Книга вторая — часть 4

 

1.

 

В Джоан что-то сломалось. В хорошем смысле. Это как река, которую перекрыли в неудобном месте – она набухала, злилась, бурлила, поднимала со дна муть. Вот плотина сломалась, река хлынула бурным потоком, но вскоре успокоилась, очистилась и плавно поплыла дальше. Джоан сломала старые представления, которые мутили ее душу, очистилась от подозрений, ослабила самоконтроль. Нельзя жить и бояться повторения прошлого. Нужно плыть дальше и вбирать новые впечатления, как река вбирает новые ручьи.

Впечатления вдвойне интересны, когда их есть с кем обсудить. Одиночество по-прежнему угнетало Джоан, особенно по вечерам. Она сидела на веранде, уставившись на звездные узоры, или в каминной, уставившись на узоры ковра, и размышляла об одном и том же. Где найти человека, который бы выслушал и не предал, не осудил, не посмеялся, не отмахнулся?

В Милтонхолле его нет, в деревне она никого не знает, значит – тоже нет. Кто есть? Пастор Томпсон. С ним хорошо беседовать о духовном, но не о повседневном. Он, как вековой платан, строен, крепок и мудр, он готов поддержать ее, слабую, как молодая березка. Но не стоит обременять земными проблемами человека, у которого высокое предназначение. К тому же он мужчина и ее личные переживания не поймет, как платан не поймет березку.

Надо искать свой сорт. Женщину.

На свете всего две женщины, которым Джоан безгранично доверяла: крестная Морин и школьная подруга Пэт. Обе далеко, а письма идут слишком долго. Письмо – разговор на расстоянии, эхо, посланное с почтовой каретой. С ней не послать прикосновение или поцелуй, шепот или слезы. Настоящий разговор – это глаза в глаза, это понимание того, что не сказано. Сказанное теряет важные оттенки, написанное не значит ничего. Что можно передать буквами по бумаге? Только чернила.

Неинтересно разговаривать в замедленном темпе: скажешь и ждешь ответа две недели. Когда дождешься, забудешь о чем шла речь, потому что других новостей набралось, хочется их поведать и обсудить, посмеяться или поплакать. Событие, произошедшее пару недель назад, потеряло живость, стало плоским, сухим и бесцветным, как гербарий. Или мумия. Пока дойдет до адресата, письмо превратится в мумию того момента, когда было написано.

Начать писать письма себе?

В виде дневника.

Да, ему можно доверить самые сокровенные мысли, если бы не одно «но». Как-то, еще в Даунхилле Джоан застала Дороти в спальне, та перелистывала ее книжки. Любопытство – врожденная  черта человека. Страшно представить, если кто-то прочтет ее личный дневник, еще страшнее, если его содержимое станет всеобщим достоянием. Это все равно что надеть на себя скомороший колпак и пройтись по людной улице.

Нет, довериться дневнику – не слишком удачная идея. Когда живешь в чужом доме и зависишь от многих людей, все личное лучше хранить там, куда им не добраться.

Что же остается гувернантке?

Ничего.

«Ах, если бы мама была рядом… — в который раз с сожалением думала Джоан. – Неужели всю жизнь мне придется разговаривать лишь с самой собой? Разговор с самой собой – монолог. От постоянных внутренних монологов сойдешь с ума. Нужен диалог. С человеком, который пусть и не отвечает, но слушает. Важно знать, что он есть. Что он мне дорог. И я ему дорога. Такой человек только один — мама. Иногда я обращаюсь к ней, но не вижу лица. Без лица нет человека. Я бы чаще разговаривала с ней, если бы видела. Да! Надо сделать ее видимой. Я нарисую ее портрет и буду делиться самым сокровенным. Оно не будет копиться, мучить меня. И станет легче».

Идея была не нова: когда Джоан жила у дяди Виктора, она ужасно скучала по родителям, нарисовала их в виде ангелов и положила на ночной столик. Двое на портретах и живая девочка – уже трое, как бы семейка. Каждый вечер она желала папе и маме «спокойной ночи» и целовала их. Рядом с портретами родителей она не чувствовала себя одинокой в чужой дядиной семье. Самообман? Да. Если он помогает выжить, то почему нет?

Она воспользуется им опять. И он опять поможет. «Я нарисую мамин портрет – ласкового, любящего ангела с человеческим лицом. Представлю, что она живет здесь, только вышла в соседнюю комнату. Буду разговаривать с ней, как с живой».

Радость наполнила Джоан. Почему до самых простых вещей порой так трудно додуматься?

Возник вопрос – как нарисовать человека, которого она никогда не видела? То есть, видела, конечно. До пяти лет. Когда умерли родители, умерло ее детство и все воспоминания. С тех пор прошли не годы — но жизни, от тех мест отделяют не мили — но космические расстояния. Образы не запомнились. Облик мамы начисто стерся. Остались едва уловимые ощущения. Тепло рук на голове Джоан. Он них исходили волны любви и доброты, ласки и защиты.   Как это изобразить?

Хочется, чтобы лицо хоть чуть-чуть было узнаваемым, не совсем чужим. Надо найти верные черты. Крестная говорила, что у Джоан смешались черты отца и матери, значит, некоторые детали можно взять у себя. Но не слишком много, иначе получится автопортрет, и смысл задуманного исчезнет. Разговаривать с собой можно и без картинки – лишь смотрясь в зеркало.

Зеркало? Да, оно должно помочь.

В последующие дни Джоан чаще обычного смотрелась в зеркала, благо их в доме хватало. Она ловила собственные взгляды, отмечала повороты головы, запоминала, как лежат волосы, остальное неважно – портрет будет до плеч.

Она составила примерное представление о внешности, требовался последний штрих – выражение лица: с улыбкой или без, печальное или задумчивое… Бесконечное количество вариантов.

Долго думала Джоан.

Когда не получается придумать, надо… подсмотреть. У кого? У великих. У художников, писавших женщин. Подсмотреть и скопировать. Называется плагиат, но гувернантке простительно: она не профессиональный художник, вдобавок ее секрет дальше ее спальни не уйдет.

Следующий вопрос: у кого воровать идею?

Вопрос поставлен неправильно. Правильно: у кого позаимствовать идею?

«Заимствовать надо у лучших. У мастеров итальянского Возрождения – которые писали не обнаженных, соблазнительных женщин, а целомудренных матерей с детьми. Мать – «мадонна» по-итальянски. Припоминаю: великий маэстро Рафаэль Санти создал больше портретов мадонн, чем кто-либо другой. У него и поищем.

Где искать?

Конечно, в библиотеке. Хозяин мне многое запретил, а пользоваться библиотекой разрешил.

Воспользуемся».

Вечер – лучшее время для осуществления задуманного: дневные дела закончены, ночные еще не начались. Джоан уложила девочек, захватила карандаш и листок, спустилась на первый этаж. Проходила мимо дворецкого, попросила в правом крыле свечи не тушить, она будет заниматься в библиотеке и потом сама потушит. Он молча кивнул.

Попросить его помочь найти нужную книгу? Полки до потолка, придется двигать лестницу, подниматься наверх…

Джоан глянула на Бенджамина. Лицо, как у бульдога, готового рявкнуть в ответ – неважно на что: на ругательство или просьбу о помощи. Ничего не сказала. Взяла двухсвечовый канделябр и отправилась дальше.

Каждая комната в доме имеет сугубо практическое назначение – для приема еды, для бесед, для игр, и лишь библиотека не имеет практической цели. Это место для души — ее отдыха, питания, обогащения. Здесь пышными цветами распускается фантазия, воображение уносится в свободный полет. Здесь каждый находит то что ищет и погружается в идеальный мир, в котором становится главным героем.

Любитель военных мемуаров слышит лязг сабель, грохот пушек и воображает себя бравым полководцем. Любитель романтической поэзии отправляется бродить между увитых виноградной лозой беседок, декламируя: «Нет слез в очах, уста молчат, от тайных дум томится грудь. И эти думы – вечный яд, им не пройти, им не уснуть…». Любитель исторических личностей готовит «пороховой заговор» вместе с Гаем Фоксом или сбегает из тюрьмы по связанным простыням вместе с легендарным Джеком Шепардом. Поклонник же любовных сюжетов качается на волнах розовых ароматов и мечтает о свидании с предметом воздыханий…

Библиотека – кладезь мыслей. Мысли, как люди, рождаются, стареют и умирают. Большинство мыслей умирает насовсем, некоторые время от времени воскресают и лишь немногие остаются жить вечно, превратившись в непреложные истины.

В старых семейных библиотеках, собранных многими поколениями, столько книг, что мыслям, в них изложенным, становится тесно. Они превращаются в летучих привидений и по ночам покидают жесткие обложки, как стены тюрьмы. Они выходят на свободу и образуют почти ощутимую, плотную толпу. Так показалось Джоан, когда она вошла. Она повела перед собой рукой с канделябром, будто расчистила путь, и отправилась вдоль полок.

Книг тысячи, они должны быть систематизированы. Где же искать ту, в которой картины Рафаэля – по жанру «искусство», по профессии «художники», по времени «эпоха Возрождения», по стране «Италия», по первой букве имени «Рафаэль»? Самое логичное предположение – последнее. Иначе куда попал бы Леонардо? Ведь он был художник, математик, алхимик, инженер, философ одновременно и жил в разных странах.

Догадка оказалась верна, Джоан довольно быстро наткнулась на книгу, которая называлась «Мадонны Рафаэля». Книга оказалась отличного качества, новая, с еще не разрезанными листами. На столике блеснул металлом ножик для бумаг, он оказался острым, и Джоан принялась разрезать листы — с большой осторожностью, как если бы они были живые, и она боялась неверным движением причинить им боль. Она бы и сама ее ощутила, если бы ненароком повредила картинку.

Джоан поставила книгу на подставку и с благоговением открыла. Привидения, с шорохом и шепотом кружившие по комнате, замолкли и столпились у Джоан за спиной.

Мир настоящего искусства увлекателен для всех.

Искусство делится не на множество видов, как то музыка, скульптура, живопись и так далее, но всего лишь на два: настоящее и поверхностное. Настоящее — для того, что внутри, то есть для сердца и души. Поверхностное — для органов внешнего восприятия, то есть для глаз и ушей. Граница очень тонкая, но тонкий человек всегда ее различит. Самый главный судья для предмета искусства – время. Оно отсекает сиюминутное, оставляет лишь то, что заслуживает жить вечно.

Мадонны Рафаэля жили, живут и будут жить. Человечество будет хранить их как нечто, не имеющее вещественной цены – вещественное доказательство своей гениальности. Пройдут века и тысячелетия, произойдут перевороты в жизни и сознании людей, но даже если разрушится Земля, и людям придется переселяться на другую планету, они непременно возьмут с собой… не золото, не бриллианты, а хотя бы одно бесценное полотно Художника.

К примеру, вот это.

«Мадонна в кресле». Джоан увидела ее и замерла. Она не поверила глазам. Она забыла обо всем на свете. Откуда-то из далеких глубин, из раннего детства или еще до него, поднималось воспоминание…

 

112.

 

Эдвард вернулся в Милтонхолл поздним вечером и первым делом приказал приготовить ванну. Он долго сидел в воде, намыливал и ополаскивал тело, будто смывал лондонскую грязь – ту, в которую окунулся благодаря «сюрпризу» друга. Он не обижался на Дермота за неудавшийся сюрприз. Друг желал развлечь его, а на предмет развлечений у каждого человека свои представления.

Большую часть проведенного в столице времени Эдвард все-таки провел с пользой: играл в теннис в Хэмптон-Корт, где играл еще Генрих Восьмой; посещал Биологический музей, где демонстрировались странные животные из Австралии – с телом бобра и носом утки; на литературном вечере познакомился с поэтами «озерной школы». Одно стихотворение Водсворта запомнилось:

«Земля в цвету и чистый небосвод,

Жужжанье пчел, медлительное стадо,

И шум дождя, и шум от водопада,

И зрелость нив, и поздних птиц отлет —

Я вспоминаю все, и сон нейдет»

Словами нарисована картина. Вспоминается Констебл с его узнаваемыми английскими пейзажами. Нет ничего их дороже и милей. Простота и глубина – секрет любого шедевра.

Дворецкий Бенджамин горячо поблагодарил себя за благоразумие, не позволившее в тот вечер выпить чрез меры. Он четыре раза добавлял в ванну горячую воду и уже нес пятое ведро, когда увидел хозяина в халате. Поставил ведро и побежал следом, ожидая вопросов или приказов, показывая готовность исполнить всё. Приказы Эдвард оставил до завтра, вопросы задавал на ходу, одеваясь и причесываясь – о делах в усадьбе. С делами оказалось «все хорошо», по мнению дворецкого, и Эдвард ему поверил. В конце ужина он спросил то, что хотел спросить еще до принятия ванны:

— Девочки слушались гувернантку?

— Да, сэр. Юные леди замечательно с ней ладят. Только… — Бенджамин замялся. Кляузничать он любил, но был осторожен – нажалуешься не на того человека, сам попадешь в немилость.

— Продолжайте.

— Э-э… Вы приказали присматривать за мисс Джоан. Потому докладываю. Последние дни она ходит печальная. Задумчивая. На рояле давно не играла. Кажется, страдает бессонницей. И отсутствием аппетита. Как-то после посещения деревенского пастора вроде успокоилась, повеселела…

— Зачем приходил пастор? – быстро спросил Эдвард.

— Приносил ей книгу. Названия не знаю. По религии, сказал.

— Он молодой?

— Да, сэр. По-моему, тридцати еще нет. – От вопросов хозяина Бен заволновался. Зря начал. Хотел выслужиться, показать бдительность и, кажется, сказал не то. Надо на Дафну свалить. Хотя бы часть. – Дафна… то есть экономка говорит: пастор Томпсон – весьма уважаемый в деревне человек. На воскресные мессы к нему со всей округи народ собирается. Пожилые дамы в восторге от его проповедей…

— А к молодым он ходит проповедовать на дом?

Эдвард встал. Полы халата распахнулись, он запахнул их обратно и припечатал двумя резкими узлами. Почему он злится? Еще ничего не произошло.

И ничего не должно произойти. Всяческие поползновения к тому надо душить в зародыше.

— Спасибо, Бенджамин. Я разберусь. Мисс Джоан уже спит, конечно?

— Нет, сэр. Целый вечер сидит в библиотеке.

— Целый вечер? Два часа ночи уже. До сих пор сидит?

— Так точно, сэр.

Библиотека через две двери. Навестить ее? Посмотреть, не постарела ли, не подурнела ли, не смягчилась ли.

«И смотреть не стоит. На все вопросы один ответ — нет.

Жаль. А что это бурлит в крови? Недавно выпитый порт?

Нет, давно поселившаяся ревность.

Проклятая гувернантка, покоя от нее нет – ни днем, ни ночью, ни вблизи, ни вдали. Она преследует меня. Она ведьма судьбы. Навязчивый мираж. Фата Моргана.

Черт! Надо успокоиться и не впадать в маразм, как сказал бы мой домашний доктор Дермот.

Но любопытно, чем она занимается в библиотеке в столь поздний час? Читает духовные книги, чтобы потом вести дискуссии с молодым попом? Стоп. Прекратить галлюцинации. Посмотреть трезво. Если честно — не верю я в ее испорченность. Я слишком плохо думаю о Джоан. Я несправедлив. Обвиняю прежде, чем она что-либо преступное совершила. Зайду, чтобы убедиться в ее невиновности… Снять халат? Не стоит: под ним то же, что под сюртуком – рубашка и брюки. Ну не в парадный же костюм к ней наряжаться».

Джоан сидела за столом, спиной ко входу, чуть подавшись вперед. Время от времени она взглядывала на репродукцию и возвращала взгляд к листу бумаги, на котором карандаш будто сам рисовал портрет. Книжные привидения подсматривали из-за спины, она же смотрела на рисунок не со своей стороны, а как бы из картины Рафаэля. Она жила там, была тем ребенком, что сидел на руках мадонны. Она ощущала ее теплые ладони, слышала легкое дыхание. Там было так хорошо, что не хотелось сюда возвращаться.

Ее вернул скрип открываемой двери. Привидения испугались и шарахнулись в разные стороны, огоньки свечей тревожно задрожали. Джоан очнулась. Где она? Кто она? Почему одна? Она еще чувствовала тепло материнской руки…

Она пришла в себя и, не поворачивая головы, сказала:

— Да-да, мистер Винфри, уже заканчиваю. Простите, что задерживаю вас.

— Ничего страшного, мисс Джоан. Я не тороплюсь, — ответил Эдвард  тихим голосом.

Он не хотел пугать ее, но она все равно вздрогнула.

Джоан не знала, что хозяин вернулся. Она вскочила, стул зашатался и собрался упасть, она схватила его и поставила впереди, как защиту. Глупо. Защищать надо было не себя, а дело, которым занималась, и которое предназначалось быть сохраненным в тайне.

Когда догадалась, прикрыла рисунок ладонью. Поздно. Эдвард увидел. Догадался ли?

— Любите Рафаэля? – глянув на репродукцию, спросил он и остановился на безопасном – по ее понятиям расстоянии.

Здесь все было по ее понятиям: тихий сумрак, трепетные огоньки свечей, тени книжный привидений. И Джоан — верховная фея, хозяйка полутонов, царица приглушенных красок и звуков. Зачем же он вторгся к ней в халате с красными драконами, раскрывшими огнедышащие пасти? Надо было все же переодеться…

Человек, чувствующий неловкость, пытается сгладить ее улыбкой.

Улыбка Эдварда приободрила Джоан. Она окончательно пришла в себя и вернула способность к рассуждениям. Кажется, хозяин не видит ничего странного в том, что она по ночам просиживает в библиотеке. Он не зол и не строг, в халате выглядит совсем по-домашнему.

Напряженные плечи ее расслабились, она убрала руку с рисунка, отставила стул.

— Его невозможно не любить, — ответила Джоан сдержанно.

— Одна из его мадонн? – Эдвард кивнул на книгу.

—  Да. «Мадонна, сидящая в кресле».

— Вы ее перерисовываете. Простите за любопытство — почему? Если я вторгаюсь в запретную зону, можете не отвечать.

Когда человек так добр, что разрешает не отвечать, всегда хочется отплатить добром на добро и ответить. Правдой или полуправдой, но не молчанием и не враньем.

— Она понравилась мне больше других, – проговорила Джоан после секундной задержки. Это начало правды, а продолжение он поймет, если присмотрится к рисунку. Не присмотрится – еще лучше. – Нет, «понравилась» — слабое слово. Она растрогала меня. Разбудила воображение. Она как живая – мастерство Мастера   пробирает до дрожи. Посмотрите, с какой заботой она прижимает к себе юного Христа. Она знает, что его ждет, и хочет защитить от будущих страданий. Она взяла бы их на себя, если бы смогла…

Эдвард слушал, смотрел и недоумевал – оказывается гувернантка способна на тонкие душевные переживания. А он считал ее созданной из камня и льда. Он был несправедлив. Злился. Он всегда злится на нее — когда не видит, а когда видит —  счастлив. Она – его недуг и его лекарство. Она – его луч в ночи. Она – его…

Нет, она не его. Пока нет. Но непременно будет.

Она разгорячилась, разговорилась, разоткровенничалась, надо поддерживать огонь разговора и подбрасывать дрова, то есть вопросы.

— Все же — почему именно она?

— Потому что лучшая. Это общепризнанно. «Мадонна Делла Сегиола» считается символом материнства. От нее исходит доброта, как от живого человека. Разве вас не потрясает талант художника, который в статичной картине сумел передать еле уловимые движения души?

— Совершенно согласен. Но, думаю, вы выбрали ее не только поэтому, но и потому… – Эдвард замолк. В тусклом свете догоравших свечей он видел, как густая краска заливала щеки Джоан. Он разгадал ее секрет. – … что это почти ваш портрет.

«Он догадался. Мы похожи. Значит, я не ошиблась». Джоан глубоко вздохнула и перевела взгляд на картину.

— Скорее это портрет моей мамы. — Это начало другой правды, о которой хозяин не знал и никогда не догадался бы.

Она ему расскажет. Ей важно освободиться. Он молчит и ждет. Он не будет перебивать. Он не сочтет ее глупой или странной. Пусть он сегодня выслушает, а завтра забудет. Сегодня – ночь откровений, а завтра все встанет на свои места.

– Мне кажется, эта Мадонна очень похожа на мою маму. Я ее почти не знала. Родители умерли, когда я была совсем ребенком…

Джоан рассказывала, Эдвард слушал и не слышал. Откровенность требует откровенности в ответ, а что ему рассказать? Про недавние похождения в Лондоне? Про похотливую баронессу, про чирикающих тайцев, про змею по имени Бет? Все они примитивны и низки, как черви, копающиеся в земле. Вспоминать их в ее присутствии – забрасывать грязью бриллиант. Его признания пользы не принесут, один вред. Да она от него и не требует. Она чиста и воздушна, будто одета в облако, глаза сверкают как две полные луны. Увлечь бы ее в сумасшедшем танце кельтов Лугнасад, что означает «начало всех начал», взлететь над костром – и пусть расступятся бесчувственные привидения, пусть завидуют людям, умеющим летать и любить…

— Сэр? Вы не против?

— Не против. – Он не слышал вопроса, но он не против. Он физически не в состоянии ей отказать. Но хотелось бы знать – на что он согласился: попить с ней чаю, поиграть на рояле в четыре руки, выйти на веранду и крикнуть на весь мир – как он с ней счастлив? В послании к жителям Иерусалима сказано «Не оставлю тебя и не покину тебя». Он не оставит ее…

— Спасибо. С вашего позволения я проведу здесь несколько вечеров, чтобы закончить рисунок.

— Библиотека в вашем распоряжении. Рад, что она оказалась вам полезной.

— Спасибо, сэр.

Джоан замешкалась и приоткрыла рот, будто намеревалась что-то спросить. Эдвард напряженно ждал. Он к ее услугам. Поцеловать в губы? Взять на руки, покружить по комнате? Обнять со всей нежностью, на какую способен? Пожалуйста!

Он готов.

А она, по-видимому, нет.

Она думает вовсе не о том, о чем он. Он – о земном, она – о потустороннем. Не подземном, а по ту сторону земного. О том, где она только что была, а он ее извлек своим появлением. Ей там лучше. Там она по-настоящему живет, а здесь лишь гостит – делает, что положено, и мечтает снова удалиться в свой мир.

Да, она не от мира сего. С ней нельзя обращаться, как с обычной, даже думать нельзя, как про обычную. Нельзя прикасаться – не то что руками, но желаниями. Иначе она, как волшебное видение, растает в воздухе, исчезнет навсегда. Нет, она, конечно, будет существовать в земной оболочке, но исчезнет ее огонь, ее свет, ее лучистость.  Счастье смотреть на Джоан. Она жива и трепетна, как мадонна Рафаэля, и так же недоступна. Она так совершенна, что становится не по себе…

— Можно мне теперь идти, сэр? – донеслось до Эдварда.

Как, она хочет уйти? Но он этого совсем не хочет. Опять они не совпадают. Два сюжета из разных сказок: у него про злого карлика с длинным носом, у нее про сироту со щеками, испачканными золой. Когда же они соединятся в одной сказке: карлик превратится в принца, сирота в принцессу, будут они жить сто лет и умрут, держась за руки?..

— Позвольте отнять у вас еще несколько минут, мисс Джоан. Я знаю, вы серьезно увлекаетесь музыкой. Доводилось ли вам бывать в театре? На оперном спектакле, например? Слышать профессиональных исполнителей, живой оркестр?

Джоан, сделавшая уже шаг к выходу, остановилась. Вопросы неожиданные, но искать подводный смысл ни к чему. Сегодня ночь откровений, и надо быть последний подлецом, чтобы ее испортить. Хозяин не подлец, во всяком случае, она ни разу не заметила. Куда он клонит? Не собирается ли пригласить ее в театр? Она бы согласилась…

Нет, глупости. Граф и гувернантка вместе? В обществе? Невозможно.

Почему невозможно? Если она оденется как леди, никто не догадается…

— Побывать в опере – моя давняя мечта. – Джоан тщательно подбирала слова, чтобы не попасть впросак и не согласиться на то, чего ей еще не предложили.

— У мечты есть шанс осуществиться.

— Но не в ближайшее время. Я занята с Кэти и Молли и не могу надолго оставлять их без присмотра.

— А вам и не придется. Мы поедем все вместе.

— Но в театр детей не пускают… — возразили губы, а луны в ее глазах сверкнули радостным ожиданием.

У Эдварда внутри что-то ослабло, вернее – освободилось и запело, будто дракон на халате прокусил решетку клетки и выпустил на волю стаю легких птиц. Легкие мысли понеслись. Джоан больше не боится его, не подозревает в подвохе. Она доверяет и ожидает от него чего-то хорошего. Впервые. Невероятно. Волшебная ночь. Спасибо ей. И спасибо Джоан. Она своей чистотой и незапятнанностью очистила его душу от столичной сажи. Она подняла его до себя, нашла в нем хорошее, оценила, и он благодарен…

— Я благодарен вам. За преданность моей семье и заботу о Кэти и Молли. За таланты, которыми одарила вас природа, и за то, что я… — Эдвард хотел сказать «… тебя люблю», но сказал другое: — …в общем — я не желал бы никого другого видеть рядом с племянницами… — «и с собой».

Дермот говорил: как узнать влюбленного мужчину? Он говорит невпопад и слегка волнуется.

Эдвард путался в словах и ощущениях, а она же смотрела всепрощающе, с веселой искринкой в глазах. Эдварду стало свободно, весело. Пусть говорил коряво, но сегодня вечер чудес, а они просто происходят и не придираются к мелочам.

– Мисс Джоан, хочу сделать вам сюрприз. Мой друг, вы его знаете, на следующей неделе отмечает день рождения. Круглая дата – сорок лет. Придут его родственники с детьми. Я тоже решил взять с собой Кэти и Молли. И вас. Не только как гувернантку, в какой-то степени как члена семьи. Дермот приготовил грандиозную программу. Главным номером ее станет выступление настоящих оперных певцов. Они прибыли прямиком из Милана и в данный момент гастролируют по стране. Что скажете? Впрочем, — добавил Эдвард с улыбкой. – Пользуясь положением хозяина, предупреждаю – отказ не принимается.

Неожиданное предложение. Великолепное. Джоан растерялась. Потом рассмеялась.

— Конечно, я согласна! – Она приподнялась на носочках, будто собралась подпрыгнуть, приложила руки к груди. Эдвард представил, что она его обняла таким образом. А она представляла другое. Она мечтала вслух: — Посмотреть спектакль, послушать настоящих артистов – это же счастье. Я заранее знаю, что праздник удастся. Девочкам понравится. Мы много разговариваем о музыке. У Молли просыпается интерес к игре, а Кэти слишком нетерпелива, но и любопытна. Как-то спрашивает «Рояль давно изобрели?» Я говорю «Не очень. Лет сто назад». Она «А на чем же древние люди играли?» Забавная, правда?

— Правда.

— После у нас будет разговоров на неделю.

— Разрешите и мне в них поучаствовать.

— Конечно.

Его праздник уже удался…

В холле гулко заиграли и забили часы.

— Ой, три часа ночи! – встрепенулась Джоан. – Незаметно время идет, когда что-то радостное случается. Мне пора. Не засну теперь. Но попытаюсь. Спасибо, сэр, и спокойной ночи.

—  Спокойной ночи, мисс Джоан.

Она прошла, обдав его ароматом свежескошенной травы с примесью спелой земляники.

Он не смотрел вслед. Иначе затосковал бы.

Хотя для тоски – ни одной причины. Наоборот. Все складывается как нельзя лучше.

Он тоже не заснет. Невозможно спать когда ощущаешь прилив счастья. Оно недолговечно и надо наслаждаться каждой его секундой – вкушать, вдыхать, впитывать кожей.

Едва затих стук ее каблучков, Эдвард обнял то место в воздухе, где только что стояла Джоан. Прижал руки к груди. Представил, каким будет их первое объятие. Строго сказать, оно уже было, но по печальному поводу – когда Стив избил Робина. Она плакала, он утешал, и было не до романтических ощущений. Объятие по поводу счастья совсем другое, это соединение не рук, но сердец. Сегодня – предвестник его. Благая весть о большом событии, которое впереди.

Уходить не хотелось. Пространство, где только что находилась Джоан, приобрело какой-то магнетизм. На этом стуле она сидела, рисовала этим карандашом, листала эту книгу… Вещи, к которым она прикасалась, наполнились особым смыслом.

Он становится идолопоклонником?

Нет, поклонником гувернантки. Смешно? Нет — если отбросить сословные предрассудки. В любви, как в смерти, все равны.

Эдвард хорошенько рассмотрел портрет в книге репродукций. Да, мадонна Рафаэля чем-то едва уловимым походила на Джоан. Но у девушки нет того мягкого, всепрощающего взгляда, которое бывает у матерей. Этот взгляд как бы говорит – приди, я все пойму и возьму себе твои страдания.

«Так вот что занимало ее в последние дни и насторожило Бенджамина — тоска по матери. Каждому ребенку необходимо иметь маму: мальчику – в начале, девочке — всю жизнь. Женщины более эмоциональны. Они переживают мир глазами в отличие от мужчин, которые живут умом. Мы смотрим, делаем заключения и храним их в себе, потом высказываем в дискуссиях или забываем. Женщины смотрят, наполняются эмоциями и желают тут же поделиться.

Делятся словами. Их разговоры не пустая болтовня, но способ выразить себя — как художник выражает себя в картине, композитор в музыке. Без эмоций не бывает творчества, деревянный истукан мадонну не напишет. Женщины – такие же творческие личности. Они создавали бы шедевры, но их все время что-то отвлекает — то подруги, то модистки, то шляпки, то мужчины. Мы не понимаем, что когда вступаем в брак, вырываем жену из привычного круга. Муж должен заменить жене то, что она теряет, соглашаясь поселиться в его доме. Он должен стать ей и матерью, и собеседником, и другом, и любовником. Любовником в первую очередь. Но и про остальное не забывать».

Джоан ушла, и в библиотеке стало скучно. Если она уйдет из его жизни, тоже станет скучно. Нет, этого не случится. Сегодня нечто важное произошло. С Джоан. Она растаяла. Она допустила его к себе — не физически, но душевно. И не просто допустила, но ответила взаимностью. Человек всегда ощущает отношение другого человека — не по словам, а по поступкам, по взглядам, по мелочам. Она чуть не бросилась его обнимать, когда узнала про поездку и оперных артистов. Она не смотрела на него, как на дракона. Она открыла ему тайну про мать — это доверие высшей степени.

У них еще долгий путь друг к другу, но первый, самый важный шаг сделан. Раньше Эдвард шел, а Джоан убегала, расстояние не сокращалось, но увеличивалось. Теперь же они пойдут навстречу, и расстояние уменьшится вдвое. Они все еще неимоверно далеки, хотя их спальни рядом. Но не со спальни начинается любовь.

«А с чего? Кто же знает… У всех по-разному. У меня началась с запаха свежего сена. А продолжится все-таки в спальне. Простите, моя романтичная гувернантка, но правда жизни в том, что спать вместе — обязанность мужа и жены. Если вам хочется, чтобы я добивался этого права, что ж. Буду добиваться. И добьюсь. Я вас приручу и окольцую. Если потребуется, приложу неимоверные усилия. «Париж стоит обедни», говорил Генрих Наваррский. Джоан стоит борьбы. По примеру Генриха, я пойду на все — на обман, подлог, шантаж. Двадцати одного года мне хватит, чтобы завоевать неприступную крепость, но имею подозрение, что она падет раньше…»

Самоуверенность усмехнулась губами Эдварда, он взял канделябр и вышел. Поднимаясь по лестнице, он посветил на портрет Роджера Торнтона.

— Что, дед, раньше девушки были сговорчивей, а?

Старый Роджер, вроде бы, кивнул. Он видел, слышал и знал все, что происходило в доме. Из тьмы портрета — или вечности? взирал он строго и недовольно. Неравный брак – мезальянс и нонсенс, стоит ли в него вступать? Вот он, Роджер, хоть и поступил предосудительно – взял в дом любовницу при живой жене, но все же после смерти супруги на любовнице не женился и состояние передал, как положено, законному сыну, а не бастарду, хотя тот родился первый.  Брал бы внук пример…

Но и внуки сейчас несговорчивые пошли.

 

 

Любовь, как весна, если пришла, то не остановишь. Она журчит быстрыми ручьями марта, унося в прошлое холод непонимания. Она распускается белыми цветами апреля в садах надежды. Она взлетает майской песней жаворонка в облака мечты.

И хочется, чтобы весна любви длилась не три месяца, но вечно.

Эдвард встал раньше обычного. За два-три часа, что оставались от ночи, он отлично выспался, прав Дермот — в сне главное не продолжительность, а крепость.  И в теле она важна. И во всем остальном. Эдвард делал утренние дела с крепкой убежденностью, что с сего дня начнется если не новая жизнь, то новая ее фаза. Весна наступит в конце лета — по его личному заказу. И дальше все будет происходить согласно его желаниям.

Вот самое первое: встретить Джоан, перекинуться словами и взглядами, чтобы подтвердить — вчерашнее сближение не было случайностью или ошибкой.

Когда двое влюблены, они связаны чем-то невидимым. У них одинаковые мысли и поступки, они угадывают настроения и порывы друг друга. Они идут навстречу – в иносказательном смысле, а иногда буквально.

Гувернантка вышла из столовой в тот момент, когда Эдвард сошел с лестницы в холл.        Она подбежала к нему с выражением «вас-то мне и надо».

— Сэр, вы позволите нам с Кэти и Молли занять веранду на некоторое время? – Джоан – свежая и нежная, как только что родившийся подснежник, смотрела на Эдварда лучистыми глазами, чистыми, как утреннее небо. – У нас волнующий день. Плотник сделал мольберты. Мы будем писать картины, как настоящие художники. С веранды открывается прекрасный вид. Я объясню девочкам законы перспективы. Они обе обожают рисовать в отличие от музыкальных занятий, и с нетерпением ждут мольбертов, чтобы встать и создать шедевр. – Она показала, как создаются шедевры: в левой руке палитра, в правой кисть – набрать краску и махнуть по полотну.

Она болтала, Эдвард слушал, смотрел и удивлялся. Она никогда не была такой раскованной. Разговорчивой. И прямо сказать – счастливой. Она искрилась счастьем и не скрывала. А он скрывал. Иначе они, как два раскаленных кусочка металла, слепились бы воедино и навечно.

Да – она тоже влюблена. Она не зря подбежала, чтобы рассказать про мольберты, художников, законы перспективы. Ей надо было с ним поделиться. Она впустила его в круг своих доверенных лиц. Как вчера. Чудеса продолжаются.

Но о чем она просит?

— Так что вы хотели…

— Занять веранду. Ненадолго. Если не помешаем.

— Можете занимать.

«Разве кто-нибудь откажет этим драгоценным глазкам из синего аметиста с изумрудными крапинками? Кажется, девушка начинает понимать их силу. Применяет каждый раз, когда желает что-то получить. И ведь получает. Надо с ней поосторожней, чтобы не попасть впросак. А то подойдет когда-нибудь и скажет: хочу свободы, отпустите меня на все четыре стороны. Я по привычке соглашусь… Нет, дорогая моя, не получится мною манипулировать. Влюбленные мужчины часто глупеют, но я не из их числа. Сегодня просьба твоя невинна, потому будет удовлетворена».

Из открытого окна повеяло теплом и усталыми запахами сада, которые появляются в конце августа.

— Хорошая погода для урока рисования, не правда ли? Располагайтесь на веранде и пишите картины в свое удовольствие. Так долго, как захочется. Не торопитесь, не заботьтесь обо мне. Сегодня целый день буду сидеть в кабинете, заниматься бумажными делами. Накопилось кое-что за время отсутствия. А в перерыве позвольте прийти посмотреть как продвигается творческий процесс.  Или вы не любите, когда кто-то заглядывает через плечо? Суеверие художников – не позволять смотреть на незаконченную картину.

— О нет. Я не суеверна в данном вопросе. Наоборот, приглашаю, приходите. Девочки будут рады…

— А вы? – Провокационный вопрос. Приглашение к флирту. Раньше бы он ни за что не решился – она бы неправильно поняла, испугалась за репутацию и тут же убежала. Теперь стоит, улыбается и такое ощущение, что хочет обнять весь мир.

Лучше бы обняла одного его…

Но не спешить. Флирт — прелюдия взаимной приязни, это как легкая щекотка. Заниматься им весело и приятно. Посмеиваться друг над другом позволяют себе лишь близкие люди.

Чем она ответит? Смутится и покраснеет – значит, влюбилась сильнее его. Не примет игры – значит, флиртовать еще рано. Ответить «нет» она не посмеет, ответом «да» побоится себя скомпрометировать. Здорово он ее поймал!

— Мне интересно будет выслушать ваше мнение, — ответила Джоан без запинки и без малейшего смущения. Нашлась! Он в который раз ее недооценил. – Или совет. Хотя не обещаю, что последую ему. Последнее слово все равно останется за мной.

Никто и не сомневался.

