причину понял потом. Она привлекала внимание каждого, кто бросал на нее хотя бы мимолетный взгляд. Что неудивительно. Она обладала яркой, восточной красотой, которую унаследовала от матери,  индийской принцессы. От нее же унаследовала плавность жестов и особый наклон головы – трогательный и беззащитный.

Той беззащитностью она его сразила.

Вот прекрасная женщина, за один благосклонный взгляд которой он, не раздумывая, бросился бы в драку против пяти или даже десяти врагов. Жаль, что их нет поблизости, но когда появятся, он будет готов.

Он влюбился со всей страстью романтической души и решил жениться, пока девушку не увели из-под носа. Он сообщил о намерениях Дермоту, тот его с озабоченностью в голосе предупредил:

— Не вздумай сделать глупость. Она же на пять лет старше. Подумай о будущем. Восточные женщины быстро стареют. После тридцати она располнеет, красота увянет. Что будешь делать? Изменять? По-моему, у тебя не та натура. Страдать в одиночестве? Плохой выход. Впадешь в тоску…

— Ах, Дермот, не будь пессимистом, — перебил Эдвард, Он собирался сделать второй взрослый шаг, еще более волнующий, чем первый, и витал в облаках. – Разница в возрасте между нами не заметна. Зато представь, какие красивые будут дети.

— Будущие дети – сомнительный повод для женитьбы. Они могут быть красивы, но глупы. По мне они что есть, что нет, – сказал Дермот, крепко сидевший на берегу реальности, опустив ноги в реку практицизма. Впервые он не просто высказывал «второе мнение», но пытался сделать его первым. — Лучше подумай — почему Бетти, знатная красавица, до сих пор не замужем?

— Почему же? – спросил приятель без всякого интереса.

— Да потому: то, что ты хочешь получить ценой потери свободы и принятием определенных обязательств, другие получают бесплатно и без последствий. Это же всем известно.

— Признайся честно – ты с ней спал?

— Я? Нет. Но это ни о чем не говорит…

— То, что «всем известно», чаще всего оказывается обычным враньем.

— Но я-то тебя не обманываю. Почему не слушаешь дружеского совета?

Потому что Эдвард вкусил самостоятельности и для себя уже все решил. Он знает, чего хочет, и не даст сбить себя с толку. Факт, что о Бет много толкуют, показывает ее неординарность и придает шарма — вероятно, она кому-то отказала, и тот распускает порочащие слухи. Эдвард женится и тем защитит ее честь.

— Зря сплетничают про Бетти. Она замечательная девушка. И будет замечательной женой. Слушать не хочу пустые разговоры. Вы все мне завидуете.

— Только не я. – Гарднер глотнул прозрачной «фени» — индийского бренди, который делают из кокоса. Наклонился к приятелю, шепнул: – Ты же знаешь. У меня другие предпочтения.

 

23.

 

— Все, надоело. Нам сегодня не везет, — сказала Бетти, проиграв  очередную партию в бридж, где ее партнером был Эдвард. – Пойдем погуляем в мангровом лесу?

— Пойдем.

Они покинули ярко освещенный клуб, который представлял из себя деревянный пол и платяной потолок, укрепленный на столбах, и отправились по дощатой дорожке, приподнятой над землей, чтобы ее не заливало приливом. Лес вокруг клуба был расчищен, а чуть далее деревья стояли плотно и вверху переплетались ветвями так, что не просачивался ни свет луны, ни тем более звезд. Абсолютная темнота, но не тишина, джунгли жили своей жизнью — шелестели, посвистывали, кряхтели, трещали.

Дорожка вывела к озеру, странно черному и неблестящему, будто не вода открылась, а пропасть. Над ним стояло легкое свечение и не понятно, откуда-то оно шло – сверху или из глубины. Что-то пролетело над головой и задело Бет крылом, она прильнула к спутнику, «страшно» испугавшись. Искушенная в любовных делах, она умело играла на романтических чувствах юного Торнтона. Нашла его губы, поцеловала, положила голову на грудь, прислушалась к его ощущениям. Когда дыхание его участилось, а в руках загорелся огонь, она отстранилась и прошептала:

— Не сейчас.

Она никогда не представляла себя в роли тихой английской жены, рожающей детей и ожидающей мужа со службы. В ней сидел вулкан, она жаждала приключений, романтических страстей – с любовью, ревностью, шумом и кровопролитием. Она была прирожденной обольстительницей и покорительницей мужчин,  неудивительно, что идеалом себе выбрала самую известную историческую авантюристку Анну Болейн. Та достигла высшего статуса, умело используя мужскую слабость к женским прелестям. За три года она так измотала короля, то приближая, то отталкивая, что он пошел на бунт против самого Папы ради счастья ею обладать.

А чем Бетти хуже? Не хуже, а лучше, в всяком случае, красивее. Она всегда знала, что выйдет если не за короля, то за герцога или графа. Майор или генерал ей ни к чему – у их жен нет звания «леди».

Случай подвернулся в лице Эдварда Торнтона. Чутье охотницы подсказало: этого зверя она не должна упустить. Применить тактику Болейн — не спеша, завлекать его в капкан, пробуждать желание и никогда не удовлетворять. В конце концов, довести жертву до умопомрачительного состояния, когда инстинкт затмит рассудок и заставит принять решение, выгодное Бет. То есть  жениться и получить право пользования ее пленительным телом. А она получит право пользования всем, что имеет он.

Мужчины, может и умны, но порой примитивны и легко поддаются женским манипуляциям. Они не учитывают опыт предшественников, потому что это скучно и вообще не по-джентльменски. По-джентльменски: «влюбился – женись, не обращай внимания на слухи».

Торнтон влюбился и не обращал.  Он хотел доказать всем, что взрослый мужчина и вправе принимать самостоятельные решения, а советы «умудренных жизнью» сослуживцев – болтовня от скуки.

Желание что-то кому-то доказать – признак неуверенности, но Эдвард того еще не знал, зато знала Бетти. Она так ловко использовала его слабости, что всего через три недели после знакомства получила от Эдварда предложение руки, сердца и всего остального. Предложение она приняла, но все еще держала жениха на расстоянии, продолжая играть роль целомудренной девы до конца, то есть – до венца, чтобы огонь любви не угас прежде времени. И сейчас, в мангровых зарослях еще раз показала власть над ним.

Вырвавшись из рук Эдварда, она игриво чмокнула его в щеку, наклонилась к воде, сорвала цветок водяной лилии, вставила в волосы, покрутилась, обдавая сладким запахом индийского сандала.

— Похожа я на водную фею?

— Ты красивее ее.

— А знаешь, что лотос – символ любви?

— Да, читал в какой-то древней книге.

— А что является рукотворным символом любви и невероятной преданности?

— Э-э… Не знаю. Картина? Статуя? Драгоценность?

— Нет, это мелочи. Подумай о чем-то грандиозном.

— Тогда… грандиозный дворец, который построил один из Людовиков для одной из любовниц?

— Разве Людовики любили по-настоящему? Были преданы женам или любовницам? Нет и нет. Но ты недалек от истины. Символом безграничной любви мужчины к женщине является дворец. И находится он здесь, в Индии. Тадж-Махал называется.

— Что же в нем такого замечательного? Красивых дворцов много…

— А этот — самый первый. И самый потрясающий. Построен раньше Лувра и Версаля, украшен богаче. Возведен не всемогущим европейским монахом, а царем кочевого племени моголов. Они не имели письменности, но обладали знаниями в науках и архитектуре.

— Почему же Тадж-Махал стал символом любви?

— Потому что с ним связана одна романтическая история, произошедшая на самом деле несколько веков назад. У царя Джахана была сотня жен и тысяча наложниц. Но любил он лишь свою супругу Махал. Можешь представить – мужчина имеет бесчисленный гарем, а хранит верность одной?

— Представить трудно.

— Невозможно. Так вот. При рождении очередного ребенка Махал скончалась. Боль и печаль охватили Джахана. Велел он построить в ее честь мавзолей. Да такой, чтобы ни время, ни люди его не разрушили. Чтобы величием и богатством затмил он все бывшие и будущие дворцы. И построил, пригласив лучших мастеров, потратив несметные богатства. Я там была. Ах, Эдвард. Мы ничего не знаем о той женщине, зато знаем, как сильно любил ее муж. Красивая легенда, правда?

Бетти вошла в роль романтичной влюбленной, потянулась к жениху, шепнула на ухо:

— Хочу, чтобы ты меня так же сильно любил.

— Очень люблю тебя и хочу, чтобы мы поскорее поженились.

— Очень хочу того же.

 

 

Приглашать на свадьбу родных Эдвард не стал. Во-первых, приглашение будет идти не менее полугода, а ему не терпелось. Во-вторых, приглашать-то особо некого – мать умерла, отец, скорее всего, будет против скоропалительного брака сына и не поедет, сестра слишком молода, чтобы путешествовать одна. Решил, что объявит о событии позже.

Широко отмечать его Эдвард не собирался, но отец невесты Джозеф Малкин настоял на большом торжестве. И как иначе? Он губернатор провинции, должен провести церемонию по всем правилам, с участием индийского и британского высшего света. Пригласил самого вице-короля Индии лорда Лиглоу, но тот ответил вежливым отказом.

Трое главных героев были счастливы. Джозеф – что удалось сбыть с рук дочь, поведение которой вызывало слишком много разговоров. Бетти – что исполнилась мечта: она вышла за графа, который обеспечит ей блестящее будущее и, возможно, станет ступенькой на самый верх. Эдвард – что осуществил рыцарский поступок: женился вопреки всеобщему мнению, потому что полюбил и потому что красивей девушки в жизни не видел.

А много ли он видел в двадцать один год?

Командирование гарнизона выделило молодым домик-хижину под тростниковой крышей и с прислугой в лице индуса-повара и мальчика для уборки. Конечно, хижина не шла ни в какое сравнение с родовым замком Милтонхолл, но какая разница, где быть счастливым? Неудобства – вещь временная, через три года истечет его контракт, а вместе с ним и тяга к приключениям. Они с Бетти вернутся на родину и заживут дружной семьей в большом поместье, в комфорте и любви.

Счастье закончилось раньше, чем прошел медовый месяц.

Подразделение лейтенанта Торнтона в составе пехотного полка направили на север провинции усмирять сикхов. Операцию планировалось провести быстро и эффективно, однако, у восставших имелись другие намерения. Отлично зная местность, они воевали стратегически умно – в открытые столкновения не вступали, истребляли противника исподтишка с помощью ловушек и отравленных стрел. Они прыгали по деревьям как обезьяны, ползали по земле как змеи. Они наносили смертельные раны,  оставаясь невидимыми, и поселили суеверный ужас в сердцах английских солдат.

Новейшее вооружение оказалось бессильным против древнейшего. Прогрессивная военная наука не нашла ответ врагам-невидимкам. Вдобавок начался сезон муссонных дождей, и к отравленным ранам прибавились болезни. Во избежание массовых потерь командование отдало приказ возвращаться.

Люди радовались, а Эдвард вдвойне. Днями и ночами он думал о милой Бетти. Ему повезло избежать ядовитых стрел и скорпионов, отделался лишь легкой простудой, которая ущерба здоровью не нанесла. С волнующимся сердцем подходил он к дому, предвкушая сладкое воссоединение с супругой.

Воссоединение состоялось, а буквально через пару дней Бет отпросилась в Мадрас навестить родителей. Муж нехотя отпустил.  Чтобы не томиться в одиночестве, он ходил в клуб томиться в компании сослуживцев.

Однажды Эдвард стоял у стойки бара, задумчиво глядя на дно пустого стакана, решая гамлетовский вопрос «пить или не пить?». Или у шекспировского героя была несколько иная дилемма…

— Тоскуешь? – спросил незаметно подошедший Дермот и положил руку на плечо друга.

— Да, так, — вяло ответил тот.

— А она тут без тебя не тосковала, — вдруг сказал приятель.

Эдвард набычился, стукнул кулаком по столу. Неудачный момент выбрал Гарднер для сплетен, он и без того зол на весь свет.

— Опять начинаешь…

— Извини, Торнтон. Но не могу дольше смотреть, как ты себя дураком выставляешь. Честно признаюсь, я надеялся, что Бетти после замужества остепенится. Зря надеялся. Опять не веришь? Хочешь расскажу, где у твоей жены интимные родинки и что она шепчет во время секса?

— А ты-то откуда знаешь, ты же…

— Да наши офицеры ее в твое отсутствие навещали. Потом обсуждали. Только глухой не услышал бы. Она, как раньше, каждый день в клуб наведывалась. Думаешь зачем? Фени выпить? Нет, дорогой. Дружка на ночь подцепить. – Дермот замолчал. Молчал и Эдвард. – Ладно, мне не веришь, поверь другим.

— Не хочу никому верить! И слушать не хочу!

— А ты все-таки послушай. И открой глаза. Эй, Джонни! – крикнул Дермот в зал. Офицер, игравший в карты за ближним столом, поднял голову. — Подойди на минутку.

Подошел великан Джон Бейли — с веснушками по молочно-белому лицу и рукам, которые делали его похожим на фермера. Он не шатался и глядел сконцентрировано, значит — не пьян.

— Скажи, Джонни, как ты относишься к женщинам, которые изменяют мужьям?

— С-стервы, — сказал тот с отвращением.

— А как ты относишься к мужчинам, которые спят с замужними женщинами?

— Почему бы нет. – Бейли пожал плечами.

— А как ты относишься к Бетти?

— С-стерва. Но почему бы нет.

— Как считаешь, пора Торнтону узнать правду?

— Давно пора.

— Ну скажи, где у Бетти самая большая родинка?

— В паху с правой стороны, — не задумываясь, ответил Джонни. — Извини, Торнтон. Весь полк в курсе.

Глаза Эдварда налились, руки задрожали. Он по-прежнему молчал, вернее, вел разговор – сам с собой, на повышенных тонах.

«Нет, это не со мной! Это не про Бетти! Не может быть. Бет — ласковая, нежная… Так она не только со мной ласковая?! Нет, все неправда. Они завидуют моему счастью. Вранье!».

— Хорошо. Признаю. У Бетти имелись связи. Но это было до меня и осталось в прошлом. — Последний аргумент в защиту жены он выдавил сквозь зубы, как последнее предупреждение, которое дает раненый волк – еще одна попытка сделать больно, и он их всех загрызет.

Дермот покачал головой.

— Извини, приятель. Понимаю твою боль, но, как доктор, считаю, что пациенту всегда лучше знать горькую, но правду. Ты думаешь, где сейчас твоя Бетти?

Глупый вопрос.

— В Мадрасе у родителей.

— Пойдем покажу тебе ее «Мадрас», — сказал и, дернув Эдварда за рукав, чуть ли не насильно потащил за собой.

Несколько пар глаз проводили их.

— Зря доктор ему рассказал, — проговорил офицер с жестким взглядом человека, который любую ситуацию оценивает прежде всего со стороны собственной выгоды. – Пусть бы Торнтон оставался в заблуждении как можно дольше. А то посадит под замок нашу милую безотказную принцессу, с кем станем развлекаться?

— Правильно доктор сделал, — возразил офицер с жидкой бородкой, как у гнома-простачка, и с хитро прищуренными глазами. – Лучше Торнтону сейчас узнать, пока женушка не принесла дитя неизвестно от кого. А то будет воспитывать чужого как своего и не догадается – от кого, хотя оно, как две капли воды, будет походить на нашего Джонни.

Раздался недружный смех. Джонни не улыбнулся. Бросил карты на стол, встал.

— Пойду-ка прослежу, чтобы Торнтон глупостей не натворил. Уж слишком глаза у него были бешеные.

— Знаешь – куда идти-то?

— Знаю. К Эбботу.

 

25.

 

Дома высших офицеров гарнизона – одноэтажные, добротные, с террасами перед входной дверью стояли на поляне, окруженной диким лесом. Дома соединялись утоптанными дорожками, по которым круглосуточно ходила охрана. Окна летом и зимой, что в Индии одно и то же, днем распахивали настежь, на ночь прикрывали ставнями из неплотно пригнанных планок. Огонь внутри зажигали неяркий, чтобы не привлекать бабочек, москитов и других нежелательных гостей.

Дермот подвел приятеля ко второму дому от начала поселка и, спрятавшись от охраны за корявым деревом бансай, шепотом сказал:

— Здесь живет главный снабженец полка майор Эббот. Его жена сейчас в госпитале. Родила двойню, лежит под присмотром докторов. Вернется домой не раньше, чем через неделю, а то и через месяц…

Из темного, едва прикрытого ставнями окна послышался женский смех. Дермот замолчал, прислушался. Торнтон вышел из-за дерева и встал у стены рядом с окном, чтобы не упустить ни малейшей детали. Смех показался знакомым, но делать выводы он не спешил.

Было слышно, как на пол встали босыми ногами, подошли к окну, отодвинули занавеску.

— Смотри, Джаред, как ярко светит луна, — сказал голос Бет с легкой хрипотцой, которую он приобретал после шумных любовных стонов. — В лунные ночи тянет на поэзию и романтичные дела.

Эдвард отклонил голову и увидел голую Бетти. Освещенная голубым небесным светом, она походила на богиню Лакшми. Она была настолько хороша, что он не поверил тому, что только что видел и слышал. Если бы она сейчас выпрыгнула из окна в его руки, он бы отнес ее домой и все простил. Все забыл. Потому что такие красивые не бывают такими грешными. Это он, Эббот, ее заставил… соблазнил…

— Одно романтичное дело мы уже совершили, — ответил ей мужской голос из глубины комнаты. – Сейчас совершим второе, третье и так далее. А поэзией будешь заниматься с мужем. Ха-ха-ха!

— Ха-ха! – посмеялась вместе Бет. – Не обижай его, он лапочка. Доверчивый мальчик. Ласковый, благородный даже в постели. Не то, что ты. Дикий вепрь. Такие мне нравятся. А больше всего нравится заниматься грехопадением на чужих глазах.

— Но нас никто не видит.

— Луна видит. Но никому не скажет. Жаль. Мне нравится, когда обо мне говорят. Все равно – что. Нравится, когда на меня смотрят. У меня есть что показать, не правда ли? Хочу, чтобы это прекрасное тело увидели все!

— Его и так все в гарнизоне видели. И не только офицеры…

— Хочу, чтобы весь город увидел. Вся Европа! Лондон, Париж. Хочу устроить «театр неглиже» и показывать себя обнаженной. Как леди Гамильтон — когда она еще называлась Эми Харт и спала с каждым, кто оплачивал ей обед. Я бы пошла дальше. Я бы на глазах у публики занималась любовью. Со всеми, кто пожелает. Это же великолепно – заниматься открыто тем, что обычно предпочитают скрывать.

— О-о… Бетти, иди сюда. Ты меня возбудила своим голосом. И рассказом.

— Отлично! Подожди еще пару секунд и подготовься хорошенько. Меня всегда удивляло — почему занятия любовью считаются грехом? Это такой же естественный процесс, как поглощение пищи. Это слишком приятно, чтобы подвергаться проклятиям. Давай пойдем наперекор всеобщему мнению, покажем, что любить — хорошо! Давай выйдем из дома на простор, в ночь и насладимся друг другом под звездами. Почему мы должны скрываться?

— Потому что ты замужем, а я женат.

— Да, да. Но в том и азарт. Признайся, дорогой. Сознание, что совершаешь что-то запретное, обостряет ощущения, не так ли?

— Ты испорченная до кончиков твоих шикарных волос, Бетти. Возвращайся в кровать, мы теряем время.

— Иду, мой вепрь. – Она отошла от окна. — О, как ты могуч, волосат.

Эдвард не верил ушам. Нет, Эббот ее не заставлял. И не соблазнял. Скорее, она его…

— Шлюха! – крикнул он, выхватил пистолет и наугад выстрелил в окно.