— В делах творческих советов не даю. А мнение выскажу обязательно.

Распахнулась входная дверь, и вошли следующие персоны: плотник Роберт со свежевыстругаными досками, дворецкий Бенджамин с плоскими дощечками, собака Альфа с королевской грацией в облике – она считала обязательным присутствовать при всех значительных мероприятиях, происходящих в доме и окрестностях. Попытался пролезть и любопытный Хорни, но дворецкий захлопнул дверь перед его носом – мордой не вышел присутствовать в высшем милтонхоллском обществе.

Процессия направилась к лестнице. К ней присоединились Кэти и Молли с кисточками, красками и листами бумаги.

— Я пойду, сэр, — сказала Джоан и встала впереди группы, показывая путь.

— Хорошо, — сказал Эдвард и встал в конце, направляясь в кабинет, который располагался на том же этаже, что веранда.

Бенджамин, ленивый по природе, обожал заниматься малополезными делами, которые не нагружали голову или руки, но показывали его занятость. Хозяин уединился, одному скучать неохота, Бен принял участие в суматохе по поводу мольбертов. И пожалел – деревянные конструкции сначала не хотели собираться, потом не хотели ровно стоять.

Мешали крутившаяся под ногами Альфа и болтавшие без умолку молодые леди с гувернанткой. Бросить работу на плотника и уйти Бену не позволило чувство ответственности и сознание, что он здесь умнее всех, и без него не справятся. Он три раза вспотел и вздохнул с облегчением, когда мольберты встали как надо и где надо.

Уходя, он услышал заданный Молли сотый вопрос:

— А как называется часть, куда ставится картина?

— Пюпитр, — бросил он, не оборачиваясь, и побежал переодеваться.

Каждое новое дело будоражит детей так же, как первооткрывателя будоражит новая земля, показавшаяся в конце воды. Кэти и Молли бегали бессмысленно вокруг деревянных конструкций, Джоан боялась, что те на них упадут и покалечат. Она с трудом угомонила воспитанниц и ввела в творческое настроение. Она объяснила – что такое горизонт, задний и передний план и почему вдали люди кажутся маленькими, «как жучки». Ответила на вопросы, без которых дети не представляли жизни, и наконец все приступили к художеству.

Мольберты Кэти и Молли стояли у края балкона, девочки рисовали, что видели: поляну, лес, поле со снопами и развалины то ли старой римской крепости, то ли английского католического монастыря, погибшего в Реформацию.

Мольберт Джоан стоял позади, ближе к дверям. Она взяла карандаш и стала наносить на бумагу едва заметные контуры пейзажа — совсем не того, что лежал впереди.

Эдвард просмотрел письма, ответил на самые важные и устроился на диване со стопкой французской «Ла Газетт» за последние две недели. Просмотрел, кое-что прочитал. Ничего нового, чего бы он не нашел в отечественной прессе под рубрикой «За рубежом». Восстановление Бурбонов на престоле. Недавняя смерть Наполеона. Введение всеобщего избирательного права для мужчин. Крестьянские волнения в Провансе.

Слишком нестабильная внутренняя обстановка. Велики различия между богатством Парижа и нищетой в провинциях. Нищета делает человека равнодушным к страданиям других. Тот, кто озабочен – как прожить день, не слышит чужих просьб о помощи.

В молодости Эдвард несколько раз ездил во Францию – впитать высокую культуру. И был разочарован. Культура сосредоточена в центре и крупных городах как Лион и Марсель, огромные же территории – южнее Луары заняты болотами, пустошами, топями. В пиринейских долинах люди живут в той же убогости, что пятьсот лет назад, вдобавок не разговаривают на французском.

За двенадцать лет, прошедших с последней его поездки, ничего не изменилось, судя по напечатанному в газете отрывку из книги «Крестьяне»: «Если хотите увидеть дикарей, совсем не обязательно отправляться в Северную Америку. Отправляйтесь в сельскую Бургундию, там увидите людей, которые мало отличаются от медведей».

Медведей мало волнуют мировые проблемы, лишь бы в их берлоге было тепло и сытно. По той же причине мировые проблемы не волнуют богачей плюс забота о сохранении богатства.

Задание, полученное от Гарри Черчилла, невыполнимо.

Но не отказываться же. Чем труднее задача, тем интереснее искать решение.

«Съезжу, осмотрюсь, поговорю. Узнаю настроения. Французы импульсивны, действуют под влиянием минуты. Что покажется им важнее: отрубить голову идейному врагу или освободить раба во имя великой цели? Бывают такие животрепещущие идеи, которые только ждут момента быть посеянными в головах. Важно оказаться в нужный момент в нужном месте, блеснуть остроумием, пустить по кругу привлекательную мысль.

Но осторожно. Французы – жуткие националисты. Прежде всего их волнуют, конечно, внутренние дела. Не уверен, что тяжкая доля рабов Ямайки тронет их сильнее, чем тяжкая доля крестьян Прованса.

Хотя, если подумать в европейском масштабе, отмена работорговли дала бы стране значительные экономические выгоды. Франция всегда считала себя лидером Европы. А Британия норовит отобрать почетное звание, несметно разбогатев именно за счет рабов. Встав под знамена гуманизма, французы только выиграют: подорвут могущество старого конкурента – Англии и нового – Америки. Как же они поступят?

Ладно, увижу на месте.

Так, с политикой ясно, а что происходит у них с культурой?»

Эдвард глянул на нижнюю полосу газеты, где под черной чертой, отделявшей серьезные статьи от развлекательных, печатались главы популярных романов. К удивлению, он узнал текст «Айвенго» шотландца Вальтера Скотта. Впрочем, ничего удивительного: шотландцы всегда были ближе к французам – балагурам и весельчакам, чем к снобам-англичанам, которые прежде чем сказать слово, наденут сюртук, закурят сигару и спросят у дворецкого «который час?».

Да, неплохо бы для отвлечения от политических дум почитать что-нибудь развлекательное, того же «Айвенго».  Крестовый поход, леди Ровена, Ричард Львиное Сердце… Существовал ли он на самом деле или такой же мифический персонаж, как Король Артур, эпос про которого – любимое чтиво некой романтичной особы… Кстати, не пора ли ее навестить?

«Эх, некстати заграничная поездка, — думал Эдвард, убирая документы и закрывая кабинет на ключ. — Может затянуться на несколько месяцев, а с Джоан только началось и придется расставаться, а потом с начала начинать. Ладно, постараюсь вернуться к Рождеству. С подарками. Для племянниц и будущей жены. Что ей привезти? Что-нибудь особенное. Духи? Ленты? Отрез на платье? Модный парик? Дермот говорил, сейчас во Франции популярны парики цвета «влюбленного жирафа». Нет, только не парик. Во-первых, у Джоан свои прекрасные волосы. Во-вторых, тогда они будут пахнуть не сеном, а… верблюдом».

 

 

В коридорах чувствуется возраст дома – комнаты летом проветриваются, а коридоры нет, их затхлость перебивают душистыми растениями. Сейчас по коридору тянулась свежая струя, Эдвард пошел на нее и вскоре вступил в гостиную. Там висел тяжелый, густой запах позднего лета, который проник через открытый балкон. У двери стояла за мольбертом Джоан, у парапета Кэти и Молли усердно копировали открывавшийся пейзаж, более-менее успешно следуя законам перспективы.

У гувернантки же другой пейзаж: невысокая скала, на ней девушка с развевающимися от ветра волосами, она слегка наклонилась, вглядываясь вдаль. У берега бушуют волны, дальше в море полный штиль. По ровной поверхности воды пролегла неясная дорожка – то ли от мутного солнца, то ли от ранней луны. Виднелся парус – он то ли приближался, то ли уплывал.  Одиночество, ожидание, неопределенность.

Эдвард тихо кашлянул, сообщая Джоан о своем присутствии. Предусмотрительно убрав руки за спину, он наклонился к ее уху и сказал шепотом, чтобы не отвлекать племянниц:

— Ваш пейзаж несколько отличается от того, который окружает нас в данный момент. Очевидна тема одиночества.

— Тема сопровождает меня с детства, — тоже шепотом ответила Джоан, не повернувшись.

— Значит, девушка на картине – это вы?

— И да и нет. В каждом сюжете присутствует доля фантазии.

— Кого же ждет она… то есть вы… то есть все-таки она?

— А как вы думаете?

Эдвард пожал плечами, Джоан, все еще не поворачиваясь, заметила его жест.

— Сюжет картины неоднозначен, — сказала она, продолжая наносить легкие мазки. — Я предлагаю зрителю незаконченный образ, чтобы пробудить его фантазию. Вы догадались, что она ждет, теперь придумайте – кого? Здесь множество вариантов: заморского принца или простого моряка, монстра из глубин или Спасителя с неба. Шторма, дождя? Солнца? Ночи? А может она готова на что-то решиться: прыгнуть в бездну или расправить руки, как крылья, и улететь в дальние края.

— Куда бы вы улетели?

— В Испанию, — не задумываясь, ответила Джоан. Самый быстрый ответ – самый честный. Джоан спохватилась, что открыла слишком много себя и добавила: — Но все-таки она – не я.

— Все-таки – почему?

— У меня нет крыльев. И никогда не будет. Я могу только мечтать. И подталкивать к мечтам зрителя. Неопределенный сюжет у художников называется «открытая концепция». Заставлять думать, тревожить воображение, будить эмоции — предназначение искусства. Я, конечно, не художник…

— Вы лучше.

Неприкрытая лесть хорошо работает с королевскими особами и творческими людьми.  Джоан в некоторой степени и то, и другое.

Эдвард наклонился ниже и коснулся губами ее щеки. Джоан не отстранилась. Ей понравилось?

«Невероятно. Спасибо тебе, моя милая гувернантка. Своим доверием ты воодушевляешь меня на подвиги. Если сейчас из морских глубин выпрыгнет восьмирукий монстр, я расправлюсь с ним двумя руками. Защищать – главное предназначение мужчины. Без этого предназначения жизнь теряет смысл».

— Вы неординарная натура. Тонкая, талантливая. И загадочная. Откройте тайну — какой вариант подразумевали вы?

Рука с кистью замерла в воздухе. Джоан взглянула сбоку на Эдварда – ему правда интересно или только ради болтовни? Тут же отвела взгляд. Она смотрела на картину – долго и далеко, будто видела то, что за горизонтом.

— Простите, сэр. Это очень личное. Зыбкая материя, которую невозможно облечь в слова. Есть вещи, которые нельзя произносить вслух, получается ложь. Их можно ощутить кожей, увидеть сердцем. Картина – это открытая душа создателя. Это тайна. Ее надо не рассказывать, но постигать.

— Кажется, я постиг и обещаю хранить, как свою, — по-прежнему шепотом сказал Эдвард. – Нарисуйте меня рядом. Вдвоем нам будет не так одиноко.

Губы Джоан дрогнули, как перед улыбкой. Первый раз в жизни мужчина проник в ее тайну и ничего не разрушил, не вызвал страха или неприязни. Она погрузилась в новое открытие и не сразу нашлась с ответом.

«Кажется, мне удалось ее удивить в хорошем понимании этого слова. Вдвоем лучше, чем одной — тайна, которую знают все».

— Я угадал?

Джоан машинально кивнула. Спохватилась, отрицательно мотнула головой. Смутилась, закрыла рукой глаза. Отвела руку и снова взглянула на Эдварда. Какие много-говорящие у нее глаза, в них просьба и приказ, готовность подчинять и подчиняться. Но прелестнее всего – ее слабость, которую она показывает, когда в доверчивом настроении.

Он тронул ее плечо.

— Не надо ничего говорить, мисс Джоан. Вы правы. Создавая произведение, художник выставляет душу напоказ. Ваша картина вас выдала, имейте это ввиду в следующий раз.

Третье правило Браммела «Удаляйся сразу после произведенного эффекта». А он не дурак, этот светский персонаж, придумал правила, которые подходят к разным ситуациям.

Эдвард оставил гувернантку и подошел к племянницам. Спросил — ощутили они себя настоящими творцами за мольбертом больше, чем за столом?

Дети отвлеклись и задумались над ответом. Гению требуется время, чтобы придумать умный ответ и не выставить себя дураком, ляпнув первое пришедшее на ум.

Творить нужно молча, девочкам пришлось рисовать в полной тишине. Поначалу было любопытно узнать — как работает мольберт, как рисуется пейзаж, как смешиваются краски, но вскоре Кэти и Молли молчать устали. А поболтать не с кем — гувернантка занята, друг с другом неинтересно. Они рисовали и уже начинали маяться.

Вовремя подошел дядя – отличная причина открыть рот и долго не закрывать. И неважно, что он спрашивает, важно, что они сейчас расскажут!

Кэти и Молли заговорили одновременно, перебивая и критикуя друг друга. Самые злые критиканы – коллеги.

— Я дорогу в перспективе нарисовала! А у тебя не получилось.

— Зато у тебя человечки неправильно вышли. Те, кто вдали, больше тех, кто ближе. Должно быть наоборот, правда, дядя Эдвард?

— Просто у меня рука дрожала. Я боялась, что мольберт опрокинется.

— Хочу Хорни в перспективе нарисовать. Но пока не знаю, как — головой вперед или хвостом. Если головой, то задние лапы получатся в два раза меньше передних. Как же он на них станет ходить?

— Будет хромать. Вообще мне понравилось на мольберте рисовать, — сказала Кэти. – Он приятно пахнет. Свежим деревом. Каким, дядя Эдвард?

— Думаю, сосной.

— Из которой корабельные мачты делают?

— Да.

— А эти желтые капельки – это слезы сосны?

— Когда они затвердеют, превратятся в янтарь.

— Ой, давайте из сосны корабль построим и поплывем в… — Кэти задумалась – куда бы подальше уплыть, чтоб побольше увидеть.

— В Америку! – подсказала Молли.

— Дорогие мои, — вмешался в их мечты Эдвард. К творчеству дети возвращаться явно не собираются, и они правы – грех тратить на него остаток лета, еще будет зима, а сейчас лучше предаться активным развлечениям. Но если они уйдут, должна будет уйти и Джоан, а у него на нее были свои мечты. – Корабль мы построим в следующий раз, а сейчас разрешаю вам побегать.

— О, спасибо, у меня как раз руки устали в воздухе висеть.

— А у меня ноги устали стоять. Мисс Джоан, вы с нами?

— Нет, — ответил за нее Эдвард. – Мисс Джоан надо закончить картину.

— Я буду сверху на вас смотреть, — пообещала Джоан.

Смотреть – почти то же самое, что присутствовать. Дети побросали кисти и с визгом молодых поросят помчались прочь. Альфа испугалась и с вопросительным лаем помчалась следом. Вскоре два детских голоса и собачий лай в два горла огласили округу.

Эдвард присел на парапет. Жаль, у него нет красок и мольберта, да и таланта. Зато есть вдохновение. Но одним вдохновением не изобразишь Джоан – глядящую в раскрашенный листок, задумчиво кусающую кончик кисточки. Где она сейчас? В картине, на скале? На корабле, плывущем в Испанию? Где угодно, но не на балконе.

А что рисует его воображение?

— Мисс Джоан. Помните, я приглашал вас на верховую прогулку? Она не состоялась. Предлагаю повторить попытку и после обеда покататься на лошадях.

Джоан ответила сразу:

— С удовольствием.

Она была ближе, чем он думал.

 

4.

 

Костюм амазонки Джоан надевать не стала – из суеверия: в прошлый раз надела, поездка не получилась и, хуже того, все закончилось почти убийством. Из костюма взяла кожаные перчатки, чтобы защитить пальцы от вожжей. Но нельзя же кататься на лошади в том же, в чем она ходит по дому. Верховая прогулка — почти выход в свет. Нельзя же показывать, что она нищая и на все случаи жизни имеет лишь один наряд. Вернее три: для вечера, для лета и для зимы. Графу будет стыдно за нее. Если нет другого платья, надо найти чем украсить то, что на ней.

Проверить сундучок. Проверила. Нашла. В прошлом году Пэт присылала короткую курточку бордового цвета, плотно облегавшую грудь. Пэт после рождения дочери пополнела, и куртка стала ей мала, а Джоан была как раз, но слишком нарядна, и не представлялось для нее случая. Теперь представился. Джоан тщательно застегнула все пуговички, располагавшиеся одна за другой, как ножки у сороконожки, и вышла за дверь.

Солнце светило так радостно, как радостно улыбается человек, вернувшийся к семье после долгого отсутствия. Люди – большая семья солнца, летом оно отсутствует недолго, но наступит осень, потом зима, отлучки станут длиннее, встречи короче и без тепла.

Дети прыгали через скакалку, которую держали двое: дворецкий Бенджамин с важностью лорда-канцлера и слуга Джон с блаженным выражением свинопаса. Джоан махнула воспитанницам, они не ответили – были слишком сосредоточены на счете.

По дороге встретился пастор Томпсон. Он приходил на конюшню просить повозку для поездки в город и теперь шел в Милтонхолл поговорить с Джоан. Есть ли у нее минутка? Ой, нет. Придете в воскресенье? Надеюсь, что да.

Без Джоан Полу в усадьбе делать нечего, он развернулся, и они пошли рядом. Заметил Эдвард. Он стоял на площадке для выгула, держа под уздцы Миража. Сегодня он не пустит прогулку на самотек и не отдаст Джоан в чужие руки. Он не выпустит ее из виду ни на секунду…

А чем она отвечает на его заботу?

Разговаривает с каким-то… с кем-то в черной рясе. Кто этот нахал? Ах, да, пастор. Только что приходил с просьбой. Надо было сразу дать ему коня, чтобы умчался подальше… «Коня, коня, полцарства за коня!». Кто так говорил? Ричард Третий — рыжий, горбатый и хромой. Этот тоже рыжий, но к сожалению не горбатый и не хромой. Конкурент?

«Не слишком ли много кавалеров развелось возле гувернантки за те несколько месяцев, что она у меня на службе? Оценим шансы этого.  Молод, внешность не выразительная, но я заметил — у него приятный голос. Наверняка, парень красноречив. Образован. По слухам, пользуется уважением в деревне. Какие виды имеет на мою даму? Скорее всего, никаких, кроме служебных. А она? Стоит ли начинать беспокоиться? В данном случае к ревности не вижу причин. Девушка набожна, но достаточно благоразумна, чтобы не заводить романа с пастором».

Джоан распрощалась с Полом и прошла по площадке с грациозностью, которой позавидовала бы тройная победительница Дерби. Эдвард кивнул конюху Картеру, чтобы выводил гнедую Мечту. При появлении Джоан другие конюхи исчезли, а Мираж заволновался. Он долбил копытом землю и тряс головой. Наверное, злился, что не может предстать перед девушкой в человеческом обличье. Эдвард гнул его голову книзу и похлопывал по шее, успокаивая. Придется Миражу довольствоваться красавицей своей расы и не желать большего – в лошадином обличье он неповторим, а в человечьем был бы одним из многих.

— Почему он нервничает? – спросила Джоан. Большинство людей и животных с благодушием относились к ее появлению.

Эдвард неопределенно пожал плечами. «Потому что ему не нравится цвет твоей курточки. А мне не нравится ее узость. Она слишком подчеркивает то, что надо подчеркивать вечером, а не среди дня. И не для всех, а для одного. Но на сей раз прощаю, потому что твой один – это я».

— Можно я его угощу? – спросила Джоан, желая завести дружбу с конем.

— Не надо, — сказал Эдвард и отвел морду Миража подальше. – Он своенравен. Не любит чужих. Признает только меня. Картера до сих пор кусает.

Подошла Мечта и ткнулась в щеку Джоан, будто поцеловала. Получила от хозяйки яблоко и принялась так смачно и громко жевать, что Мираж насторожился и перестал злиться. Оказывается, ласковых награждают, а строптивых гнут к земле. Но строптивость – отличительная черта носителей королевских кровей. Ну, он еще покажет, чего стоит, он не побежит, а полетит, и тогда все увидят — кто заслуживает награды.

Эдвард отдал вожжи Картеру, протянул руки к Джоан.

— Давайте подсажу вас.

И почему он отдавал счастье ей помогать в руки простого конюха? Подсаживание длилось секунду, но она была дороже вечности. Он впервые прикоснулся к ее телу, он ощутил его легкую тяжесть, его мягкую податливость, в нем живая хрупкость и средоточие его желаний. Эдвард теперь не сможет без этого тела. Даже если он окажется на другом конце земли, продолбит ее насквозь, чтобы снова оказаться рядом с Джоан.

«Благословляю день, минуту, доли

Минуты,

Время года, месяц, год,

И место, и придел чудесный тот,

Где светлый взгляд обрек меня неволе…» — говорил влюбленный платонически Петрарка.

От платонической любви рождаются красивые стихи, от плотской любви рождаются красивые дети. На стихи Эдвард не способен, а на детей – да. И вот та, которая их ему подарит.

По велению вожжей лошади пустились с места в карьер. Они не чувствовали всадников, они носились по полям с легкостью быстрокрылых ласточек. Но ласточки серы и незаметны, а лошади полны грации, достоинства и осознания себя в общей картине. Когда-то Создатель раздавал животным — кому ум, кому красоту, раздавал понемногу, чтобы всем досталось. Быстрые кони примчались первыми, им досталось того и другого и много.

Мчаться на лошади – это сумасшествие и счастье. Это две бури — которая внутри тебя и которая летит навстречу. Глаза Джоан сверкали солнечным огнем. Щеки горели, целуя шальной ветер. Сердце трепыхалось под узкой курточкой, будто желало выскочить и закричать.

Слишком бурное переживание счастья требует слишком много сил. В конце концов Джоан устала и пустила Мечту шагом. Эдвард не устал, но укротил Миража и поехал рядом. Их бури угомонились и слились в одну страсть.

Велика сила любви, и никакая другая с ней не сравнится.

Жил когда-то Лоренцо Медичи – потомок знаменитого рода банкиров и купцов. Они практически царствовали во Флоренции –   богатейшем итальянском городе-провинции. Богатство всегда вызывает зависть, пошел на него войной сам папа Сикст Четвертый, но Лоренцо победил его — не числом, но умом.

Разбив вражеские войска, он развесил заговорщиков на стенах Палаццо Веккьо. Он был жесток, но жестокости требовали времена. Он воцарил мир на флорентийской земле, но не успокоился, а занялся искусствами. Он нашел талантливых художников и ваятелей, взял их ко двору и покровительствовал им до конца жизни. Он открыл миру Ботичелли, Микеланджело и Леонардо из местечка Винчи. Он был некрасивым и болезненным, а прозвище носил «Великолепный». И все почему?

Потому что был влюблен. В прекрасную Лукрецию. С нее началось итальянское Возрождение.

Возрождение Эдварда начнется с Джоан.

Они ехали вдоль остатков стены, сложенной из камня и торфа, по дороге, заросшей травой в промежутках между булыжниками. Была заметна двойная колея, продавленная тяжелыми телегами.

— Этой дороге более тысячи лет, римляне возили по ней пушки, чтобы воевать с кельтами, — сказал Эдвард. Страсть бушевала в нем, он утишал и отвлекал ее разговором. — Стена была высотой восемь футов и называлась Вал Адриана. Она тянулась поперек страны от Северного моря до Ирландского. Как Великая стена защищала китайцев от монголов, так Вал Адриана защищал римлян от набегов северных племен.

— Юлий Цезарь пришел, чтобы их завоевать, но «пришел, увидел, победил» у него не получилось, — сказала Джоан. От близости Эдварда ей было и спокойно, и неспокойно. Спокойно, как под защитой великой римской стены, и неспокойно, потому что она его… она к нему испытывала… даже про себя она боялась произнести то слово.

— Римляне покорили остров мирным путем – женились на местных, плодились и укоренялись, — говорил Эдвард совсем не то, что хотел.

Джоан понимала его — не слова, но интонацию и голос. Это была игра: говорить не то, что думаешь, и все равно понимать друг друга.

— Я бы сказала: остров покорил их. Скажите, сэр, потомком какого племени вы себя считаете: римлян, саксов, может – норманнов?

— Кельтов. Только кельтов. Когда читаю их историю или мифы, кажется, что я не читаю что-то новое, а вспоминаю происходившее в далеком прошлом, чему был свидетель.

— Мне нравятся их песни, — сказала Джоан и пропела, прихлопывая в такт:

О, мой Океан, как же ты далеко!
И близко совсем — протяни только руку.
Когда наше время с тобой истекло?
За что заслужила такую я муку?

Мне только осталось, что молча смотреть
И память хранить об утёкших годах.
Я не рождена, чтоб над морем лететь,
Мне хватит лишь тихо скользить на волнах…

 

Эдвард поаплодировал.

— Кстати, ваши любимые герои Тристан и Ланселот пришли тоже из кельтского эпоса. Вы так и не отдали предпочтение одному из них?

— Н-н-е-т, — немного неуверенно ответила Джоана. Она забыла про мифических героев, ведь с ней — самый настоящий. — Я много читала про обряды друидов. С удовольствием поучаствовала бы, например, в празднике прихода Весны. Надела бы холщовое платье, венок из омелы, янтарные бусы и пошла бы плясать вокруг костра.

— А я бы зажарил только что пойманного кабана и угостил бы вас добрым куском.

— Обожаю кабанятину, пахнущую дымом!

Посмеялись.

Вдали показались развалины древней крепости. Именно в разрушенном виде она органично вписывалась в окружение, являя собой трогательность поверженной мощи. Целая крепость придавала бы пейзажу воинственность, готовность нарушить мирное, пасторальное существование.

Подъехали ближе. От башни осталась половина, крепостная стена сохранилась лучше.

— Это тоже историческое место? – спросила Джоан. Эдвард кивнул. — Что же тут замечательного происходило?

— Здесь сражалась первая в мировой истории женщина-полководец по имени Будика. Хотите услышать про нее?

— Конечно.

— Тогда сойдем и прогуляемся по траве, которая выросла из крови древних иценов.

Эдвард помог Джоан вылезти из седла и мягко поставил ее на землю. Он задержал руки на ее талии, а она – на его плечах ровно на секунду дольше, чем требовалось. Они как бы заключили молчаливый договор о взаимной приязни и снисхождении к мелким нарушениям этикета. Они повесили вожжи на крюк, торчавший из остатков стены, и вошли под одиноко стоявшую арку.

На земле, обильно политой человеческой кровью, растет самая сочная трава, под травой ползают самые жирные черви. В земле возились вороны, махая крыльями на соседей и громко ссорясь из-за червяков. Эдвард бросил в них палкой, чтобы дали пройти к башне. Не привычные к столь грубому вмешательству, птицы в черных плащах с возмущенным карканьем разлетелись в стороны.

— Две тысячи лет назад здесь находился главный город иценского царства, которым правил Прасутог, — начал Эдвард. — Была у него любимая жена Будика и две прелестные дочери. В те времена не существовало Британии, как единого государства. Мелкие царства, разбросанные по территории острова, враждовали, норовя отхватить чужой кусок. С соседями Прасутог справлялся, но пришли римляне, царя убили, дочерей отдали солдатам. Будика сбежала и подняла восстание…

Развалины действуют магически. Им никогда не веришь до конца. Нельзя слишком углубляться в их историю, чтобы не будить умерших людей, превратившихся в живых призраков. Призракам не положено появляться днем. Внутри башни темно, как ночью, и достаточно услышать шорох взлетающих крыльев, чтобы сердце замерло от страха…

Джоан оступилась и чуть не упала, Эдвард поддержал, схватив за локоть. Тут же отпустил.

— Вы испугались? Кого или чего?

— Призрака в старинном воинском шлеме. Только не смейтесь. Я в них верю.

— Я тоже. Но бояться не стоит, мертвые воины безобидны. Я недавно побывал в замке Генриха Восьмого Хэмптон Корт. Там обитают привидения его бывших жен – Анны Болейн и Джейн Сеймур. Слуги привыкли. При их появлении говорят «Добрый вечер, Ваше Величество!» и идут по своим делам. Так что, если вдруг увидите зыбкий силуэт в темноте, поздоровайтесь и сделайте вид, что ничего не произошло.

— Хорошо. Но позвольте, я буду держать вас под руку.

Более приятной просьбы он не слышал лет… можно сказать – никогда, потому что все, что происходило до сего момента, была его прошлая жизнь, ничего общего не имевшая с настоящей. Эдвард как бы родился заново уже во взрослом образе и с багажом  знаний, но без багажа воспоминаний.

Да, рядом с Джоан для него существует лишь «сейчас» и «завтра», а «вчера» унеслось в никуда. Девушка облекла его доверием, о котором он и не мечтал два дня назад. Доверие – апостол любви. Он поможет им совершить восхождение на вершину, не доступную простым смертным. Она доступна лишь тем двоим, чьи мысли текут в одном направлении. Чьи сердца бьются друг о друга. Чьи руки желают сплестись. Чьи души мечтают обняться.

Чудеса.

Но Эдварду хотелось большего. Чего-то значительного. Ощутимого. Дающего уверенность в том, что он не грезит наяву.

«Не торопись, — сказал внутренний голос. — Спешкой все испортишь. Дай Джоан привыкнуть к тебе. Дай себе привыкнуть к ней и не дрожи от нетерпения. Играй в ее игру, по ее правилам. Ни в коем случае не предпринимай ничего двусмысленного. Сдержанность прояви. Да, нелегко. От ее близости молния пробивает с ног до головы. Загаси ее, представь, что окунулся в прорубь».

«Черт! – перебил Эдвард сам себя. — Внутри жара, а по коже мороз. Темнота – мой враг. Скорей на солнце».

— Давайте пройдемся по стене, — предложил он, взял Джоан за руку и потянул к освещенному проходу.

Они вышли на стену и сверху оглядели внутренний двор. Он представлял плачевную картину разрушения, которое начали люди, а закончили природа и века. Камни стен, предназначавшиеся стоять один к одному и защищать от пушечных ядер, теперь лежали вразброс — их окружила и пожрала трава. Каменные колдунские головы, предназначавшиеся защищать от злых духов, лежали носом в землю — духи их победили.  Деревянные балки, предназначавшиеся поддерживать потолки, потеряли крепость, упали и покрылись мохом, как прахом. Из земли торчали круглые котелки, в которых воины в мирные часы варили похлебку, в военные прятали голову, а теперь они проржавели, продырявились и лежали бесполезно.

Камни, дерево, железо не выдержали схватку со временем, а что же слабый человек?

После него не остается ничего.

Нет, это после разрушителей не остается. А после созидателей остается многое.

Человек должен жить с пользой, чтобы передать потомкам нечто духовное или материальное: ремесло, знания, дом, корабль, книгу, честь, умение любить…

Внутри крепостных стен царил дух забвения и далекого прошлого, которое так же неважно, как прошлогодняя листва. Эдвард повернулся к нему спиной и так же развернул Джоан. Они взглянули вдаль с высоты стены.

Открывался пейзаж, над которым царил дух вечного обновления и светлого будущего. Море волнующихся холмов простиралось до самого горизонта, который образовал бы замкнутый круг, если повернуться вокруг себя. Бродили белые овечьи стада, походившие на кудрявые облака, спустившиеся с неба. Реки сверкали, как голубые зеркала, в них гляделись распустившие локоны ивы. Солнце ласкало и согревало землю, как свое любимое дитя.

Холмы, реки, деревья, облака — все это было, есть и будет. Какие бы перипетии ни происходили, какие бы бури ни бушевали, какие бы трагедии ни разыгрывались – природа победит и расцветет. Она не мстительна и не злопамятна, она в который раз подарит людям шанс жить в мире и хранить мир в себе.

— Природа умнее всего, — сказал Эдвард. Выйти на стену была хорошая идея во всех смыслах – чтобы отвлечься от магии девушки и увлечься магией пейзажа. — Представьте: то, что земля круглая, птицы знали задолго до человека. Но какая же красота…

— Британские сельские пейзажи полны покоя и тихой прелести, они так и просятся на полотно, — проговорила Джоан. — Надо запомнить. Хочу нарисовать.

— Не забудьте нарисовать где-нибудь в уголке две фигурки. Потом продайте картину мне.

— Ну что вы. Моя картина не имеет цены.

— Повешу ее рядом с Констеблем.

— Она не достойна висеть с ним рядом.

— Это он не достоин. Есть вещи, которые не имеют цены, но очень дороги.

— Я вам ее подарю.

«Лучше подари мне себя»…

— А что произошло дальше с Будикой? — спросила Джоан.

— Она одержала несколько впечатляющих побед, потом удача от нее отвернулась. Со стотысячным войском пошла она на римлян, которых было в три раза меньше, и проиграла.

— Как же так? — Джоан было обидно — и за Будику, и за ее воинов, и за ее крепость, и за пейзаж, которым она могла бы любоваться, а любовались враги.

— Наверное, она не смогла воодушевить войска. На войне важно знать, за что сражаешься — за свое или за чужое.

Если бы Эдварду пришлось сражаться за Джоан, его силы утроились бы.

А вообще — зачем сражаться? Если погибнешь, не насладишься результатами победы. Лучше заниматься любовью, чем войной. В старину люди не ценили жизни — ни чужой, ни своей. Слишком легко вступали в драку, хотя, конечно, есть вещи, за которые надо драться даже в одиночку против тысячи. Например, за честь — свою или семьи. Защищать честь – свойство благородных. Когда герцога-гугенота Монтгомери лишили владений, титула, а потом и головы, перед смертью он завещал сыновьям «верните всё, иначе я прокляну вас из могилы». Сыновья выполнили завет.

— Будика заслуживает нашей памяти за то, что взялась отомстить за поруганную честь и смерть близких. Она проиграла. Проиграл ее народ. Были убиты тысячи мужчин, женщин и детей. Чтобы не попадать в плен, Будика приняла яд. В Норфолке ее до сих пор почитают как народную героиню и святую.

Джоан слушала, глядела вдаль, и взгляд ее стал жестким. Она бы тоже встала на защиту чести близких. Их нет. Зато есть она, потому защищает себя. Она одна, и рассчитывать не на кого.

«Одна» — в прошлом, хотел сказать Эдвард, но есть моменты, когда слова не требуются.

Налетевший ветер поднял ее волосы, волнами лежавшие на спине. Один локон упал ей на щеку, Эдвард отвел его на место. Джоан не вздрогнула, не отпрянула, не убежала. Хорошо, что она, полная старозаветных убеждений насчет репутации, по убеждениям современных девушек не носит чепчик. Иначе он не получил бы шанса к ней прикоснуться. Возвращать на место завязки чепчика совсем не так романтично, как возвращать непослушный локон.

Его пальцы остались рядом с ее лицом. Осторожно провели по щеке. Взгляд Джоан смягчился и стал влажным, как у Будики, если бы она вдруг увидела живых дочерей и мужа.

Глаза не лгут. Кто понимает их язык, никогда не будет обманут.

Глаза – открытое окно в душу. Джоан открылась, не побоявшись грубого вторжения или вранья. Все время бояться и не верить – значит заключить себя в тюрьму, построенную собственным воображением.

Эдвард опустил руку к ее шее и задержался там. Джоан опустила глаза и не пошевелилась. Она оставила решение за ним.

Самое простое – сказать «люблю», обнять и поцеловать. Но это простота салонных соблазнителей и кокоток. Джоан умнее, она уже доказала, что простые решения к ней не подходят. Если хочешь приблизиться, обрети осторожность. Почувствуй ее трепетность и беззащитность на расстоянии. Не навреди ни голосом, ни жестом. Не спугни доверчивую лань. Неверное слово, пусть и сказанное шепотом, прозвучит как выстрел. Неверное движение разрубит нежный росток, протянувшийся от души к душе…

Неизвестно откуда явилась ворона, каркнула и разрушила хрупкость момента, будто разбила о стену стекло. Ворона отомстила за прерванный пир, но люди не огорчились. Да, Эдвард не успел обнять Джоан, она не успела положить голову ему на грудь. Не беда. У них все впереди, и ожидание счастья – уже счастье.

Они рассмеялись. Ветерок влюбленности шептал: теперь все будет хорошо и так, как вы захотите. Наступает лучшая пора – весна любви, расцвет желаний. В этой поре поэты сочиняют нежные сонеты, художники пишут богинь, а композиторы создают музыку, которой аплодируют ангелы.

 

 

Воспоминания – это страницы жизни. Жизнь у каждого своя, а воспоминания бывают общие.

Эдвард и Джоан провели вместе день, а вечер провели порознь, но вместе — в воспоминаниях. Эдвард сидел на балконе в обществе трех мольбертов, столпившихся в углу, с тремя рисунками в руках. Работы Кэти и Молли он просмотрел и отложил, работу Джоан рассматривал, откладывал и опять рассматривал.