Схватившись за нижний край, он попытался подтянуться, чтобы влезть внутрь, но край находился выше головы, и подтянуться не получилось. Эдвард побежал к входной двери, рыча и размахивая кулаками, Дермот бросился за ним.

В доме поднялась суматоха, которая почти тут же перекинулась на соседнее жилище, стоявшее рядом с лесом, обитатели которого подумали, что подверглись нападению дикого племени. Паника распространилась по поселку быстрее пожара, послышались крики, плач, охрана палила в лес.

Никто ничего не понимал.

Кроме Бет, которая узнала голос мужа. В мечтах она частенько желала поучаствовать в сценах ревности – чтобы мужчины подрались из-за нее, а победитель получил бы ее в подарок. Но реальность оказалась другой – пуля просвистела рядом с ухом, и это только начало. Вдруг муж захочет убить не соперника, а неверную жену? Она шустро искала разбросанную по полу одежду, намереваясь незаметно ускользнуть.

Эббот наспех натянул брюки и выбежал на террасу, где нос к носу столкнулся с Эдвардом и получил от него удар, от которого улетел обратно в дом. Бет перешагнула через него и бросилась к окну, но любовник схватил ее за ногу – он не собирался один отвечать за грех, который совершали вдвоем. Она упала рядом.

В тот момент в спальню ворвался Эдвард. С перекошенным лицом он глянул на лежащих, но их поверженная позиция его не остановила. Он был зол и намеревался убить виновников своего позора, потому что позор смывают только кровью. Он схватил массивный дубовый стул и поднял над головой, чтобы расколоть две головы разом, но… стул завис в воздухе.

Сзади его схватил Дермот.

— Не делай глупостей!

— Не мешай! – Эдвард отпустил стул и двинул друга в челюсть. Тот двинул в ответ.

Пока у обоих крутились звезды в голове, руки Эдварда кто-то сжал сзади железной хваткой. Его подтолкнули к выходу.

— Спокойно, приятель, — сказал голос Джонни. — Не надо делать глупости. Дело житейское. Не ты первый, не ты последний.

«Не первый и не последний»… Слабое утешение. Не для мужчины. Эдварда захлестнуло волной позора. В голове помутилось. Обидчикам и ему на одной земле не место. Покончить с ними не удалось, остался один выход – покончить с собой.

— Отпусти! Дай пистолет!

— Не отпущу, пока не остынешь. И пистолета не дам.

— Я не их… себя…

— Тем более не дам. Успокойся, Торнтон. Ты же не хочешь, чтобы Бет второй раз над тобой посмеялась. Если умрешь, она получит наследство и заживет припеваючи. Отомсти ей по-другому. По-умному, — приговаривал Джон, направляя Эдварда к лесу – подальше с глаз охранников.

Хоть и был тот в бешенстве, а рассудок окончательно не потерял. Бейли прав. Вопросы жизни и смерти сгоряча не решаются. Но что же делать с позором? С позором жить нельзя…

Дермот, покачиваясь, шел сзади. Заметил поникшую голову друга, сказал:

— Отпусти его, Джонни. И спасибо за помощь. Да как ты здесь оказался?

— Я чувствовал: что-то должно случиться. Пошел за вами — для страховки. У меня похожий случай был. Только обманули не мужа, а жену. Мою сестру. Она бросилась на изменщика с пистолетом. Мы, Бейли, в гневе необузданные…

Эдвард не слушал его болтовню. Он вообще ничего не видел и не слышал. Его счастливый мир рухнул в одночасье. Все, что любил, во что верил, чем дорожил — испарилось, исчезло без следа. Если бы Бет умерла, боль не была бы сильнее. А теперь боль и стыд. Пустота впереди. И позади. Хоть бы этот черный лес не кончался. И рассвет никогда не наступал. Потому что на свету станет заметен его позор. И глупость. Ведь Дермот предупреждал…

Неделю Эдвард лежал в лихорадке, друг от него не отходил. Лечил средствами, которым обучался в университете, и теми, которые перенял у местных шаманов. На восьмой день у больного побледнела кожа и остановилось сердце. Умер? Не может быть. Молодые не умирают от несчастий. Дермот стал его тормошить, растирать: он видел однажды, как обезьяна тормошила и била в грудь другую, упавшую с вершины дерева – и та ожила.

Ожил и друг. Сердце принялось за работу, сначала слабо, потом бойчее. Выступил обильный пот. Кожа порозовела. Часа через полтора Эдвард открыл глаза и попросил пить. «Молодость победила, кризис миновал», — с облегчением констатировал доктор.

Выздоровление проходило успешно. За время вынужденного безделья Эдвард передумал горы мыслей. Он не простил Бет, хотя она засыпала его письмами с раскаянием. Он не покончил жизнь самоубийством, хотя намеревался. Он перечеркнул прошлое, переступил через него, как через упавшее дерево, которое обещало расцвети, но оказалось трухлявым – это был его третий взрослый шаг.

Эдвард подал два заявления — о расторжении брака и военного контракта. Заявления попали к губернатору Мадраса и в обычных условиях рассматривались бы месяцами, но Джозефу Малкину требовалось поскорее замять скандал. Он выдал бывшему зятю бумагу о разводе и подписал распоряжение об отправке его на родину без удержания неустойки за преждевременно прерванный контракт. Причину окончания которого указал «из-за подорванного здоровья», что было недалеко от истины.

 

26.

 

Дороги существуют для того, чтобы дать человеку подумать. Ошибки совершаются для того, чтобы их не повторять.

Переплывая Индийский океан, Эдвард думал о прошлом, отстраненно, не как участник, а скорее как наблюдатель, раскладывал по полочкам поступки — свои, чужие, анализировал, отмечал то, на что стоило бы обратить внимание, да он по неопытности не обратил. Огибая мыс Доброй Надежды, он делал выводы. Пересекая Атлантический океан с юга на север, формулировал правила на будущее.

Получилось три простых правила, соблюдая которые он гарантировал себе душевный покой и сохранение собственности. Он строжайшим образом запретил себе жениться — ни на ком и никогда. Не влюбляться. От красивых женщин держаться подальше, как от брыкучих кобыл.

С корабельного трапа он сошел как первооткрыватель — не новых земель, а нового себя. Он убил романтика и стал циником. Циникам легче живется, значит — сердце на замок, чувства спрятать подальше, на окружающих смотреть с иронией, делать лишь то, что нравится. Как Дермот — пример вселенского спокойствия и здорового эгоизма.

Возвратившись в Британию, Эдвард заметил в обществе эпохальные перемены, будто отсутствовал не полтора года, а полтора столетия. Ослаб политический пресс, который всегда и в любой стране напрямую зависит от воли царствующего монарха.

Воля Джорджа Третьего прежде была железной. Опираясь на нее, он беспрестанно конфликтовал – с вигами, с парламентом, с лордом Гордоном, с Америкой, с Францией. Лишь с женой он ладил на удивление хорошо: на сторону за удовольствиями не ходил и, заимев пятнадцать отпрысков, стал самым многодетным монархом в истории страны.

Здоровье Джорджа подорвали не международные войны или политические конфликты, а безвременная кончина любимой младшей дочери Амелии. Воля его дала сбой, рассудок пошатнулся, на нервной почве пропало зрение. Душевнобольного и незрячего человека нельзя держать на ответственном посту, Палата назначила регента – старшего сына и наследника Джорджа Четвертого.

Более неподходящей фигуры трудно было найти. В отличие от отца, принц-регент не интересовался политикой даже ради поддержания имиджа монархии. Воспитанный в чрезмерной строгости учеными наставниками и холодными гувернерами, он по достижении совершеннолетия пустился во все тяжкие и не остановился после восхождения на высочайший пост. Он переложил львиную долю служебных обязанностей на помощников, а сам занялся удовольствиями жизни – заводил бесчисленные адюльтеры, ел без меры, проводил дни и ночи в азартных играх.

Если монарх не соблюдает старые, добрые традиции, то это чревато… либерализмом. Дух его первыми уловили, как всегда, газеты. Освобожденные от цензуры, они пестрели карикатурами на принца, исполняющего обязанности короля. Они высмеивали его, изображая толстым хряком, жующим куриные ножки и заглядывающим дамам под юбки. Листовки с едкими фельетонами, сатирические рисунки на монаршего чревоугодника и ловеласа чуть ли не каждый день появлялись на улицах столицы. В светских салонах и гостиных излюбленной темой разговоров были его похождения и проказы.

Это сладкое слово «свобода»! Ее особенно ценят люди искусства. Лондон наводнили художники, поэты и странные личности, которые одевались по последней парижской моде. Для консервативной Британии изысканно одетые мужчины были в новинку, на щеголей оборачивались и рассматривали в лорнет. «Носитель вольного духа» лорд Байрон открыто восхищался Наполеоном и провозглашал его одной из трех величайших личностей эпохи, двое других были — известный денди «Красавчик Браммел» и сам Байрон.

Выступать против старой системы стало модно. Поэт Шелли, еще будучи студентом Оксфорда, призывал к атеизму и освобождению от старых догм, за что подвергался гонениям и тем гордился. Призывал в романтической манере:

Горько, что не в силах разум

И любовь покончить разом

С самовластьем – кровью лишь

Пятна рабства удалишь.

 

Жена его, вдохновленная идеями свободы духа, написала не любовный роман, а… неизвестно что – про то, как один доктор хотел получить из мертвеца живого человека, а получил Франкенштейна. И опять дискуссии, споры, столкновения приверженцев старого и проповедников нового.

Где свобода, там падение нравов. Пышным цветом расцвела проституция – самый легкий в предоставлении и получении порок, который можно было встретить в любом сообществе от нищих до придворных. Впрочем, пороком его никто, кроме церковников, не называл, да и те только в проповедях. Бедняки жили скудно, спали скопом в одной кровати, дети, с раннего возраста наблюдавшие взрослые сцены, тем же самым зарабатывали на прокорм семье. В высшем свете адюльтеры считались не пороком, но правилом игры. Промежуточные же слои – гувернантки, цветочницы, белошвейки продавали тело в надежде не только заработать, но и продвинуться, что редко кому удавалось, чаще опускались.