Она выполнила его просьбу и нарисовала еще одного человека в компанию девушке, то есть себе – неясная фигура приближалась к ней с той стороны скалы, которая упиралась в край листа. Значит, она ждет кого-то с суши, а не с моря. Не капитана – покорителя дальних морей, но романтичного путника, которым может оказаться Эдвард, даже скорее всего. Утром это было лишь предположение, а вечером уверенность, как в том, что за сумерками приходит ночь. Ночь приводит с собой звезды – вон они кивают крошечными головками, соглашаясь. Эдвард прикрыл глаза и вспомнил: они сели на коней и отправились в живой пейзаж, что видели со стены, позволив солнцу светить на себя, а птицам петь в свою честь заздравные песни…

В спальне Джоан подняла раму и села на подоконник. Закат делал тень от Милтонхолла длиннее, она двигалась и будто накрывала темным одеялом сосновую рощицу позади дома, желая ей «спокойной ночи». Джоан о сне и не думала. Сегодня – лучший день ее жизни. Счастье наполняло самые дальние уголки ее тела, ноготки и кончики волос. Оно колыхалось и толкалось, напоминая о себе, и невозможно было заснуть в подобном беспокойстве.

Еще раз вспомнить и пережить произошедшее днем, пусть счастье пребывает в уверенности, что не будет забыто. Итак, они въехали в картину, написанную самым искусным творцом – природой…

— Здешние места полны исторических и мифических событий, — говорил Эдвард. — Например, в соседнем графстве происходила история любви Тристана. Рассказывать не буду, вы знаете лучше меня. А неподалеку есть замечательное место, о котором мало кто слышал. – Эдвард повернулся спросить – согласна ли Джоан туда съездить, она глазами ответила «согласна» прежде, чем вопрос прозвучал. – Тогда спешимся, в лесу верхом невозможно.

Они спешились и пошли рядом. Они старались не соприкасаться и не задевать друг друга даже случайно, будто были разделены обоюдоострым мечом, как возлежавшие на одном ложе любовники: Изольда, когда она была еще женой царя Марка, и ее верный рыцарь Тристан. Эдварду меч не потребовался бы, он и в мысли соблазна не допускал. Он не меньше рыцарь, чем те, которые в мифах, а Джоан достойна уважения не меньше, чем их дамы сердца.

— Расскажу повесть…

— Она такая же кровопролитная, как предыдущая? – спросила Джоан без всякого отвращения.

— Нет. Она про любовь.

— Хорошо. Интересно. – Про любовь всегда интересно – это главная тема жизни и творчества, если рассматривать вообще. – Из какого эпоса?

— Старого кельтского.

— Я его много читала. В отличие от греческого, там нет сказаний о счастье или любви. Мифы кельтов мрачны. Полны братоубийств, обмана и насилия. И это понятно. Народный эпос рождается из событий, происходивших в далеком прошлом. Далекое прошлое – это междоусобные войны, беззаконие, страх. В тяжелое время людям не до романтики. Выжить бы.

— Не могу не согласиться. Но мою историю я не прочитал, а услышал. От одного старого пирата.

— Забавно. История любви, рассказанная пиратом. Хорошее заглавие для женского романа. Однако, пираты не способны на нежные чувства. Они представляются мне суровыми людьми с лохматыми головами и кривыми ножами. – Джоан изобразила пирата — нахмурилась и сделала жестокое лицо.

Эдвард глянул на ее гримасу.

— Точно так выглядел мой пират, — сказал ради шутки. Он же не будет спорить. Он будет соглашаться со всем, что она скажет: что солнце вращается вокруг земли, что в году тринадцать месяцев, что Туманный Альбион стоит на головах трех слонов, а те на головах трех китов и так далее… Он согласен соглашаться, потому что знает — она не скажет той глупости, которую он только что подумал. И другой тоже. – Вы знаете, самые суровые люди порой бывают очень сентиментальны.

— Собираетесь рассказать слезоточивую морскую байку?

— Нет, правдоподобную легенду. В ней тоже полно сражений и подвигов. Но главное – история долгой и счастливой любви мужчины и женщины, когда-то проживавших в этих краях.

— Вы меня заинтриговали. Начинайте, пожалуйста, — сказала Джоан и нарочно оступилась. Она схватила Эдварда за локоть и не стала отпускать. Она приблизилась очень естественно и без всякой неловкости. Она опиралась на сильную руку и представляла себя в сказке, которую слушала.

Как хорошо все, что они сейчас делают и говорят, пусть это несерьезно и неважно. Нет, важно, прежде всего для Джоан. Это была ее тайная мечта – хотя бы ненадолго вырваться из Милтонхолла с его строго определенным укладом. Уклад – телега, которая движется в одном направлении с одной скоростью. Там каждый человек – не человек, а спица в колесе, и каждая спица существует для того, чтобы крутилось колесо и ехала телега.

Хозяин вырвал ее из того монотонного движения и большое спасибо, что он ничего не требовал взамен. Да, он оказывал знаки внимания, но столь деликатно, что самая капризная принцесса не нашла бы повода пожаловаться. Сегодня осуществилось больше, чем она мечтала. Это ли не счастье?

Они вошли в лес – приветливо-молчаливый, свежо-пахнущий. Он как бы принимал их в объятия, обещая прохладу и покой. Еще бы водички попить, неясно пожелала Джоан. Ничего, потерпит. Не стоит голосом нарушать созданную лесом гармонию — в ней птичье чириканье, ворчанье зверей, звуки земли, по которой идут лошади и люди.

— Молодой король Геренид влюбился в красавицу Энид, девушку простого происхождения, — вполголоса рассказывал Эдвард. — Чтобы завоевать ее сердце, он отправился совершать подвиги. Он сражался на турнирах и побеждал соперников, в том числе властителей соседних государств. Он снискал славу великого воина и заполучил любовь Энид.

Сыграли свадьбу. Но спокойная семейная жизнь длилась недолго. Прослышав о военном искусстве Геренида, король Артур призывает его к себе. Артуру нужны отважные воины — принимать участие в настоящих, а не в турнирных боях. Молодой рыцарь  согласился прибыть к его двору. В те времена дороги были полны разбойников, которые не боялись быстрого меча и меткого лука. Геренид взял с собой жену, обладавшую даром предвидения. Она помогала ему побеждать карликов, великанов и других врагов с колдовскими силами.

Военная удача – шальная птица, летит, куда вздумается, то помогает, то противостоит. В бою против Маленького короля тяжело ранили Геренида. Он свалился с коня, закрыл глаза и почувствовал, что жизнь собралась его покинуть.

Энид не отходила от мужа ни днем, ни ночью, отказалась от пищи и воды. Они плакала горячими слезами, они падали на его лицо — и свершилось чудо. Геренид очнулся и стал выздоравливать.

Супруги вернулись домой. Они жили долго и счастливо, как пишут в сказках. И еще одно чудо произошло. В память об их любви на том месте, где Энид плакала над мужем, забил родник. Люди назвали его в ее честь. Он перед вами.

Джоан и не заметила, как они оказались возле ручья, протекавшего по дну неглубокой ложбинки. Берега ее были довольно круты и покрыты молодой порослью. Из середины холма, по каменному желобу стекала струя – чистая, прозрачная лента. Казалось, она висит в воздухе и лишь внизу превращается в подвижную, журчащую воду. Травы и деревца вокруг были свежее, зеленее остальных, им повезло стоять у животворного источника.

— Вот земля обетованная, — сказала Джоан. – И необязательно искать ее среди виноградных кущ в стране вечного лета. Мне мил наш скромный северный рай – чтобы говорок ручья, тень в жаркий полдень и… — Она не решилась добавить «и тот, кто меня любит». — … и добрый друг.

— Если под «добрым другом» вы имели ввиду меня, то благодарю. Не знаю, есть ли рай на небе, а земной рай там, где нам хорошо. И неважно – в благодатных садах Анатолии или скромных английских лесах.

— Здесь будто оазис, а вокруг пустыня. Ни одного живого существа. Разве люди не приходят за родниковой водой?

— Есть места, в которые нельзя приходить часто. Люди хранят здешнюю чистоту и тишину. Там, где толпа, нет святости. Местные берегут тайну родника и приходят в особых случаях. Перед свадьбой, вдвоем. Это ритуал… Желаете утолить жажду?

— Желаю.

Они перешли по камням на ту сторону. Эдвард ополоснул руки под струей, сложил в виде чаши, набрал воды, поднес к губам Джоан. Она попила. Ледяная вода обожгла горло и сердце, оно от   забилось чаще. Живительная влага разлилась по телу, разморенному жарой, с ней разлилась свежесть и сила.

Эдвард допил то, что осталось, мокрыми ладонями растер лицо.

— По древнему преданию, если мужчина и женщина одновременно напьются из родника Энид, они навсегда останутся вместе, — сказал он, испытующе глядя на Джоан.

Наверное, он говорил слишком жестко. Смотрел слишком уверенно. Тонкость нарушил. Сломал не успевший окрепнуть росток.

— Я не верю в легенды, — сказала Джоан.

— А я верю.

Они стояли лицом к лицу, как на стене, но прежнее доверие исчезло. Оно не умерло, но как бы впало в летаргический сон. Волны, которые раньше шли от них и сливались в едином ритме, отхлынули к своим берегам.

Прошлые страхи подняли голову.

Джоан отступила, во взгляде появилось решимость себя защищать. Бороться. Нападать, если потребуется.

Эдвард тоже отступил, поднял руку ладонью к Джоан, будто защищался от ее взгляда. Он все-таки поспешил. И все испортил. Восстанавливать разрушенное легче, чем строить на пустом месте. И начинать надо не теряя ни минуты. Говорить все что угодно, только не молчать. Молчание – враг номер один, когда возникло недопонимание.

— Прошу вас, не бойтесь меня. И не обижайтесь. Я не имел ввиду ничего двусмысленного. Только рассказал предание…

— Я вас не боюсь, иначе не поехала бы, — сказала Джоан строгим голосом гувернантки. – Давайте вернемся. Мне пора заниматься детьми.

Эдвард превращаться в хозяина не стал.

— Хорошо. Одна просьба. Как-нибудь вечером позанимайтесь, пожалуйста, со мной…

— Сэр, я уже говорила, — перебила гувернантка. Она волновалась и говорила шепотом, но он звучал хлеще, чем крик. – В школе для гувернанток нас предупреждали — не заводить романы с хозяином. И вообще ни с кем в доме, где работаем. Если я сегодня дала повод подумать обратное, то прошу извинить. Я тоже не хочу двусмысленностей. Во избежание их…

— Позвольте вмешаться в ваш монолог, мисс Джоан, — сказал Эдвард по-доброму насмешливым тоном. – Вы меня неправильно поняли. Я всего лишь хотел попросить позаниматься со мной французским языком. За отдельную плату, разумеется. Мне предстоит деловая поездка в Европу. Без языка в парижских салонах не обойтись. Не хочу выглядеть невеждой перед мадамами. Только и всего.

Гувернантке стало стыдно, она спряталась. Джоан растерялась.

— Ой… простите, сэр. Я не хотела грубить.  Думала, что вы…

— Что я в вас влюбился? – Эдвард сделал притворно удивленный голос и круглые глаза. – Простите, мисс Джоан. У вас мало недостатков, но преувеличенное самомнение – первый из них. Кстати, я тоже учился в школе – для офицеров. И нас тоже предупреждали: не влюбляться в бедных девушек. Для сохранения чести обеих сторон. И с чего вы взяли? Я пытался вас поцеловать? Говорил пошлости? Или другим способом соблазнял?

— Нет… Ну… я… да… ой… — Джоан залилась краской — от неловкости и облегчения одновременно. Какая же она глупая. Всюду видит угрозы. Грязное наследие Бруно Мюррея. Надо от него избавляться. Хорошо, ее позора никто не видел, кроме хозяина. Он добр и не обиделся. Он простит. В благодарность она позанимается с ним французским. И не возьмет денег… Нет, возьмет. Парочка лишних шиллингов не помешает. Сапожки нужны, приближается зима, а в дырявых по морозу…

Эдвард видел ее борьбу с собой и рассмеялся бы, если бы не боялся смутить сильнее. Он едва удерживался, чтобы не обнять эту цветущую колючку. Эту розовую зарю в облаке серого платья. Этот нежный цветок, потрясающий кулачками-листочками. Этот бриллиант, не знающий себе цены. «Никуда ты от меня не убежишь теперь. Мы выпили из родника, а это колдовство, которое действует».

— Так, сделаем вывод. Мы оба хорошо заучили урок, вели себя корректно и получили бы от учителей поощрение. Ни вашей, ни моей репутации ничего не грозит. Повода для беспокойства не имеется.

— Мне очень неловко, сэр. Простите еще раз. Глупо вышло.

— Вы прощены. Но больше не напоминайте, что получили диплом отличницы. Это, по меньшей мере, нескромно.

Джоан разобрал смех. Она сдерживалась, и от напряжения выступили слезы. Она наклонилась к ручью, попила, умылась. Успокоилась.

— Конечно, я помогу вам с французским. Когда начнем?

— В эту субботу.

— Я подготовлю материал.

— Хорошо. Теперь поедем домой. Кэти и Молли наверняка по нам соскучились. – «По тебе больше, чем по мне. Я бы сделал то же самое на их месте».

 

6.

 

Кэти и Молли действительно соскучились. Они встретили гувернантку с таким восторгом, будто не видели ее не два часа, но два года. Они облепили ее и завалили важными новостями.  «Хорни испугался ужа в его чашке, подпрыгнул на целый фут, а ужик не испугался и уполз». «Альфа гоняла уток и одну придушила, она лежала ногами вверх, вот так»… Девочки рассказывали и показывали, перебивая и поправляя друг друга. Они до конца дня не отходили от Джоан. Они позже обычного отправились в постель, потребовали почитать им сказки и заснули после первых строк.

Одеяло из темноты накрыло рощу, пригорок и дом. Джоан сошла с подоконника, зажгла свечу и уселась на постели, опершись на подушку. Наконец, все затихло и уснуло, и можно почитать письмо, которое она получила утром. Письма надо читать в спокойном настроении, чтобы прочувствовать чужое. Личные письма читают как книги – вникая в каждое слово, переживая и представляя.

Письмо было от школьной подруги Патрисии Финеган, по мужу Хэтувей.

Пэт писала:

«Ты не представляешь, как я сейчас счастлива. У меня есть все, что может пожелать женщина: любящий заботливый муж, здоровый забавный ребенок, собственный уютный дом, платья, драгоценности, слуги.

Какое счастье – делать, что хочешь, и ни в чем себе не отказывать! Никто за мной не следит (как раньше), никто не говорит, что я делаю что-то неправильно. Я все делаю правильно! Наслаждаюсь беспечной жизнью и удивляюсь, как изменился мой характер. Сама себя не узнаю. Раньше была вредной, раздражительной, упрямой. Временами агрессивной. Поступала наперекор родителям. Из-за чего, собственно, они и упекли меня в исправительное заведение, которое для приличия называют школой для гувернанток. Впрочем, о пребывании там не жалею, потому что встретила тебя, моя милая подруга.

Скучаю ужасно. Приезжай. Лучше надолго, но хоть на денек.

Когда увидишь меня, не узнаешь. Бывшая сорвиголова – теперь сама мягкость и послушность. Или послушание? Неважно. Важно, что любовь мужа меня изменила. Любовь, дорогая моя, великая сила. Кто не испытал ее, несчастный человек. Джордж исполняет любой мой каприз. Смотрит с обожанием. Каждое утро говорит, каким счастливым человеком я его сделала. А мне и делать ничего не пришлось. Все само собой получилось. На его любовь ответила тем же. Вот секрет семейного счастья – каждый день начинать со слов любви.

Хорошо, что он старше меня, мудрее, опытнее – в постельных делах тоже. Да-да, не красней, девочка моя. Женщины созданы для того, чтобы спать с мужчинами, и это, скажу тебе, хо-ро-шо!

Ну а если без скабрезностей, то Джордж – мой рыцарь и защитник. С ним спокойно и надежно, как за стенами Букингемского дворца.

Хочу и тебе того пожелать, дорогая подруга. Выходи замуж за хорошего человека. Обретешь семейное счастье, забудешь страхи. Родишь ребеночка, считай, что не зря прожила жизнь. Только не спеши, отца ребенку выбирай тщательно. Из-за твоей сумасшедшей красоты многие мужчины хотят лишь попользоваться тобой, удовлетворить похоть и бросить на произвол судьбы. Будь осторожна! Не поддавайся на сладкие речи и эффектные жесты.

Джордж рассказывал мне истории про персонажей высшего света. Из чего я сделала вывод: мужчины – прирожденные лжецы. И подлецы по отношению к женщинам, в особенности тем, кто ниже. Когда чего-то захотят, они притворяются нежными принцами. Когда добьются своего, принимают свой настоящий вид — отвратительной жабы.

Конечно, нельзя всех без разбора относить к семейству оборотней. Мой Джордж, например, каким был, таким и остался. Надеюсь, и ты скоро встретишь своего суженого.

Или уже встретила? Ах, так хочу за тебя порадоваться, моя милая Джоан! Напиши все подробно. Страшно скучаю. Когда же мы снова увидимся?»

Джоан читала и плакала легкими слезами. Она не завидовала, она желала себе того же, что желала ей подруга, и знала, что у нее все будет не так. У нее и раньше все было по-другому, чем у Пэт.

В далеком детстве, у крестной Морин она жила бедно и счастливо. Бедности не замечала, счастья не осознавала. Потом несчастья обрушились, осознание их незаслуженности угнетало Джоан. Она провела три года в школе, как неправедно осужденная — в тюрьме, и та же неправедная осужденность преследует ее до сих пор. Почему ей не везет? Почему умер Джереми? Почему предал Алекс? Почему одиночество… страх… Зачем Эдвард, ведь с ним у нее никогда ничего не получится?

Спрятаться бы от вопросов, уйти на рассвете за холмы и задернуться туманом, как занавеской…

Но прятаться от жизни – то же самое, что ехать по прекрасной стране в карете с плотно задернутыми шторами. Не имеет смысла. Не имеет смысла жить несчастливо.

Совершить самоубийство?

Грех.

Дать заключить себя в Тауэр, сесть на черствый хлеб и затхлое питье и ждать конца?

Невозможно.

Невозможно заставить себя пить затхлую воду, когда вкусишь чудесной воды из родника Энид…

А может, Пэт права, и Джоан уже встретила суженого, но еще не догадывается об этом?

Так не бывает. Или бывает, но только в сказках.

Ночью Джоан приснилось, что она выходила замуж. Странный сон. Почему? Многие девушки в ее возрасте мечтают выйти замуж и видят во сне – платье, туфельки, бусы. Сон – волшебная сказка, неосуществленная мечта. Странно, что Джоан никогда не мечтала выйти замуж. Иногда она думала о свадьбе, отвлеченно и неясно, как неясно далекое будущее.

Она видела картинку – четкую, звучную, красочную. Свадебная церемония в лесу, в том месте, где родник Эрин напевает свою песенку вечности. Вдалеке кукует кукушка, считая секунды как года. Вокруг стоят люди в полотняных одеждах, поет свирель, ей подпевает тонкий, чистый голос.

У родника — древний друид в белых одеждах и седых волосах. Он старый, мудрый и мощный, как дуб — если он упрется ногами в землю, они превратятся в корни, если поднимет руки, они станут ветками. Джоан в полотняном платье до земли, на голове венок из колокольчиков, на шее бусы из рябины. Ее суженый в полотняных одеждах, волосы перехвачены плетеным ремешком, на поясе короткий нож.

Лица его Джоан не запомнила, запомнила яркие голубые глаза — она отправилась бы за ними на другую сторону света.

Жених и невеста держатся за руки по обычаю друидов: правая за правую, левая за левую. Образовалась восьмерка – символ бесконечности. Верховный друид перевязал их руки кожаным ремешком и сказал:

— Благословляю вас на священный союз.

Суженый сказал Джоан:

— Дарю тебе калдахское кольцо.

— Что такое калдахское кольцо? — спросила то ли вслух, то ли про себя Джоан.

— Скоро узнаешь, — ответил кто-то — то ли во сне, то ли наяву и поцеловал ее в губы.

Кто ответил? Кто поцеловал? Во сне или наяву?

Она задумалась и стала выплывать из сна, будто поднималась с темного дна на светлую поверхность. Наверху она найдет ответы на вопросы, обдумает случившееся. Или приснившееся. Джоан открыла глаза. Почему черно вокруг? Она же оставляла горящую свечку на ночь… На губах ясно ощущалось чье-то прикосновение.

Чье же?

В темноте ответов не найти.

А если прислушаться?

Прислушалась. В старых домах никогда не бывает полной тишины, как в лесах. Трещат пересыхающие панели, гудят каминные трубы, шуршат беспокойные мыши в проходах, шепчутся тяжелые гардины. Среди обычных ночных звуков Джоан, вроде,   услышала в коридоре шаги. Он! Ее суженый. Человек, за которого она чуть не вышла замуж. Догнать. Посмотреть. И…

Что она потом сделает, Джоан не знала, зато знала – что сделает сейчас. Первым делом проверит дверь. По вечерам она ее запирала, но иногда забывала, и от сквозняков дверь приоткрывалась — совершенно бесшумно, потому что в спальном отделении их регулярно смазывали. Так и есть. Открыта на щелочку. Что делать: запереть на ключ и отправиться спать или не запирать и отправиться на поиски…

Кого?

Как — кого? Суженого.

А потом?

Что потом? Потом… посмотрим.

Джоан потрогала пальцами губы. Они все еще помнили недавний поцелуй. Стыдно признаваться — она хотела бы его повторить.

И ничего стыдного, ведь суженый – почти муж, а с мужьями целоваться не только можно, но обязательно.

Ночь – странное время, это перевернутый наизнанку день. И все в ней перевернуто. То что днем кажется нормальным, ночью непозволительно, к примеру носить верхнюю одежду или разговаривать вслух. То что днем невозможно представить, ночью кажется вполне естественным, например целоваться с незнакомым мужчиной, которого и по имени не знаешь.

Постой, постой. Глаза его показались знакомыми, такие же голубые, как у… хозяина. Эдвард?

Невозможно.

Проверить, чем он занимается?

Да.

Дерзость.

Ну и что.

Спать Джоан решительно расхотела, спокойно сидеть или лежать не смогла бы. Слишком взбудоражена. Ночь ослабила запреты и придала смелости. Авантюра позвала в дорогу, вернее, в коридор.

По стенам висели слабо горевшие фонарики, она пробиралась тихо, как вор, ступая на пальчиках по ковровым дорожкам. Через две двери у третьей остановилась. Толкнула — дверь приоткрылась.

В пылу воровской операции Джоан забыла про осторожность и возможность быть застигнутой на «месте преступления». Она глянула в щелочку, увидела совсем не то, ради чего явилась – стену с драпировкой и угол ковра. Их освещала невидимая свеча, стоявшая у невидимой кровати. Там ли хозяин комнаты? Спит или…

Сердце бешено забилось. Она на пороге раскрытия тайны сна. Она на пороге раскрытия тайны поцелуя. Она на пороге раскрытия тайны бракосочетания. Заключенное во сне, действительно ли оно в жизни? Ой, кажется, глупость подумала…

Ничего, ночью можно думать и делать глупости. Она одна, никто не увидит и не услышит.

Не останавливаться же на половине авантюры. Джоан открыла дверь пошире и просунула любопытный нос…

— Не знал, что вы любите по ночам подсматривать в чужие спальни, — раздался сзади приглушенный голос. – Оригинальное хобби, надо сказать.

Джоан вздрогнула и обернулась. Перед ней стоял Эдвард, голый, вернее — завернутый в простыню, как в римскую тогу. Правой рукой он придерживал конец ее у плеча, левой приподнимал «подол», чтобы не мешал передвигаться.

Вид у него не подходящий. И поведение. Зачем ходит ночами по коридорам, зачем приближается неслышно…

— Что вы тут делаете? – неожиданно для себя выпалила Джоан и нахохлилась, как петух, призывающий к ответу лису, залезшую в курятник. А получалось-то, что она залезла…

— Т-с-с, тише, вы разбудите детей, — шепотом сказал Эдвард и протянул к Джоан ладонь, будто желал прикрыть ей рот.

Конец простыни упал с плеча и обнажил его торс. Такого красивого торса Джоан не видела даже у античных статуй. Она уставилась на его живот в бугорках мускулов и забыла, что это неприлично. Эдвард дал ей себя рассмотреть, потом опять прикрылся простыней.

— Тот же вопрос я задал бы и вам, мисс Джоан. Вы пойманы с поличным. Что скажете в свое оправдание?

До Джоан дошла двусмысленность ситуации.

— Я…я… не знаю… приснилось… подумала, что наяву… — забормотала она.

— Понятно. Хотите сказать: страдаете лунатизмом, ночами ходите по дому, заглядываете в чужие спальни, а утром ничего не помните?

— Да, – согласилась Джоан. И что ей оставалось?

— Сейчас вы тоже спите?

— По-моему, да. – Чистая правда. Точно. Она спит. И видит то, что не должна видеть, делает то, что не должна. – А вы?

— Ну-у, я в полном сознании.

— А почему ходите?

— Объясню. Лежал в кровати, читал. Услышал вскрик в спальне Кэти. Пошел посмотреть. Оказалось, все в порядке, девочка разговаривала во сне. Кто-то ходит, кто-то разговаривает… Возвращаюсь, вижу вас у своей двери. Так что вы тут делаете, хотелось бы знать?

Он говорил, Джоан бесцеремонно его разглядывала, в лунатическом состоянии простительно. Утром она все забудет, а сейчас воспользуется случаем. Она и не предполагала, что под одеждой Эдвард прятал божественное тело. И какая смертная не мечтала бы полюбоваться на божество, а лучше – дотронуться?

Его скульптурно вылепленный живот она только что имела счастье лицезреть. Его мускулистые руки вылеплены не хуже – вот бы побывать в их объятиях. Его плечи круглы и крепки, как мячи – вот бы приклонить на них голову. Губы – подвижные, всегда готовые к улыбке, вот бы их поцеловать. И щеки. И глаза… Ой, глаза-то – те же самые, что во сне.

Ну правильно, она же во сне…

Во сне никаких запретов и все возможно.

Джоан обводила Эдварда голодным взглядом пантеры, поймавшей добычу и не знавшей – с какого края начать есть. Руки ее дрожали, глаза пылали восхищением и негой. Ночь-перевертыш нашептывала сладкие слова: шагни в спальню хозяина, а там будь что будет…

Она была так не похожа на скромницу-гувернантку, что Эдвард на мгновение засомневался – это Джоан или привидение в ее облике?

— Вы, смущаете меня своим взглядом, — проговорил он, однако, ничем не показывая смущения. Он так же жадно осматривал ее.

Смешно и грустно одновременно: раньше она его сдерживала, теперь он ее, а зачем-почему – знает лишь ночь. Если бы девушка была в ясном сознании, все получилось бы по-другому. Но она в замутнении, это все равно что во сне.

Спящий человек беззащитен, как малый ребенок, причинять ему вред грех. Джоан думает, что спит, потому не стесняется. Увидела бы себя со стороны, ужаснулась: стоит перед мужчиной босая, в ночной рубашке, сквозь которую просвечивают пуговки сосков – практически голая. И не боится. У нее чистые помыслы и безгрешные сны, в которых все прекрасно. Страшно представить ее — проснувшуюся утром в его постели. Сейчас она его любит… ну – почти, а утром возненавидит до конца жизни.

— Послушайте, Джоан. Ответьте честно: что привело вас к моей двери?

— Сон, — сказала она глухим тоном, будто страстно смотрящая и механически говорящая были две разные девушки. — Неправдоподобный.

— Сны всегда неправдоподобны.

— Сны всегда разные. Бывают пророческие. Бывают похожие на явь. Ночью меня кто-то очень явно поцеловал. Я решила проверить. – Она приложила пальцы к губам – они все еще хранили нежное прикосновение. — Можно спросить, сэр?

— Нет, нельзя, — сказал Эдвард. Пора заканчивать эти ночные приключения, они могут зайти слишком далеко. Девушка потеряла контроль, он на грани потери. – Если я правильно понял, вам приснилось нечто страшное.

— Странное.

— Оно вас напугало…

— Поцеловало…

— И вы пришли ко мне, чтобы я вас защитил?

Ответа она не знала. Она забыла – зачем пришла. Джоан согласно кивнула, пожала плечами и отвела глаза. Она приходила в себя, но медленно. Когда она очнется, Эдвард должен объяснить происходящее так, чтобы ей потом не было стыдно.

— Значит, вы пришли ко мне… зачем? Ну, предположим – поговорить про ваш странный сон. Дверь оказалась закрыта, вы толкнули, чтобы посмотреть, сплю ли я. Так?

— Да, – согласилась Джоан. Точно так все и происходило.

— И тут появился я. Но не оттуда, откуда вы ожидали.

— Да.

— Неловкое положение. Предлагаю следующим образом его разрешить. Если боитесь возвращаться в свою спальню, можете провести остаток ночи в моей. Но небольшая проблема. Кровать одна. Ни уступать, ни делить ее с вами я не собираюсь. Не забывайте: между нами непреодолимые различия в статусе.

Губы Эдварда дрогнули и приготовились улыбнуться, Джоан хмыкнула и попыталась громко не хохотать.

— На ваше счастье у меня есть удобное кресло с подушками и пледом. Если хотите, устраивайтесь там до утра. Только прошу громко не храпеть. У меня чуткий сон.

Джоан хмыкнула и зажала рот рукой. Посмеялась молча. Кое-как успокоившись, она отрицательно мотнула головой и проговорила:

— Нет, спасибо. Я лучше пойду к себе. – И пошла, растворяясь в сумраке, точно зыбкое привидение. Оно еще виднелось, а Эдвард уже не верил, что мгновение назад оно стояло рядом. Оно удалялось по коридору, как по мосту на другой берег пропасти. Мост исчезал, коридор оставался, но вступишь на него — упадешь в бездну.

Вдруг «привидение» обернулось и спросило:

— А что такое «калдахское кольцо»?

— Скоро узнаете, — ответил Эдвард и скрылся за дверью.

Утром, при посторонних они вели себя с преувеличенной строгостью, как заговорщики, принужденные хранить важную тайну. Когда же встречались без свидетелей, губы у обоих сами собой расплывались в улыбке. Встречались же они к собственному удивлению так часто, будто договорились целый день находиться вблизи друг друга.

 

 

— Хозяин ожидает вас в Малой гостиной, — сказал Бенджамин в субботу вечером. В его тоне Джоан уловила уважительные нотки, которые он раньше не применял.

— Спасибо, мистер Винфри. Я не знаю, где она.

— Я провожу.

Джоан глянула на себя в зеркало, покрепче забрала волосы под гребень, отбросила назад кокетливо лежавшие на плече локоны и последовала за дворецким. Пришлось подниматься почти под самую крышу, и когда вступили в коридор, сердце Джоан колотилось – не бешено, но ускоренно, и она приписала это быстрому подъему. Она шла за Беном и один раз едва не наступила ему на пятку. Она приписала это темноте. Она упрямо не желала признавать, что очень спешит встретиться с хозяином, и мысленно призывала себя к порядку.

«Нехорошо. Неприлично. Волнуюсь, будто иду на свидание. Нельзя суетиться, преувеличивать значение нашей встречи. Это свидание не любовное, но сугубо деловое».

Малая гостиная действительно была мала. И во всех отношениях приятна. В старых замках чем выше расположена комната, тем ниже ее потолки. Низкий потолок дает ощущение укрытия. Прежние короли – отважные воины и защитники чести, заботились о безопасности и жили в комнатах размером с келью. Нынешние короли – развратники, обжоры и слабаки живут во дворцах и не понимают своего ничтожества.

В комнате преобладал насыщенный, темно-бордовый цвет – самый родной человеку. Это цвет крови, человеческих корней, прежних и будущих поколений. Это река жизни, которая не истощается, не усыхает.

Панели по стенам, мебель, полки были сделаны из дорогого, с красноватым оттенком, дерева махони. На полу лежал мягкий, в персидских мотивах ковер.

Шторы бархатными волнами струились с окон. Рамы подняты, за ними зияла чернота. Ее сглаживали белые шелковые занавеси – они колыхались от влетавшего легкого ветра. Между окнами на стене старинный гобелен: кельтские девушки с венками из полевых цветов провожают воинов со щитами и копьями в далекий путь, на Восток, освобождать христианские реликвии.

Под картиной диван и столик, на нем газета и канделябр в виде трезубца. У левой стены камин, в нем тихо горят поленья – не для тепла, но для уюта. Пустой камин навевает одиночество и грусть. Гостиная же для одинокой грусти не предназначена. Здесь богато, красиво и тепло, есть почти все, что нужно для счастья. Что еще нужно для счастья? Самая малость – тепло другого человека.

По обеим сторонам камина развешаны картинки породистых, тонконогих коней в беге, в ходьбе, с всадником или без – хобби хозяина.

По правой стене сплошные полки и книги, Джоан заметила   темы истории, искусства, путешествий. Посередине углубление, в нем хрустальный кубок, похожий на Святой Грааль, который видел во сне мифический герой Персифаль. Кубок окружали свечи, их огонь колебался и создавал необычные радужные переливы в хрустале. Казалось, волшебные лучи из него исходили. Джоан не любила Милтонхолл за высокомерие парадных комнат и эгоизм портретов на стенах, но за волшебство Малой гостиной она его простила. Она согласилась бы здесь жить. Она наполнялась ее теплой кровью и тихой радостью.

— Испивший из Грааля получает прощение грехов и вечную жизнь, — сказал Эдвард. Он стоял в тени, позади Джоан, позволяя ей впитывать дух гостиной. – Вы хотели бы жить вечно?

— Нет, — сказала она, не оборачиваясь. — Во-первых, на земле вечность невозможна ни в каком виде. Во-вторых, вечно жить — ужасно. Одиноко. Скучно. Прочитаешь все хорошие книги, увидишь все гениальные картины, услышишь всю красивую музыку – что останется делать?

— Ну… создадут новые шедевры.

— Шедевры создаются не каждый день. И не каждый год. К тому же умрут близкие люди. Привычные места изменятся до неузнаваемости. Вы бы согласились вечно жить?

— Вы меня только что отговорили. Но присаживайтесь.

Джоан села на краешек дивана, положила руки на колени, как ученица, и вспомнила, что она здесь в качестве учительницы и не должна стесняться. Эдвард сел свободно — нога на ногу, рука на спинке дивана, голова повернута к Джоан. Если она сядет так же, они окажутся в опасной близости, и следующим шагом будет… поцелуй. Они, собственно, для того сюда и пришли… нет, не для того, а для другого… нет, другое — только предлог…

Ни одного чуждого звука не проникало снаружи, ни одного чуждого движения внутри, все родное и знакомое: шепот пламени в камине, плавное колыхание занавесей, проводы рыцарей на гобелене. А у Джоан встреча рыцаря.

Радость наполнила. Она плескалась, как прибрежная волна. Эдвард ее слышал, чувствовал. Еще немного, и Джоан бросится ему на шею. Он ждал ее первого шага. Шаг от нее к нему будет естественным, от него к ней – нарушением границ. Она убежит. Она всегда настороже: когда бодрствует и когда спит. Даже если проиграет битву и приготовится сдать крепость, она выторгует себе право остаться при полном вооружении.

Джоан боялась сделать шаг – из последних остатков благоразумия.

— Так для чего же вы меня позвали? — спросила она предательски охрипшим голосом. Она бы не удивилась, если бы услышала «чтобы объясниться тебе в любви».

Она удивилась, услышав:

— Чтобы вы помогли мне с французским. Вот газета. Не могли бы вы поточнее перевести передовую статью? Общий смысл понятен, а детали ускользают. Во французском порой детали имеют большее значение, чем целый текст.

Джоан взяла газету, пробежала глазами. Она поняла лишь три слова и то потому что они были написаны с заглавной буквы — «Ла Газетт» и «Париж». Как ответственная учительница, она принялась читать еще раз и вникать. Она читала одно, думала другое. Зачем читать? Зачем Париж? Зачем газета? Они далеко, а он – рядом. Тот, с кем она хотела бы поплыть на чудесный остров Авалон. Для простых смертных он скрыт туманами, они открываются перед влюбленными, плывущими в лодке, которую послал Великий Маг.

Но не ошибается ли Джоан – она и Эдвард влюблены?

Это невозможно.

Невозможное не существует на острове Авалон. Там нет земных запретов, там царствует Любовь и все происходит по ее законам: сестра совокупляется с братом и рожает ребенка, друзья спят с одной женщиной и не ссорятся, мудрец Мерлин становится глупцом и принимает смерть от любимой феи. Джоан хочет на остров, где правила подчиняются чувствам, а не наоборот.

Но не сейчас. Ей надо перевести статью…

Она выплыла из тумана и услышала себя:

— Объясню, в чем трудность понимания. Во французском языке, в отличие от нашего, прилагательные и дополнения, имеющие примерно одинаковый смысл, пишутся по-разному. Нужно хорошо разбираться в грамматике, чтобы понимать различия. Кроме того…

— Спасибо, я понял, — перебил Эдвард. Нельзя давать девушке углубляться в дебри, надо наставить ее на путь истины – той, ради которой они встретились. – Скажите, вам здесь нравится?

— Да, — ответила Джоан, не смутившись от резкой перемены темы. — Но одна бы я тут ни за что не осталась. Наверное, в ночь на святую Агнессу слышно, как по чердаку ходят лепреконы. А в обычные ночи — привидения. Мне садовник Эверт рассказывал. Однажды он задержался в оранжерее, а когда уходил, видел призрак женщины в черном, она спускалась с лестницы. Это старая графиня. Муж ее чем-то обидел, и она не находит себе покоя.

«Волокита Роджер виноват. Я унаследовал его дом, но не его характер. Это замечательно», — подумал Эдвард и сказал:

— Со мной можете никого не бояться, в том числе моих предков.

Джоан ответила улыбкой. Сегодня она не расположена спорить, а Эдвард не расположен терять время.

— Разрешите предложить вина? Как говорит Дермот — мой друг, и ваш кстати тоже, «в одном выпитом бокале вина больше искренности, чем во всех написанных книгах». А задолго до него то же самое утверждал Плиний Старший, сказав «истина в вине».

— Вы хотите выпытать у меня нечто сокровенное?

— Только то, чем вы захотите поделиться. Оно не уйдет за пределы этой комнаты. – Эдвард открыл книжную полку рядом с Граалем, там оказался бутылочный ряд. — Работаете у меня полгода, а я ничего о вас не знаю. —      Он выбрал бутылку, налил желтое вино в бокалы с золотым ободком. Вино сияло, как расплавленное золото.

Джоан пригубила — вкус мягкий, многообещающий. Отпила еще.

— Так что бы вы хотели обо мне узнать?

«Почему твои волосы пахнут свежескошенной травой? Почему от твоих глаз невозможно оторваться? Почему ты такая хрупкая и крепкая одновременно? Кто воткнул в тебя шипы?»

— У меня столько вопросов, что боюсь одного вечера не хватит их назвать. Задам главные. Совершенно очевидно, что вы происходите из богатой семьи, получили прекрасное образование. Кто вы? Откуда? Имеете ли родных? Какое несчастье заставило в юном возрасте искать работу? Почему не хотите, чтобы вас называли «мисс Кэмпбел», как других гувернанток? И еще. Можно мне сегодня обращаться к вам по имени — Джоан?

Конечно можно. И Дермот, и Плиний правы: вино – самая короткая дорога к искренности. Малая гостиная сегодня – исповедальная келья. В отличие от церковной здесь нет стены и платы. Здесь исповедуются не в грехах, но в несчастьях. Здесь ищут сочувствия и находят.

От сочувствия до любви – один шаг. Он легок в сказках, и труден в действительности.

Но в действительности ли они?

Комната озарена волшебными лучами, опять ночь, и опять можно то, чего нельзя. Земные законы отошли в небытие, туманы Авалона расступились, принимая двоих в объятия…

Джоан рассказывала и слушала себя как бы со стороны. Или издалека. Из глубины времен. Из открытой раны. Из долины печали. Из моря слез. Она никогда не говорила о прошлом вслух и в какой-то момент засомневалась – на самом ли деле все это с ней произошло? Пережить за шестнадцать лет столько несчастий, сколько другие не переживают за шестьдесят…

Чтобы не расплакаться, она представляла, что говорит о другом человеке.

— Начну с «Кэмпбел». Правда вам не понравится, но не моя вина. Совершен подлог. Я жертва, а не мошенница. Моя настоящая фамилия – Редклиф. Отец происходил из богатого рода. Он рано умер, и его брат Виктор забрал меня к себе. Любил, как родную, дал лучшее образование. Но тоже слишком рано умер.

В тот день умерла и Джоан Редклиф. Жена дяди меня ненавидела и отправила в школу гувернанток под фамилией «Кэмпбел». Не могу ее слышать. Она чужая, а вернуть свою не могу. Стараюсь ее не забывать. Помогает медальон, мое единственное доказательство и единственная вещь, которая связывает с родителями.  Там их имена и мое.

Эдвард слушал и верил. Это не слезливая сказочка, чтобы растрогать и выпросить денег или привилегий. Кто желает растрогать, проливает реки фальшивых слез и смотрит с подобострастием. Джоан не пролила ни слезинки, вернее, проливала их в себя, и смотрела в пол.

Она никогда ничего не выпрашивала, и не рассказала бы про себя, если бы он не спросил. Гордячка. В замечательном смысле. Легко быть богатой и гордой. Легко быть бедной и униженной. Джоан бедная и гордая – редкая комбинация. Она богата внутренне. Она не даст себя унизить. Оскорбления не простит, ударит в ответ – если не стрелой, то словом. Она боится лепреконов и не боится людей. Вернее, боится, но не показывает. Она, как роза, выставляет шипы до того, как протянули к ней руку, и неважно с добрым помыслом или злым.

Прекрасная, отважная амазонка, она воинственна от беззащитности. Кажется, он начинает ее понимать.

Несчастья – хлысты судьбы. Кто-то ломается под ними, кто-то становится крепче. Среднего не дано. И не дано заранее узнать – справишься или сломаешься.

— Медальон у вас с собой? Позвольте посмотреть.

Медальон перешел от Джоан к Эдварду, он еще хранил тепло ее груди. На крышке отчетливая гравировка «Джоан Редклиф», под крышкой на двух сторонах едва заметные профили, под женским стояло «Эсмей Редклиф», под мужским «Артур Редклиф».

— Расправиться с сиротой, вычеркнуть из списка наследников – обычная практика богачей. Ваши родственники богаты?

— Да. Они не хотят меня знать. А я не хочу навязываться.

— Они вас не только обокрали, но лишили настоящего имени. Двойная несправедливость. Подозреваю, в семье произошел конфликт. Не знаете, что послужило причиной?

— Мой отец женился на цыганке.

— Ага. Причина веская.

Так вот в чем ее тайна. Один ответ на все вопросы. Мать – цыганка. Без сомненья, красавица. Ради дурнушки отпрыск родовитой фамилии не бросил бы вызов семье. Вот откуда у дочери краски экзотической страны, не обычные для страны бледнолицых. Дитя страстной любви. Ребенок, рожденный для счастья. А получилось наоборот. Надо ей помочь. Вернуть веру в добро. Вернуть то, что ей по праву принадлежит.

— Джоан, с вашего позволения я попытаюсь разобраться в этом деле. Думаю, есть шанс. Нужны документы, свидетели. Должны существовать церковные записи о бракосочетании родителей, о вашем рождении. Помните — от кого получили медальон?

— От крестной Морин.

— От крестной? Она присутствовала на церемонии? Она жива?

— Да. Мы переписываемся.

— Отлично. Крестная Морин – ценный человек, свидетель.

— Есть еще один.

— Кто? – Непостижимо. Когда что-то одно начинает получаться, начинает получаться и остальное. У Эдварда тоже. Оказывается, гувернантка – только по должности гувернантка, а по праву рождения – знатная особа. Все упрощается. Или усложняется?

— Полковник Харпер. Я его не знала, а он меня узнал. Видел   еще ребенком в доме дяди Виктора и может подтвердить, что я его родная племянница.

— Два свидетеля – почти выигранное дело. Мы соберем доказательства и вернем ваше настоящее имя. Обязательно займусь этим, но чуть позже. Сразу по возвращении из Франции. Считаю своим долгом восстановить справедливость.

— Спасибо, сэр. Не представляете, как противно жить под чужим именем. Чувствую себя преступницей, хотя ничего плохого не совершала. Ой, не верится. Неужели я когда-нибудь снова услышу «Джоан Редклиф»? С каким удовольствием…

— Почему вы мне сразу не открылись, Джоан Редклиф?

— Боялась, что меня обвинят в мошенничестве, в злом умысле и прочих грехах. Я только и делаю что боюсь.

— Со мной ничего не бойтесь. Я вас буду защищать.

Волшебные слова. Если мужчина скажет их, других не нужно. Это все равно что сказать «я люблю тебя больше жизни» и подарить самое дорогое. Не из вещей, но из себя. Живое сердце – лучшее доказательство любви. Любовь – подарок. Мы дарим ее избранным. Тем, кто достоит доверия.

Росток доверия, который заснул в лесу летаргическим сном, пробудился. Оказывается, он и во сне рос, креп и наливался живым соком. Он потянулся к Эдварду из сердца Джоан и потянул ее за собой. Она качнулась к нему, он к ней. Губы соединились в осторожном касании, как бы пробуя друг друга на вкус. Вкус понравился, губы захотели большего.

— Это безумие, — прошептала Джоан.

— И после долгого раздумья

Сошлися боги на решении таком:

Навеки присудить Безумью

Служить Любви проводником… — прошептал Эдвард и притянул девушку к себе.

Туманы Авалона сомкнулись над ними. Лодка Великого Мага несла их к священным берегам. Путешествие – один долгий поцелуй. Иногда они прерывались, чтобы сказать что-то нежное, неважное, нужное. Нежное не говорят, но шепчут.

Джоан шептала:

— Вы спрашивали – сделала ли я выбор между ласковым Тристаном и дерзким Ланселотом. Да, сделала. Тристан мне нравится больше. Кажется, он похож на вас…

Эдвард шептал:

— У тебя губы земляничные. Сладкие, ароматные. Невозможно оторваться. Я вспоминал их в Лондоне, хотя еще на знал на вкус…

Сладкие минуты пролетают как мгновения. Они как наваждение. Как опьянение. Как сон с открытыми и ничего не видящими глазами. Их лучше закрыть и плыть по воле волн, укутавшись туманом…

Порой туман расступался, и открывалась картинка. Вот Джоан поднимается по лестнице на крышу. Там башенка, Эдвард называет ее «моя обсерватория». В ней множество инструментов со стрелками и труба на трех ногах — телескоп. Эдвард показал, как найти созвездие Орион, похожее на зеркальце с ручкой. Джоан никогда не видела созвездий, кроме Большого Ковша, никогда не смотрела в телескоп. Далекие звезды становились ближе и подмигивали ей.

Потом они стояли на крыше, целовались, а звезды тихо смеялись и завидовали.

Потом наступил рассвет.

И все испортил.

Туман растаял. Лодка унеслась в невидимые дали. Ночь ушла и унесла с собой волшебство. День приходил и пробуждал. Джоан вдруг увидела себя не во сне, но как есть. Что она натворила! Возомнила себя равной графу. Он красивый, умный, богатый, а она? Глаза ее потухли от печали, как звезды от рассвета.

Эдвард заметил и подумал — от усталости. Его нежность не растаяла под первыми лучами солнца.

— Спасибо тебе за эту ночь.

— Я должна идти.

— Еще минутку. Джоан, милая…

Она не ответила. Утром не находились нежные слова, которые ночью легко слетали с языка. Ей было неловко. Перед кем? Никто же не видит. Перед собой. Перед бесплодными надеждами. Перед любовью, которой не суждено расцвести. Перед поцелуями, которым не суждено узнать продолжения.

— Пожалуйста, сэр, на людях не показывайте виду, что между нами что-то произошло. Слуги заметят, будут шептаться. А мне дорога моя репутация.

Она была рядом но так же далека и недоступна, как созвездие Орион. Лишь припухшие губы напоминали о ночном путешествии в лодке Ожиданий. Неужели им не суждено сбыться…

— Ты на меня обиделась?

— Я ни о чем не жалею. Но мне нужно время, чтобы осознать.

«Девушке надо уступать до тех пор, пока она не стала твоей женой». Что ж, на Джоан сегодня многое свалилось, понятно, что она растеряна. Он даст ей время. До вечера. В тот же час, в том же месте они продолжат занятия французским языком – в буквальном смысле. Но теперь он будет ее учителем…

— Поцелуешь меня на прощанье?

Она подошла, поднялась на цыпочки и ткнулась сухими губами в его щеку. Сказала «до свидания» и исчезла во внутренностях дома быстро и незаметно, будто ночная дымка растаяла под потоком солнечных лучей.

Все-таки она не от мира сего. Загадка. Инопланетянка. Гувернантка…

 

8.

 

Пол Томпсон взошел на алтарь, как на сцену, набрал в легкие воздуха и повел рассказ на тему гордыни, которой легко поддаться каждому человеку, не только богатому и властвующему.

Тема легкая для понимания и проповедования, речь пастора лилась свободно, как река по широкой долине. Но река не способна на лицедейство, а Пол способен. Он не проповедовал, но выступал — с воодушевлением и талантом, о котором раньше и сам не подозревал. Он менял выражение лица, размахивал руками и использовал интонации своего проникновенного голоса, чтобы произвести впечатление на публику. В особенности на девушку, которая скромно стояла сзади.

Но кажется она его не слушала.

Джоан его действительно не слушала. Она еще и еще раз переживала события прошедшей ночи. Как ей теперь вести себя с хозяином? Она слишком много позволила – себе и ему. Он будет ее презирать и, возможно, выгонит из дома. От распущенных гувернанток быстро избавляются. Ее уволят с рекомендациями, которые перечеркнут ее жизнь. Что делать дальше?

Страх пронзил. Джоан сто раз пожалела, что вчера дала волю чувствам. «А все из-за глупого сна. Я выходила замуж за Эдварда, и он меня поцеловал. По-настоящему. Но во сне. Захотелось испытать это наяву. Поддалась соблазну. И как не поддаться, когда к тебе прикасается рыцарь из мечты… Глупая! Теперь не посмеешь смотреть ему в глаза».

— Смотрите на меня и слушайте правдивую историю, — призвал пастор Томпсон и на тех словах поймал взгляд Джоан, который до того был опущен к земле. – Жила в Иерусалиме дева. Шестнадцать лет жила она благостно, отрекшись от земных благ и носивши власяницу. Но однажды сатана внушил ей греховные мысли, наполнил гордыней. Подумала она, что выше других и все ей позволено. Пустилась в блуд, потеряла целомудрие и опустилась на дно земного ада.

Паства слушала и кивала в знак согласия, Джоан заплакала. С ней то тоже самое произойдет. Возгордилась на пустом месте, подумала, что равна графу и достойна выйти за него. А он ничего подобного не думал, лишь играл ею. Теперь смеется. Горько. Больно взлетать и падать. Больно хлестать себя угрызениями. Душно здесь…

Когда зал покидает зритель, ради которого артист показывал все имевшееся в нем мастерство, играть становится неинтересно.  Когда с проповеди уходит человек, в сердце которого пастор желает проникнуть, уходит половина вдохновения.

Пол кое-как закончил церемонию и выбежал из церкви – не надеясь увидеть Джоан, но хотя бы найти ее след, который отпечатался на дороге, потрогать воздух, через который она шла.

И чудо – увидел ее, со склоненной головой сидевшую на скамье у заросшей могилы. Сел рядом. Он видел на ее щеках полосы высохших слез и они прочертили полосы на его груди.

Люди разговаривают на разных языках, молчат на одном. Помогает не слово, но присутствие. Тот кто присутствует в нужный момент и готов помочь, осенен Высшей Дланью. Пол ощущал свою нужность Джоан и был благодарен ей, что наполнила его существование новым смыслом. Подняла над обыденностью. Открыла таланты. Пробудила стремление к душевной чистоте. Это ему Знак Свыше. Одобрение и направление. Он не должен упустить ту, что дарована Небом. Он возьмет ее под крыло и поведет за собой. Он не желает лучшей спутницы.

— Пастор, помогите мне, — сказала Джоан еле слышно. Она не видела – кто сел на скамью, но знала.

— Конечно, дитя мое. Поделитесь со мной тревогами. Разделенные, они вдвое легче. Что-нибудь случилось?

Джоан перебирала складки платья, будто мысли, выбирая — с которой начать.

— Скажите, святой отец, можно ли презирать человека только за то, что он… что она… — Как же сказать ему про себя и чтобы было не про себя?

— Джоан, говорите, как есть. Не собираюсь вас осуждать или обвинять. «Я пришел не судить, но спасти» — сказано в Писании.

Важно слово и интонация. Фальшивая убьет важность слова, искренняя придаст ему больше смысла. Пол в совершенстве владел голосовым инструментом. Он настроил его так, чтобы на звук его открывались самые потайные двери.

— У меня много вопросов, — сказала Джоан. Она выглядела успокоенной. —  Что позволено в отношениях мужчины и женщины, не состоящих в браке, но испытывающих взаимное влечение? Если она разрешила себя поцеловать – это грех? Как меняются отношения после? Как правильно вести себя с мужчиной, чтобы не упасть в его глазах? Простите, если вопросы наведут вас на мысль о моей распущенности…

— Не наведут, – сказал Пол и взял руку Джоан. Холодная, как могильная плита. Согреть, оживить. —  И вы ничего плохого о себе не думайте. Не будьте слишком критичны к себе. Не принимайте близко к сердцу события жизни. Не преувеличивайте значение мелочей. Не переживайте о том, что не стоит внимания.

Люди, грубо организованные, не задают вопросов. Люди с тонкой организацией ищут совершенства. А его не существует. Мы все грешны и все совершаем ошибки. Не потому что глупы, а по неопытности. Нет такого человека на земле, который все всегда делал бы правильно. И нет такого человека, который бы имел право осуждать других за ошибки. Единственный и самый строгий судья – наша совесть. У кого она есть, тот не сделает другому человеку того, чего не желал бы себе. У вас она есть. Слушайтесь ее и не обманетесь. Верьте в себя, и в вас поверят другие. Уважайте себя и заставите других уважать вас.

«В начале было Слово».

Слово может все — убить, возродить, ранить, вылечить.

Джоан поцеловала руку пастору.

— Спасибо, святой отец. Теперь я знаю, что делать. Я пойду.

— Хорошо, дочь моя. Приходите в следующее воскресенье.

— Непременно.

По дороге Джоан опять вспоминала прошлую ночь. Не те сладкие мгновения, которые длились часами, а тот презрительный взгляд, которым уставился на нее дворецкий, когда она, спустившись с крыши, шла по коридору, а он сидел и ждал хозяина. Его взгляд проткнул ее грудь, потом спину, он молча бросал в нее самые грязные слова – шлюха, распутница, графская подстилка. Тем же взглядом, грязным и похотливым он проводил ее утром до двери. И наверняка скоро встретит.

Слуга – маленькая копия хозяина. Они оба заодно и оба против нее.

Внутри Джоан бушевало и готовилось разразиться грозой. Она не допустит к себе грязных взглядов. На презрение ответит гордо поднятой головой. На людях Винфри не решится ее высмеивать, а наедине… Она будет готова к ответу. К защите. К нападению. Она и сейчас готова, пусть хоть кто-нибудь попробует ее унизить.

«Пастор правильно сказал. Ошибки неизбежны, и надо не корить себя за них, а делать выводы и идти дальше, сохраняя самоуважение. Что дворецкий, что граф – одинаково. Мужчины по природе эгоисты и деспоты. На женщин смотрят свысока, а на гувернанток вообще как на бездушную мебель. Попользовался, выбросил, другую купил. У мебели не спрашивают, что она чувствует. Никого не озаботит моя судьба.

Вроде, Эдвард обещал помочь. Может, он не такой как все? Какие же ласковые у него руки, а губы нежные, как одуванчики…      Нет! Слишком ласковые. Слишком нежные. Не поддамся им. Сумею быть твердой. Пусть только попробует меня обидеть. С богатыми, избалованными мужчинами…»

— Доброе утро, Джоан.

Кто бесцеремонно перебил ее мысли? Джоан подняла голову.

Он!

Откуда?

Из дома.

Она и не заметила, как оказалась у Милтонхолла. Хозяин вышел ее встречать? Он свеж, обаятелен, улыбается – легко, чуть иронично, чисто по-аристократически. Как же не ответить на его улыбку, как не подпасть под его обаяние…

Не смотреть. Напустить на лицо строгость. Добавить в голос безразличия.

— Доброе утро, сэр, — сказала Джоан едва слышно и глядя на шмеля, который навис над астрой с целью приземлиться, напитаться ее соками и улететь к следующему цветку. Так и с ней поступят. — Прошу, называйте меня «мисс Джоан». Пожалуйста.

— Хорошо, мисс Джоан. Не желаете ли…

— Не желаю. Простите, сэр, но меня ждут Кэти и Молли. Отпустите. Пожалуйста.

Эдвард погасил улыбку. «Что с ней приключилось? Дрожит от испуга без всякой причины, а ночью дрожала от удовольствия в моих руках. Откуда она идет? Голова покрыта шарфом, ах да, из церкви. Ее там против меня настроили? Она исповедалась пастору, и он внушил ей библейские истины, которые никто не соблюдает, в том числе сами церковники. Его проповедь сильнее моих поцелуев? Проклятый поп, он мне сразу не понравился.

Поговорить с ней? Переубедить? Не стоит. Ей некогда. Она спешит — от меня избавиться. Ну, пусть идет».

— Хорошо. Идите.

Джоан побежала к дому, как к спасительному укрытию. Эдвард отправился в противоположном направлении. Она   испортила ему утро, но не день.

«Я преувеличиваю. Не поп виноват, а я. Слишком спешу. Она права, днем мы должны соблюдать приличия. Она строга, потому что смущена произошедшим ночью, не знает, как себя вести. Молодость, неопытность. Бет знала бы… Тьфу, дьявол, припомнилась некстати. Джоан на ее фоне – ангел света и невинности. Как на нее обижаться?

Друг Дермот говорил: «ты будешь прощать любимого человека до тех пор пока не возненавидишь». Прощать надо за проступки. А Джоан ничего плохого не совершила. Она сегодня холодна, но она не виновата.  Как говорил мудрец Шекспир:

У молодых к любви привычки нет,

Они ее по книжкам изучали.

Их помыслы мутит любой поэт

Причудами лирической печали.

 

Возможно, она думает, что любви без печали не бывает. Ну пусть попечалится, а я прокачусь верхом».

Если бы поехали вместе, Эдвард рассказал бы о себе в ответ на ее рассказ. Откровенность за откровенность, это сближает. Он бы вернулся на двадцать пять лет назад, в первое десятилетие своей жизни.  У каждого человека осталось от детства что-то светлое, что он хранит глубоко в себе и делится лишь в тихие минуты доверия.

Он рассказал бы про старого Грау, с которым пережил многие веселые, страшные и захватывающие моменты. Как вместе убегали ночью по черному ходу из дома на деревенское кладбище и чтобы не бояться, горланили пиратские песни. Как зажигали костры на праздник Белтейн и прыгали через них, пока брюки не начинали дымиться. Как однажды Фред – фокстерьер с белым носом и висячими рыжими ушами, похожими на осенние листья, поймал красногрудую птичку робина и придушил. Эдвард похоронил птицу, а Грау дал Фреду по носу железным ключом, чтобы знал – нельзя убивать птичку, которая утешала песней умиравшего Иисуса…

Но – не расскажет. Джоан упустила шанс.  И чего она боится? Ах да, остаться наедине с мужчиной. Надо было взять кого-нибудь для ее сопровождения? Еще чего. Нанять ей компаньонку? Смешно – компаньонка при гувернантке.

«Ладно, не сегодня так завтра. Кстати, про Грау. Надо бы сходить на мостик посмотреть, что осталось от нашей старой, доброй бригантины».

 

9.

 

Смелость бывает безрассудная, расчетливая и от страха — первая у героев, вторая у полководцев, третья у Джоан. Ей показалось, что стоявший посреди холла Бен слишком пристально на нее посмотрел. Он и вчера позволял себе оскорбительные взгляды в ее адрес. А раньше масляные. Если его сейчас не поставить на место, он совсем обнаглеет.

Она остановилась и подняла руку, будто собралась воткнуть в него указующий перст.

— Хочу объяснить, мистер Винфри. Вчера хозяин пригласил меня в Малую гостиную не для развлечений, а по делам. Которые вас не касаются. Если вы думаете…

— Я ничего не думаю.

Дворецкий на секунду опешил, будто увидел кролика, грозящего ему кулаком. Он тут же пришел в себя. Будучи профессионалом высокого класса, он перенял привычки у хозяина, в частности невозмутимость, под которой можно спрятать все – от непонимания до презрения. В данном случае презрение показывать нельзя, гувернантка в фаворе у хозяина, а слуги всех категорий – от придворных до кухарок знают: с фаворитами следует держаться почтительно, если желаешь сохранить должность.

— Понятия не имею, где вы вчера находились, мисс Джоан. И сегодня тоже. Ваши дела меня не касаются.

Конфликт исчерпался, не начавшись. Гроза улеглась, не прогремев. Джоан вошла в детскую с улыбкой, которую не пришлось вымучивать. Было смешно на себя: усложнять простое, искать подвох там, где его нет – глупость, возраст или болезнь?

Последнее наиболее вероятно. Лихорадка в мыслях, беспричинный румянец на щеках, дрожь в руках и коленках. Да, она больна. И болезнь называется… Эдвард.

Он не идет из головы.

Если бы он вдруг оказался здесь, Джоан бросилась бы ему на шею, не постеснявшись воспитанниц. Надоело. Бояться, оглядываться, соблюдать нормы морали. Кому они нужны? Они для соблюдения в обществе, а когда вдвоем правило одно – никаких правил.

Интересно, что хотел Эдвард ей предложить? Зря отказалась, не узнав. Может, он где-то поблизости и предложит еще раз? Джоан согласится, не дослушав.

— Дети, идем на улицу.

Кэти и Молли повторять про улицу не надо. Они вихрем пронеслись по лестнице, за ними по пятам бежала гувернантка. Грохнула дверь, дворецкий остался завидовать их легкости и свободе передвижения. Он, как прикованный, обязан сидеть на месте. Или ходить по кругу.

Бен отправился бродить по холлу против часовой стрелки и от нечего делать считал шаги. Увидел на полу атласную ленточку – вероятно, одна из девочек обронила. Бен остановился, завел руки назад и наклонился над лентой, разглядывая, как не известное науке животное. Ее нельзя оставлять на полу. Но не уронит ли он достоинство, поднимая чужие вещи? Позвать горничную? Или поручить поднять человеку из персонала, кто первым мимо пройдет?

Иногда простые вещи превращаются в трудноразрешимые задачи.

Прошло полдня.

От душевных неудобств помогает телесная активность. Желательно на свежем воздухе. Вместе с людьми, которые не умеют грустить.

Дети – лучшая компания, самое возвышающее, здоровое, увлекательное общество на свете. Там нет места злу и подлости. Там полет фантазии и бесконечное познание мира. Там природная мудрость и чистота, которые потеряны у взрослых.

Играя с воспитанницами, Джоан позабыла про воинственность и страхи. Она простила себя за не слишком благочестиво проведенную ночь. Вместе с Кэти и Молли она бегала, как молодая козочка, смеялась вслух, падала на землю и смотрела в небо, которое лепило облачные скульптуры.

Играли в кольца. Молли не поймала – отвлеклась, увидев что-то за спиной гувернантки.

— Том идет, — сказала она и показала.

— Молли, не показывай пальцем, это неприлично, тебе мисс Джоан сколько раз говорила, — сделала наставление старшая сестра и посмотрела в указанном направлении.  – Правда Том. Давно его не видели. Ой, здорово! Хоть бы он с нами поиграл…

Мальчик подошел, поздоровался — не с беспечностью ребенка и не с достоинством взрослого, а со сдержанной неловкостью человека в переходном периоде от одного к другому. Люди изменяются с годами и несчастьями. Том похудел и вроде стал выше ростом, черные глаза его потускнели и стали глубже. В руке он держал свернутый рулоном листок.

— Как дела, Том?

— Хорошо, мисс Джоан, спасибо. Работаю в оранжерее. Сегодня у меня выходной. По вашему совету я начал много рисовать, карандашом, каждую свободную минуту. Недавно дядя Брендон ездил в Беверли, купил кисточку и краски. Теперь я рисую картинки в цвете. Вот. – Он протянул рулончик Джоан.

Она развернула и ахнула. Кэти и Молли сунули носы с двух сторон и испустили восхищенные вздохи. Среди блестевших новизной зеленых листочков стояла темно-бордовая роза. Джоан узнала: точно такую подарил ей когда-то Эверт. Она в самом красивом состоянии, в начале расцвета — лепестки раскрылись, но еще не загнулись, не засохли на концах. На нижнем лепестке повисла прозрачная капля, она вытянулась и приготовилась упасть. Создавалось впечатление, что роза плачет.

О чем? Розы слишком загадочны, не любят распускаться до конца, не любят выдавать глубинные секреты. Она загрустила от одиночества? От сознания, что скоро умрет? Или у нее кто-то умер? Поразительное мастерство у юного художника. Роза как живая, капля как настоящая — еще мгновение, она задрожит и отправится в путешествие к земле. Мгновение это никогда не наступит. Значит, ей плакать вечно?

Над ней можно думать бесконечно.

— «Плачущая роза», — сказал Том. – Я нарисовал ее для вас, мисс.

Дорогой подарок.

— Спасибо, Том. — Джоан поцеловала его в лоб. — Отнесу ее к себе, потом попрошу плотника сделать рамку. Она будет стоять у меня на столике и напоминать о тебе и твоем отце. Поиграй пока с девочками, я скоро вернусь.

Детям только того и надо было. Особенно Кэти. И Тому. Он бегал, смеялся, и глаза его снова блестели.

 

10.

 

После полудня Том ушел, на поляне стало скучно, жарко и устало. Джоан раза три или четыре бегала в дом – то за водой девочкам, то за мячом, то еще за чем-то, Эдварда не встретила. Так ей и надо. Понесла наказание за то, что незаслуженно обидела человека. Кто обижает, тот непременно будет наказан – Провидение  позаботится.

Джоан предложила детям отправится в парк и по дороге разговаривать по-французски. Шли, придерживаясь каменной тропинки – с ней не заблудишься.

На деревьях не шевелилось ни листка, и было душно, как под тяжелым одеялом. Французский на ум не шел, все трое разморились и едва передвигали ноги.

— Мисс Джоан, расскажите что-нибудь интересненькое, — попросила Кэти и подпрыгнула, чтобы взбодриться.

— Про любовь, — добавила Молли и прижала руки к груди — именно там прячется любовь, если верить поэтам.

— Знаю одну романтическую историю. В стихах. Про трех пажей. Им не везло в любви, и они решили навсегда покинуть родные края, чтобы поискать счастья на чужбине.

— Здорово! – сказала Кэти и встала с правой стороны гувернантки, потому что по правую руку располагаются самые доверенные люди. – Они нашли что искали?

Молли быстренько пристроилась с другой стороны и обняла Джоан за талию – чтобы никто не вздумал влезть между.

— А любовь счастливая?

— Несчастная. Про нее больше стихотворений. Потому что считается, что в печали человек переживает более глубокие эмоции. – Джоан сказала и не поверила себе. Та бурная радость, что она пережила в последние дни с Эдвардом, не шла ни в какое сравнение с тихой и кратковременной печалью по поводу Алекса.

— Ура! Про несчастную любовь! – воскликнула Молли.

— Рассказываю на французском – языке оригинала.

Три юных пажа покидали

Навеки свой берег родной.

В глазах у них слезы блистали,

И горек был ветер морской…

Кругом стояла сонная тишина, голос Джоан отражался от деревьев и звонким эхом разлетался по округе. Играя с эхом, она то повышала голос до крика, то понижала до шепота и было увлекательно слушать саму себя. Девочки вовлеклись в игру — повторяли последние слова строки с той же интонацией и тем же тоном. Они шли дружной компанией, рассказывая стихи лесу.

—   …  А третий любил королеву

И молча пошел умирать.

Не мог он ни ласке, ни гневу

Любимое имя назвать…

— Кто любит свою королеву,

Ее не посмеет предать, — сказал сзади мужской голос.

Компания дружно вздрогнула и оглянулась.

Подходил Эдвард. Медленно, наслаждаясь вниманием трех юных дев, которое дороже благосклонности трех королев.

—  Оказывается, вы любите Лафонтена, мисс Джоан, — сказал Эдвард на чистом французском. Он помахивал перед носом букетиком колокольчиков и перемигивался с племянницами.

Джоан растерялась, не знала что сказать. Она ждала его целый день, а когда увидела, оказалась не готова.

— Да, люблю… — сказала и вспыхнула. Неловко – объясняться в нежных чувствах далекому и безликому поэту, когда рядом тот, кому она желала бы объясниться в лицо. — Вы тоже?

Эдвард посмотрел прямо на нее.

— Да. Тоже.

Он проговорил два слова раздельно, со значением, о котором догадалась только Джоан. И не потому что Кэти и Молли были малы. Если бы их окружала тысячная толпа, никто бы не разобрался в тайне, заключенной в двух словах. Тайна гласила: «Да, я тоже люблю, и Лафонтен не имеет к тому ни малейшего отношения».

Догадка – не доказательство. Пусть Джоан не думает, что все сразу стало просто. В отместку за ее утреннюю холодность Эдвард ее подразнит. Он обиды прощает, но не забывает.

— Как вам нравятся следующее:

Вчера податлива, сегодня холодна.

Вчера ты солнце, а сегодня ты луна.

Разбив мне сердце, радости не жди.

Ты у меня, я у тебя в груди.

Вызов на поэтическую дуэль? Джоан ответит. Ей есть чем ответить. Его обвинения не справедливы. Поэзия — это настроение. Строки сами пришли на язык.

— Дай мне счастливые мгновенья,

Чтобы влюбиться и мечтать.

И сладкий трепет вдохновенья

Еще однажды испытать… Ой нет, я не то хотела сказать. – Слишком откровенные строки пришли. Джоан разозлилась. На кого? На всех – на Эдварда, на лес, на эхо, которое оставило ее в трудный момент, но больше всего на себя, что слишком открылась.   — Не понимайте буквально, это всего лишь стихи.

— А мы и не поняли, — сказала Кэти за себя и сестру. – Дядя Эдвард, не могли бы вы с мисс Джоан перейти на нормальный английский язык?

— Конечно, милая. Прости. Стихи на французском тяжеловаты для начинающих.

— Так чем закончилась история про пажей?

— История закончилась хорошо. Они нашли невест и вернулись на родину.

— А тот, что любил королеву? – допытывалась Молли у дяди.

— А тот, что любил королеву? – Эдвард переадресовал вопрос Джоан.

— Он продолжил ее любить и…

— И его сослали за это в Австралию, — сказала Кэти всезнающим тоном. – Потому что пажам любить королев не положено, правда мисс Джоан?

— К сожалению да.

— Вот если бы я была королевой, всем бы разрешила меня любить, — начала фантазировать Молли.

Эдвард не дал ей увлечься.

— Девочки, идите вперед, мы с мисс Джоан пойдем сзади. Нужно обсудить кое-какие вещи насчет поездки к доктору Гарднеру. На следующей недели мы приглашены на день рожденья, помните?

— Конечно, помним, — сказала Кэти, хотя давно и крепко забыла. — Пошли, Молли.

Когда они отдалились, Эдвард сказал:

— Пойдемте и мы, Джоан. — Он нарочно пропустил слово «мисс». Если она возмутится, он оставит попытки. Навсегда. Он оставит ее и себя в покое. Потому что бесполезно. Бесплодно. На дубе не вырастут ананасы. От белки не родится лев. Из гувернантки не получится жена графа…

Она не возмутилась. Она волновалась. Он через воздух ощущал ее волнение. И тепло. И сомнения. Она занята своим и не замечает его мук от ее близости, не ценит его терпения…

Если бы он спросил:

«Джоан, почему?»

Она бы ответила:

«Потому что нельзя то что нельзя. Перепрыгнуть пропасть, остановить ураган, жить под водой, ходить по небу».

«Все это воображаемые препятствия. Между нами никого и ничего».

«Между нами то, что непреодолимо».

Нет, словами нельзя, они путают и мешают.

Раздались голоса Кэти и Молли — девочки о чем-то поспорили и чуть не подрались. Потом старшая протянула руку младшей, они образовали неразрывную пару и побежали дальше.

Дети гениальны. Они ближе к природе и лучше понимают ее законы. Они не ведают притворства, не подчиняются условностям. Они не связаны путами традиций и без труда находят выход из ситуаций, которые взрослым кажутся безнадежными. Например, как заключать мир.

Очень просто: протянуть руку.

Иногда очень сложно – поступать просто.

Если Джоан ответит на его жест доброй воли, дальше они пойдут вместе, если нет – то нет. Вообще всему – нет. Он на пороге судьбы?

Нет, на пороге моста. От ее решения зависит, перейдут они его вдвоем или поодиночке.

А не глупо ли он поступает, вложив судьбу в руки девчонки?

Нет, она тоже еще почти ребенок и в тонких материях разбирается лучше.

Внутри Эдварда что-то дрогнуло, он испугался, что и голос дрогнет.

— Джоан, дайте руку.

Она протянула руку без вопросов и сомнений. Вопросы и сомнения дрожали на кончиках ее пальцев, он сжал их и успокоил. Они взошли на мост, держась за руки – как дети. Нет, как взрослые, познавшие высшую мудрость.

На мосту он ее обнял. Мост был их корабль, лес – океан. Они плыли по нему в счастливом одиночестве и не желали увидеть землю.

Главное выяснили, теперь можно и поговорить.

— Скажи все, что тебя тревожит, — сказал Эдвард, прижимая голову Джоан к груди.

— Я много думала о нашей прошлой ночи. И пришла к выводу.

— Какому же?

— Ночь и день – разные времена, они так же отличаются, как зима и лето. Ночь хитра. Она опьяняет, позволяет чувствам взять верх над благоразумием. Осыпает обещаниями и никогда не выполняет. Но мы верим, открываемся и выпускаем на волю себя настоящих – хрупких, ранимых, облаченных в призрачный наряд из надежд и тайных желаний. Потом наступает день. Он груб и откровенен. Он показывает нас такими, как есть. Мы трезвеем, вспоминаем про условности и прячемся обратно в себя, как устрицы в маленькую, уютную раковину.