Рыба портится с головы, а страна со столицы, Лондон захлестнула разгульная волна. Портовые районы наводнили бордели и злачные дома, где предлагались любые удовольствия за любые деньги – азартные игры на интерес или на жизнь, наркотики, дети, девственницы, карлицы, уродцы, мужчины и женщины всех цветов и возрастов. Для состоятельных людей открылись «дома наслаждений», которые предлагали то же самое, но в чистой обстановке, втридорога и с гарантией инкогнито.

В консервативных столичных салонах и патриархальных семьях остальной Англии эти веяния объясняли «порочным влиянием французов».

Да, Париж – город греха, но дело не только в нем. Дух перемен витал по всей Европе. Человечество освобождалось от средневековых догм и узнало, наконец, собственные неограниченные возможности. Открывались новые земли, культуры и народы. Осуществлялись грандиозные научные проекты – изобретались вакцины, познавались возможности электричества, строились первые железные дороги.

Влияние церкви ослабло, старые табу были преодолены,  ранее запрещенное стало дозволено.

Женщины подняли головы и пожелали иметь человеческие права — самим решать судьбу, получать образование, работать за достойную зарплату, выбирать супруга, распоряжаться финансами и так далее. Заговорили об эмансипации и освобождении от мужского гнета.

 

 

В родное поместье Эдвард вернулся его полноправным владельцем – отец скончался за две недели до того. Молодой хозяин взялся за наведение порядка в Милтонхолле с энтузиазмом, который накопил за долгий, скучный полугодовой переезд. Восстанавливая хозяйство, он восстанавливал и себя. Воспоминания о Бетти, вообще об Индии – душной, влажной, ядовитой, бледнели и растворялись, заслоненные здоровыми английскими пейзажами. Свежий воздух, свежая еда, дело, которое спорилось, увлечение, в которое окунулся с головой, помогли ему залечить душевные раны.

Занимаясь физическим трудом, Эдвард укрепил тело, проводя большую часть времени на открытом воздухе, он приобрел загар, который отлично подходил к его ярко-синим глазам и волосам цвета светлого каштана, волной зачесанным назад.

Он вступал в возраст расцвета мужской красоты и не испытывал недостатка в женском внимании. Он не сторонился дам, но не делал первого шага, отдавал инициативу в их руки. Он ограничивался разовыми контактами, которые ни к чему не обязывали ни его, ни ее —  чаще всего это была замужняя или вдова. Изредка сталкивал его случай с женщиной свободных взглядов, которых называли «эмансипе», но их нарочитая агрессивность в поведении и во время секса вызывала брезгливость.

Прохладными летними вечерами сидел Эдвард на террасе второго этажа, попивая бренди – не кокосовый, а обычный – виноградный, в одиночестве, которым не тяготился. Разве нужна ему женщина для счастья?

Абсолютно нет!

Теперь у него было больше опыта общения с прекрасным полом, и каждый новый опыт прибавлял больше цинизма.

«Женщины все одинаковы. Им нельзя доверять. Им не нужна искренняя любовь, они смеются над нею. Они алчны и себялюбивы, лишь подарки и острые ощущения их интересуют. Зачем влюбляться в холодных, пустых эгоисток? Тратить время на ухаживания, переживания, флирт? Ни к чему. Надо платить им той же монетой – холодностью и жадностью. Буду рассматривать их как предмет потребления, лучшего они не заслуживают».

Как ни странно, холодностью он не оттолкнул прелестниц, наоборот – они крутились вокруг него, как пчелы вокруг цветка, наполненного нектаром. У каждой имелся резон: замужние желали отведать с ним сладость измены; незамужние – разбавить горечь одиночества и, если удастся, подвести под венец; женщины новых взглядов – с его помощью самоутвердиться.

Благодаря циничному настрою и потребительскому отношению, мужская уверенность Эдварда восстановилась, самолюбие было удовлетворено — за грехи Бетти он отомстил всему женскому роду.

«Безлюбовная» лихорадка затихла, он успокоился и вошел в плавный фарватер, что касалось отношений.

Раньше он мало кому отказывал, теперь же избирательно подходил к партнершам. Быстрый секс потерял приоритет, хотя не исчез совсем из списка удовольствий. Как человек, перепробовавший множество блюд, выбирает лучшие и становится гурманом еды, Эдвард, перепробовав множество «предметов», стал гурманом женщин. Он искал в них изюминку – чувство юмора или задатки интеллекта, но, по-прежнему, имел стойкое предубеждение против красавиц, считая их априори глупыми, никчемными существами. В том поддержал его Дермот Гарднер:

— Еще древние говорили: красивая женщина, как хорошая книга, всегда потрепана. Выбирай не по обложке, а по содержанию. Но истинные шедевры редки и там, и там. Это раритеты, которые встречаются далеко не каждому.

Нельзя сказать, что Эдвард совершенно не замечал привлекательных лиц. Да, замечал, но испытывал к их носительницам подсознательное недоверие и демонстративно избегал. Боялся снова влюбиться – в картинку, а потом корить себя, сознавая, что стал лишь очередным любовником в ее карьере и галочкой в ее дневнике.

Это был его способ самозащиты. Без любви нет разочарований. Нет обмана, ревности, позора. Ему сейчас комфортно, пусть так остается. Он оградил сердце от ненужных эмоций стальным щитом — чтобы исключить появление второй Бет.

 

28.

 

Подняв хозяйство Милтонхолла, Эдвард почувствовал, что ему там тесно. Энергия бушевала, требовала направить ее на нечто масштабное, полезное не только для себя, но и для общества. Официальная политика его не привлекала, там слишком грязно: предательства, интриги, борьба за групповые интересы, а главное, к чему Эдвард имел стойкое отвращение — ложь. Она стала таким обыденным делом в верхах, что ходил анекдот: «премьер Стоун, находясь на смертном одре, пробормотал «я умираю», и это был единственный раз, когда он сказал правду».

Идея появилась, осуществлять же ее Эдвард не торопился, просто потому, что не знал как. Спросить было не у кого — близких друзей не имел, с неблизкими о таких вещах не разговаривают. Надеялся, решение придет само.

Вернулся из Индии Дермот Гарднер. Он отслужил положенный по контракту срок, получил военную пенсию и возвратился в родное гнездо «Пересмешник» по соседству с Милтонхоллом. Дермот вовсю наслаждался бездельем, лишь время от времени консультировал знакомых и родственников по медицинской части. Старая дружба, заглохнув ненадолго, получила новый импульс и возродилась с прежней силой.

Однажды после плотного обеда у Эдварда друзья прогуливались по хвойной аллее, которая начиналась позади замка и впадала в смешанный лес. Гость глубоко, с наслаждением вдохнул и медленно выдохнул.

— Великолепный запах, а? Как доктор тебе говорю: воздух в хвойных лесах самый полезный. Особенно для органов дыхания. Будешь им дышать, проживешь до ста лет. На себе замечаю его целительное действие. Когда к тебе приезжаю, ночью сплю безмятежно, как ребенок.

— Да, мне повезло с Милтонхоллом.

— Или ему с тобой. Содержишь хозяйство в порядке, как старая дева сундук с приданым. Повара хорошего нанял. Пудинг «а-ля Тюдор» был – пальчики облизать. Я вот недавно у сестры гостил, у нее повар-оригинал, из Корнуолла. Печет пироги с секретом – разломишь, а из него живая птичка вылетает. Или лягушка выпрыгивает. Весело, а?

— Ужас.

— Вот и я так же сказал.

— Странно. Ты же любишь все нетрадиционное.

— Да. А в еде весьма консервативен. Подайте мне добрый кусок пирога со свининой, и чтобы побольше мяса и поменьше приправ, всяких там мускатов и кориц. Запеченную баранью ногу и гороховый суп на обед. Чтобы овощи присутствовали – старый, сладкий пастернак, а не эти новые безвкусные красные шары. Как их называют? Томаты, кажется. Достоинство которых лишь в том, что от них без ума итальянцы. Но это не значит, что и мы должны быть без ума. Поначалу в Европе они считались ядовитыми и разводились лишь для украшения сада. А я до сих пор имею к ним предубеждение. Предпочитаю отечественные овощи и фрукты.

— У меня это каждый день на столе, из своей оранжереи.

— У меня тоже. А представляешь, еще в прошлом веке свежие фрукты были под запретом. Считалось, что от них заболевают холерой.

— Да-а, были заблуждения…

— Как у тебя дела, Эдвард? – спросил Дермот по докторской привычке интересоваться самочувствием бывших больных. Он видел перед собой выздоравливающего пациента, но так ли это на самом деле? — Наслышан о твоих подвигах на любовном фронте. Разбил сердца многих местных красавиц. Взял в плен воображение юных дев. Взаимностью не ответил никому. Кажется, понимаю, почему. Заставил их расплатиться за…

— Да, — перебил Эдвард, не желавший слышать ее имени. — И прекрасно себя чувствую. Я абсолютно здоров, доктор. Душевно и физически. Кровь кипит, требует активных действий.

— Разве тебе мало работы в усадьбе?

— Работы много, но она примитивная. Руки делают, а голова не участвует. Хочу занять ее каким-нибудь социально полезным делом. Посоветуй. Я слышал, ты состоишь в каком-то полу-тайном обществе, вроде масонов.

— Не совсем так. У масонов объединяющей идеей служит вера в Бога, а у меня насчет его существования имеется слишком много вопросов. К тому же, как ты знаешь, я не совсем традиционный персонаж, Небеса к нам не благоволят. – Гарднер усмехнулся – из своей «нетрадиционности» он не делал драму. – А какая сфера деятельности тебя конкретно интересует? Чем хочешь заниматься: наукой, политикой, чем-нибудь из области религии или военного дела?