— Значит, прошлой ночью ты вышла из нее, погуляла со мной по крыше, а на рассвете спряталась, громко хлопнув ракушкой?

— То была колдовская ночь, и она закончилась. – Голос звучал не очень весело.

— Она закончится тогда, когда мы захотим. Доверься мне. Я не причиню зла и не испорчу твою репутацию. Но ты мою тоже не испорти, ладно?

— Каким же образом?

— Ну… не ругайся на меня при посторонних всякими пиратскими ругательствами.

Джоан хмыкнула. На груди Эдварда было тепло и покойно, клонило в сон и в мечту. Тело ее перестало сопротивляться, а голова еще возражала, но без большой убежденности, может – по привычке или из кокетства. Примешалось также немного романтизма и желания, чтобы ее переубеждали и уговаривали. Женщины обожают, когда их уговаривают – слабость слабого пола.

— У нас мало общего и нет совместного будущего. Мы рядом, но бесконечно далеки.  С земли кажется, что Орион – единое целое, на самом деле звезды, его составляющие, разделяет неизмеримое пространство. Звезды никогда не встречаются и не ходят в гости друг к другу…

— А им и не надо.  Спустись на землю, Джоан. К чему печаль?

— Не знаю. Я ничего уже не знаю. Вы забываете, что мне всего шестнадцать. Я не сильна в науке обольщения и флирта. Особенно по предмету: как воспринимать ухаживания галантного джентльмена, который к тому же твой хозяин.

— Милая моя, ты себя недооцениваешь. Ты женщина, и любовную науку освоила еще при рождении. Вполне достойна звания «профессор непостоянства и неясности». Меняешь настроения и задаешь загадки, от которых впору сойти с ума.

— Я уж точно схожу с ума. Пережила сказочную ночь. Невозможную, нереальную. Но боюсь, пробьет полночь, сказка закончится, и всё вернется на свои места: карета превратится обратно в тыкву, кучер – в мышонка, а я в замарашку, которая никогда не выйдет за короля…

— Замарашка сама не знает, в какой сказке оказалась. В нашей все будет так, как мы захотим, и окончится так, как надо.

Эдвард пальцами поднял ее подбородок и прикоснулся губами к ее губам. Они пылали и требовали полноправного поцелуя. Она уже предъявляет требования? Отлично. Он удовлетворит. С превеликим удовольствием.

Они целовались с жаром соскучившихся сердец, с жаждой усталых пилигримов.

 

11.

 

Невдалеке треснула сухая ветка, кто-то шел. Кэти и Молли давно убежали, шел чужой человек. Целоваться на людях все равно что переодеваться при всех. Правила приличия существуют и тогда, когда о них забываешь.

Эдвард оторвался от ее губ так же неохотно, как утомленный путник от родника. Чуть отстранил Джоан. В интимные моменты обычная девушка ждет от мужчины красивых слов и всевозможных обещаний. Но не Джоан. За свою короткую жизнь она узнала их дешевизну. Лучше ничего, чем вранье. Еще лучше правда, она -ценность.

— Со мной ничего не бойся, — сказал Эдвард то что думал. — Забудь все, что учила в школе про хозяина – соблазнителя гувернанток. И пожалуйста, не прячься опять в раковине. Хотя бы для меня. Для одного меня. Обещаешь?

Джоан не ответила. Она здесь и не здесь. Она забыла руки на его груди, глазами рассеянно блуждала по лесу. Слышала ли она его? Вряд ли.

Сейчас она слаба, податлива и беззащитна, как новорожденный котенок – легкая добыча для подлеца.

Эдвард слегка тряхнул ее за плечи.

— Как ты себя чувствуешь? – Джоан не ответила. Ей требовалось время вернуться из страны грез. — Хочешь поговорить? Или чтобы я ушел?

— Н-не знаю. – Она слабо повела плечами.

— Хорошо. Приходи потихоньку в себя, а я пойду. Буду ждать тебя в доме.

Эдвард дотронулся ладонями до ее щек, чтобы взять с собой ее тепло. Поцеловал в лоб, чтобы оставить свое тепло в ее памяти. Сошел с моста. По дороге вспомнил стихи:

Я бежать попытался из сладкого плена

Глаз твоих колдовских и волос.

Удержала туманом и запахом сена,

Птичьей песней, дыханием роз.

Если бы он был соловей, он бы их пропел. Состояние счастья – когда хочется петь.

Из-за дерева вышел Бенджамин.

— Что такое? – рявкнул Эдвард.

— Простите, сэр, — неуверенным тоном начал Бен. Хозяин был единственный человек, перед которым он робел. — Приехал мистер Браун из Лондона. Со срочным поручением, как он сказал. Велел немедленно вас разыскать. Потому я решился прийти в парк. Простите еще раз.

Эдвард пронзил его взглядом.

— Ты что-нибудь видел?

Он все видел. Живую картину. Дикий лес, прячущий зверей и нечистей. Ручей бежит не известно откуда и куда. Над ним мост, с которого свисают гирлянды моха, похожие на клоки зеленой бороды. На мосту мужчина и женщина, прильнувшие друг к другу. Сверху льются потоки солнца, как Небесное Благословение. До того красиво, что невероятно. Сердце Бена дрогнуло: живая картина в точности повторяла написанную, которую он десять лет с вожделением разглядывал в доме мистера Найтли – своего первого хозяина. Называлась «Тайное свидание».

Почему среди множества полотен, висевших на стенах, он выбрал именно это, осталось тайной. Оно привлекало взгляд и заставляло смотреть на себя без отрыва, с дрожью и до слез. Юный Бен страшно завидовал мужчине, мечтал оказаться на его месте и понимал, что человеку невозможно попасть в полотно. Он вздрогнул, когда увидел картину наяву и себя в ней — не на мосту, но на тропе. Значит, невозможное иногда возможно.

Бена разобрало любопытство: когда оживает сюжет, что происходит дальше? Он хотел спрятаться за дерево и понаблюдать, но нечаянно наступил на ветку. Хруст в тишине как выстрел. Картина нарушилась, он был обнаружен и теперь должен оправдываться перед хозяином. Тот справедливо заподозрил, что дворецкий подглядывал.

— Нет, сэр, ничего не видел, — сказал Бен с невозмутимым лицом профессионального лжеца. — Я только что подошел. Простите, если сделал что-то не так.

— Ты все правильно сделал, Бенджамин. – Эдвард не поверил, но не сомневался, что дворецкий будет молчать – о том, что видел и о чем догадывался. – В следующий раз не ходи меня разыскивать. Проси гостей подождать и предлагай чаю с бисквитами.

Бен послушно склонил голову и отступил. Он смотрел вслед хозяину и мечтал, чтобы тот про него забыл. Когда граф, не прибавляя шага, скрылся за деревьями, он повернулся к мосту. Его била мелкая дрожь, глаза застилали слезы желания занять место мужчины, которому он десять лет мучительно завидовал. Но нельзя идти на мост — слишком открытое место, вдруг хозяин обернется и увидит. Подождать, притаиться…

Тишина и одиночество помогают прийти в себя. Джоан оперлась о перила. Каменный холод потек через руки внутрь и остудил полыхавшее возбуждение, добрался до мозга и вернул ему способность рассуждать. Хорошо, что Эдвард не стал говорить красивых глупостей и обещать невозможностей – она сама себе их скажет и наобещает. Люди познаются не в словах, а в делах. Он не воспользовался ее минутной слабостью, а что сделали бы другие? Алекс воспользовался бы, Бруно Мюррей тоже. Джереми… наверное нет. Эдвард точно нет.

Благородство в том, чтобы не воспользоваться слабостью другого.

«Благородные рыцари достойны любви» — прожурчал внизу ручеек. Да, Эдвард достоин, согласилась Джоан, и в тот момент будто солнечный водопад упал на лес — он оказался пронизан солнцем, как счастьем, это был волшебный заговор, в котором участвовало все, что ее окружало. Джоан отправилась по тропе, и та, как живая, отзывалась звонкими звуками на каждый шаг. Деревья сопровождали ее восторженным шепотом, травы махали стебельками, колокольчики кивали головами. Дерево, поваленное бурей, показалось ей не трухлявым стволом, ждущим смерти, но гигантом, прилегшим отдохнуть. Джоан улыбнулась безмолвным лесным обитателям и опустила взгляд, чтобы сохранить картину счастья. Она принесет ее домой, будет рассматривать в деталях.

И заново переживать. Как его руки сильно и осторожно держали ее в объятиях. Как его губы, теплые и нежные, разгорались и зажигали внутри Джоан желания, о которых она в себе и не подозревала. Его поцелуев она поначалу стеснялась, потом жаждала. Почему он ушел? Пусть услышит ее призыв и вернется. Он преподал ей первый урок любви, пусть продолжит. Нет, повторит. Потом научит чему-нибудь еще. Уроки любви никогда не надоедают.

«Ой, о чем же ты мечтаешь, стыдно ведь» — захихикали солнечные зайчики, прыгавшие по тропе.

Вдруг они замолкли и исчезли – их растоптали чьи-то ботинки, вставшие прямо перед Джоан. Не успела она сообразить, как оказалась в объятиях жестких, будто железных, рук. К лицу полезло чужое лицо со слюнявыми губами и масляными глазками. Дворецкий! Как он здесь оказа…

Он зажал ей рот. Другой рукой он держал ее руки за спиной. Он наклонился и, царапая кожу жесткими, как поросячья щетина, усами, проговорил:

— Не скучно одной гулять по лесу? Вижу, тебе нужна компания, милашка. Я давно заметил. Мужика тебе надо. А то ходишь по дому, тоскуешь и не знаешь, от чего. А я знаю. От женских страданий лекарство имею. Оно всем помогает. Оно вкусное. Обещаю, тебе понравится. Еще добавки захо…

Хрясь! Получил оплеуху. Видимо, недооценил ее силы и сжал руки недостаточно. Голова его дернулась в сторону, а когда вернулась на место, глаза сверкали злобой. Он занес руку для ответного удара и уже предчувствовал последствия: он ударит, она упадет, а дальше проще простого.

Но не получилось по его. Джоан отступила, выставила указательный палец, как перст Божий, и сказала:

— Только попробуй ударить. Пожалеешь. На щеке останется след, покажу хозяину. Он тебе кости переломает и выкинет с теплого местечка. В тюрьму узнаешь дорогу.

Она говорила с уверенностью, которая в бою утраивает силы. Бен оторопел. Он не боец. К тому же хоть и не верующий, но испугался ее Небесного перста. И угроз. В запарке и не подумал о последствиях. Он думал – она безотказная и безмолвная, как курица, которую топчут все кому не лень. А она кошка, которая чего доброго глаза выцарапает. Драться с ней? Себе дороже.

Он сник и стал ниже ростом. Поднятая для удара рука упала, будто ее подрезали. Потоптался на месте, придумывая – что бы пообиднее сказать, чтобы испортить ей радость победы.

— Дура. Возомнила из себя. Думаешь, ты у хозяина одна? Да у него полно любовниц, знатных и богатых, не чета тебе. Известно — для чего господам гувернантки нужны. Развлечься от безделья. Пожалеешь еще…

Он махнул рукой и удалился.

Сказанное во зле – неправда.

Джоан не поверила ни единому слову. Она была одновременно в шоке и в эйфории. Победители не плачут, они празднуют. Она смотрела вслед Бену, который шел, смешно расставляя ноги, будто ему мешал поджатый хвост. Очевидно, что он не решится подкарауливать и нападать еще раз. Джоан хмыкнула и рассмеялась. Ей вторили солнечные зайчики, которые снова запрыгали по освободившейся тропе.

Когда она выходила из леса, навстречу шли двое: Эдвард и незнакомый джентльмен с безупречной внешностью – прическа, шейный бант, рубашка, костюм, все идеально уложено, отстирано, отглажено. В одном романе Джоан прочитала «идеальные снаружи  люди далеко не идеальны изнутри». Конечно, в романах пишут выдумки, но в данном случае цитата, кажется, права. В его взгляде, который не отгладишь и не уложишь, затаилось что-то недоброе.

Джоан поздоровалась, сделала книксен и прошла.

Гость, мистер Браун, оглянулся на нее и спросил:

— Ваша сестра?

— Нет, гувернантка.

— Хороша… — задумчиво протянул Браун и тут же спохватился: — Но вернемся к нашему разговору. Я привез инструкции от сэра Черчилла. В первую субботу сентября вам предписано отправиться во Францию…

Беседа продолжалась и после ужина, в каминной. Браун попросил виски, Эдвард поставил перед ним бутылку и стакан.

— А себе?

— Выпью кларета, — сказал Эдвард и добавил молча «крепкое пью только с друзьями».

Есть люди, с которыми невозможно подружиться, даже если очень захотеть. Они безупречны с виду, но имеют нечто порочное внутри. Оно не заметно, как червяк в яблоке, но нельзя яблоко есть и нельзя дружить с тем, у кого внутренняя червоточина. «У него не было врагов, но его ужасно ненавидели друзья» — вероятно, это про Брауна.

Он говорил про чернокожих рабов без всяческого сочувствия, вздыхал ненатурально. Один раз позволил неподходящий смешок, рассказывая про женщин, подвергающихся насилию днем на плантациях, ночью в бараках.

— Больше всего повезло тем рабам, кто попал в Европу. – Выпитое Брауном виски выливалось обратно в виде болтовни. —  В знатных домах Парижа на них мода. Чернокожие прислуживают за столом — в перчатках, чтобы на тарелках не оставались пятна от их кожи. Ну что взять с парижан? Они экстравагантны и любят всяческие новшества. Лично я не хотел бы иметь слуг, которые больше похожи на… – Браун собирался сказать «обезьян», заметил недоуменный взгляд хозяина дома и поправился: – Я хотел сказать, которые слишком отличаются от нас, белолицых. Кстати, еще один штрих к французской экстравагантности. Некоторые богатые кокотки заимели чернокожих любовников, сделав их сексуальными рабами. Но это не самая тяжкая форма рабства, согласитесь. — Браун хихикнул.

С ним не то что нельзя заводить дружбу, но опасно. Он из рода оборотней. Они говорят правильные вещи, но сидит в них внутренний подлец. Он управляет поступками и иногда показывает свою гнусную рожу, когда рожа хозяина пьяна. Эдвард отвернулся к окну.

— Кстати, держите ли вы чернокожую прислугу? – спросил Браун.

— Нет. Не хочу усложнять им жизнь. В деревнях на черных людей смотрят, как на чудовищ.

— Дикие нравы. Чем меньше образован человек, тем меньше он склонен менять взгляды и воспринимать новшества. В отдаленных корнуольских деревнях жители до сих пор не признают спички. Называют их «сатанинским огнем» и пользуются лучинами.

Браун задал пару вопросов – об усадьбе, доме и предках Эдварда, тот расценил их как слишком личные и не ответил, желая, чтобы гость догадался удалиться к себе в спальню, а лучше – к себе домой. Браун не догадался и пустился в воспоминания.

— Вы спрашивали, почему я вступил в Ассоциацию. Объясню. Ненависть к работорговле у меня от отца – морского офицера. Когда я был маленьким, его послали в Америку подавлять местных повстанцев. Отец жил в доме английского джентльмена, землевладельца. Он имел двенадцать детей – троих от жены, остальных от черных рабынь, которые погибли от непосильного труда на его же плантациях…

Эдвард потягивал кларет, его цвет и вкус земляники приносили большее удовольствие, чем излияния гостя.

«Больше всего люди любят рассказывать о себе. Причем небылицы. Чтобы выглядеть такими, какими хочется, а не такими, какие есть. Не верю ни единому слову. И вообще — зачем мне знать про него? Зачем он вообще приехал? Ничего нового или срочного не сообщил. Поскорее бы ушел спать, а завтра пораньше бы уехал».

Из гостиной приплыли звуки рояля. Эдвард слушал и ощущал, как с каждой нотой утекало в пустоту время, которое он мог бы провести с Джоан. Браун слишком пьян, чтобы поступить корректно   и уйти. Сидит, смотрит стеклянными глазами на пейзаж Констебла и наверняка видит что-то другое.

Вдруг картина сорвалась с крючка и полетела на пол. Она увлекла стоявшие на каминной полке японские вазы, расписанные цветущими ветками сакуры. Возы упали и разбились. Картина упала лицом вниз и обнажила неприглядную заднюю сторону – обрывки холста, потертую раму, ржавые концы гвоздей.

Это оборотень-Браун.

— Какая жалость, — равнодушно сказал он.

То же самое он сказал, когда за ужином уронил фужер с красным вином, и оно растеклось по белой скатерти, как кровь. То же самое он скажет, если убьет человека…

Явились слуги убирать. Горничная смела веником осколки и ссыпала в ведро, они звякнули в последний раз, будто попрощались. Превратности судьбы: сколько лет вазы стояли на полке, как на постаменте, украшали комнату, гордились собой. Но в один момент оказались сброшены и отнесены на кладбище мусора. С людьми порой то же самое…

Дворецкий поднял картину и спросил «что прикажете делать, сэр?». Полотно не пострадало,  по верхней раме пролегла трещина. На испорченные вещи глядеть радости мало, к тому же трещина — плохая примета. Эдвард приказал заменить раму.

Браун наблюдал с невозмутимым лицом, будто не он являлся причиной разрушений. Разве он виноват, что картина упала?

Да, виноват. Она висела много лет и не собиралась падать. Вдобавок разбились две вазы, как две жизни…

Нет. Эдвард несправедлив к гостю. Раздражен его присутствием и отсутствием Джоан. Вернее, ее далеким присутствием и препятствием в лице Брауна. Он увяжется следом, если Эдвард к ней пойдет. Познакомить их?

Ни в коем случае. Все равно что знакомить волка с овечкой.

Не пригрел ли он зверя в родном доме?

Глупости. Чем он может навредить? Завтра уедет, а сегодня будет спать в крыле для гостей. Коридор, ведущий в спальни хозяев, Эдвард закроет на ключ и щеколду, что делает в исключительных случаях. Сегодня именно такой. Сон — мирное занятие и нельзя допускать туда чужаков, способных разрушать. Зачем сэр Черчилл дал ему в помощники малознакомого, малоприятного человека?

Отказаться от миссии?

Нет. Поздно. Но с Брауном первый и последний раз.

Музыка кончилась. Джоан ушла спать. Вечер пропал. Если Эдвард задержится еще на пять минут, наговорит грубостей. Они поссорятся, пострадает миссия — дело, начатое со ссоры, обречено на провал.

— Вы простите, если я удалюсь к себе? Голова разболелась. — Не дожидаясь ответа, Эдвард направился к двери.

— Конечно, конечно. Пожалуй, мне тоже пора на покой.

Браун вышел следом. Поднимаясь по лестнице, он всматривался в портреты, будто желал проникнуть в хитросплетения их отношений. Они не распутались до сих пор – Браун единственный, кто знал об этом.

— Ваши предки?

— Да. Граф Роджер Торнтон с супругой. И… экономка, — бросил Эдвард на ходу.

«Экономка? Несправедливо, — Браун погладил руку молодой дамы, как бы утешая. — Мы восстановим справедливость».  Перевел взгляд на старого Роджера, и показалось — тот ему подмигнул.

Да, справедливость рано или поздно восстановится, Браун войдет в Милтонхолл не как гость, а как хозяин. Представил: он в охотничьем костюме болотного цвета из лучшего шотландского твида неторопливо спускается вот с этой самой лестницы. Внизу ждет гувернантка… он сделает ее экономкой… она ждет, чтобы подать ему хлыст и перчатки… нет, она будет подавать ему кофе… и чай… и делать все, что он прикажет…

Ночью разразилась гроза — лучшее время для кровавых преступлений. Грохотало так, будто силы Неба и Подземелья схватились в битве за обладание Землей. Ветер завывал и плакал в каминных трубах, как смертельно раненый. Острозубые молнии сверкали, пытаясь прогрызть твердый мрак.

Бенджамину не спалось, он раза три ходил проверять, потушены ли свечи, заперты ли двери и так далее. Он мог бы поклясться, что как-то во время всполоха видел фигуру с ножом, которая подбиралась к спальному отделению хозяев. Кто бы это мог быть? Чужаков в доме нет, значит — привидение. Они безобидны, только пугают. На всякий случай Бен перекрестился и прошептал оберегающую молитву, которой его научила Дафна. Вернувшись спальню, он тщательно заперся, лег, но так и не уснул.

Эдвард надеялся, что громы и молнии ночь унесет с собой, дороги не размоет, нежелательный гость отправится домой без промедления.

Надежды сбылись наполовину. К утру природа угомонилась и присмирела, будто просила прощения за ночное буйство. На стеклах еще висели алмазные бусинки дождя, а птицы уже распевались, приветствуя робкие лучи, которые пробивались к земле сквозь посветлевшие, но еще плотные облака. В открытые окна вливался воздух – вкусный и прозрачный, как родниковая вода.

Как ни торопился Эдвард избавиться от Брауна, а раньше полудня дела завершить не удалось, потом ланч, десерт… Наконец, карета тронулась, переваливаясь на рессорах, как спущенный на воду корабль. Эдвард долго смотрел вслед. Он не испытывал неудобства за то, не ответил на желание Брауна с ним подружиться. Кроме скрытой червоточности, Эдвард упрекал его за украденный вечер с Джоан. За то прекрасное, что могло бы с ними случиться, но уже никогда не произойдет, а если произойдет, то по-другому. За украденные минуты первого, робкого сближения, которые они упустили по его, Брауна, вине.

Когда один экипаж скрылся из вида, Эдвард мысленно сел в другой и помчался в противоположном направлении.

Когда женится, членство в Ассоциации прекратит. Достаточно он боролся за счастье других, пришло время бороться за свое. Он же не собирается надолго оставлять молодую жену без присмотра. Ненадолго тоже. Он заметил, какой хищный взгляд бросил на нее Браун. А в Лондоне, куда они переедут после свадьбы, хищников, зарящихся на чужое, пруд пруди.

Он ее сегодня еще не видел и не предпринимал попыток разыскать, не желая ни торопить Джоан, ни навязываться. Отношения, которые едва начались, тоньше шелковой нити, их легко порвать, достаточно одного неосторожного движения или слова. Эдвард ожидал, что гувернантка с воспитанницами выйдет гулять, подойти к ним будет вполне естественно. Однако, погода снова нахмурилась, и надежда на случайную встречу исчезла вместе с лучами неуверенного солнца.

Если до вечера встреча не произойдет, управление случайностями он возьмет на себя. А пока посидит в уединении, покурит сигары, пофилософствует. Дермот говорит: послеобеденные размышления полезны для здоровья.

Если на улице серо и негостеприимно, нет ничего лучше, чем сидеть у горящего камина и ни о чем не беспокоиться. Ну разве что о биржевых новостях. Эдвард взял газету, просмотрел экономический раздел и ровным счетом ничего не понял. Цифры требуют сосредоточенности, а она у него в данный момент отсутствует, вернее, направлена на другой предмет.

По возвращении из Франции он сделает Джоан предложение — вечером в Сочельник, в качестве подарка на Рождество. Она обрадуется и согласится, ведь именно о том мечтают все юные девы — от гувернанток до принцесс.

Назначат день свадьбы. Тянуть Эдвард не желает, не позже чем через месяц поведет Джоан под венец.

Большого торжества она не захочет да и ему ни к чему. Маленькое, для узкого круга тоже потребует подготовки. Прежде всего сделать грандиозную уборку – новая хозяйка должна прийти в обновленный дом. Потом сделать заказы, разослать приглашения. Приедут портнихи, шляпницы, начнется выбор тканей, примерки и прочая суета. Повозки начнут прибывать одна за одной – с покупками, с товарами, с продуктами…

Свадебные хлопоты – самые радостные хлопоты в мире. Глаза Джоан будут сиять. Эдвард будет гордиться. Сделать счастливой любимую женщину – мечта мужчины.

В столице граф и графиня Торнтон первое время поживут в доме Дермота, который отписал ему добрый дядюшка Джон Дудли. Потом купят свой дом скорее всего на той же улице Хобэрн, она удобно расположена и выглядит респектабельно.

Вопрос: захочет ли Джоан, эта любительница лесной тишины, свежести и далеких горизонтов, переезжать в город, где царство домов, какофония звуков и дым вместо воздуха?

Ну, во-первых, Хобэрн достаточно просторна и не дает ощущения замкнутости, уличная какофония не достигает верхних этажей, задымление заметно лишь в Ист Энде и в районе порта, где самые дешевые постройки. Во-вторых, переезд необходим.

Да, необходим. В Лондоне никто не знает их истории, никто не будет шептаться насчет гувернантки, «окрутившей» хозяина. Джоан примут как равную, его титул ее защитит. К тому же, если честно, Эдварду надоело деревенское существование — тихое, однообразное. Бурлит молодая кровь, толкает к жизни непоседливой, многогранной. Быть в гуще событий, а не наблюдать их из далекой глуши. Про новые открытия узнавать из первых рук, а не из газет, которые половину придумают. То же самое с Джоан. У нее любопытный ум. Она должна увидеть и узнать как можно больше.

В столице скучать некогда, это котел с тысячью ингредиентов, он все время кипит. И вовсе не обязательно бегать с одного мероприятия на другое – с бала на концерт, из музея на выставку. Они оставят время друг для друга, для себя, для хобби. Джоан будет рисовать и музицировать. Эдвард займется спортом, скачками и другими чисто мужскими делами. А также разберется в делах Джоан — восстановит в правах наследства, вернет настоящее имя.

В общем, ждут их большие перемены, прямо-таки эпохальные, сравнимые разве что с открытием Австралии. Которая, впрочем, далека и бесполезна, а Лондон близок и увлекателен, как лавка древностей.

 

 

На приятные темы можно размышлять до бесконечности. Некоторые только и делают что мечтают. Мечты у них гигантские, но никогда не исполняются, потому что если начать исполнять, некогда будет мечтать. Пустые мечтания — для ленивых умом и телом. Эдвард непременно воплотит задуманное…

Из тумана задумчивости его вывели голоса племянниц. Громко переговариваясь, девочки бежали по коридору и топали каблучками, как копытцами, за ними бежала гувернантка и старалась не топать. Вскоре в гостиной раздались звуки рояля, на котором играли гаммы неумелой детской рукой.

Наконец-то случайность исполнила то, что он от нее долго ждал.

Эдвард затушил сигару, поправил галстук, надел пиджак – все-таки собирался предстать перед женским обществом.

— Добрый день, как идут дела у моих дорогих племянниц?

— Хорошо, — откликнулась Кэти. Она забралась с ногами на диван и причесывала куклу.  – С погодой не повезло. Сидим дома. В детской скучно, пришли сюда. Музицировать. У меня не очень получается…

— А у меня очень! – похвалилась Молли. Она сидела за роялем, рядом Джоан. При виде Эдварда у обеих сверкнули радостью глаза. – Гаммы освоила, скоро начну детские песенки разучивать. «Я расскажу историю про Гордона и Глорию»… Мисс Джоан говорит, у меня талант к музыке.

— А у меня – к французскому! – перебила Кэти. – Вот выучу язык, поеду в Париж. Поговорю с королем.

— О чем же?  Об искусстве? О моде?

— Нет, в искусстве и моде он не разбирается, — со знанием дела сказала Кэти. – Попрошу короля познакомить меня с его сыном принцем.

— Тебе рано знакомиться с принцами, — Молли попыталась остудить мечту сестры.

— Не рано, а как раз. Он меня увидит и полюбит. И на других не захочет жениться. Будет ждать, пока вырасту. Потом мы поженимся, и я стану принцессой.

Джоан прикрыла рукой улыбку.

— Хороший план, Кэти, — сказал Эдвард серьезным тоном. И тем же тоном обратился к гувернантке:

— Мисс Джоан, позвольте оторвать вас от занятий на пару минут. Вы заказывали нотные брошюры. Они пришли. Лежат в соседней комнате. Можете забрать.

Влюбленные понимают друг друга в правде и во лжи.

Джоан поднялась легко, будто стул помог ей и подпрыгнул.

— Молли, позанимайся без меня. Я скоро вернусь.

Эдвард вошел в каминную первым и, едва Джоан переступила порог, схватил ее в охапку, закружил.

Озноб любви – это когда трясет не от холода, а от желания. Забвение времени – верный его симптом. Лекарство: глаза в глаза, губы в губы, принимать ежедневно. Накрываться теплым туманом грез и целоваться до головокружения. Анамнез: мир не существует, кроме двоих, которые одно. Выздоровление нежелательно.

Прошло два часа или две минуты, никто не знал. Очнулись от беспорядочных ударов по клавишам – рояль стонал и призывал на помощь. Эдвард не откликнулся на призыв, он покрывал лицо Джоан легкими поцелуями.

Она прошептала:

— Пора идти. Я на работе.

— А я скучаю.

— Я тоже. Но пора.

— Последний поцелуй, — сказал Эдвард и лизнул ее щеку.

— Ой, мокро! И нежно. И тепло. Но разве это поцелуй?

— Это больше. Так львы показывают любовь своим женщинам.

— А те как?

— Они рожают от них детей.

— Ой. – Джоан смутилась. Она совсем забыла – чем заканчиваются безобидные на первый взгляд поцелуи. Но ее собственные дети еще далеко, а вот Кэти и Молли требуют немедленного присутствия. – Позвольте мне вернуться к девочкам, сэр, иначе рояль не выдержит, и придется вызывать настройщика.

— Хорошо, мисс Джоан, идите и не забывайте, что хозяин так же нуждается в вашем внимании, как и воспитанницы.

— Невозможно забыть, сэр, — сказала Джоан и приложила ладонь к щеке.

Она боялась, что дети заметят ее румянец и припухшие губы. Они же заметили другое.

— А где ноты? – спросила наблюдательная Молли.

—  А где дядя Эдвард? – за компанию спросила Кэти.

— Не знаю, — честно ответила Джоан и беспричинно улыбнулась. Других вопросов не последовало. – Продолжим.

Погода так и не наладилась. Весь день они просидели внутри и не соскучились, потому что невозможно скучать в доме, который как город, а коридоры, как улицы, там можно спрятаться или чинно прогуляться, побегать или попрыгать, посидеть или даже поспать. На каждом углу ждет приключение или привидение, а если что-то нечаянно уронить или разбить, это станет большим событием и будет обсуждаться потом целый час.

Весь день Джоан ощущала на лице улыбку, которая поселилась как постоянное выражение. Улыбка не собиралась уменьшаться или пропадать, зато охотно становилась шире и превращалась в смех от каждого пустяка.

Она тайно надеялась, немножко боялась и жаждала встретить Эдварда в переулках Милтонхолла, но он нарочно не появился. Любовь надо принимать дозированно и перебор так же противопоказан, как недобор.

Зато в последующие дни Эдвард увеличил дозу, и Джоан ее охотно приняла. Благодаря установившейся дождливой погоде, гувернантка и воспитанницы сидели дома, но не на одном месте. Они бродили в той же манере, как если бы бродили по лесу. Порой к ним присоединялся Эдвард и рассказывал что-то на историческую тему, обычно про великие битвы, как при Гастингсе, которая практически определила судьбу Острова. Кэти и Молли слушали, раскрыв рот, Джоан с восторгом внимала каждому слову.

Потом он уходил, но еще раз пятнадцать «случайно» показывался на глаза или встречал их в коридорах, и каждый раз церемонно здоровался:

— Добрый день, Кэти, добрый день, Молли, добрый день, мисс Джоан.

Он перемигивался с каждой девочкой или гладил по щеке, а Джоан кланялся излишне почтительно или, если не видели племянницы, быстро обнимал, целовал и отпускал, будто ничего не произошло. Игра – смесь церемонности и шутки нравилась всем участникам, она развлекала и не надоедала.

Иногда плохая погода бывает не врагом, но союзником. Когда за окном дождь, в добром доме поселяется радуга.

Невозможно удержать в руках воду, невозможно удержать любовь в глазах.  Влюбленный человек щедр и одаривает любовью не только «предмет», но и окружающих. Рядом с ним уютно, и хочется греться в лучах его счастья.

Притомившись от прогулок, Джоан присаживалась на диван, девочки устраивались по обе стороны: Кэти клала голову на ее плечо, Молли – на колени. Легкие бабочки беззаботности порхали над ними. Обычно разговорчивые девочки замолкали, будто понимали: нельзя нарушать пустой болтовней тихие моменты детства, они слишком быстро проходят. Бабочки беззаботности улетают, оставляя людям печаль о невозвратном.

Однажды младшая сказала:

— Мисс Джоан, вы улыбаетесь чаще чем раньше, и смущаетесь, когда дядя с вами заговаривает. Вы влюблены, да?

Задавать прямые вопросы: у взрослых – верх некорректности, у детей – бесхитростность в чистом виде. Честно отвечать на прямые вопросы – глупость. С честностью вообще надо осторожно, надо знать с кем и когда. Что же отвечать? Все что угодно, кроме грубого вранья. Завуалированная правда – лучший выход.

— Ну-у… просто я благодарна вашему дяде за то… что он добр… что заботится о вас… о нас. Развлекает рассказами. Покупает подарки, вам кукол, мне ноты. Тот, кто дарит подарки…

— … тот хороший человек! – заключила Кэти. – А давайте мы тоже будем хорошими и подарим дяде что-нибудь.

— И будет у нас День Подарков, — поддержала Молли.

Когда что-то решишь, надо сразу действовать, а то потом   забудешь, отвлечешься, и добрый порыв утонет в море обыденности, подобно лодке, которую забыли достроить.

Возле гувернантки девочки пригрелись, размякли, вставать лень, да и куда спешить? Лучше поговорить. О насущном – о платьях, в которых они поедут к доктору Гарднеру, о кошечке, которую давно пора завести, и так далее. К Эдварду больше не возвращались, чему Джоан втайне порадовалась.

Детей легко отвлечь или ввести в заблуждение, чего не скажешь о взрослых, которым по должности положено все знать. Это про дворецкого. Бен тоже кое-что заметил и придумывал – как использовать на благо себе.

Он косился на Джоан, когда она с гордой спиной проходила мимо и, не повернув головы, бросала «доброе утро, мистер Винфри», как собаке сухую кость. Он так же сухо отвечал и облизывался, желая отведать ее розовое, сочное тело. «Расцвела, как майская яблоня. Дурманом обдает. Невтерпеж поближе его вдохнуть, плод на вкус попробовать. Но подожду. Скоро граф девчонкой наиграется, я ею займусь. Отомщу за пощечину. И за гордость. Да за все».

Счастливые люди не замечают окружающих подлостей и заговоров против себя. Джоан была далека от обид и чувства мести, она так и не пожаловалась на Бена. Она существовала в другой Вселенной, туда не долетали подлости, как не долетели бы стрелы до Луны.

Странно, что будучи влюбленной, она не мечтала о свадьбе, не представляла себя хозяйкой Милтонхолла, не желала обладать драгоценностями или привилегиями, которые положены жене графа. Жена графа… Она не произносила ни вслух, ни внутри. Это не про нее. Это нескромно, непривычно, недостижимо – думала Джоан. Она не сомневалась в искренних намерениях Эдварда, но далеко в будущее не заглядывала. В настоящем слишком хорошо, о чем еще мечтать – ей, девушке без дома и семьи? Закончилась жизнь в страхе и неопределенности, радужные краски озарили темное нутро Милтонхолла. Джоан наслаждалась тем, что сейчас: невинный флирт — прелюдия большой и долгой любви, как у лебедей, которые не переходят к главному, пока не станцуют ритуальный танец.

Эдвард и Джоан как бы исполняли ритуал, чтобы лучше узнать друг друга, понравиться, сблизиться. Вечерами Джоан сотни раз вспоминала произошедшее за день: дрожь от нетерпения его увидеть хотя бы мельком, а потом – как он на нее посмотрел, что сделал, сколько раз поцеловал. Она вспоминала его прикосновения и слова, сказанные взглядом. Он никогда не смотрел напрямую – это грубо и бестактно. Легкий поворот головы, глаза, готовые засмеяться прежде, чем губы. Его походка, жесты, даже молчание — все в нем казалось ей идеальным и прекрасным, лучшего не может быть.

Он не сделал ни одной ошибки в ритуале и нравился ей с каждым днем больше. Прилив, который не кончается. Счастье, которого она раньше не знала, и не знала – что такое вообще возможно.

Когда человек счастлив сейчас, о чем можно еще мечтать?

Эдвард не спешил, ничего не обещал, ни на чем не настаивал. Его вел инстинкт, который не ошибается и подсказывает как вести себя с тем, кто дорог. Благоразумие удерживало от неверных шагов. К чему торопиться? Джоан никуда не денется. Она влюблена со всей силой юной, трепетной души – он видит по румянцу, который заливает ее щеки при встрече. Время сомнений кончилось, настала эра доверия. Взаимная любовь – контракт, заключенный в их сердцах, он посильнее того, что на бумаге.

Третьей стороной расторгнуть его невозможно.

Почти.

И это «почти» случилось в самый неожиданный момент.

 

13.

 

Для детей сборы в дальнюю дорогу – событие вселенской важности. Это радость и ожидание чего-то чудесного, что произойдет в конце, по прибытии, а вначале, еще дома, это слезы, обиды, надутые губы.

Кэти и Молли с утра нервничали. Вслух. Спорили по мелочам, махали руками. Они ни в чем не были согласны друг с другом, злились и все делали не так. За неделю до поездки было решено, что девочки оденутся в белые, одинакового фасона платья, отделанные разного цвета лентами. Но нет чего милее женскому сердцу, чем покапризничать в последний момент.

Едва вошли в гардеробную, Молли заявила:

— Хочу розовое платье с бантиками на рукавах!

Оно лежало в сундуке – свернутое, не отглаженное.

— Нет, я хочу это платье! – тут же пожелала Кэти. – Я давно хотела его надеть, еще вперед тебя! Я старшая, ты должна меня слушаться.

— Нет! Я младшая, ты должна мне уступать.

Джоан пришлось встать между девочками, чтобы предотвратить потасовку. У нее проблема выбора платья не стояла, стояла другая. Ее единственное летнее платье, которое подарила подруга Пэт, показалось слишком фривольным – с коротким рукавом-фонариком и глубоким вырезом на груди. Джоан в нем полуголая. А другого нет, не в сером же каждодневном отправляться на праздник. Подумала и придумала – обернуть вокруг шеи длинный шарфик. Петля его прикрыла декольте, концы опустились вдоль платья. Получилось нечто в греческом стиле.

Тот кто умеет решать личные проблемы, решит и чужие.

Находчивость – главное качество гувернантки, без нее она профессионально не пригодна. Детским капризам нельзя потакать, это река, которая быстро превращается в море, и надо в самом начале поставить дамбу из веских причин. Дети мыслят сугубо логически и сами приходят к правильному решению, следует всего лишь указать путь.

— Кэти, Молли, дядя Эдвард отправляется через три четверти часа, и если вы к тому времени не будете готовы, он вас попросту оставит дома.

Молчание. Осознание. Паника.

— Ой, а мне еще локоны завивать!

— А мне косички вокруг головы укладывать!

Про капризы было забыто. Надолго, если не навсегда или во всяком случае на ближайшие три четверти часа.

Превращать хаос в некое подобие порядка – тоже обязанность гувернантки.

— Сделаем так, чтобы побыстрее. Я буду причесывать одну девочку, другая будет одеваться. Потом наоборот. В волосы Кэти вплетем жемчуг, Молли – атласные ленты…

— И перо павлина!

— Хорошо. И перо. Вы будете выглядеть, как леди на приеме. И так же должны себя вести.  Сдержанно. Воспитанно. Не вздумайте ссориться на людях, тем более драться.

— Слышала, Кэти? – Молли повернулась к сестре. — Не пытайся дергать меня за косички, а то тебя в леди не примут.

— А если ты будешь на всех показывать пальцем, тебя тоже не примут…

К назначенному часу все трое были готовы, правда, опоздали  на полчаса, но прекрасным леди прощается. Они чинно спускались в холл, где ждал Эдвард. Он не отрывал взгляда от Джоан. Она выглядела чуть уставшей и все равно свежей, будто только что умылась небесной росой. Так она будет выглядеть по утрам – чуть уставшей от его ласк, умытой его обожанием.

Он одарил дам комплиментами – первое правило галантности, и поддержал каждую при посадке в карету. Он сел напротив Джоан, предвосхищая удовольствие полтора часа пути созерцать великолепную картину. Он предоставил ей отвечать на бесконечно сыпавшиеся вопросы и наполовину прикрыл глаза. Зря Дермот говорил, что все красивое в конце концов надоедает. Не надоедает же людям каждый день любоваться рассветами и закатами, смотреть на звезды или в морскую даль.

Надоедает неподвижная красота, а Джоан всегда разная и всегда хороша. В ней нет изъянов, ни внешних, ни внутренних. Именно ее он ждал долгие десять лет после Элизабет, которую послали ему Небеса в качестве испытания пороком — чтобы узнал цену безгрешности. Надо говорить «спасибо» испытаниям, а не проклинать, их уроки бесценны. Если в тяжелую минуту спросить себя не «за что?», а «для чего?», все встанет на места. Не сразу, но встанет.

В дороге долго молчать не положено, Эдвард прислушался к женским разговорам – про какого-то Тома, который бедный, но талантливый, он нарисовал «плачущую розу» и подарил «мисс Джоан». Еще один претендент? Нет, это мальчик, сын садовника.

Дамы задались вопросом «почему роза плакала?», и Джоан высказала предположение:

— Вероятно, у розы было печальное настроение.

— А у меня всегда замечательное настроение! – заявила Кэти. –Летом и зимой. Летом цветы, а зимой снежинки. И пушисто кругом. Можно падать или лепить снеговика. Дядя Эдвард, а почему летом снега не бывает?

С детьми не станешь дураком, они заставляют думать.

Он ответил и тут же получил новый вопрос – как долго ехать до усадьбы доктора Гарднера, если считать не по времени, а по расстоянию?

— Примерно двадцать пять миль.

— Это много или мало?

Цифры больше пяти детям ни о чем не говорят. Надо придумывать образы и показывать на пальцах.

— Здесь британский остров, здесь Европа. Между ними Английский канал. Если бы он вдруг высох, то карета из Дувра до французского Кале проехала бы столько же миль, сколько наша, — сказал Эдвард и получил поощрительный взгляд от гувернантки.

— Значит, мы едем почти за границу, — сказала Кэти после короткого раздумья.

— Хорошо, что мне в волосы вставили павлинье перо, — сказала Молли.

С детьми не соскучишься.

Под конец пути девочки утомились от собственной болтовни и бесконечного пейзажа и заснули, прислонившись щечками к плечам взрослых. Джоан откинулась на спинку дивана, отвернулась к окну. Она ощущала взгляд Эдварда и улыбалась, не поворачивая головы.

 

 

На подъезде к «Пересмешнику» слышалась музыка в исполнении большого оркестра, он исполнял медленные менуэты и быстрые мазурки попеременно. По усадьбе бродили празднично одетые люди и слуги в париках и белых чулках. Тут и там слышался смех, громкие приветствия, детские голоса – вполне в духе Дермота, который ненавидел чопорные светские приемы, где главное не люди, а правила.

Повсюду стояли тенты, украшенные живыми гирляндами, и столы – их украшали фрукты разных цветов, и блюда походили на съедобную палитру. Присутствовали также стеклянные кувшины с напитками. Кувшины потели и пускали капли по бокам. Возле каждого стола находился человек, чтобы вытирать стекло и пополнять запас фруктов.

Прибывающих встречал хозяин и юбиляр в одной персоне, одетый в белое: атласный сюртук и такие же штаны до колен, рубашка с кружевным жабо под горлом, гетры и туфли. С каждым гостем Дермот обязательно беседовал – коротко или длинно в зависимости от того, дальний или близкий был родственник. Эдварду и его дамам он уделил особое внимание — поздоровался за руку с Кэти и Молли, слегка кивнул Джоан, стоявшей позади. Она сделала книксен и отправилась вместе с девочками к зеленому лабиринту.

— Почему ты не пожал ей руку? — спросил Эдвард, задетый невежливостью друга.

— А что — должен был?

— Скоро ты почтешь за честь ее руку поцеловать.

— Неужели? Не верю ушам. Значит, неприступная крепость пала… — Дермот состроил насмешку, оттянув губы с одной стороны.

— Перестань дурачиться и говорить пошлости, иначе я разворошу твою идеальную прическу.

— Ой, не надо! Мой Митчелл два часа над ней трудился. Посоветовал завивать не все, лишь концы…

— А одеться по моде Бурбонов из прошлого века тоже он посоветовал?

— Нет, моя идея. В белом и атласном я ощущаю себя, как на свадьбе. Которой у меня никогда не будет. Ну хоть раз почувствую себя женихом, в его лучшей ипостаси – красиво одетым и без обязательств.

Эдвард по-доброму улыбнулся.

— Ты не повзрослел. Хотя сегодня стукнет…

— Ох и не напоминай. Сорок лет. Но это не значит, что молодость прошла. Возраст – лишь цифра. Человеку столько лет, на сколько он себя чувствует. Я чувствую себя на двадцать пять. Я продолжу дурачиться и говорить пошлости и умру молодым. Желательно попозже, конечно. Но, друг мой, почему ты мне ничего не написал, не предупредил?

— Не люблю писать о личных вещах. В письмах они выглядят или мертво или пошло, как в романах…

— Кстати, про романы. В одном, очень пошлом, был следующий сюжет. Смазливая служанка Эстер задумала окрутить хозяина, который проявлял к ней нездоровый интерес. Она падала в обморок каждый раз, когда он пытался ею овладеть. В конце концов он женился и заполучил то, о чем мечтал. Надеюсь, Джоан подобных трюков с тобой не производила?

— Конечно, нет. Она для того слишком скромна и бесхитростна.

— Ей повезло. Вообще-то добродетель вознаграждается только в романах. Прости, что не подал твоей даме руку. С сего момента обещаю вести себя прилично и говорить о ней или хорошо, или ничего. Как о божестве, которое не бывает поругаемо.

— Советую держать слово, иначе вызову тебя на дуэль.

— Раньше десерта и вина?

Друзья рассмеялись.

Подошел слуга с подносом, на котором стояли рюмки с напитком красноватого оттенка — между светлым розовым и спелой земляникой.

— Джентльмены пьют кларет, это та самая истина, которая спрятана в вине, — сказал Дермот. – Выпьем за меня.

— За тебя!

Напиток приятно охладил и пощекотал внутренности. Вино не пьют, как воду, вино впитывают, как искусство. И так же им наслаждаются. Наслаждение требует неторопливости. Дермот дождался, когда кларет провалился в желудок, и его терпкий букет ослаб.

— Ну ладно, подробнее потом поговорим, а сейчас пойдем. Познакомлю кое с кем из гостей…

— А почему хозяин не встречает гостей? – раздался сзади зычный бас.

Друзья оглянулись. К ним приближались двое: один приземистый и с обрюзгшим от пьянства или от болезни лицом, другой медно-рыжий в белом офицерском мундире, который подчеркивал его вытянутую фигуру, не типичную для коренастых шотландцев. Это были полковые приятели Дермота, которых Эдвард почти не знал, видел пару раз, когда только приехал в Индию. Странно, что он вспомнил их имена Макинрой и Макфайер. Вряд ли они вспомнят его. Уйти, чтобы не мешать встрече сослуживцев и не слушать воспоминаний, в которых не участвовал? Рыжий Макфайер его остановил:

— Торнтон! Вы? Как поживаете?

Уходить было неловко, Эдвард проговорил нечто вежливое в ответ и приложился к новой рюмке кларета, придумывая повод удалиться. Уже послышалось «помнишь, как мы кутили в Пенджабе…», «помнишь, как попали под муссон…» Все, повод не требуется. Слушать чужие воспоминания все равно что читать книгу беспорядочными отрывками. Захлопнуть и поставить на полку чужой памяти. Не успел Эдвард сделать двух шагов, когда услышал гулкий голос Макинроя:

— Дермот, не знаешь – как у Бетти сложилось? Редкая красавица была. Наверное, замужем за генералом… — Он замолк по знаку Дермота.

Эдвард остановился. Спина напряглась, будто ее обдало ледяным ветром. Посреди праздника он почувствовал приближение несчастья. Так бывает — еще вовсю сияет солнце, и по небосводу плывут кудряшки облаков, но повеял ветерок и принес весть: кончается небесная идиллия, идет буря. Она разметает облачные кудри и накроет небо черными буклями туч.

Уехать?

Невозможно. Дермот обидится. Да и что за нервозность без причины – как у старой дамы, когда кончилась успокаивающая английская соль?

Джоан грозит опасность. Где она?

Вон гуляет с девочками, к ним присоединилась пожилая дама, они разговаривают. О чем? Конечно, о детях, потому что с умилением на лицах. Дама и не предполагает, что Джоан – гувернантка. Ловко повязанный шарфик и врожденная грация заслоняют дешевое платье и делают ее похожей на Диану. Живость и ум сияют в глазах, а не скука и пустота, как у светских юных дев. Те слепо следуют моде и принимают мышьяк, чтобы выглядеть бледными, как покойники. Джоан не следует и со смугловатыми, румяными щечками походит на аппетитный персик.

Что приятнее – покойник или на персик?

Сама того не желая, она привлекает взгляды и мужчин, и женщин. Ей не составит труда войти в высший свет, как равной… нет — лучше многих урожденных графинь и баронесс. Она затмит их, заставит позеленеть от зависти. А увидев ее в бальном платье и ожерелье из египетских изумрудов, властители мира склонят головы и признают ее своей владычицей…

— На кого вы засмотрелись, Торнтон? – спросил вдруг рыжий однополчанин Дермота и последил за его взглядом. – А, понимаю. Молодые девушки, молодая кровь. Хороша та, скромно одетая.  Хочешь с ней познакомиться, Тедди? Ты ей понравишься, если не напьешься…

— Заткнись, Макфайер! – одернул Эдвард. — Оставь ее в покое. Это гувернантка моих племянниц.

— О, простите, не знал. – Уши Макфайра стали того же цвета, что и малиновый кларет, который он держал. — Впрочем, здесь и без нее полно хорошеньких дам.

Дермот любил скандалы и прочие вещи, нарушающие правила приличия, но не в своем доме. Эдварду не по душе армейская прямолинейность его сослуживцев, которая так же груба, как шерсть на загривке шотландского вепря. Не дослушав очередную байку Макинроя, Дермот сказал:

— Друзья, вы тут пока повеселитесь, а я представлю Эдварда кое-кому из родственников.

Это был лишь повод удалиться. Если бы Эдварду пришлось представляться всем присутствующим родственникам Дермота, не хватило бы и дня. Вполне возможно, он и сам не знал всех по имени. У него не было родных, зато двоюродных, троюродных и прочих неисчерпаемый запас – как угля в Ньюкасле.

— Не обращай внимания на Билла, — сказал Дермот. – Он так и остался деревенщиной, хоть выглядит как офицер и джентльмен. Он грубоват, но безобиден, даже когда пропустит пару рюмок скотча. Забудь. Развлекайся и не смотри на Джоан, как на красавицу, которую хочет украсть каждый мимо пролетающий дракон. У меня с ней ничего плохого не случится. Праздник готовился долго и, надеюсь, пройдет безупречно, как недавняя инаугурация Георга Четвертого. Извини, не могу составлять тебе компанию целый день, гости тоже требуют внимания. Хочешь познакомлю с кем-нибудь для легкой беседы?  Например, с моей племянницей Дженифер, вон она у березы стоит. Двадцать один год, получила лучшее домашнее образование…

Эдвард бросил на Дженифер косой взгляд: у девушки глаза испуганного котенка и напряженная спина – она боится сделать что-то, что будет расценено как нарушение правил поведения.   Она и наедине будет больше думать о правилах, чем о…

— Один профессор из Кембриджа сказал «хорошее образование подрывает способности женщины к деторождению». Я с ним полностью согласен, — сказал Эдвард ворчливым тоном.

— Я тоже. Но это между прочим. Девушка неплохо выглядит — фигурка, глазки…

— А волосы? – спросил

— Что?

— Чем пахнут ее волосы?

Дермот проследил за взглядом друга и остановился на Джоан, которая играла в догонялки с Кэти, Молли и еще тремя детьми. Она отличалась от них только ростом, она бегала и смеялась, как маленькая, ее веселью позавидовал бы сухой пень. Дженифер завидовала ей – гувернантке, которой правила не запрещают бегать и смеяться когда хочется, а не тогда когда никто не видит и не слышит.

— Понимаю… Да, Джоан вне конкуренции. Она заметно похорошела со дня моего последнего визита. Кстати, ты тоже посвежел. Дело сдвинулось? Но погоди. Хочу узнать подробности, как сказала Мария Медичи и заглянула в замочную скважину в спальню мужа, который занимался любовью с Дианой Пуатье. Позволь и мне заглянуть в твою замочную скважину. А чтобы нам никто не мешал, передам хозяйские полномочия кому-нибудь и посвящу себя полностью тебе. Тетя Кэролайн, — обратился Дермот к даме с безукоризненной прической и слишком черными бровями. – У нас с Эдвардом важный деловой разговор, не возьмете на себя обязанность приветствовать прибывающих гостей?

— Конечно, дорогой, — ответила тетя Кэролайн сладким голосом, который не подходил к ее грубо нарисованным бровям.

— Спасибо! – Дермот ответил ей сладкой улыбкой, повернулся к другу и тут же улыбку погасил. – Пойдем в рощу.

Друзья миновали поляну, где фланировали гости, слуги и показывали чудеса гибкости ирландские акробаты и вошли в лиственную рощицу. Она была узкой и плавно спускалась к подножию холма. Стояла прохлада и сумрак, бежал ручей и на искусно сооруженных порогах образовывал водопады. В отличие от тех, что на итальянских пейзажах – низвергающихся с брызгами и ревом, водопады «Пересмешника» струились без внешних эффектов, по-английски скромно – прикрывшись тенью, тихо шепча свою извечную историю. Хотелось присесть на поваленный ствол и слушать ее, слушать…

Покой природы заразителен. Озноб, державший в напряжении спину Эдварда, ослаб.

Дермот вдохнул и замер, давая свежести проникнуть в самые дальние закоулки тела. Выдохнул.

— Ну рассказывай. Как же тебе удалось преодолеть воинственность амазонки, то есть гувернантки? Что намерен делать дальше?

— Она была воинственна не по дурноте характера, а из страха. Когда я это понял, все получилось само собой. Теперь сильнее, чем когда-либо, желаю назвать ее своей. Перед алтарем.

— Не боишься опять ошибиться?

— Кто-то из мудрецов сказал: единственное, что мы делаем безупречно, это ошибаемся. Шанс, конечно, есть, но очень маленький. Я узнал ее секрет. Вернее – несколько секретов. Она открыла мне их, а это свидетельство полного доверия. Под личиной равнодушия она скрывает буйный темперамент, не свойственным нашим холодным соотечественницам. Джоан – наполовину цыганка. По матери. Унаследовала ее горячность, от невинного поцелуя вспыхивает как спичка… А дальше тебе не стоит знать.

—  Когда же свадьба?

—  Сразу по моему возвращению из Франции.

— Девушка знает?

— Пока нет. Думаю, догадывается. Я не объяснился напрямую. Боюсь напугать внезапностью. Для гувернантки стать женой графа – это шок… — Эдвард вздохнул. Поднял камень, бросил в бассейн под водопадом. Камень ушел под воду, грустно булькнув. – Знаешь, Дермот, поездка ужасно некстати. Сейчас у нас лучшее время – познание друг друга, начало близости. Хотел постепенно приучать ее к себе и к мысли, что станет моей женой. Я должен быть с Джоан, а придется расстаться через две недели. Разлука – гильотина для любви. Не зря говорится: с глаз долой, из сердца вон.

— Боишься за себя или за нее? Если за себя, то резонно. Французские куртизанки умелы в делах амурных. Обволокут ласками, очаруют, околдуют. Забудешь свою маленькую, скромную Джоан. Никогда гувернантка не станет графиней…

— Наоборот, боюсь за нее.

— …что она в твое отсутствие выйдет замуж? За кого? Она же не настолько глупа, чтобы менять графа на конюха, например? Ну если у тебя по усадьбе случайно проедет принц или король, тогда есть причина для беспокойства.

— Ни принц, ни король не проедет, но причина есть. Джоан нельзя оставлять без присмотра. Когда я рядом, к ней не подойдут, а уеду, тут же налетит куча желающих отведать меда с чужого огорода.

— Имеешь подозрения?

— Пастор местный мне не нравится.

— Он уже в чем-то провинился — в растратах или неподобающем обращении с молодыми девами?

— Ни в том, ни в другом.

— Он один из тех пасторов-красавцев с благолепным выражением лица и порочным взглядом?

— Вообще-то на внешность он не очень. Но экономка рассказывала — у него голос как флейта. Некоторые прихожанки, слыша его, лишаются чувств.

— Друг мой, дела плохи. Голос – это сила. Если правильно выбрать интонацию можно внушить впечатлительной девушке любую чушь. Хотя, не думаю, что Джоан очень уж впечатлительна, вспомни как она отчаянно сопротивлялась твоим ухаживаниям. Но… меры предосторожности не помешали бы.

Дермот бросил в ручей сухую ветку, она поплыла по воле течения в неизвестность. Какая судьба ее ожидала? Быть прибитой к омуту и затянутой зеленой тиной — печально, добраться до моря и увидеть голубую даль – судьба удалась.

— Не волнуйся, Эдди, мы что-нибудь придумаем. Но пойдем обратно. Скоро начнется большой концерт, а хозяин торжества отсутствует. Некрасиво с моей стороны.

Поднимались в молчании. Вышли из рощицы, из сумерек на свет. Дермоту пришла светлая идея:

— Хочешь, отправь Джоан с детьми к моей тетке в Дорнеби. Глухая деревушка, жителей моложе шестидесяти не найти. У тетки просторный дом, но сама она ужасная зануда. Вдобавок с причудами. Наняла специального слугу брить ей голову, чтобы удобнее было носить парик…

— Нет. Менять место жительства сейчас нежелательно. Ей тяжело даются перемены и знакомства с новыми людьми. У меня другое предложение. Вернее, просьба. Ты мой лучший друг и несмотря на многочисленные странности, извини за упоминание, глубоко порядочный человек, к тому же не любитель женского пола. Присмотри, пожалуйста, за Джоан. Не надо постоянно жить в Милтонхолле. Наведывайся время от времени, смотри, как идут дела, не требуется ли помощь. Если что-то насторожит, немедленно сообщи мне. – Эдвард с вниманием посмотрел на друга. Заметит сомнение – не в голосе, но в глазах, возьмет свои слова обратно. — Не слишком обременительная просьба?

Просьба не обременительная, если к ней отнестись небрежно. Дермот-доктор небрежностей не любил – порой это смерть пациента. Если обещаешь, исполняй. Если помогаешь, помогай со всей тщательностью. Небрежно исполненное обещание — порой если не смерть, то большое несчастье. Не можешь исполнить, так и скажи, не вселяй надежду.

Неудачный сегодня день для дачи ответственных обещаний, а к вечеру Дермоту вообще будет не до того. Эдвард ждет, и принимать решение надо сейчас, сию минуту. Если согласиться, какие неудобства это принесет Дермоту — эгоисту в лучшем понимании этого слова, то есть человеку, думающему о себе без ущерба для близких? Сможет ли он неудобства преодолеть?

Кажется, сможет. Приехать раз в неделю в Милтонхолл посмотреть, поговорить – несложно. Придется всего лишь не планировать длительные отлучки, не увлекаться пороками и постараться перед девушкой выглядеть свежо.

Отказ в помощи будет означать конец дружбы. И черную неблагодарность. Когда-то Эдвард спас его от банкротства, предоставив беспроцентный кредит. А в другой раз разыскал его и привез домой, когда Дермот лежал в беспамятстве, перебрав кокаина в одном темном «доме здоровья». Ради таких друзей стоит идти на жертвы.

— Хорошо, Эдди. Положись на меня. Буду для Джоан таким же надежным стражем, каким для Марии Стюарт был граф Шрусберийский. А кто проследит за персоналом?

— Управляющий Чалдос. Ему не впервой.

— Последний вопрос: как я сообщу тебе о чрезвычайных обстоятельствах, если таковые возникнут? Письмо до Парижа идет пару недель.

— В срочном случае найми курьера. Он за три дня доберется. Через шесть я уже буду дома.

— Договорились. Теперь присоединимся к обществу и забудем про дела, а то голова распухнет и заболит раньше, чем мы наполним ее выпивкой. Сегодня хорошая причина вести себя легкомысленно. Чем займемся до приезда артистов? – Дермот огляделся. – Там, у розария дядя Джерри и тетя Оливия Оушен – добрейшие люди, пойдем поболтаем. Заодно выпьем.

— Не знаю о чем болтать с незнакомыми, тем более с пожилыми.

— Тебе и не придется. Тетя разговаривает за двоих. В ее мозговом запаснике множество историй. Это ходячая «Тысяча и одна ночь». Если бы султан взял ее в плен вместо Шахерезады, выгнал бы на следующее утро, еще бы и подарков надарил, чтобы не вздумала возвращаться и утомлять сказками. Долго мы ее слушать не будем, а несколько минут уделим. И про кларет не забудем.

Возле розового куста, который отцвел и печально ожидал осени, стояли дама и джентльмен, чем-то неуловимо похожие – не как родственники, но как люди, долго прожившие вместе и в ладу. Она держала руку на его согнутом локте, он слушал ее и попыхивал трубкой. Окружавшая суета их не слишком занимала. Хорошо, что они среди людей, но главное – вдвоем.

После взаимных приветствий и представлений, Эдвард спросил:

— Интересуетесь розами, миссис Оушен?

— О да, и историями про них, — охотно отозвалась дама, вскинувшись, как огонек лампы, получивший дозу масла. – Например, в Древнем Риме роза была символом тайны. Если над пиршественным столом подвешивали розу, значит, о сказанном там следовало молчать. Ее изображали на потолке в комнатах для секретных совещаний и на решетке католических исповедален. У нас с Джерри тоже есть розарий, правда не такой обширный и ухоженный, как у Дермота. Он у нас эстет и для оформления нанял профессионального китайца. Сад получился чудесный. Тебе нравится, Джерри?

— Очень, — ответил муж, вынув изо рта трубку и опять воткнув.

— Я в восхищении, — продолжила Оливия и округло повела рукой над цветущими клумбами, показывая, чем именно она восхищена. Жесты – прекрасное добавление к словам. — Это ж какое требуется мастерство, чтобы расположить цветы в сложном орнаменте, вдобавок подгадать время цветения и высоту стебельков. Нужно не только иметь врожденный вкус, но и долго, кропотливо учиться.

— А также иметь хорошего учителя, не так ли, тетя Оливия? – сказал Дермот. К нему вернулось легкое настроение и желание поговорить. Наверное, это была их семейная черта. – Мой Ли с пяти лет осваивал навыки профессии у лучшего императорского садовника в Шанхае.

— Как же ему удалось попасть в императорский сад? Он же на территории «Закрытого города», туда чужаков не пускают, — сказал дядя Джерри, вынув трубку и не сунув обратно. Завязывалась беседа, в которой он желал участвовать.

Эдвард тоже. Лучше беседовать о цветах и китайских садовниках с людьми, далекими от светской чопорности, чем обсуждать политические вопросы в чисто мужской компании — участники ее считают себя важными птицами только потому, что касаются важных вещей. От чисто женской компании холостому джентльмену следует держаться подальше: первое его слово воспримут как знак особого внимания, второе как предложение руки и сердца. Вот если бы присоединиться к гувернантке, которая понимает его правильно и ни к чему не обязывает… Но у нее своя компания, в которую людям старше шестнадцати вторжение воспрещено.

— Вы правы, — продолжил Дермот. – Чужаков не пускают, а Ли повезло. Он был племянник того самого садовника. С детства жил на территории дворца, обучался ремеслу. Его ждало обеспеченное будущее: хороших садоводов ценят в Китае выше докторов. Однако молодой человек совершил ошибку, за которую едва не заплатил жизнью.

Одна из дочерей императора пришла за букетом, и вместе с цветами унесла сердце Ли. Любовь оказалась взаимной, но безнадежной. Быть принцессой – привилегия и проклятие одновременно. Судьба осыпает их милостями, взамен отбирает право выбора. Дочь монарха – пешка в политической игре, их выдают замуж по расчету. Влюбленные решили, что единственный выход – побег. Забыв про осторожность, они вынашивали план. Осуществить не успели. Император узнал и разлучил. Дочь запер во дворце, а Ли приказал казнить. Но в последний момент помиловал — за мастерство, которым тот отличался уже в молодые годы. Под страхом смерти ему приказали покинуть страну…

—  Любовь – дар Небес, богатство, которое не имеет исчисления, но почему люди относятся к ней, как к фальшивому флорину? — сказал Эдвард, глядя на отцветший куст. Его жаль, но ничего не поделаешь, таковы правила природы. А всегда ли умны ли правила, установленные людьми? – Почему в обществе на первое место ставят политические, династические или корыстные интересы, а любовь совершенно не принимают в расчет? Китай на другом конце земли, там другие традиции, язык, одежда, а заблуждения такие же. Запретить человеку любить так же невозможно, как запретить солнцу светить. Любовью надо дорожить. Она проникает в сердце к избранным, и неважно король это или садовник. Влюбленный – высший социальный статус. Способность любить – талант. Создание счастливой семьи сродни созданию произведения искусства. Никто не напишет лучше влюбленного поэта:

Ты улыбнулась – пред тобой

Сапфира свет погас.

Его затмил огонь живой,

Сиянье синих глаз…

— Я не умею, как поэт, скажу просто: любовь – благословение, — сказал Джерри и с теплом глянул на жену. Он немного подумал и решил, что сказал правильно. Ему понравилось говорить правильные вещи, наверное, с Оливией не всегда удавалось, но он на нее не в обиде. — Хорошо, что мы не в Китае. В Англии довольно часто случаются неравные браки, за них из страны не выгоняют.

— Зато выгоняют из общества, вспомните адмирала Нельсона и леди Гамильтон, — сказал Дермот без сентиментальности в голосе. Он лично никогда бы не решился на неравный брак, впрочем, ему и не надо. – Говорят, бедная Эмма умерла в изгнании и в нужде.

— Чем же закончилась история садовника? – спросил Эдвард, возвращая рассказчика к теме.

— Пришлось ему бежать в Тибет, оттуда по горным тропам в Непал и в Индию. Бродил в поисках заработка и безопасного жилья. Опасаясь императорских шпионов, долго в одном месте не задерживался, семью не заводил. Жил отшельником. Через много лет скитаний ему повезло — поступил к британскому генералу, который обожал китайский сад. Генерал его ценил и привез с собой на родину. После смерти его, вдова, не разделявшая увлечения мужа, захотела избавиться от Ли. Тут я его и купил.

— Потрясающая человеческая драма, — сказала тетя Оливия, которая слушала с той же увлеченностью, с которой рассказывала. – Ее записать, получилось бы увлекательнейшее чтиво. Правду говорят: человеческая фантазия никогда не придумает то, что придумает жизнь. – Романтичный тон тети перешел в деловой. —  Дорогой Дермот, не одолжишь нам его на время?

— С удовольствием, но не сейчас. В переходный сезон от лета к осени в саду много работы. Присылайте своего садовника, пусть он у Ли поучится. Китаец почти не говорит по-английски. Ну в их ремесле многословие и не требуется. Принцип простой: сажай нужные цветы в нужные места, не так ли? – Дермот хохотнул.

— Если бы все было так просто, — проговорил Джерри и вставил трубку в рот, показывая – на сегодня он сказал достаточно.

Эдвард кивнул. Если бы все было просто, как у Микеланджело «беру кусок мрамора и отсекаю все лишнее» — беру гувернантку и, отсекая лишние сомнения, женюсь…

Вдруг тот самый озноб вновь пробежал от поясницы к шее и заставил ее окаменеть. Издалека, будто из потустороннего мира, сзади раздался высокий, как у сороки, и такой же трескучий голос:

— Эдди, дорогой! Как я рада тебя видеть!

Опять она? Невозможно. Мертвые два раза не воскресают. Тогда что – наваждение, сон наяву, предательство друга?

— Не могу поверить, что ты ее пригласил, — сказал Эдвард, не поворачиваясь и не стесняясь супругов Оушен.

— Я не приглашал, — нарочито громко сказал Дермот.

— Я сама приехала, — сообщила Бет, предпочитая не замечать недоумения на лицах. – Мы так мило побеседовали в театре, что я не могла упустить случая снова встретиться со старыми друзьями.

С такими друзьями врагов не надо. Эдвард повернулся. Бет тут же бросилась к нему с поцелуями. Он отстранил ее плечи, но не отстранил ее глаза. Раньше он видел в них пленительную прелесть индийских принцесс и блеск сокровищ древних моголов, теперь – поволоку усталости и потускневший от прикосновений времени агат. В них по-прежнему таилась магия кобры: качнешься к ней – смертельно укусит, отшатнешься – она покачает головой и продолжит гипнотизировать, пока не добьется своего. Она всегда настороже и готова заманить в ловушку. Кстати, вот и ее материальный образ – серебряный браслет в виде змеи, обернувшейся вокруг плеча. Змея впилась в Эдварда глазом из черного оникса, в котором переливались измена и предательство.

Значит, бурю, которую он предчувствовал, звали Бет. Испугаться и убежать?

Ни за что. Рыцари не убегают с поля боя. Теперь, когда враг известен, он выберет правильное оружие и непременно победит. Он остудит ее пыл холодными насмешками, он сразит ее мечом равнодушия, он прикончит ее стрелами, отравленными ядом презрения.

Пусть она боится и убегает.

Убегать она не собиралась. Со словами поздравлений Бет потянулась к Дермоту, собираясь поцеловать, тот отклонился, поймал ее руку, слегка пожал и бросил. Тонких намеков Бет и раньше не понимала. С преувеличенной радостью она тараторила:

— Поздравляю с юбилеем, дорогой Дермот! Время бежит, а? Но тебе не стоит беспокоиться. Выглядишь прекрасно. Влажный английский воздух творит чудеса…

— В отличие от сухого тропического, который изрядно подпортил твое личико, — сказал Эдвард, подчеркнув слово «твою». Злорадство отвратительно, когда прорастает из вредности души, и вполне допустимо как орудие мести.

— Ну, ты тоже не помолодел, — сказала Бет, ни капли не обидевшись.

Обида не входила в ее план. Он грандиозный, и ни одна мелочь не должна его нарушить. Он уже начал осуществляться. Эдвард не отвернулся и не замолчал, он хочет пикироваться – это хорошо. Это кокетство. Кокетство – знак неравнодушия. Все, что произошло когда-то, может произойти вновь. Она, конечно, соврала только что — Эдвард выглядит лучше, чем десять лет назад. Боже, в тысячу раз лучше. Сейчас бы она ему не изменила. Сейчас бы она изменяла всему свету вместе с ним.

— Продолжаешь влюбляться в ярких красоток или теперь внешность не имеет значения?

— В любом случае ты в моем списке не значишься.

Джерри и Оливия Оушен посчитали себя лишними и потихоньку удалились. Дермот посчитал нужным остаться и вмешаться.

— Друзья мои, пожалуйста, перестаньте браниться, как супруги. Оставьте обиды на дне мангровых топей Раджистана и ведите себя прилично, хотя бы на людях. Иначе испортите мне праздник, а я сорок лет к нему готовился.

— Пусть она держится от меня подальше, — буркнул Эдвард.

— Почему это? – с наигранным непониманием спросила Бет. – Не понимаю тебя, Эдди…

— Я тебе не Эдди!

— Прости. Эдвард. Неужели ты все еще дуешься на меня? Не верю. Годы сглаживают старые разногласия. Или ты все еще болен мною…

— Не смеши. Ты давно смотрелась в зеркало?

— Сегодня утром. И увиденное мне понравилось. Эдвард, давай забудем, что произошло…

— Забудь свое имя. И мое тоже.

— Глупо продолжать обижаться. Старого не изменить. Зато я изменилась.

— Записалась в монашки? Где же твой итальянский брат, то есть протеже, которому ты помогаешь чисто платонически?

— Альфонсо? Он не приехал… вернее, мы поссорились, и я его прогнала. Я поумнела.

— Дырявое ведро никогда не наполнится. Дурная голова никогда не поумнеет.

Кокетливая пикировка превращалась в ссору, что тоже не входило в план Бет. Она сделала жалостливое лицо.

— Эдвард, ну прости меня, наконец. Я тебе не враг.

— Ты хуже.

— Жаль… Но давай хотя бы заключим перемирие. На один день. Ради твоего друга. – Бет протянула руку. Круглые браслеты на запястье зазвенели, захихикали. Змея на плече сверкнула хитрым глазом. Эдвард резанул по ней взглядом – острым, как клинок. Со змеей опасно договариваться, с Бет опасно заключать мир. И зачем?

— Ради меня, Эдди, — сказал Дермот и предупреждающе уставился на Бет. – Если пообещаешь вести себя прилично и оставишь прошлое в покое.

— Клянусь. – Бет приложила ладони к груди, которая все еще выглядела роскошно – для ее возраста и количества рук, которые по ней прошлись.

Великолепная, подлая шлюха. Ее клятвы стоят меньше, чем грязь. Идти на сделку с предателем, значит, предать себя. Эдвард медлил. Уехать или остаться? Уехать – обидеть друга, разочаровать племянниц, лишить праздника Джоан. Остаться – испортить день себе. По законам демократии следует выбирать первое. Да и так ли велика жертва? Держаться подальше от Бет – все, что потребуется. Пожать ее скользкую руку — небольшая цена за спокойствие друга. Эдвард только что просил его об услуге и неудобно отказывать в ответной, которая, по большому счету не так и велика. Ладно. Он заключит с Бет мир и останется в состоянии войны — не заметной для других.