— Хочу жить активно, не запираться в границах Милтонхолла, — сказал Эдвард и сделал круг руками, будто уместил огромную усадьбу на полях шляпы.  – Мне еще нет тридцати. Хочу посмотреть мир, встретить интересных людей, получить новые ощущения. Хочу находиться в гуще жизни, а не наблюдать ее со стороны. В конце концов, хочу приносить пользу обществу.

— Звучит патриотично, — заметил Дермот без тени иронии. — Что-то я раньше не замечал за тобой благотворительных настроений.

— Я и сам не замечал. Наверное, это этапы развития. По возвращении из Индии был этап отторжения. Зациклился на одном. Отвращение чувствовал к женщинам. Ко всем без разбора. Она протягивает руку для знакомства, а мне хочется ее сжать, чтобы кости треснули… Пришлось пересиливать себя. Ненависть – удел несчастных, а я к ним себя никогда не относил. Какое-то время женщины были мне противны, как пауки, сидящие на паутине, поджидающие глупца, чтобы слопать. Заводил интрижки, чтобы доказать, что я мужчина, а они ничтожества. В Милтонхолл их не допускал. Здесь слишком хорошо для них, чисто. Родной дом меня излечил. Ненависть отпустила, пришло презрение, которое осталось до сих пор, но в меньшей степени. Надоело обижаться, вообще мелочиться. Это по-детски, а я вырос.  Хозяйство поднял, чувствую необходимость заняться большим полезным делом.

— Тогда тебе к гуманитариям. Они двух типов. Одни проповедуют общечеловеческие ценности, например — свободу личности для каждого, не зависимо от общественного положения, происхождения и пола. Другие выступают конкретно за освобождение женщин от пресса традиций. Требуют уравнять их в правах с мужчинами, том числе избирательных. Утопия, правда?

— Правда. Идея эмансипации в корне порочна. Ты не представляешь, как она испортила нравы. «Эмансипе» — послушные овечки. Бери их голыми руками и делай, что хочешь. Идеи освобождения они восприняли слишком узко – лишь как свободу выбирать любовников. Некоторые чуть ли не требуют переспать с ними. А потом благодарят и уже считают чуть не их последователем. От женщин с идеями надо держаться подальше. Они холодны и расчетливы. О чувствах не заикаются. Это для них старо и немодно.

В голубых глазах Гарднера, невозмутимых, как гладь высокогорного озера, мелькнула искра удивления.

— Ты, я вижу, превратился в большего циника, чем я.

— Уроки жизни не проходят бесследно. Сейчас этих «освобожденных» мало, но страшно подумать, если их станет большинство.

— Вредные идеи распространяются особенно быстро. Мы не в силах их остановить. Как говорил Сенека «нет средства от порока, который стал обычаем».

— Куда мир катится?

— Этот вопрос задавали себе римские философы еще две тысячи лет назад.

— Нет, Дермот, участвовать в движении за внушение женщинам порочных мыслей я не намерен. Предложи что-нибудь другое.

— Есть одна мысль, думаю, она тебе понравится. Хорошо, что мы лесу — она не для чужих ушей. Знаешь, почему я ею сейчас поделюсь? Потому что у нас с тобой столько общего, будто мы близнецы, но родились с разницей в восемь лет. Расскажу об одной не совсем официальной организации. Называется «Ассоциация за свободу рабов». Я в ней состою. Не активным членом – для того я слишком ленив, но помогаю финансово.

— Ты борешься против рабства?

— Да. Во всех его проявлениях. Помнишь, как избивали розгами мальчика-индуса, который пролил черный чай на белые брюки английского господина?

— Помню. Ужасно.

— А участь африканских рабов на американских плантациях еще ужасней. У тебя есть полчаса для разговора не совсем приятного, но полезного для понимания – что творится в мире?

— Есть.

 

29.

 

«Ассоциация за свободу рабов» была тайной и деятельность не афишировала. Она тихо и настойчиво просвещала общество о бесчеловечных условиях существования рабов, проповедовало постулат о неестественности самого принципа рабства и призывало к борьбе за его полную отмену. Она рассылала послов по стране и в ближайшее зарубежье для агитационной работы и создания групп поддержки, чтобы, расширившись, выйти из тени и заставить Парламент принять соответствующий закон. Потому что рабство в девятнадцатом веке – такой же пережиток прошлого, как человеческие жертвоприношения и каннибализм.

Состоять членом общества подобного толка рискованно, как рискованно все, что мешает зарабатывать баснословные деньги. Рабство – вещь неновая, существовало с древних времен и во всем мире, но именно в последние десятилетия оно превратилось в большой бизнес. В Испании и Португалии доход от него составлял почти половину бюджета.

Самым популярным маршрутом у дельцов был так называемый «золотой треугольник». В Африке они покупали людей за бесценок у местных царьков; в Южной Америке продавали их на сахарные, кофейные, табачные плантации и закупали местные товары; везли их в Свеверную Америку, обменивали на ром и хлопок, которые везли в Европу. На каждом этапе цены накручивались в несколько раз, что покрывало торговые издержки и давало колоссальные прибыли.

Ужасающие условия начинались уже на корабле, где людей набивали так плотно, что ни сесть, ни лечь, а рейсы длились месяцами. Порой треть погибала в пути, оставшихся продавали скопом на базарах. Хозяева содержали их хуже, чем скот, и ценили дешевле, потому что полезное животное еще поискать, а рабов полно. Умрут не беда, на их место каждый день прибывают новые — бесправные, безгласные, неприхотливые.

Бесправность раба развращает хозяина. Понемногу, по капельке просачивались в цивилизованный мир слухи о дикостях, творящихся в дальних странах. Европа просыпалась от благодушного сна – оказывается, рабы не везде ходят в чистых одеждах и прислуживают за столом. В Британии на их защиту поднялись некоторые смелые политики. Вильям Вилберфорст внес в Парламент билль о запрете рабства во всех видах, но его не поддержало большинство. Дело, приносящее баснословные прибыли, нелегко запретить. Работорговля была частью официальной политики, кто против нее, тот против власти – их наказывали по всей строгости, как за государственную измену.

— Значит, выступим против государства, — заявил на организационном собрании «Ассоциации» ее председатель и основатель сэр Генри Черчилл. – Борьба предстоит нелегкая, связанная с риском. Принимать новых членов будем осторожно. Только с безупречной репутацией и по рекомендации наших людей. В целях конспирации дадим сообществу нейтральное название, например «Клуб любителей чая». Это даст возможность легально собираться на совещания, ездить по стране и за рубеж, якобы, для пропаганды чая, обсуждения его достоинств, обмена новыми сортами…

Богатого, молодого, энергичного Торнтона приняли в «Ассоциацию» охотно — люди именно с этими качествами необходимы для активного дела, а особенно для борьбы. Риск, ее сопровождавший, Эдварда не пугал, наоборот, щекотал нервы, держал в тонусе, обострял ощущения жизни.

Ему и раньше не оставалось времени, чтобы скучать или предаваться воспоминаниям об ошибках молодости, теперь же беспредметные думы окончательно покинули. Они за ним попросту не угнались — когда он во весь опор скакал то Манчестер, то в Лондон. Большинство сверстников тратили силы на безделье, балы и болтовню, Эдвард же выполнял секретные поручения, посещал собрания, делал пожертвования, вносил идеи, давал советы. Он нашел, что искал.

Его энтузиазм заметило руководство и поручило возглавить  ответственное направление – привлечение в организацию новых членов, создание групп поддержки в дальних уголках страны и за рубежом. Первый заграничный вояж он совершил в Ирландию и весьма успешно – привлек множество сторонников, и среди первых оказалась молодая Ингрид Джейкобс, рыжеволосая, как дочь огня.

Ветры перемен достигли ее родного «Изумрудного» острова и, подобно кузнечным мехам, воспламенили в девушке жажду свободы. Она ушла из дома в поисках приключений и нашла их. Однажды накануне дня Святого Патрика в пабе «Латунная башка» она встретила Эдварда Торнтона, который заразил ее идеями освобождения угнетенных, в том числе женщин. Не последнюю роль в успешном заражении сыграло его мужское очарование. Молодые люди на удивление быстро поладили, наверное, помог Святой Патрик. Они пили темный эль, находили на дне кружки трехлистную веточку клевера и выплевывали ее через левое плечо. Они чокались так, что расплескивали чуть ли не половину содержимого, и пели залихватские ирландские песни:

Ах, милый мой, в поход сыграли горны,

Холодный ветер реки остудил.

Уходишь ты, но знай – в долинах горных

Я жду тебя, покуда хватит сил.

 

С того вечера они не расставались.

В путешествии по ирландскому острову Ингрид следовала с Эдвардом в одной карете. Она поддалась скорее его шарму, чем идеям, но ему было все равно – каким способом завоевывать последователей. Днем она помогала налаживать контакты с местными жителями и участвовала в дискуссиях о праве женщин на свободу. А ночью воплощала идеи на практике с темпераментом, который удивлял даже многоопытного Торнтона.

 

30.

Может быть, она надеялась, что он возьмет ее и в путешествие по британскому острову, или даже сделает хозяйкой Милтонхолла, но зря. Эдвард забыл об огненно-волосой Ингрид, как только ступил на трап судна, возвращавшего его к родным берегам. Возможно, он вспомнит о ней в следующее посещение Ирландии, как вспоминал о прежних любовницах в местах, куда заносила его должность посланника «Ассоциации», но неизвестно.

Жизнь его бурлила и полнилась событиями, сердце же оставалось покойным и свободным.

Об итогах поездки он отчитался перед руководством «Ассоциации», получил отпуск и по пути из Лондона домой заехал в Даунхилл. Встретился с сестрой и племянницами, свозил их в Милтонхолл, а после их отъезда занялся делами усадьбы. Эдвард заметил, что внутри его что-то зарождалось – не беспокоящее, но любопытствующее. Выгуливал ли арабских скакунов, проверял ли курсы акций – в каждую свободную минут возвращался мыслями… не к ирландке Ингрид, а к новой Нориной гувернантке.