— Хорошо, — сказал Эдвард и с гримасой брезгливости дотронулся до протянутой руки. – Не волнуйся, Дермот, я постараюсь сохранять спокойствие в присутствии этой дамы. Но я задушу ее собственными руками, если она по привычке молодости выкинет какую-нибудь подлую штучку.

— Обещаю, что не выкину. – Бет сделала самое честное выражение, на которое была способна. Получилось фальшиво.

— Твои обещания – сгоревшая зола. Ты разбрасываешь их, потому что они ничего не стоят. Лишь застят глаза тем, кто тебя не знает. Но я знаю, потому не верю. И предупреждаю — не пытайся.

Дермот заметил дворецкого Митчела, который встал неподалеку и, переминаясь с ноги на ногу, бросал короткие взгляды на хозяина. Требовалось его вмешательство в кое-какие дела.

— Друзья, простите, я уйду.

— А я не прошу прощения и тоже уйду, — сказал Эдвард.

— Ты же не бросишь меня одну, это слишком демонстративная невежливость, — сказала Бет. – Подведи к кому-нибудь.

Она попыталась взять Эдварда под руку. Он предугадал и отступил.

— Не прикасайся. Это не твое. Когда было твое, ты не ценила.

— Самая большая ошибка моей жизни.

— Самая большая ошибка, что ты вообще родилась.

— Ты так ненавидишь меня?

— Ты не стоишь даже ненависти. – Пикировка надоела Эдварду. — Ладно. Пойдем к тем кумушкам. Расскажешь им историю под названием «Индийские похождения простушки Бет».

Камерная музыка затихла, и раздались звуки бравурного марша – они призывали ко всеобщему вниманию.

—  Леди и джентльмены! – сказал Дермот в рупор. – Приглашаю всех на летнюю веранду. Начинается концерт.

— Отлично, — сказал Бет. – Обожаю концерты. Искусство объединяет. Пойдем занимать места.

— Сядь от меня подальше. И больше не подходи.

— В ближайшие минуты или вообще?

— Вообще. В этой жизни. И в той тоже.

— Мы будем жариться в одном аду.

— Но на разных сковородках.

 

15.

 

На любом представлении или концерте главное – зрители, потому им отводится больше места и предоставляются все возможные удобства.

Веранда больших удобств не предоставляла, она была рассчитана на один раз и сооружена без излишеств: деревянный помост, крыша на столбах, между столбами низкие барьерчики, которые с противоположных сторон прерывались, открывая проход. Все покрашено в белый – цвет радости и окутано тонкими, свисавшими волнами, полотнами.

Стояли полукругом стулья, их мягкие спинки и сиденья были расшиты атласными розами, увидев которые дамы, родившиеся в прошлом веке, говорили «прелестно, прелестно», а джентльмены «жаль, что девушки теперь не увлекаются вышивкой, а все романами да стихами». Комнатный рояль сиял новизной и готовностью испускать мелодичные звуки. Под клавиатурой дожидался исполнителя стульчик без спинки с выпуклым сиденьем, расшитым теми же розами.

Как часто бывает на торжественных мероприятиях, гостей прибыло больше, чем ожидалось. Стульев на всех не хватило, несколько молодых джентльменов, среди них Эдвард и юбиляр, встали позади. Джоан с воспитанницами устроилась в последнем ряду с краю. Эдвард держал ее в поле зрения – по причине Бет и неблагонадежных итальянских артистов мужского пола. Мужчины из жарких стран известны горячим темпераментом и страстью к мимолетным романам. Эдвард не боялся конкуренции, но был настороже. Ревность – здоровое чувство, оно означает «свое не отдам в чужие руки», это девиз тамплиеров, зорко берегущих Святой Грааль.

Пришел первый исполнитель — с седыми волосами, аккуратной бородкой и розовым, здоровым лицом. Сел к роялю, поднял голову, о чем-то подумал. Наверное, искал вдохновение. И нашел.  Начал играть. Пальцы его бегали с такой быстротой, что казалось – рояль звучал от одного лишь прикосновения к клавишам. Исполнитель выглядел хорошо и играл хорошо, подарил зрителям легкое настроение, они в ответ подарили аплодисменты. Он не создавал впечатления донжуана, и Эдвард ему тоже похлопал.

Вышел скрипач — с диковатыми глазами и длинными, костлявыми пальцами. Он исполнял пьесу «Гроза» Вивальди и тряс длинными, черными, как ночи Апулии, волосами, будто действительно призывал грозу. Эдвард предпочел бы услышать «Весну», она нежнее и напоминает о первых каплях, падающих с сосулек, и первых, робких подснежниках. Следующей весной он и Джоан непременно пойдут собирать их в парк, он знает место…

За скрипачом вышел толстый, короткий мужчина, у которого из-под манжет выбивались жесткие на вид волосы, будто он под костюмом прятал медвежью шкуру. Эдвард ожидал, что он будет петь басом, а он запел высоким тенором, у итальянцев он называется «альтино». Неаполитанские песни — о любви и только о ней.

«Я любовь скрывать не стану,

В мыслях все одно и то же,

Нет на свете ничего дороже,

Быть хочу всегда с тобою!»

 

Лучше бы он пел из кустов или спрятавшись под балконом, его бы заслушались и люди, и птицы. Голос его очаровывал, а вид отталкивал. Смотреть на медведя в человеческом обличье с голосом соловья было жутковато, нелогично и почти смешно. Певец добавлял плачущие нотки, наверное, и сам понимал, что не найдется ни одной девушки, которая пожелала бы взять его в мужья. Трагедия жизни в одной песне. Тяжко каждый день выставлять личную трагедию напоказ или он привык? Ему рукоплескали. Он коротко поклонился и пошел к столу с выпивкой.

Его сменили две дамы, которые исполняли арии из опер на два голоса. В их лицах не было изящества, та что стояла слева походила на «Вакха» Караваджо, который писал мужчин с женственными лицами, та что справа могла бы быть ее – или его? матерью. Голоса их совпадали, как одинаковые струны двух скрипок, и фигурами они походили на скрипки среднего возраста – они потеряли молодое изящество альтов, но не превратились еще в грузные виолончели.

Концерт подходил к концу, роковых соблазнителей среди артистов не оказалось, Эдвард расслабился и слушал с полным вниманием, когда вышел тот самый Фигаро… или как его звали?… Дермот говорил, что он кастрат… или не он… ну неважно – Эдвард видел его издалека в театре, теперь рассмотрел вблизи. По жилам вместо крови побежала ревность. «Фигаро» выглядел, как бог, и пел, как бог. Вдобавок смотрел туда, где сидела Джоан.

Аурелио Монти заметил ее, еще когда всходил по ступенькам на веранду, и с того момента взгляд его возвращался к девушке с постоянством маятника. Неписаная традиция исполнителей романтических песен гласит: чтобы легче выражать эмоции, надо найти среди публики подходящую даму, желательно юную и привлекательную, и к ней обращаться.

Девушка, сидевшая с края, была более чем подходяща. Она была – белиссимо! — высшей степени красоты. Не за счет богатых украшений, а за счет себя. Просто одетая и причесанная, она выгодно выделялась из толпы бриллиантов и перьев. Ее не назовешь яркой, но один раз увидев, не захочешь забыть. В ней что-то от Мадонны, которая чуть склонит голову к ребенку и уже – вся внимание… А глаза…  мамма миа! Аурелио отдал бы половину таланта за счастье заглянуть в них поглубже.

Кажется, он влюбился… Да. Сердце бьется, будто птичка в силках, по телу разливается тепло, как после бутылки старого сладкого ламбруско, сделанного в его родной Ломбардии. Она волшебница, ее нельзя отпускать. Он влюбит ее в себя. Он очарует ее песней. Он позовет ее за собой, и она пойдет.

Он пел для скромной, безымянной девушки с вдохновением, с которым никогда не пел для Франциска – Короля Двух Сицилий. Он взлетал вместе с песней и будто гулял по верхушкам деревьев. Он сам от себя не ожидал. Он был благодарен девушке – за красоту, за полет и главное за любовь, которую она в нем зажгла. Чем бы ее отблагодарить? Он поискал глазами и, продолжая петь, отправился к напольной вазе с цветами.

Зайдет светило

с зарей вечерней,

Затихнут птицы

на склоне дня.

Ты мое солнце,

люблю безмерно,

Люблю тебя,

люблю тебя!

Пропел с надрывом Аурелио, достал самую крупную розу и подарил незнакомке. Маленький спектакль для развлечения публики, которой надоело быть только слушающей, захотелось быть и смотрящей. Двойное наслаждение, подаренное Аурелио, было вознаграждено аплодисментами и криками «Браво!». Исполнитель тоже испытывал наслаждение — чтобы продлить его, он встал на одно колено и поцеловал девушке руку. Поднялся, приложил руки к груди, потом простер к девушке – подарил ей сердце.

Если бы она подарила сердце в ответ, они бы унеслись по верхушкам деревьев в Ломбардию. Там, в отличие от туманной Англии и ее пасмурных людей, щедрое солнце и улыбчивый народ. Солнце – вот чего не достает местным. В Ломбардии оно светит круглый год и оставляет частичку себя в каждом цветке, в каждой виноградинке. Люди делают вино, пьют и заряжаются солнечным светом. Они смеются без причины и выходят вечером на улицу, чтобы станцевать зажигательную тарантеллу…

Публика продолжала бурно аплодировать – ей понравилось представление, сыгранное Аурелио, но не всем оно пришлось по вкусу.

— Что он себе позволяет? – сказал вслух Эдвард и завел руки за спину, демонстративно отказываясь хлопать.

Его возмущение потонуло во всеобщем восхищении.

— Не волнуйся, это не по-настоящему, — сказал Дермот. – Все артисты – показушники, а итальянцы вдвойне. Работа на публику. Профессиональный трюк, чтобы понравится дамам.

— Ты же говорил — он кастрат и женщинами не интересуется.

— Значит, ошибся, — легкомысленно сказал Дермот и дернул плечами, будто отгоняя ошибку – она никого ничему не научила, значит будет бесславно погребена. — Концерт закончился, для фейерверка еще светло. Акробаты и фокусники тебе, вероятно, надоели, пойдем что-нибудь выпьем.

— Не пойду.

— Будешь охранять свою принцессу?

— Буду. – Эдвард воткнул взгляд в Аурелио, ожидая малейшего повода для ссоры. Если тот еще раз позволит лишнее в отношении Джоан или только подумает, Эдвард воткнет в него по-настоящему… э-э-э… что тут можно воткнуть? … ну ладно, воткнет что-нибудь, что будет лежать рядом. Или собственный кулак.

Разделять воинственное настроение друга Дермот не имел ни малейшего желания. В его усадьбе опасность никому не угрожает – ни детям, ни взрослым, ни гувернанткам. Любовь обостряет чувство собственности, но эта болезнь не по его части. И вообще пора выпить, а то самый хороший день не запомнится самой хорошей попойкой. Где его шотландские однополчане? Они не морочат себе головы тонкими материями, они грубы и просты, как скотч, настоянный на дубовых опилках…

— Ну, я далеко отходить не буду, — сказал Дермот и качнулся – во время концерта он не забывал прикладываться к бокалу бренди. — Если что – зови меня на помощь, и я откликнусь, как Ричард, которого прозвали «Львиное Сердце», откликнулся на зов жителей Иерусалима.

Несмотря на внутреннее напряжение, Эдвард хмыкнул — сегодня из Дермота помощник никудышний, да с наглым итальяшкой он и сам справится.

— Ричарда чаще звали «Сэр Да-и-Нет», потому что он раздавал обещания и не выполнял. Но благодарю за намерение. Иди веселись, мой друг, ситуация под контролем.

Дермот ушел вместе с толпой гостей.

Несколько дам среднего возраста, которым ни к чему строгое соблюдение приличий, окружили Аурелио и вслух выражали восторг, несколько молодых дам восторгались им издалека.

Поклоняться таланту – дело обычное, принимать поклонение поначалу неловко, потом талант привыкает и начинает использовать популярность в личных целях.

Так было и так будет: вызывать восторг у женщины – главная цель мужчины. Без женского обожания слава пуста. Рыцари совершали подвиги не ради себя, а ради чести посвятить победу прекрасной даме и получить от нее в подарок цветок или платок.

Женщины обожают мужчин за три вещи: великий талант, большие деньги, высокое положение. Тот, кто обладает хотя бы одной из трех вещей, получает право выбора женщины по вкусу. Выбор велик и не требует большого напряжения. Знаменитым полководцам отцы поверженных городов приводили дочерей для постельных утех. Восточные султаны имели в гаремах столько наложниц, что не сумели бы познать всех и за три жизни. Короли не знали недостатка в любовницах.

Художников, поэтов, артистов окружают дамы, готовые служить «музой» – один день или всю жизнь. Что ими движет? Жить с великим человеком непросто. Обладание талантом, деньгами или статусом не означает обладание легким характером или ангельской красотой: Ричард Третий был горбат, Наполеон мал ростом, Моцарт попросту уродлив, Людовик Четырнадцатый лыс, Байрон хром. Тем не менее каждый из них был предметом женских вожделений.

Поклонницы слетаются на славу, как бабочки на свет. Влечет их желание позаимствовать часть лучей, привилегий и всеобщего поклонения. Встреча со знаменитостью – событие, о котором дама до конца жизни будет рассказывать друзьям, собачкам и потомкам. Это редкий шанс остаться в истории, не обладая талантами, лишь приняв на себя отсвет чужих. Остаются в истории чаще всего скандальные связи, но для фанатичной обожательницы неважно. Великий человек непорочен в своей величине, значит – непорочны и его приближенные.

А что же любовь?

О любви в среде талантов и поклонниц речь, как правило, не идет. Неопытный молодой талант еще может принять за любовь желание обогреться лучами его славы, пожилой же давно разобрался в женских побудительных мотивах и остается холоден к самым страстным словам и телам.

Аурелио был молод, по-стариковски практичен и по-мужски эгоистичен. Он рано оценил преимущество, которое несет с собой популярность – обожание прекрасной половины. Для темпераментного уроженца солнечной Ломбардии оно оказалось важнее денег. Золотые дукаты, конечно, хороши, но тверды и холодны, они не заменят вечерка, проведенного с горячей, гибкой, как лоза, подругой.

Аурелио прославился, исполняя роль Фигаро – цирюльника и любовника. Осваивать ремесло цирюльника певцу ни к чему, а вот любовником Аурелио стал не менее опытным, чем его герой. Большого соблазнительского таланта не требуется, когда окружен феями, готовыми по первому знаку приготовить под цветком мягкую постель и согреть ее своим теплом. Тем более что Небо наградило его именно той внешностью, от которой тают женские сердца. Одного ласкового взгляда было достаточно, чтобы фея сложила крылышки и упала к его ногам.

Слушая излияния дам, Аурелио смотрел за их спины и сочинял план приключений. Пожалуй, первой на роль феи попробуем очаровательную скромницу из последнего ряда. Если же с ней не получится, что маловероятно, возьмем дублершу… подойдет вон та, худощавая и голубоглазая. Третью искать не будем, с одной из двух непременно получится, а если повезет – то с обеими.

Недавно пережитое вдохновение не покинуло Аурелио, от планов он перешел к вдохновенным мечтам. Девушка не похожа на остальных — в лице больше красок, в глазах больше живости. Вероятно, в ней течет южная кровь, значит, она одного с ним темперамента. В Ломбардии ее примут за свою. Она будет днем собирать виноград, а вечером плясать, быстро перебирая тонкими у щиколотки ножками – будто убегает от тарантула…

Да, Аурелио так влюблен, что желает увезти ее с собой. Выступление на веранде прошло удачно, выступление вне веранды тоже будет иметь успех. Главное – уговорить девушку остаться с ним наедине. Они прогуляются по отдаленным уголкам парка или коттеджа, найдут укромное местечко и…

Ах, какой удачный день сегодня!

Сердце взволновано, по телу бежит предвкушающая дрожь.

Ждать до вечера нет мочи. Надо сейчас. Подойти, познакомиться, развлечь красивыми сказками, сказать льстивые слова, договориться о встрече…

Нет, опоздал. Какой-то джентльмен с ней разговаривает. С тем же намерением? Нет. Он не ласкает ее взглядом, не улыбается слащаво, как облитый глазурью марципан. Что ж. Укротим нетерпение, подождем удобного момента.

 

16.

 

— Понравился концерт? — спросил Эдвард и обвел глазами Джоан, Кэти и Молли.

— Очень, — первой ответила Кэти, как старшая над сестрой и гувернанткой. – Больше всех понравился последний певец. Жаль, что я ни слова не разобрала.

— Он пел по-итальянски.

— Значит никто ничего не разобрал. Зачем же петь словами, когда легче без слов – ля-ля-ля.

— Без слов невозможно передать эмоции, — принялась объяснять Джоан, но вдруг замолкла. Осознала, что не права. Искренние эмоции передаются как раз без слов, которые грубы и слишком определенны. Они врут, даже когда говорят правду, потому что сказанное вслух теряет тайну. В словах нет оттенков и полутонов, ими невозможно передать прикосновение губ, неровность дыхания, жар, который захлестывает от одного взгляда…

Эдвард заметил румянец, приливший к ее щекам, и пришел на помощь.

— Не обязательно понимать текст песен, все они о любви.

— Я поняла, — сказала Молли. – Певец спел песню, влюбился в мисс Джоан и подарил ей розу.

— О нет, Молли, он не влюбился в меня. – Джоан поспешила разъяснить детям положение вещей. – Роза была частью выступления, я поставлю ее обратно. — Это в адрес Эдварда – чтобы не заподозрил в ответной симпатии к итальянцу.

— Пел непонятно, а на лицо красивый… — задумчиво проговорила Молли. Она жалела, что слишком маленькая и не может заглянуть за спины дам, окружавших Аурелио.  — Мисс Джоан, давайте мы тоже к нему подойдем?

— Зачем?

— Ну… познакомиться. Спросить, как он поживает. Дядя Эдвард, не хочешь ли ты пригласить его в Милтонхолл?

— Зачем?

— Чтобы он пел только нам и… чтобы он мне тоже розу подарил.

— Молли, перестань влюбляться во взрослых джентльменов! – сказала Кэти тоном строгой наставницы. – Какая же ты легкомысленная!

— Что такого, если я тоже хочу розу… — сказала Молли капризным тоном.

— Дорогая, — сказал Эдвард и погладил девочку по голове – возможно, ей не хватает мужского внимания. – Потерпи немного. Приедем домой, подарю тебе целый букет роз. Причем – каких пожелаешь.

Королевское обещание, кто откажется? Молли кивнула и подпрыгнула от радости. Все-таки свой дядя лучше чужого певца.

— И мне! – заявила Кэти, не желая оставаться без букета.

Эдвард кивнул и спросил у Джоан:

— И вам?

— И мне, – сказал голос из-за его спины.

Опять она! Нет, только не в этом месте, не в этом обществе. Хоть бы пол провалился под тяжестью ее грехов и недобрых намерений….

Бет встала рядом, коснувшись плечом рукава Эдварда, показывая, что она имела на него какое-то право.

— Кто эта девушка? Бедная родственница?

— Нет, гувернантка, — ответила Джоан.

— А я его…

— …кузина, с которой мы давно не виделись и встретились здесь совершенно случайно, — сказал Эдвард и взял Бет под руку. – Правда, дорогая? – Он сжал ее локоть так, что тот непроизвольно дернулся в ответ на потревоженные мышцы. Если она не подтвердит, пожалеет.

— Конечно… дорогой кузен.

— Пойдем, поболтаем вдвоем.

— Я хотела спросить…

— А я хотел ответить. Но не здесь.

Почти насильно Эдвард повел Бет с веранды.

Она пьяна и желает устроить представление. Оно не понравится Джоан, зато понравится поклонницам итальянского певца. Дамы среднего возраста, которым не хватает собственных семейных драм, обожают быть свидетельницами чужих. Они ничего не умеют делать так хорошо, как создавать сплетни. Если бы из их ртов вместо звука тянулась паутина, обсуждаемый человек оказался бы закутан в кокон за пару минут.

Эдвард не даст им пищи для пересудов, не отдаст Джоан на съедение Бет. Он сам ее съест, если она позволит хотя бы одно бестактное слово. Она ищет ссоры? Она ее не получит. Эдвард владеет собой и не даст ни шанса. Он укажет ей место в иерархии его жизни – оно позади мертвецов из рода Торнтонов вплоть до третьего колена. Она хочет его вернуть? Пусть гонится за собственным хвостом.

— В центре Лондона есть граница, которую нельзя переступать без разрешения лорда-мэра. Называется Храмовый рубеж. Так вот. Моя семья – мой Храмовый рубеж. Я запрещаю тебе переступать границу и даже приближаться. Ясно? – Он опять сжал ее локоть.

— Ой, больно, Эдди… Эдвард, я поняла. Ты преждевременно разозлился. Я не имела ничего дурного…

— Я разозлился вовремя. Чтобы ты и не подумала заиметь, — сказал Эдвард и улыбнулся проходившим мимо дамам.

Злиться и улыбаться одновременно слишком утомительно. Он же не Двуликий Янус – бог противоположностей, умевший смотреть в прошлое и будущее, проходивший через любые двери и давший название первому месяцу года. Какое из его божественных качеств пригодилось бы Эдварду? Называть месяц своим именем он амбиций не имеет, в нужные двери проходит беспрепятственно, прошлое знает, а вот в будущее заглянуть бы не отказался.

Донесся обрывок женского разговора:

— Представляешь, Каролина явилась в Вестминстер, чтобы быть коронованной вместе с супругом, а ее на порог не пустили.

— Правильно сделали. Она вела себя в Европе, как последняя шлюха, заимела ребенка не известно от кого — то ли циркача, то ли оперного артиста. А как прослышала про коронацию, явилась – хочу быть королевой. Чисто немецкое нахальство. Не понимаю, почему ее любит простой народ.

— Потому что брошенная женщина всегда вызывает сочувствие. Мужчины – тираны, это общеизвестно…

Да, в супружеских конфликтах политическое мнение все еще на стороне мужчины, а общественное мнение часто складывается в пользу женщины, которая «потерпевшая сторона». Если Эдвард разозлится по-настоящему и в грубой форме сделает попытку избавиться от Бет, ему тоже приклеят прозвище «тиран», не вникая в их семейные перипетии, не разбираясь – кто виноват. Виноват по определению мужчина, потому что он силен, титулован и влиятелен, он должен был знать с кем вступал в брак и предвидеть последствия.

Да, не хочется, но придется терпеть выходки Бет, если она, конечно, не выйдет за рамки. Эдвард ощущал ее слабую, податливую руку — это не кобра в позиции удара, это змея, растерявшая яд. Когда-то он не желал ничего более, чем жестоко отомстить Бет. Мстить приятно сильному врагу – он прочувствует боль обиды, как от телесной раны. Мстить слабому означает добивать. Добивать ее ни к чему, она уже наказана.

Она бегает глазами по джентльменам и молодым слугам, они лишь же скользят по ней или вовсе не замечают. Жалкое зрелище. Самое страшное для женщины – потерять красоту. Бет в том возрасте, когда внутренние женские силы еще не исчерпаны, а внешность уже не та, на которую слетались желающие отведать ее нектара. Когда-то она повелевала мужчинами, как рабами, походя калечила души и судьбы. Теперь она — его рабыня, но нет ни малейшего желания ее далее унижать.

Да, она предала, а кто безгрешен? Только солнце не предает, но говорят и на нем есть пятна. Если бездумно ему доверишься – сгоришь. Если бездумно доверишься Бет, попадешь в ловушку. Держать ее на расстоянии – лучшего выхода не придумал бы и Янус.

Солнце незлобиво и светит всем без разбора, влюбленные великодушны и готовы прощать – тоже без разбора.

Любовь и ненависть несовместимы, как несовместимы противоположные берега океана. Люди плавают по волнам чувств, но кораблю с черными парусами никогда не войти в белую гавань.

Злому человеку никогда не стать счастливым. Его точит зависть и желание чужому счастью помешать. Обретет ли он покой? Вряд ли. Подлость счастья не приносит.

Подлость мутит душу. Если Бет что-то задумала, пусть купается в собственной грязи. Ее грязь к Эдварду не прилипнет. Он не поступит с ней подло, он применит другой метод — посмеется, чтобы, наконец, поняла и отстала.

— Ты ошиблась в самооценке, дорогая. Не поумнела, а поглупела. Зачем надела яркое желтое платье? Оно подчеркивает бледность кожи и нездоровый цвет лица. Выглядишь старше на десять лет, а в твоем возрасте это катастрофа. Ты уже выбрала текст для надгробной плиты?

— Ах, Эдди… Перестань издеваться.

— Ну не целоваться же с тобой.

— Почему бы нет?

— Не смеши. Зачем ты явилась, хотелось бы знать?

— Поздравить Дермота.

— А если честно?

«Скоро узнаешь», — ответила мысленно Бет и решила — сейчас или никогда. Она споткнулась, ойкнула, судорожно ухватилась за руку спутника, прижалась к нему грудью и принялась охать. Со стороны выглядело естественно, гости глянули и отвернулись. Слуги остались стоять – они не явятся без зова, даже если господа будут умирать. Жива память собратьев из Древнего Египта: как-то слуги в порыве доброты спасли тонущую принцессу и в оплату были умерщвлены, так как прикасаться к ней не имели права. Мораль – знай, кого спасаешь, и в первую очередь думай о себе. Впрочем те древнеегипетские слуги были с самого начала обречены – за неоказание помощи им тоже грозила смерть.

Бывают ситуации, в которых два выхода и оба не приемлемы, а третий – бегство вовремя не приходит на ум.

Пришел бы он Эдвадру в тот момент…

Бросить даму с вывихнутой ногой было не по-джентльменски, его осудили бы все присутствующие, в том числе полные столы и пустые бокалы. Помогать ей означало выслушивать излияния, далекие от темы вывиха. Эдвард выбрал второе, как меньшее из зол. Он будет выглядеть болваном перед собой, зато сохранит лицо перед обществом.

— Эдди, вспомни, когда мы только поженились, — шептала Бет и излишне тяжело опиралась на его руку. – Я была старше и что греха таить – опытнее. Научила тебя премудростям любви. То были счастливейшие дни для нас обоих. Посмотри на меня, дорогой. Неужели за мелкими морщинками и побледневшей кожей не видишь прежнюю Бетти, твою маленькую, сладкую женушку, с которой ночами напролет занимался любовью? Помнишь, в первую брачную ночь мы лежали без сна на рассвете, утомленные, счастливые, и жалели об одном — что солнце встает слишком рано… Такое не забывается.

— И не повторяется. Не стоит возвращать к жизни призраки прошлого, – сказал Эдвард и подавил вздох. Она права, черт возьми. Любви не подарила, но подарила ночи, которые невозможно забыть, как невозможно забыть боль от перелома. Она сломала ему начало жизни. Она въелась в него, как цепкий плющ. Каждая ночь напоминала о той, которую он провел с Бет. Десять лет он боролся с воспоминаниями, прогонял и перечеркивал, но они возвращались — в картинках и ощущениях. Потом картинки потускнели, ощущения погасли, но до сих пор в наступающей темноте от непрошенных воспоминаний пробирала дрожь. Ах, если бы вычеркнуть ночи из суток…

Женщина чувствует мужчину. Недаром получила урок от мастера по соблазнению – Змея-искусителя. Бет грудью прижалась к Эдварду. Ее тепло потекло сладким ядом в его руку.

— Все можно вернуть, поверь. Я немного постарела, но только внешне. Сердце мое горячо, как прежде, и оно полыхает от любви. К тебе. После меня ты, конечно, имел достаточно связей, чтобы сравнивать. Согласись же — в постельном искусстве нет равных твоей милой женушке. Скажу по секрету: я стала еще лучше. Хочешь проверить? Пойдем в дом. Найдем укромное местечко. Или в лесу. Вспомним прежние времена, подарим друг другу восторг и удовольствие…

Яд сработал, наваждение затмило разум. Когда-то Эдвард считал Бет воплощением совершенства. Она стала бы его осуществившейся мечтой, если бы не распутничала. Но если бы она не получила опыта с другими, не была бы так ловка с ним. Парадокс. Неужели невозможно быть умелой в постели и верной одному?

Большинство мужчин, которых он знал, искали развлечений на стороне, а с женой спали лишь для получения наследников. Жена – это скучно, стыдно и скованно. Бет – царица ночных забав. Она опьяняет, как выдержанное вино, и увлекает в горячие пещеры ада…

— Эдди, любимый, не могу без тебя жить. Как вспомню наши прогулки по манговым лесам вокруг озера с водяными лилиями, так плачу. Больше всего угнетает осознание — какое сокровище я потеряла. Можешь не верить, но лучшего мужчины у меня не было.   Сейчас мы снова вместе, это судьба. Почему бы не попробовать ее вернуть? Ты ничего не теряешь. Если не понравится, просто уйдешь. Но уверена – не разочаруешься. О, как я мечтаю снова оказаться вместе с тобой на седьмом небе. Вот ответ на вопрос, зачем я приехала. Хочу вернуть тебя — это преступление? Я сполна расплатилась за ошибки. Прости же. Я была потрясающей дурой, когда изменила тебе. Теперь все будет иначе. Более преданной подруги не найдешь. Соглашайся, дорогой…

Вдалеке раздался переливистый серебряный смех, будто ландыш качнул всеми своими колокольчиками. Джоан играла с Кэти и Молли в мяч и смеялась, как дитя. Она бесхитростна, невинна и в то же время тверда. Она не поддается позывам похоти, Змея-искусителя она окатила бы ледяным взглядом, как водой. Если Эдвард поддастся уговорам Бет, низвергнется в бездну, как падший ангел. И никогда, никогда не вернуть ему чистоту крыльев, никогда не вернуть ему доверие маленькой и гордой гувернантки…

Он отстранился от Бет.

— Нет, дорогуша, возвращаются закаты и рассветы, а любовь если ушла, то навсегда. Насчет прощения. Я не забыл и не простил, но похоронил. Нас ничего больше не связывает. И не разъединяет. Не скажу, что мне приятно твое общество, но и ненависть к тебе меня больше не снедает, – сказал мягко Эдвард. Было жаль не Бет — шлюху, но Бет – женщину, которую он любил. Он забыл, что жалость к тем, кто ее не достоин, оборачивается жестокостью к тем, кто тоже ее не достоин. Он вспомнит, когда будет поздно.

— Вот и отлично, — радостно проговорила Бет. – У меня просьба…

— На все твои просьбы ответ – нет.

— Да я про другое.

— А я про то. И про остальное. Подведу тебя к старым друзьям и посчитаю свой джентльменский долг выполненным. Обращайся с просьбами в их адрес.

Долго искать сослуживцев Дермота не пришлось — голоса их слышались за пятьдесят миль в гранитном городе Абердине. Шотландцев с самого начала невозможно было уличить в строгом соблюдении гостевого этикета, а теперь и подавно. Толстяк Макинрой покрылся испариной и поминутно вытирался, будто умывался, белой салфеткой, взятой у слуги. Рыжий Макфайер стал от выпитого бурым и потерял офицерский лоск. Он что-то говорил, держа в руке фужер с жидкостью цвета махагони, и возбужденно той рукой размахивал. Он проявлял незаурядное искусство и не пролил ни капли.

— Спорим на двух лапландских оленей…

— Эй, почему это на оленей? – вопросил Макинрой, промокая жирно блестевшие губы, вроде только что отведал той самой оленины. — Где ты их возьмешь, если проиграешь?

— В эдинбургском зоопарке. Их привез баронет Дуглас, который проиграл пари и отправился в Лапландию за оленями. Заодно прихватил двух местных женщин, чтобы доказать. Так вот, спорим на тех оленей, что темное пиво вкуснее!

— А я спорю на тех женщин, что светлое вкуснее! – заявил Макинрой.

— Никогда не буду пить пиво цвета мочи…

— Джентльмены, простите за вмешательство в дискуссию, имею причину ее прервать, — сказал Эдвард и выставил вперед Бет. – Вот.

Майфайер по-офицерски выпрямил спину и незаметно смахнул крупную каплю пота, висевшую на виске. Макинрой обвел даму глазами такими же влажными, как губы, вдобавок похотливыми.

— Привет, Бетти. Все так же прекрасна и зелена, как Орден Чертополоха.

«И как чертополох прилипчива», — подумал Эдвард и поспешил удалиться. Найти Джоан, выяснить – не догадалась ли она о настоящем статусе Бет. Вернее, о прошлом. Надо было сразу рассказать. Но не видел смысла. Кто знал, что призраки его прошлого восстанут из праха. Теперь придется врать. Недолго. Один день. Иногда один день может перевернуть жизнь. Нет, Бет не успеет перевернуть – вечером уедет, и Эдвард позаботится, чтобы она больше никогда не приблизилась ни к нему, ни к…

Кстати, где она?

Мелькнуло серое платье и два цветных по бокам – Джоан с Кэти и Молли направлялись к веранде.

Эдвард отправился следом. То, что он увидел, не обрадовало.

 

16.

 

На веранде камерное трио – скрипка, виолончель и клавесин исполняли музыку бродячих менестрелей. Артистка, переодетая юношей, с волосами, забранными под бархатный берет, и с лютней в руках, пела что-нибудь:

«Он без слов подошел к ней, и день

Засиял ослепительным светом.

Голоса их слились, а потом

Они вместе ушли за рассветом…»

 

В отличие от медведей с голосом соловья, менестрели чаще поют о взаимной любви, наверное потому, что молоды, красивы и имеют успех у хорошеньких горничных. Где горничная, там и госпожа – надежда на успех не покидает веселого менестреля.

Как не покидала она молодого Аурелио. Освободившись от пожилых поклонниц и пожелав их больше не встречать, он подошел к Джоан. Он запросто заговорил с ней на правах человека, находящегося в центре всеобщего внимания и обожания — им позволено больше, чем простым смертным, и прощается больше. Спросил незамысловатое «Как вам понравился концерт?», получил ожидаемое «Очень понравился», принял его как комплимент и предложил присесть, чтобы поговорить о…

О чем говорить с незнакомым человеком, тем более иностранного происхождения?

О том, что понятно на любом языке. Об искусстве.

Об искусстве Джоан готова была говорить долго и увлеченно. Она не пыталась скрыть, что ей льстило внимание певца, которого только что осыпали аплодисментами и восторгами. Он герой концерта и останется им до конца дня. Быть рядом с героем – честь для юной, незаметной гувернантки, впервые услышавшей и увидевшей живого оперного артиста.

Имелась и другая причина согласиться побеседовать с ним – нечто вроде ответного укола ревности. Джоан видела, как настойчиво прижималась кузина к Эдварду, и не понимала, почему он ее сразу же не оттолкнул. Правда, потом он от нее все-таки избавился, но поздно, зерно сомнения было посеяно.

Впрочем, Джоан не собиралась давать ему взойти, она слишком хорошо себя чувствовала в усадьбе доктора Гарднера — в отличие от дома дяди Виктора, где на нее смотрели, как на приблудную, и кололи взглядами, желая, чтобы побыстрее удалилась с глаз. У нее до сих пор не укладывалось в голове – за что?

А ни за что. Высшее счастье подлости – сделать гадость слабому, тому, кто не ответит ни острым взглядом, ни острым словом. Кто слабее ребенка? Он беззащитен и нежен, как капелька утренней росы на травинке, к нему надо прикасаться лучами любви, а не топтать дождями ненависти. Ненависть – ненастье души. Родственники метали в Джоан злые молнии, она пряталась от них в дальних закоулках.

В «Пересмешнике» прятаться было ни к чему. Чужие родственники оказались добрее своих и ничем не показывали, что они лучше, а она хуже. Здесь вежливо благодарили слуг, предоставляли свободу детям и даже для собак находили доброе слово. Здесь было тепло – от солнца и от улыбок.

Двойной праздник ощущала Джоан — снаружи и внутри себя. Она не даст омрачить его сомнению. С легким ощущением она устроилась на старом месте, Аурелио на соседнем. Он повернулся к ней и собрался было положить руку на спинку ее стула, но раздумал. Все-таки он в стране, где соблюдение правил впитано с первой каплей материнского молока, а в его родной Ломбардии свобода от правил впитана с первой каплей игристого ламбруско. Он поставил локоть на собственный стул и с романтичным наклоном положил на него голову. Он смотрел на Джоан черными, блестящими глазами, похожими на ночные зеркала. Он говорил с удовольствием человека, которому нравится все, что он делает и думает.

Кэти и Молли постояли, послушали, пожелали вставить что-нибудь в разговор и — не получилось. Слишком много напонятных слов — «опера-буфф», «либретто», «Бомарше»… Неинтересно тут. Девочки отправились к маленькому оркестру, чтобы рассмотреть исполнителей и инструменты, которых в жизни не видели, только на картинках. Что это за инструмент, похожий на гитару, но не совсем? Как быстро бегают по струнам пальцы исполнительницы, какие замечательные песни она поет. Хорошо, что на английском. Еще хорошо, что про любовь.

Под музыку невозможно стоять спокойно, руки сами собой поднимаются в плавных движениях, носочки вытягиваются, и получаются элегантные реверансы.