Интересно, она тоже играет в эмансипацию? Если да, то ему не составит труда ее соблазнить. Гувернантки – легкая добыча. Они закручивают романы с хозяевами в надежде, что те на них женятся. Наивные… Подобные мезальянсы в высших кругах не случаются. Интрижки да. Обычно они оканчиваются скандалом, и гувернантка – всегда потерпевшая сторона.

Но так далеко Эдвард в мыслях не заходил. Ему не требовалось заполучить ее в постель, а лишь поиграть в кошки-мышки, потом посмеяться с Дермотом и забыть как день, в который ничего примечательного не случилось.

Он решил нанести внеочередной визит в Даунхилл. Покачиваясь в такт экипажу, он улыбался, предвкушая маленькое развлечение.

«Сколько ей лет? Нора сказала – шестнадцать. Отлично. Самый опасный для девушек возраст: выглядят как взрослые, а в голове еще детская муть. И романтика из французских романов. Наверняка мечтает о богатом муже, чтобы вырваться из нищеты. А что имеет ему предложить, кроме молодости? Она такая же эгоистичная и падкая на подарки, как другие. И конечно, такая же дура. Нора обманывается насчет ее интеллекта. Конечно, на фоне кухарки, служанки и садовника она выглядит образованной особой, но меня-то не обманет. И пусть не строит из себя недотрогу. Видали мы таких – днем как монашки, а ночью как огонь.

Да мне от нее ничего не надо. Забавно посмотреть на ее личико, озаренное надеждами, а потом смущенно покрасневшее, когда догадается, что ее «жестоко обманули». Нечего было строить из себя недотрогу, уставлять глаза в пол. Если бы получила подарок, глаза бы не прятала, глядела бы преданней собаки. Отомщу ей за гордыню и двуличие. Первым делом проверю – насколько устойчива к знакам внимания. Она не сумеет противостоять ухаживаниям галантного джентльмена Если быстро сдастся и даст понять, что согласна на все, брошу затею в самом начале. Догадываюсь, так и случится. Предсказуемо все…».

В коттедже Эдварда встретили как желанного гостя, и он поддался уговорам сестры остаться «хотя бы на недельку». Почему нет? Он имеет право отдохнуть. Развлечься. Поставить эксперимент над гувернанткой, чтобы лишний раз утвердиться во мнении о «них», женщинах, как о низшем человеческом сорте. Да, он выступал, в том числе, и за их права, но не обманывался насчет их интеллекта. Даже если получат свободу от всяческого угнетения, все равно останутся людьми, не заслуживающими стоять вровень с джентльменами. Это закон природы.

К «ним» он не относил Нору и племянниц – это исключения, которые всегда существуют у правил.

«Коварный» план в отношении гувернантки Эдвард стал осуществлять сразу по прибытии. Применил тактику ловеласа: как можно чаще попадаться на глаза, смущать настойчивыми взглядами, нечаянными прикосновениями, ничего не значащими словами, сказанными взволнованным голосом.

К великому удивлению, тактика не сработала. За пару дней он не продвинулся ни на йоту, в то время, как с другими «предметами» достаточно было парочки банальных  фраз и одного многозначительного взгляда, чтобы добиться, как минимум, поцелуя.

Единственное, что ему удалось «достичь» — это подстроить встречу с Джоан в холле. И то без большого успеха. Верная своей вредной привычке не поднимать глаз от пола, Джоан прошла, быстро и незаметно – будто привидение просочилось сквозь него, вот была впереди и уже сзади, лишь пробормотала «Доброе утро». Она не дала и момента задать хотя бы невинный вопрос «как дела?», не говоря о том, чтобы приблизиться или прикоснуться.

Осознанно или по случайности, но гувернантка умело избегала близких встреч, а при дальних не смотрела в сторону Эдварда, будто его не существовало. Собака получала от нее больше ласки и слов, чем он.

Странное поведение. В его практике отсутствует. Неизвестно – как реагировать.

Среагировал естественным образом. Обиделся. «По крайней мере, невежливо — не замечать хозяина. Подумаешь, важная персона. Делает вид, что ужасно занята, вечно спешит куда-то. Что у нее на уме? Неужели настолько глупа, что не замечает мои авансы? Или настолько искусна в кокетстве, что желает показным равнодушием меня разжечь? По рассказам Норы, ни то, ни другое определение ей не подходит. Есть ли смысл продолжать?»

Вечером третьего дня пребывания в Даунхилле Эдвард с Норой сидели в гостиной перед открытым окном, попивая чай со свежими ягодами, вдыхая теплые, пахнувшие цветами ароматы сада. Ароматный воздух, земляничный чай, тающие во рту бисквиты – классический летний деревенский вечер.

Разговаривать было не о чем, обсуждали прочитанное в газетах. Нора сказала:

— Шокирующая заметка «Случай в ирландской деревне». Муж подумал, что злые феи подменили его жену, и сжег ее на каминной решетке, ожидая, что феи вернут его настоящую супругу. Ирландцы действительно такие суеверные?

— Не более суеверные, чем жители отдаленных деревушек в Корнуолле. Конечно, любят выпить чуть больше, чем требуется для хорошего настроения. Но пьянство не считается там большим грехом. Их любимые герои лесные человечки лепреконы — пьяницы и озорники. Какую газету читаешь?

— «Новости Беверли».

— Читай «Таймс».

— Вильям давал мне как-то номер «Таймса» почитать, но там же одна политика и фельетоны.

— Это лучше, чем «страшные истории», которые публикуют местные газеты, чтобы привлечь неразборчивого читателя. По мне можешь читать что угодно, но держи эти истории подальше от детей.

— Да, они не для детских душ. Кэти любит всяческие кровожадности, но больше в сказках и балладах. Кстати, одна тут есть. На исторический сюжет.

— Ну, прочти вслух.

Нора подняла руку в театральном жесте и начала декламировать, глядя в газетный листок:

— Взгляните на меня – я сед,

Но не от хилости и лет,

Не страх внезапный в ночь одну

До срока дал мне седину…

 

Далее Эдвард не слышал. «Следует признать, Джоан поступает благоразумно. Побудительные мотивы ее мне пока не известны, но придраться не к чему. Образцово-показательная гувернантка, черт возьми. Только не верю я в святош. Они обычно самые испорченные. Что на самом деле скрывается за ее демонстративной скромностью? Ясно, что не желание меня раззадорить. Кокетство длится полчаса-час, максимум день. А Джоан и через полгода, кроме «Добрый день, сэр», не скажет лишнего слова. Не бросит беглого взгляда. А не ошибаюсь ли я, выискивая тайный смысл в ее поведении? Вдруг она искренна и не скрывает подвоха? Тогда следует признать, что девушка ко мне равнодушна. Но я скорее поверю в лепрекона».

С улицы донеслись разговоры. Эдвард подошел к окну: возле розовых кустов стояли Кэти и Молли, обнявшие гувернантку с двух сторон за талию – их любимая поза, прямо-таки «три грации». Старшая из трех беседовала с садовником, который что-то бойко рассказывал, помогая себе руками.

Легкое недовольство — ревность? – шевельнулось. «Старый разбойник глаз с нее не сводит. Увлекает сказками – про старые, добрые, пиратские времена. Вот так заговорит и унесет ее на необитаемый остров, где солнце, пальмы да сундуки с золотом. Хромой, а туда же… А! Глупости лезут».

Эдвард отвернулся от окна глянул на нейтральное зрелище – на сестру. Она увлеклась чтением баллады и водила рукой по воздуху, не замечая, что единственный зритель отвлекся от спектакля. Он опять уставился в окно. «Признайся, старина, она тебя заинтриговала. Давненько не случалось. Смотри, не влюбись. Нам ни к чему повторять ошибки прошлого».

Будто почувствовав его взгляд, гувернантка, не оборачиваясь, вдруг схватила детей за руки и увела за дом, лишив Эдварда самого приятного зрелища за последние… когда он в последний раз любовался на арабский скакунов? Четыре дня назад. Вот, за последние четыре дня.

«Ну все, дорогая, ты меня по-настоящему раззадорила. Нет – разозлила. Объявляю на тебя сезон охоты. До тех пор, пока или жертва падет, или охотник устанет».

 

31.

 

Охоте способствовала погода – который день стояла типично июльская жара, не нарушаемая ни ветерком, сулившим освежение, ни тучкой, сулившей хотя бы кратковременный дождь. Летом в обязанности гувернантки входило не столько обучать детей, сколько выводить гулять, чтобы запасались солнцем, пока оно щедро.

После завтрака Эдвард просмотрел свежие газеты, свежими здесь считались газеты двухдневной давности, и занял пост у окна, в котором виделась входная дверь. Когда Джоан с детьми выйдет на прогулку, непременно попадет в его поле зрения.

Не прошло и десяти минут, распахнулась дверь с грохотом, нарушившим мирную утреннюю дрему сада. Знакомая компания — Кэти, Молли и Джоан, болтая и путаясь друг у друга под ногами, направились по тропинке на поляну. Тут же прибежал путаться под ногами Хорни — он дружески похлопывал хозяек хвостом по ногам, а если бы был выше, похлопывал бы по плечам.

Болтали по-французски, вернее – гувернантка говорила несложные фразы, воспитанницы повторяли, стараясь гундосить «как при простуде». Поляна, открытая жаркому солнцу, начинала лысеть. Еще неделю назад белые, синие, желтые цветочные головки скрашивали ее зеленое однообразие, теперь же они исчезли, трава завяла, появились пустые места. По ним ползали муравьи и жуки, все трое наклонились их рассмотреть. Хорни, который на жуков любоваться интереса не имел, глазел по сторонам и принюхивался – не пойдут ли из кухни сладостные мясные запахи. Что-то он проголодался после завтрака, не мешало бы кухарке подогреть сарделек и позвать его к столу…

«Хороший момент, — решил Эдвард. – Подойду и незаметно встану рядом. Она увлечена, не заметит. А когда заметит, от неожиданности что-то произнесет – недовольное, радостное, или… другое». Пиджак надевать не стал, в белой батистовой рубашке с открытым воротом он походил на лорда Байрона, от романтического облика которого сходили с ума салонные барышни. Должна же и гувернантка его оценить.

Тихо открыв и прикрыв дверь, он вышел из коттеджа, но… Хорни все испортил – увидел хозяина, громогласно гавкнул и бросился приветствовать.

Гувернантка вздрогнула, будто услышала сигнал опасности, схватила воспитанниц и бросилась к мостику через ручей, и далее под защиту старо-римской стены. Бежать следом было бы слишком нелепо. «А у нее отличная реакция. Как у лисы, спасающей выводок». Эдвард наклонился, потрепал собаку по шее.

— А ты меня, брат, выдал. Ну ничего, я ее у моста подкараулю. Не пойдет же она вброд. Не поставит себя в смешное положение.

Сопровождаемый Хорни, который явно соскучился по мужской компании, Эдвард бесцельно бродил по выцветшей поляне, как по вытертому ковру, подставляя лицо лучам и искоса поглядывая на другой берег, где скрылись беглянки. Он довольно улыбался – победа у него почти в кармане. Маленькая, но для начала хорошо. Девушка сама загнала себя в ловушку, и он непременно воспользуется ее оплошностью. Мальчишество? Да. А что плохого? Кто живет без юмора, тот живет наполовину. Лето на то и дается, чтобы развлекаться, зимой будет не до веселья.

Итак, события развиваются по плану, сделаем вид, что гуляем. Эдвард подошел к садовнику, который натачивал гигантские ножницы.

— Как дела, мистер Ред?

— Очень хорошо, спасибо, сэр. – Роналд остановился. – Сейчас подстригу кусты, пойду топор точить. Телегу надо осмотреть. Скоро дрова к зиме заготавливать. Мы, конечно, углем топим, но и дрова полезно иметь в запасе. Для запаха. Мне, например, нравится, как горящая береза пахнет, зимой весну напоминает. Мы в деревне по весне ходили березовый сок собирать…

— Значит, не скучаете здесь. Здоровье не подводит? – Эдвард перебил словесный поток садовника.

Тот не обиделся. Хозяин интересуется — как дела, хороший все-таки человек, не всем слугам так везет.

— Здоровье слава Богу! Скучать некогда. Для работы и для отдыха время находим, хоть мы с женой и не первой молодости. Недавно в деревню ходили отмечать день Святого Петра. В игры играли. Так я «тетке Салли» три раза трубку из зубов выбил. Бегать наперегонки мне нога не позволяет, а насчет силы рук я молодым сто очков вперед дам. Теперь ждем праздник Святого Свитуна. В этот день надо замечать – какая будет погода, такая и сорок дней после того. И яблоки можно будет собирать, они к тому времени совсем созреют…

Роналд, как однажды заведенная шарманка, говорил без остановки, не забывая работать руками. Эдвард узнал много полезного – как затачивать косые поверхности, как выбирать точильный брус, как наклонять нож, чтобы потом «слету резал листок бумаги». Слушая, он не забывал поглядывать за ручей.

Если бы ожидание продлилось еще минут десять, он бы отправился на поиски, но вскоре показались Кэти и Молли с жидкими букетиками полевых цветов, сзади шла Джоан. Эдвард поспешил навстречу. Когда племянницы вступили на мост, он уже стоял с другой стороны и, протягивая руки, кричал:

— Переходите, я поддержу!

Старый бревенчатый мост был действительно не очень удобен. Края, которыми он упирался в берега, возвышались над землей, как пороги, вступать и сходить следовало осторожно. Предложение помощи от дяди девочки приняли с радостью и, перейдя по очереди на тот берег, с веселым визгом прыгнули ему в руки. Похвалились букетиками и побежали дальше.

Джоан стояла в растерянности. Неужели хозяин думает, что она с таким же восторженным визгом прыгнет в его объятия? Не стоит ему изображать предупредительного кавалера с гувернанткой своих племянниц. Это нетактично. Это может быть расценено как распущенность с ее стороны. Она не должна допускать…

— Переходите, мисс Джоан, я вам помогу, — сказал он  и махнул рукой, приглашая. — Здесь высокий порог, как бы вы не подвернули ногу. Давно следовало бы его убрать. Да все забываем про мелочи…

— Нет-нет. Спасибо, сэр, я сама, — пролепетала она еле слышно.

Она медлила, надеясь, что ему надоест ее упрашивать, и он уйдет. Она поискала глазами другую переправу, но ее попросту не существовало. Вернее, был еще мост для карет, но он далеко, и хозяин достигнет его раньше, чем она, и неизвестно, чем закончится…

«Противостояние» затягивалось, Джоан сделала шаг к мосту, остановилась, поглядела направо, налево – может на ее счастье, там кто-то случайно перебросил бревно или нечто на него похожее…

Эдвард наслаждался ее замешательством.

— Хотите, я за вами приду, помогу на порог взобраться? Признаю, он слишком высок. Рисковать вашим здоровьем ни в коем случае не желаю…

«Ну нет. Хочет из меня посмешище сделать. И так, наверное, уже все обитатели дома наблюдают». Она оценила обстановку и степень опасности. Миновать мужчину не удастся, немножко обмануть можно. Он стоит несколько сбоку — если быстро пройти и отпрыгнуть в сторону прежде, чем он протянет руку для поддержки?

Да.

Подобрав подол, Джоан отважно вступила на мостик и, шустро перебирая ножками, отправилась… в неизвестность.

Ее план не удался – прежде, чем она успела сообразить, он завладел ее рукой и помог спрыгнуть на землю.

Руки ее не отпустил.

— Вы меня избегаете, мисс Джоан? – прямо спросил Эдвард и уставился, чтобы привести девушку в смущение.

— Да, — так же прямо ответила гувернантка, глядя на беспечно журчавший ручей и завидуя его свободе. Коротко ответив, она надеялась, что разговор на том закончится.

— Почему?

Его вопросы были слишком неуместными, неважными, не по адресу. Смущение прошло, она начинала злиться. Другому человеку она ответила бы дерзко, чтобы навсегда отвадить от расспросов, дерзить же хозяину не решилась. Но Джоан не даст себя подчинить. Она зависит от него, но до определенной степени. Она желает остаться в коттедже, но не на любых условиях.

Она подняла голову и, глядя Эдварду в глаза, сказала:

— Я вам отвечу – почему, только не обижайтесь на откровенность. Не знаю, что у вас на уме, но заранее предупреждаю. Ни в какого рода контакты с вами вступать не собираюсь. Связи такого рода заканчиваются плачевно для гувернанток. Нас предостерегали еще в школе. На уроках чистописания мы первым делом записывали фразу «никогда не заводи романов с хозяином». Я была прилежной ученицей и хорошенько запомнила урок.

«Пальцы дрожат, в глазах воинственный огонь – она не врет и не кокетничает». Эдвард усмехнулся с каменным лицом.

— Я вам не верю. И поскольку разговор не доставляет удовольствия ни вам, ни мне, можете идти. – Он отпустил ее руку.

— Спасибо, сэр.

«У вас ничего не выйдет, — мысленно добавила она. – Я знаю, как себя вести. И умею за себя постоять».

Джоан оправила платье и с высоко поднятой головой покинула место противостояния. Она его выиграла. «Скажем «спасибо» семейке Мюррей. Кое-чему полезному они, все-таки, меня научили. Не собираюсь терпеть дерзости. Ни от кого. Я не безгласная овечка. Сегодня первый и последний раз хозяин ко мне прикоснулся. Если замечу, что и в дальнейшем будет распускать руки, пожалуюсь миссис Аргус. Она ко мне хорошо относится. Поможет. Поговорит с братом».

 

32.

 

Вечером того же дня Нора с братом играла в бридж. Он блуждал мыслями где-то вдалеке и дал ей выиграть несколько пенсов.

— Ты рассеян. Или болен?

— Ни то, ни другое. Просто ты хорошо играешь. Кстати,  уже рассказала детям о скором замужестве?

— Пока нет. Есть еще кое-какие тонкости и неясности. Не насчет наших отношений с Вильямом, тут сомнений нет. Насчет других вещей. Прежде всего, следует дождаться окончания траура, потом уже справлять свадьбу. Или сначала вместе пожить… Здесь или там… В-общем, неопределенность с очередностью. Но уверена, дети его полюбят. Вильям – удивительный человек. Именно тот мужчина, которого желает иметь рядом любая женщина. И девочка в роли отца.

— Отлично. Значит, на сей раз отдаю сестру в надежные руки.

— Джордж тоже был неплохим мужем и отцом… А как я его любила! Ах… ужасное время пришлось пережить. – Нора вздохнула и положила карты веером на стол, будто прикрыла тяжкие воспоминания. Встала, подошла к буфету. — Тебе виски или вина?

— Налей того же, что и себе. Давай отметим уход плохих времен и наступление добрых.

Нора поставила на стол два хрустальных округлых фужера, наполнила темно-бордовой жидкостью, и они стали походить на замороженные вишни. Чокнулись, пригубили – вишня не дозрела, но мороз смягчил вкус, именно такая приглушенная кислота отличает хорошее вино. Помолчали, наслаждаясь. Нора отставила фужер, положила руки на карты, но игру не возобновила.

— Эдди, хотела с тобой посоветоваться.

— Да, Нора.

— Я только что сказала про неясности. Есть одна, которую хотела вместе обсудить. Как ты знаешь, Вильям служит в Гибралтаре, это на самом юге Испании. Для нас, людей севера, климат там довольно тяжелый. Летом слишком жарко и сухо, зимой влажно и ветрено. Резкие перепады температуры. После свадьбы я должна буду туда переехать вместе с девочками. А у Молли здоровье слабовато. И Кэти перемену климата будет тяжело перенести.

— Зря волнуешься. Дермот как-то говорил, что любые перемены дети переносят лучше взрослых. В том числе перемены погоды.

— Короче говоря… Я хотела бы сперва без них туда съездить. Убедиться, что для девочек, да и для меня, условия подходящие и все остальное. Ну, сам понимаешь. Пожить с Вильямом вместе, убедиться, что подходим друг другу. Мы оба люди немолодые, у каждого свой характер, свой опыт… Нежелательно спешить с заключением брака.

— Резонно.

— Через месяц Вильям должен вернуться к месту службы. Зовет меня с собой.

— С кем же детей оставишь? Я бы охотно за ними присмотрел, но постоянного присутствия не могу гарантировать. Хозяйство отнимает время. Дела в ассоциации требуют надолго отлучаться.

Как бы размышляя – удобно ли говорить то, что собиралась, Нора наполнила обе рюмки, отпила из своей несколько глотков.

— Думала попросить гувернантку. Когда мы с Вильямом ездили в Лондон, она неделю с ними занималась. Девочки и не заметили отсутствия матери. Немного странно было. Но с другой стороны – хорошо. Они уже почти взрослые. Пару месяцев прекрасно без меня обойдутся. Я бы оставила их с Джоан.

— Ты ей настолько доверяешь? – Удивление в голосе Эдварда звучало неубедительно. — На меня она произвела неважное впечатление. Но это субъективно.

— Догадываюсь… Неважное – потому что ты пытался с ней флиртовать, а она не поддалась?

— Угадала. Потерпел полное фиаско. – Огорчение тоже звучало неубедительно. — Девушка ловко избегает меня и панически боится вступать в контакт, даже глазами. Поначалу разобрало любопытство: что это — новый вид флирта? Или она ужасно в меня влюбилась и пытается всеми силами скрыть? Ха! Ни то, ни другое. Ты не поверишь — она испытывала ко мне глубокое отвращение еще до того, как мы познакомились. Оказывается, их в школе учили ненавидеть хозяев мужского пола.

— Они абсолютно правы!

Брат с сестрой рассмеялись. Давно они вместе не смеялись. Нора вытерла глаза.

— Один-ноль в пользу Джоан. Извини за объективность.

— Извиняю. Ну, это все шутки.  Маленькое приключение в скучной деревенской жизни. А если серьезно… Ты ее лучше знаешь, спроси. Если согласится, обо всем остальном я позабочусь. А ты-то не будешь скучать без Кэти и Молли в дальних краях?

— Очень буду. – Нора слегка вздохнула. – Но я делаю это для нас всех. Прежде чем везти детей в неизвестность, должна убедиться, что там им будет комфортно. Заранее создать условия, чтобы они капризами не замучили Вильяма с самого начала. Он мне очень важен. Лет через десять-двенадцать вылетят девочки из родного гнезда, а я не хочу оставаться одна. Понимаешь?

— Понимаю. Но не забывай – у тебя в запасе есть брат. Пока я жив, ты никогда не останешься совсем одна. И дети. Даже когда они заведут свои семьи, будут неподалеку. Может, с Харпером заимеете парочку новых, а?

— Не исключаю. От умных и надежных мужчин рожать детей одно удовольствие. – Нора в третий раз налила вина себе и брату, и бутылка закончилась. – Давай выпьем за то хорошее, что нас ожидает.

— Давай. За твое светлое будущее. – Эдвард отпил добрую половину. – А не знаешь, что хорошего ожидает меня?

— Уверена, тебя ждет большая любовь. Ты открыт ей, как бы этого ни скрывал даже от самого себя. И неизвестно, где она поджидает — на светском балу или в Богом забытой деревенской глубинке…

«Ни там, ни там жен не ищут, — мысленно возразил Эдвард. У него почему-то испортилось настроение. — На балу одни притворы, а в деревне – кто? Фермерши? Кухарки? Гувернантки? Глупости, ничего меня не ждет. И я ничего не жду. В следующую поездку в Ирландию надо к Ингрид присмотреться. Не для женитьбы, ну… для сожительства. Она убежденная «эмансипе», институт брака отрицает. А жить вместе – почему бы нет. Ее свобода не ущемлена, моя тоже. Да, это идея».

Послышалась музыка – тихая, легкая, показалось, что ветер занес ее в окно. Эдвард не стал спрашивать – кто играет, он знал. В другое время музыка расслабила бы его, погладила и убаюкала, но сейчас она каждой нотой потихоньку расцарапывала глубокую рану. Он резко поднялся.

— Пойду прогуляюсь.

Он уже вышел в холл и взялся за ручку двери, когда услышал голос – несильный, негромкий, незамутненный. Голос и мелодия слились, будто два ручейка в один поток. Они увлекли его в водоворот и не отпускали, прямо-таки заставляя себя слушать.

«Любви моей боялся ты напрасно.

Она тебе вреда не причинит.

Не сделает печальным иль несчастным,

Не привлечет болезней и обид.

Любовь тебя спасет от заклинанья.

Убережет от шага на краю…

Тогда услышишь ангелов дыханье,

Узнаешь, как небольно я люблю».

«Это поет фея, которая тоскует, — думал Эдвард, стоя в дверях библиотеки и не решаясь войти, чтобы не мешать чистому потоку литься на его раны. – Да, это объяснение в любви, но, к сожалению, не мне. Так наша маленькая недотрога влюблена? И, по-моему, безответно. Вот в чем секрет, а вовсе не в назидательных фразах, заученных на уроках чистописания. Хотя… Могу и ошибаться. Возможно, исполняя любовную песню, она хорошо вошла в роль. Эта Джоан не так проста, как показалось на первый взгляд. Девушка-загадка… Да никакая не загадка. Такая же, как все. Ну, чуть оригинальнее».

На середине песни он сделал шаг в комнату и остановился. Он не знал – для чего пришел. Поговорить? Но она же дала понять, что не желает разговаривать. Посмотреть? Это ее наверняка разозлит. А почему она, собственно, решает за него?…

Джоан сидела за роялем вполоборота. Заметив движение в дверях, вздрогнула, тотчас убрала руки с клавиш. Вопросительно взглянула на Эдварда, как на человека, который имеет власть – она помешала или сделала что-нибудь не так? Если да, то извините, она сейчас уйдет…

Неужели она настолько поддалась догмам об «опасности», что видит в нем лишь хозяина, а не мужчину? Любопытно за ней наблюдать. Только что пела любовную песню, но песня не смягчила ее, не заставила посмотреть вокруг чуть веселее, а на него чуть ласковее. Странная она – боится его, представляя будущее, которого нет. И не будет. Почему бы не отнестись ко всему легко, не посмеяться, не пококетничать – ведь это так естественно для молодых девушек. Почему не трогает ее романтика летнего вечера и мягких сумерек – таинственного между-временья, связующего день и ночь. Неужели ей не жаль терять его, ведь следующий июль наступит только через год…

Двойственность заметил за собой Эдвард. С одной стороны -желал завоевать симпатии Джоан, с другой – не желал, чтобы она легко сдалась. Быстрая победа приносит разочарование. Но…

Разочарование ему не грозило.

Бегство – ее излюбленная тактика. Не дождавшись ни одобрения, ни порицания, девушка поднялась и быстрым шагом направилась к выходу. Но, чтобы покинуть библиотеку, предстояло пройти очень близко от Эдварда – задача, которую он ей не собирался облегчать.

Глядя в пол и не замедляя шага, она приближалась. Два шага, один и – она будет на свободе.

Но не вышло по ее. На последнем шаге он цепко ухватил ее за левую руку выше локтя и остановил. Она вскинула на него глаза. Они горели и переливались глубоким внутренним светом, как два драгоценных камня, вечный покой которых грубо нарушили.

— Пожалуйста, отпустите меня, сэр. Нас могут увидеть, — проговорила гувернантка нарочито спокойным тоном.

Голос выдавал ее волнение. Щеки ее пылали – Эвард ощущал их тепло. Он наклонился и, почти касаясь губами ее кожи, мягко прошептал:

— Отпущу, если ответите на один вопрос.

«Опять вопрос? И, наверняка, опять с подвохом». Но выхода нет. Хозяин поймал ее в западню. Джоан согласно кивнула.

— Скажите честно – у вас есть кто-то, к кому вы неравнодушны?

— Да, – ответила после заметной паузы и тем выдала неправду. Но почему – неправду? Вот же колечко Алекса, она специально его сегодня надела – вспомнила, заскучала… Но хозяин просил ответить честно. А честно – это… — Нет. – Еще честнее… — Не знаю.

— Понимаю, — все тем же мягким шепотом отозвался он и, заметив кольцо на ее пальце, поднял повыше – рассмотреть. Дешевое, не дороже шиллинга. Символ не любви, но обмана.  – Слишком сложно определить. Такое бывает. И довольно часто.

Ему стало ее жаль. Как себя когда-то. Не желая далее мучить, отпустил ее руку и сказал нарочито сухим тоном:

— Спокойной ночи, мисс Джоан.

— Спокойной ночи, сэр.

Торопиться теперь не было нужды, она вышла из библиотеки и направилась к лестнице. Странно ведет себя хозяин, непонятно – насмехается, испытывает, играет или что-то еще? Невозможно разобраться. Почему все так неправильно устроено: тот, кого она любит, не дает о себе знать, а те, кто ей неинтересны, оказывают знаки внимания…

В спальне она закрылась на ключ и долго стояла у двери, не зная – что делать, что думать. Джоан не была опытна в отношениях с противоположным полом. Раньше у нее был только Алекс, теперь… не только. Нельзя вести себя со всеми одинаково. Может, она, действительно, слишком предубеждена против хозяина, и ее пренебрежение его раздражает? Он человек со статусом, привычен к уважению и почитанию. Он платит ей жалованье и обеспечивает проживание в Даунхилле, а она его даже разговором ни разу не удостоила…

Но если удостоит, он подумает, что она дала слабину, и потребует большего?

Ах, ладно. В ее положении лучше быть сверхосторожной, чем беспечной. Пора спать.

Перед тем, как провалиться в сон, она вспомнила глупый стишок, которому научила подружка Пэт еще в школе:

Всегда так было и так будет.

Мы для страданий рождены.

Когда мы любим, нас не любят.

А любят нас – не любим мы.

Часть 5