Девочки вспомнили танцы, которым их учила гувернантка – с поклонами, поворотами, торжественными проходами. Они будут исполнять их на своем первом светском балу. Бал дебютанток — важнейшее событие для девушек знатного рода, к нему готовятся многие годы. Каждая мечтает быть избранной «первой красавицей», чтобы получить лучший кусок «торта Шарлотты» на тарелку и лучшего холостого джентльмена в мужья.

Джоан не мечтала ни о торте, ни о муже. Она мечтала избавиться от итальянского героя, который в разговоре плавно перешел от темы искусства вообще на тему себя в искусстве. Говорить о себе любят обычные люди, а талантливые любят вдвойне. Всеобщее обожание создало впечатление, будто мир только и делает, что крутится вокруг их персоны и желает знать как можно больше.

Аурелио говорил так же легко и красиво, как пел. Южные люди все делают легко и красиво: работают, отдыхают, пьют, танцуют, заводят семью. Кстати, про семью. Был момент, когда он по собственной глупости, вернее, по незнанию — едва не лишился способности ее создать.

О-о, это была целая история. Но лучше сначала. Родился он седьмым ребенком из пятнадцати в провинции Ломбардия, в местечке Руффина. Предки его испокон веков занимались выращиванием винограда и производством вина — вкуснейшего чианти, известного далеко за пределами провинции.

— Знаете, в чем секрет хорошего вина? – спросил Аурелио, чтобы вовлечь девушку в разговор и не дать заскучать.

— Нет, я вообще вина не пью, — ответила Джоан и решила задержаться еще ненадолго – из уважения к его таланту.

— Я вас научу, – сказал Аурелио, заранее зная, что врет. Ну и что? Раздавать обещания — легко и красиво и так же привычно, как получать аплодисменты. – Секрет чианти в том, что виноград не сразу везут на давилку, а дают подсушиться. Напиток приобретает терпкий запах и незабываемый вкус. В нем соединяется множество ингредиентов: солнечный луч, прогревший ягоду, жужжание пчелы, опылившей цветок, тепло пальцев виноградаря, сорвавшего гроздь, лукавая улыбка девушки, давившей урожай босыми ногами. Приезжайте к нам в Руффину. Обязательно угощу вас домашним чианти.

В голосе его Джоан уловила тоску по родному дому.

Терпение из уважения к таланту закончилось, она решила потерпеть из сочувствия — как к человеку, оторванному от родных людей и виноградников. Но надо вернуть его к теме, иначе опять отвлечется и не закончит рассказ до вечера. А то и до утра. Нет, так долго тепеть ей не хватит ни уважения, ни сочувствия.

— Вы хотели про семью…

Ах да. Семья – главное для итальянца. Семью сплачивает не столько кровь, сколько совместный труд и совместный отдых – еда, песни, танцы. В холодной Англии не принято выходить во двор, чтобы вместе поесть и попеть песен. В жаркой Италии люди живут на свежем воздухе, и спят тоже. По вечерам, закончив работу, семья Монти собиралась за столом таким длинным, что маленькому Аурелио казалось – он упирается в дальнюю гору.

Ели много, долго и плотно, чаще всего спагетти, которые таяли во рту, под помидорным соусом, секрет которого знали только женщины его рода. Запивали собственным вином. И не было вкуснее тех спагетти и того вина, приготовленных с любовью. Сделанное своими руками – самое лучшее и дорогое.

После еды начиналось веселье. Отец брал волынку-зампонью, дул и извлекал всегда одну и ту же мелодию. Если его пальцы бегали шустро, получалась зажигательная пляска-бергамаска, которую обожал еще французский король Людовик Тринадцатый. Если пальцы двигались медленно, получалась баркаролла – песня венецианских гондольеров. Дети подыгрывали кто на мандолине, кто на  дудочке, кто пальцами по столу.

Аурелио запевал:

Плавно, как лебедь по влаге прозрачной,

Тихо качаясь, плывет наш челнок.

О, когда сердце легко и спокойно

Нет в нем следа от минувших тревог…

 

Голос плыл над деревней и заставлял замирать ночных птиц и цикад. Соседи восторгались. Отец глядел с гордостью. Он ни разу не заговорил с сыном о карьере оперного артиста. Мальчик и не предполагал, что пение может стать профессией, приносящей доход. Деньги платят за тяжкий труд, пение – не труд, но удовольствие, разве можно за него спрашивать плату?

Петь умеют все.

Но не все умеют как Аурелио.

Однажды он услышал разговор отца с соседом.

— Я прожил долгую жизнь, – говорил сосед. – Сам когда-то любил горло драть на вечеринках, но ни разу не слышал такого потрясающего голоса, как у твоего сына. Почему не отдашь его в музыкальную школу?

— В школе из него сделают кастрата, — ответил отец. – Не хочу ломать сыну жизнь. Подожду пару лет. Если после ломки голос сохранится, отдам учеником в театр. Ему и требуется всего лишь нотную грамоту освоить да научиться запоминать тексты.

Вечером того же дня мальчик спросил у отца, что означает  слово «кастрат» и почему им «ломают жизнь». Отец собирался  ложиться спать и уже открыл дверь на террасу, где стояла супружеская кровать. Услышав вопрос, задержался, открыл дверь пошире, пропуская беременную жену. Потом сел на табурет, посадил Аурелио на колено.

— Объясню, сын. Музыкально одаренных мальчиков в школе подвергают операции. Отрезают кое-что вот здесь. – Отец черкнул пальцем в промежности Аурелио. – Мальчик становится кастратом. Сохраняет по-детски чистый голос, но теряет способность завести семью, детей.

Аурелио подумал, что лучше:  иметь голос или иметь детей?

Петь – это удовольствие, а дети – это плач, болезни и  заботы чем накормить, во что одеть. Если бы ему предложили выбирать, он бы выбрал удовольствие.

— Я бы хотел сохранить голос. Он важнее детей.

— Ты сейчас так думаешь. А подрастешь, влюбишься, будешь думать по-другому. Семья – главное, что есть у человека. Посмотри на маму. Она все время ходит беременная. Это значит, что я ее люблю. И всех вас, моих детей, люблю. Больше жизни. Разве смогу лишить собственного ребенка счастья иметь семью? Да ни за какие деньги! Нет, сынок. Давай не будем спешить. Будем молиться, чтобы Мадонна о тебе позаботилась и сохранила голос. Станешь певцом без кастрации. А не станешь – тоже неплохо. Будешь трудиться, как все, на виноградниках.

Мадонна позаботилась, голос остался и хотя утратил детскую звонкость и высоту, зато приобрел серебристое звучание и гибкость, присущие «тенору ди-грация» — «тенору изящества». Аурелио потом сто раз поблагодарил отца, нет – тысячу раз и продолжал благодарить всегда, когда влюблялся. А влюблялся он каждый день и порой трижды в день, вот как сегодня. Разговаривая с Джоан, он бегал глазами за ее спиной и уже приметил одну даму в очках без стекол. Эмансипе. С ней ему точно повезет, если не повезет с первыми двумя. Ах, хорошо быть талантливым, красивым и некастрированным!

Но пора от слов переходить к делу иначе потеряет время и вдохновение…

– Джоан, вы безумно хороши, — заговорил он горячим шепотом, глядя на Джоан горячими глазами. – Белиссима! Вы свели меня с ума — с первого взгляда. Не знаю, что со мной. Никогда ничего подобного не испытывал. Я влюблен, жестоко, смертельно. Перед вашей красотой невозможно устоять. Мамма миа! Божественная… И наивная… Как Мадонна у Фра Анжелико. Если бы я был художником, написал бы вас в образе Мадонны, получающей Благую весть…

На комплименты Джоан не ответила ни улыбкой, ни румянцем. Аурелио разочарован. Она красива и бесчувственна, как статуя Венеры. Жаль. Попробовать последнее средство? «Любовь питают музыкой» — цитата из пьесы Шекспира. «Чем красивее девушка, тем длиннее увертюра» — цитата из опыта Аурелио. Он незаметно вздохнул и запел куплеты Керубино, который походил на него тем, что влюблялся на каждом шагу и без разбора.

— Рассказать, объяснить не могу я

Как волнуюсь, страдаю, тоскую.

Сердце бьется во мне, изнывает

И огонь по крови разливает!

Аурелио сделал трагическое лицо и протянул к Джоан руки.

– О, не мучайте меня. Не огорчайте бедное сердце отказом. Выслушайте влюбленного артиста. Он желает сказать слова  восхищения. Без посторонних глаз. Они меня смущают. Давайте пройдемся по лесу. Никто не заметит вашего отсутствия. Я почитаю вам стихи на родном языке. Итальянский – самый поэтичный и мелодичный язык в мире. Я спою вам баркароллу.   «Плавно, как лебедь по влаге прозрачной»…

– Нет, сеньор Аурелио, — сказала Джоан и поднялась. Он разочаровал. Оказывается, он изливался с одной целью – остаться с ней наедине. Грязное желание. Оно освобождает ее от сочувствия к нему. — Вы ошиблись на мой счет. Я здесь не для развлечений, а для присмотра за детьми. Кстати, им пора пройти в туалетную комнату. Спасибо за беседу. До свидания.

Получилось резко, но сам виноват. Джоан отправилась к девочкам, которые натанцевались и зевали, деликатно прикрываясь ладошками.

В обществе бесхитростных детей особенно ощущается двусмысленность взрослых. Джоан вела Кэти и Молли в рощу и спрашивала себя – почему так долго терпела двусмысленные песни итальянского жаворонка?

 

17.

 

В самом скучном месте дети найдут развлечение, и уж точно не заскучают в рощице, где столько любопытного на каждом шагу и столько дел, что не знаешь, за какое взяться. Кэти и Молли плели венки для себя и гувернантки, сидели на шершавых пеньках, ковыряли кору деревьев, потом увидели ежа и завели дискуссию насчет происхождения его иголок.

Джоан в их дискуссии не участвовала, она вела свою. Так почему она терпела Аурелио?

Потому что поначалу было приятно – слушать комплименты и одновременно мстить. У Эдварда кузина, у нее Аурелио. И та, и другой при ближайшем рассмотрении оказались двуличными персонами. А певец еще и грязным соблазнителем в облике романтического героя.

А если бы он не оказался соблазнителем, что тогда? Влюбилась бы она в него?

Ни за что. Его не сравнить с Эдвардом. Итальянец талантлив и, честно признаться, красив, но…

– Он красив, не правда ли? – раздался сбоку женский голос.

Джоан оглянулась и увидела кузину Бет. Она подошла неслышно, будто подползла, и улыбалась, по-змеиному растянув губы.

— Вы же не будете отрицать, что он красив.

— Да. То есть… нет. Кого вы имеете ввиду?

— У тебя их много? – с ядом в интонации спросила Бет. –  Я про Эдварда, конечно. Великолепный экземпляр британского джентльмена в расцвете мужского шарма. Красота досталась ему в наследство от викингов. Благородство и обаяние — от кельтов. Ум — от мудрецов-друидов. Против него не устоит ни одна благородная леди, не говоря уже о бедной, юной гувернантке. – Последние слова Бет  произнесла с издевкой и вытянула губы с выражением «не ожидала, что ты такая глупая».

Джоан показалось – из ее рта вылезает раздвоенный язык.

— Не понимаю. К чему вы клоните?

— Ах, все ты понимаешь. Меня не проведешь дорогуша. Вижу, что влюблена до безумия. И, конечно, думаешь, что он тоже влюблен. Надеешься стать графиней? Как далеко зашли ваши отношения? Вы только целовались или уже занимались более серьезными вещами?

Бороться с наглостью надо или кулаками или ответной

наглостью. Затевать драку на глазах детей ни в коем случае нельзя. Джоан понизила голос и проговорила сквозь зубы:

— Да как вы смеете… Не ваше дело…

— Очень даже мое. Можешь не верить, но о тебе же забочусь.

Хочу предостеречь. – Бет подошла ближе. В глазах ее сияло наслаждение человека, который поливает чужой ожог кипящим маслом. – Ты слишком молода. Идешь на поводу у чувств и не задумываешься о последствиях. Играть во взрослые игры неопытным девушкам опасно. Граф Торнтон — галантный джентльмен. Но не строй иллюзий на свой счет. Для него ты одна из многих крепостей, покорив которую он тут же забудет и пойдет дальше. В поисках новых авантюр мужчины не оборачиваются на прошлые победы. Пусть тебя не обманывает обходительность графа. Он жесток и коварен, как все другие хозяева глупых, смазливых гувернанток. Наигравшись, он бросит тебя на произвол судьбы.

Бет шипела и медленно приближалась. Она будто обвивала вокруг шеи Джоан длинный, скользкий хвост, не давая говорить и дышать.

— Представь – что будет дальше. На гувернантке с испорченной репутацией поставлен крест. Ее никогда не возьмут в приличную семью. Что остается? Поступать в уличные девки, идти ублажать матросов в порту. Ублажать одного легко, многих —  тяжкий труд, не каждой под силу. В тридцать лет они выглядят древними старухами, до сорока никто не доживает. Пожалей свою молодость и красоту. Остановись, пока не поздно.

Бет придвинула лицо к Джоан, и та разглядела морщинки – жалкие, мелкие, дрожащие. Жалкая стареющая дама. Не забота о судьбе Джоан ею движет. Обман и опасность исходят от нее. Обман одурманивает. Опасность рождает страх. Страх у одних отбирает желание сопротивляться, другим придает двойные силы. Джоан из вторых.

— Что вам до меня? Я видела, как вы прижимались к графу. Зачем? Он вам ничем не обязан. Кузина не имеет права…

– Ошибаешься, детка, я не кузина, я его жена! – Бет вскинула подбородок и поставила руки в бока. Это триумф. Как въезд Клеопатры в Рим в колеснице, запряженной сотней слонов. Великой царице рукоплескали жители Великой империи, кто бы поаплодировал Бет? Никого? Одна лишь глупая девчонка, которая смотрит с удивлением и ужасом, будто в английском лесу увидела египетского слона. Что ж, Бет и перед одной разыграет спектакль не хуже трагедии Софокла.

— Я вам не верю! – донесся до нее голос раненой птицы. – Он не мог…

— Откуда ты знаешь – мог, не мог? Много ли тебе вообще про него известно? Вижу, что немного. Он, конечно, не признался, что женат. Ничего удивительного, так делают все мужчины. Это их маленькая слабость. Мы с Эдвадом не живем вместе, но поддерживаем теплые отношения. Как думаешь, зачем он недавно ездил в Лондон? Ко мне. Эдвард признался, что не может без меня жить и хотел бы вернуться.

— Вы врете все…

Раненую птицу надо добивать. Медленно. Чтобы помучилась.

— Зачем мне врать какой-то гувернантке? Говорю правду – по доброте души. Еще раз предупреждаю: не строй иллюзий. Ты моложе, но со мной не сравнишься. Я самая первая и самая сильная любовь графа Торнтона. А ты кто? Наивная дурочка, с которой он развлекается, чтобы не умереть со скуки в деревенской глуши. Вообразила, что станешь графиней? Ха-ха-ха! Оставь надежды, как говорил великий Данте. Место занято, дорогуша. Поищи жениха попроще. Ну, конюха там, или слугу.

В глазах Джоан стояли слезы, она не дала им пролиться. Кто молчит и плачет, тот побежден. Кто сдерживает слезы и стискивает зубы, тот готов бороться.

— Вы неправду говорите. Злитесь, потому, что он вас бросил. Хотите мне и графу отомстить. Не получится.

— Еще как получится! Я никому не позволю увести у меня мужа. Мелкие интрижки Эдварда прощаю, потому что заню — по-настоящему он любит только меня. Мы созданы друг для друга и скоро снова будем жить вместе. Он мне это сам сегодня сказал. Вижу, ты все еще не веришь. Хочешь доказательств? Хочешь своими глазами увидеть его любовь ко мне? Приходи перед ужином в зеленый лабиринт. Потихоньку, чтобы граф тебя не заметил. Придешь?

— Не приду.

«Придешь. Ни одна женщина в мире не откажется от случая убедиться в неверности любовника», — сказала мыслями Бет, развернулась и четкой походкой победительницы отправилась прочь. Она поставила маленькую выскочку на место, довела до слез. Так ей и надо! Пусть не возносится, не думает о себе в превосходных степенях. Пусть не мечтает увести у нее мужа. Хоть и бывшего. Бет и сейчас имеет на него больше прав, чем какая-то гувернантка.

Самодовольство распирало ее, когда шагала по тенистой роще, а когда вышла на свет и увидела вдали Эдварда, самодовольство испарилось. Бет сникла, как опустевший козий бурдюк.

 

18.

 

Любовь, которую втоптали в грязь, не отмыть. Чувство, над которым надругались, вернуть невозможно, и лишь крайнее отчаяние заставит человек надеяться на то, что невозможное сделается возможным.

Последние пять лет Бет пребывала в отчаянии.

Она шла  к нему с юных лет, совершая одну ошибку за другой, но она же не знала, что мир существует по правилам, которые установили не люди, но Те Кто Выше. Правила просты и не меняются со времен первого человека: за добро получаешь добро, за подлость – подлость, за ошибки обязательно расплатишься. Последнее Элизабет Малкин считала особенно несправедливым. Почему ее сразу не предупредили?

К сорока годам она пришла налегке: без семьи, без детей, без друзей. С черствым сердцем и циничным рассудком – продуктами неправильно понятых идей эмансипации.

Идеи носятся в воздухе, как тополиные пушинки, и проникают в мозги так же легко, как пушинки в нос. Люди понимают идеи каждый по-своему. Бет поняла эмансипацию как свободу от запретов и задолго до совершеннолетия начала заниматься тем, о чем девушкам запрещалось даже думать до брака.

Помогала ей красота, полученная от матери-индуски, и дерзость, полученная от отца – губернатора Мадраса. Отец держал в руках неспокойный город, наполненный тамильскими повстанцами и португальскими шпионами, но не удержал единственную дочь. Она с детства все делала наперекор и по-своему, а вступив в подростковый возраст, взорвалась изнутри будто вулкан.

Она рано догадалась, что мужчины, веками подчинявшие женщин, в одном деле сильно от слабого пола зависят, а именно – в постельном. Занимаясь сексом, она ощущала безграничную над ними власть. Она ловила страждущие взоры и ощущала себя прекрасной Мессалиной, повелевавшей мужчинами, как рабами.

У нее открылся любовный темперамент, который, как голод, требовал постоянного удовлетворения. Подобно сказочному обжоре Гаргантюа, который чем больше ел, тем больше хотел — чем больше мужчин Бет поглощала, тем больше желала поглотить. Дело, начатое как борьба за освобождение, подчинило ее, превратило в рабу испорченной любви. Днями и ночами испытывая физическое томление, она только и думала о том, с кем бы его удовлетворить.

Бет не имела недостатка в желающих напитать ее живительными соками, в ее распоряжении был целый гарнизон, расквартированный под Мадрасом. Она бегала на свидания не ради романтичного поцелуя, а для быстрого соития и чем грубее, тем лучше. Она успевала удовлетворить нескольких страждущих мужчин за день, причем бесплатно –  она все еще считала себя идейным борцом, а не проституткой.

Долгое время родители ни о чем не догадывались. Они были довольны, что дочь притихла, переросла подростковое непослушание и, вроде, смирилась с установленным порядком. Они ошиблись — Бет успокоилась только внешне. Утром она не вставала к завтраку, ссылаясь на головную боль, на самом деле отсыпалась после бурно проведенной ночи. Днем она передвигалась на дрожащих от усталости ногах, не имея сил возражать или скандалить. Ночью же чудесным образом забывала о недомоганиях, выскальзывала из окна, как пантера, и с горящими от любовного голода глазами бежала на случку.

Двойная жизнь научила ее двуличию, вранью и конспирации.

Как говорят индийские мудрецы: три вещи невозможно скрыть: солнце, луну и правду. Насчет третьей вещи следует мудрецов поправить – правду не скрыть, если о ней знают больше двоих. О проделках Бет знали сотни.

До отца доходили слухи — настолько чудовищные, что он не верил. Есть вещи, которые не происходят, потому что невозможно. Невозможно, чтобы прекрасные бабочки летали на свидания к навозным жукам. Невозможно, чтобы его очаровательная малышка Бет бегала на свидания ко взрослым кавалерам. Врожденное благородство не позволило Джозефу Малкину провести проверку в ее комнате. Если бы он хоть раз вошел к ней ночью, обнаружил бы пустую кровать, не разобранную для ночлега.

Однажды ночью Бет вылезала из окна и, спрыгивая на землю, задела раму животом. Утром он же мешал ей влезть обратно. Бет сбросила одежду и тщательно рассмотрела себя голую в зеркале. Она обнаружила, что поправилась, но как-то странно – в одном месте. Живот уродливо выпер из ее гибкой фигуры, будто в ней рос арбуз. Соски надулись и покраснели. Что бы это значило?

Точно такие красные соски она видела у кошки, которая вчера разродилась дюжиной котят…

Бет вздрогнула и похолодела – у нее в животе дюжина зародышей?

Возможно ли?

Возможно. Она совокуплялась с более чем дюжиной…

Осуществился тайный страх Бет — она забеременела, не известно от кого и не известно зачем. Впервые она задумалась о своем поведении и обратилась к Богу с просьбами и обещаниями: просьбами помочь разрешиться от бремени и обещаниями начать после того новую, безгрешную жизнь. Она хотела заключить контракт: Ты мне избавление, я Тебе послушание, причем первый шаг предоставила сделать Ему.

Она не знала, что с Небом контрактов не заключают. Она продолжала блудить, а живот расти, и настал момент, когда свободное сари его едва прикрывало. Бет поняла: не стоит ждать помощи Сверху или снизу, спереди или с боков, надо самой что-то делать. Надо избавляться от той дюжины, она же не кошка, может и не выдержать, умрет на пятом или шестом, или еще раньше…

Родителям не стала рассказывать – из последних остатков стыда. К британским врачам не пошла – побоялась слухов. К индийским врачам не пошла – они не занимались вытаскиванием из тела нерожденных. Кое-как нашла то ли шаманку, то ли цыганку, которая за хорошую цену взялась помочь.

И помогла. Неудачно. Бет получила воспаление и оказалась  на грани жизни и смерти. Двадцать дней лучший врач гарнизона мистер Кроуфорд не отходил от ее постели. И помог. Наполовину. Бет выкарабкалась, а ее нутро нет: девушка потеряла возможность когда-либо стать матерью — факт, который другую заставил бы задуматься и остепениться.

Но не Бет. Она все делала наперекор и по-своему. Едва подлечившись, она взялась за старое, с удвоенным азартом, который накопила за время вынужденного покоя. Страх забеременеть исчез, контракт с Небом разорван – свободная от всяческих обязательств Бет совокуплялась с безумством, которому позавидовали бы жители Содома.

Доктор Кроуфорд рассказал отцу о причине попадания Бет в больницу. Тот не поверил, обозвал доктора шарлатаном и вызвал из Дели лучшего специалиста по женски болезням. Тот подтвердил диагноз Кроуфорда, чем привел губернатора Малкина в отчаяние: дочь разочаровала и опозорила его на всю страну Индию. Впору застрелиться. Жена утешала его, читала вслух книги индийских мудрецов. Губернатор впитывал их истины.

Чужая истина становится своей, когда она подходит тебе, как хорошо сшитая одежда.

«Гневаться – таскать горячие угли голыми руками». «Наши страдания вызваны нашим сопротивлением тому, что есть».  «Простить другого человека – значит, излечить себя»…

Джозеф Малкин простил дочь, но изгнал из дома. Он купил ей жилье на юге Индостана и попросил не являться на глаза до полного исправления. На которое все-таки надеялся — она уже не бунтующий против старых порядков подросток, она недавно переступила порог совершеннолетия, должна поумнеть.

Почему-то считается, что человек с возрастом сам собой должен умнеть. Ничего подобного. Сам собой приобретается опыт, и кто сделал из него правильные выводы, то есть научился на ошибках, тот поумнел. Многие остаются дураками до престарелого возраста, многие мудры уже на втором   десятке лет.

Молодость прекрасна во всех отношениях, но опасна тем, что думает – она навсегда.

Бет была в расцвете красоты и глупости, она не считала развратный образ жизни ошибкой и меняться не собиралась. Изгнание из отчего дома она приняла с восторгом — исчезло последнее препятствие, заставлявшее вести двойную жизнь. Теперь некого бояться, незачем строить из себя примерную дочь, рожденную восхищать родителей  и слушаться традиций.

Несколько лет Бет жила, будто в пьяном угаре, не различая праздников и будней, не разбирая дней и ночей. Сплошная римская оргия – дикая, как пир среди чумы. Лиц любовников не запоминала, имен не спрашивала. Она узнавала их по детородным органам, которым давала ласковые прозвища. Они же называли ее «Бет-ведро».

От беспрерывной качки рассыпается железная карета, что говорить про хрупкий женский организм. Тело стало сдавать, но еще не до такой степени, что Бет пришлось бы надеть монашескую рясу и явиться к отцу с повинной головой. Однажды утром она взглянула на себя в зеркало и ужаснулась. На лице, когда-то безупречно гладком, как у богини красоты Лакшми, прорезались морщинки. Тени легли вокруг век. Кожа нездорово побледнела. Волосы потеряли черный блеск…

Женщину заставляет одуматься не проповедь о нравственности, а… простое зеркало. Увидеть признаки увядания для красавицы –  несчастье и шок. С глаз Бет будто упали шоры, которые закрывали направление ее безрассудной скачки. Оказывается, молодость и красота не навсегда, а на время. Это краткосрочный кредит, выданный жизнью, и если его растратить буздумно, придется долго и жестоко расплачиваться.

На что она потратила молодость?

На войну с миром.

Зачем?

Заставил внутренний вулкан. Он еще бурлил, но тихо, как бы виновато.

Чего достигла?

Многого: традиции попрала, репутацию испортила, взрослые секреты познала за троих, с родителями рассорилась…

Победила?

Вопрос.

Что дальше?

Тоже вопрос.

Попробовать вернуться в лоно «обычности»?

Попробовать можно.

В лоно «обычности», то есть из пучины разврата на более-менее твердую почву, Бет возвращалась в щадящей манере. Совсем отказываться от мужчин она не собиралась — не смогла бы жить без секса. Даже перед смертью, когда другие просят последний бокал шампанского, она попросила бы последний пьянящий поцелуй. Тем не менее она внесла коррективы в образ жизни: сменила гарнизон, ограничила круг любовников и прекратила шумные оргии. Днем вела себя прилично, а что делала ночью — то скрыто под покровом.

Тут и встретила Эдварда.

Она не влюбилась, нет. Любовь – это полет души и радуга в глазах, а у кого на душу налипли комья грязи, тому не вознестись к небесам по мосту из радуги. Любовь юного лейтенанта тронула Бет, заставила подумать. Из сотен мужчин, прошедших через ее постель, вряд ли нашлись бы двое, кто ее действительно любил. Скоро тридцать, полжизни она – девушка высшей касты провела как неприкасаемая – всеми презираемая изгнанница из общества.

Страстно захотелось вернуться, стать как все — верной женой и хозяйкой, познать радости семейного бытия. Дав согласие Эдварду, Бет купила холсты, иголки и цветные нитки, намереваясь заняться вышивкой. Она купила также книгу для молодых жен «Полное британское домоводство», намереваясь от корки до корки прочитать и применять.

Она так и не прикоснулась к иголкам и ниткам, книгу ни разу в руки не взяла. Неважно. Благие намерения — первый шаг к исправлению.

Ими Бет и ограничилась. Она недооценила глубину собственной испорченности. После свадьбы она хранила верность мужу ровно неделю и изменила не от неудовлетворения, а по привычке. Верность человеку не присутствовала в ее характере. Она была верна одной лишь страсти — к совокуплению.

Испорченную женщину невозможно удержать от распутства, как невозможно удержать в руке стаю тараканов.

Бет уже не держала себя в руках. Ах, если бы Эдвард встретился ей раньше, когда бешено извергался вулкан, когда она искала любви и принимала за нее что-то другое… Из них бы вышла примерная супружеская пара. Но не теперь. Чистоте и черноте не слиться, как не слиться воде и смоле. Эдвард был чист в помыслах и делах, Бет же слишком увязла. Количество ее любовников составляло население сонного шропширского городка и неуклонно росло, желая достичь населения столицы. Она привыкла совокупляться в любое время дня и ночи и не могла остановиться, а Эдвард не собирался терпеть. Он расторг брак и уехал.

Его отъезд ее не расстроил, наоборот – освободил и позволил вернуться к прежнему образу жизни. Она продолжала его еще пару лет, пока продолжала цвести, потом как-то враз поблекла, расплылась. Молодые любовники исчезли, старые остепенились и вернулись к женам или нашли новых любовниц, посвежее. Бет загрустила.

Было от чего. Беспечное существование кончилось, настало время платить по долгам, в прямом смысле тоже. После смерти отца, с которым она так и не помирилась, Бет попала в финансовые затруднения и вернулась на родину, чтобы вступить в права наследства. Вступив, она расплатилась с заморскими кредиторами, познакомилась с местными и купила дом на Пикадилли – одной из фешенебельных улиц Лондона.

Бет потеряла товарный вид, но не потеряла постельный темперамент. Она рассчитывала поразить столичное общество экзотическим видом и одевалась в ярко раскрашенные сари, индийские браслеты и павлиньи перья. Она посещала балы, салоны, театры, выставки с единственной целью: подать сигнал противоположному полу, точнее — молодым, богатым, титулованным.

Титулованные на сигнал не откликались, жаль. Косились иногда богатые и пожилые — с прикрученными проволокой зубами и прикрытыми париками лысинами, не нужны. Молодые — магазинные приказчики и непризнанные таланты провожали Бет выжидающими и многообещающими взглядами: они согласились бы ее любить… за деньги, за полезные знакомства или подарки, в общем за все что угодно, но не за ее красивые глаза.

Но даже получая хорошее вознаграждение, они или быстро исчезали или открыто ей изменяли – Бет получала по голове той же палкой, которой когда-то ударила Эдварда. И было больно.

Несправедливость судьбы огорчала ее, а также нестабильность постельной жизни. Молодой любовник – лишь техническое решение проблемы, хотелось больше человеческого тепла, чем животного секса. Хотелось иметь рядом человека, который и за пределами спальни наслаждался бы ее обществом. Чтобы их связывали не общие страсти, а общие интересы. Или… даже… любовь?

Не любовь, но одиночество ожидало. Грехи юности предъявляли двойной счет. Бет стояла на пороге зимы и знала, что весна никогда не наступит. Часами она стояла перед зеркалом, испытывая почти физическое мучение от каждой новой морщинки, каждого нового седого волоска. Она испытывала отвращение к отражению и жалость к себе. Она превращалась в рухлядь, и никому не было до того никакого дела.

Человек побежден, когда он думает, что побежден.

Активная по натуре Бет не желала сдаваться на милость возрасту-победителю – он не щадит. Она его тоже когда-то не щадила, насмехалась над старостью, не замечала пробегавших лет. Теперь она цеплялась за каждый день, боясь упустить, прожить без дела или без мысли, направленных на одно — поиск любви.

В настоящем ее нет, в будущем не предвидится, поискать в прошлом? Время не вернуть, но можно вернуть человека. Она все еще прилично выглядит, а любовь слепа, кто любил ее молодую, полюбит и зрелую.  Перебирая в уме прошлые длительные связи и короткие интрижки, Бет каждый раз возвращалась к одному имени. Единственным мужчиной, который ее любил, был Эдвард Торнтон.

Пребывая в угаре разгульной жизни, она не оценила счастья,  выпавшего на ее долю, за что сейчас готова была себя убить – ту, которая в зеркале. Возможно ли воссоединение? Если она придет с покаянной головой, он ее простит? Он же любил ее, по-настоящему, а настоящие чувства бесследно не проходят, не так ли?

Перед лицом вечного одиночества — в этой и той жизни Бет лихорадочно искала ответы. И кажется, нашла: на три вопроса три раза «да». Она воодушевилась и зачала сумасшедшую идею — вернуть Эдварда. Она вынашивала ее, как ребенка, почти год, родила и назвала «Последняя Надежда».

Случайная встреча с Эдвардом в театре показалась ей знаком Свыше. Бет не поверила глазам: из хрупкого юноши он превратился во крепкого мужа, на которого дамы бросают взгляды, полные огня. Вот он главный герой ее мечты, она во второй раз его завоюет. Да, Эдвард стоит того, чтобы за него бороться. Это будет ее последняя битва, и Бет победит — любой ценой.

Она обрадовалась так, будто уже победила, и осталось лишь взять Эдварда под руку не как бывшего, но настоящего мужа. На какое-то мгновенье она вновь почувствовала себя очаровательной покорительницей мужских сердец. Ее собственное сердце заныло, желая, чтобы Эдвард так же сильно обрадовался встрече, взглянул на нее глазами, полными любви, как когда-то в жаркой Индии…

Но, видимо, холодные туманы Альбиона остудили его страсть. Эдвард сделал недовольное лицо и ушел, не попрощавшись. Что ж, встреча с прошлым не всегда бывает приятна. Бет не сильно огорчилась – теперь он знает, что она близко, и волей-неволей будет думать о ней. Гарднер сказал, что Эдвард не женат и не помолвлен – удача и второй знак. Дальше она будет действовать по классическим правилам флирта: почаще попадаться ему на глаза, вовлекать в разговоры, а также иногда дотрагиваться, как бы невзначай, рукой, грудью, щекой. В общем, без церемоний – как старая знакомая она имеет больше прав, чем чужая.

Кончились дни неопределенности и печали, дела впервые за последние пять лет складывались  удачно. День рождения Гарднера –  третий счастливый знак, повод явиться в гости. Эдвард непременно там будет. Десять лет назад он соблазнился ее прелестями, они и сейчас при ней и дрожат от нетерпения ему отдаться.

 

19.

 

Сосуд вмещает определенное количество жидкости, человек вмещает определенное количество впечатлений. Когда их слишком много, он устает, причем от плохих в два раза быстрее.

Джоан устала – от разговоров со взрослыми больше, чем от беготни с детьми. Всё, с разговорами покончено, сегодня она Кэти и Молли от себя не отпустит и завтра тоже, пока не возвратится в Милтонхолл. Ах, старый, добрый Милтонхолл… Зря она подозревала его в снобизме и дурных намерениях по отношению к себе, зря боялась его портретов, думая, что они как-нибудь в полночь оживут и вынут из нее живую душу.

Не портретов надо бояться, а людей.

Уехать бы отсюда – прямо сейчас, посреди чужого праздника, подальше от чужих желаний и страстей. Закрыться в спальне, броситься на кровать и забыть обо всем, недавно увиденном и услышанном…

До праздничного ужина оставалось около часа. Солнце стояло низко над горизонтом и светило из последних летних сил. Красно-желтый свет его отражался от стеклянных дверей и окон коттеджа и порой казалось, что в комнатах полыхал пожар. Тепло еще висело в воздухе, а по траве уже пролзал сквозняк – предвестник сумерек. Некоторые гости продолжали фланировать по усадьбе, некотоые ушли в уют дома, где каждый занялся чем-то приятным: мужчины играли в покер или бильярд, дамы собирались в кружки по возрастному признаку и занимались тем, чем занимались еще пещерные женщины, выделывая шкуры мамонтов – разговорами. Моды изменились, а темы остались те же: виды на мужчин, погода на завтра и «что он в ней нашел?».

Кое-кто из молодежи уединился в задних комнатах или в уголках садового лабиринта, чтобы признаться в неравнодушном отношении.

Потягивая кларет, который не веселил, скорее наполнял скептицизмом, Эдвард прошел без определенной цели туда-сюда и остановился на полянке перед домом, решая – идти внутрь или не идти, и где вообще Джоан? На веранде ее нет, один лишь итальянский тенор, про которого Эдвард подумал, что кастрат, но кажется ошибся. Тенор театрально облокотился рукой о столбик и сделал трагическое лицо, будто репетировал Гамлета. Оркест играл тихо, будто инструменты устали целый день развлекать публику. Где Дермот? Что за праздник, совершенно не с кем поговорить…

Из парка позади веранды вышла Джоан. Крепко держа воспитанниц за руки, она прошла, не удостоив Эдварда ни взглядом, ни улыбкой. Обиделась. Из-за Бет. Имеет право. В первый же удобный момент он объяснит ей настоящее положение вещей, а пока будет держать «кузину» на расстоянии — пусть не лелеит бесплодных надежд, не строит воздушных замков.

Следом за Джоан к открытым дверям коттеджа направились несколько гостей, среди них тенор, который, казалось, очень спешил. Не успел Эдвард насторожиться, как услышал за спиной голос Дермота:

— Скучаешь без женского общества? – В голосе слышалась хрипотца, которая появлялась у друга в хорошо подпитом состоянии. — Зря. Сегодня большой выбор дам.

— Лучше бы их было на одну меньше, — сказал Эдвард и обернулся.

Дермот выглядел трезво, но это ничего не значило. Он снял белый праздничный наряд и надел обычный черный, чтобы не выглядеть бледным мотыльком в приближавшихся сумерках. Он и не подозревал, что олицетворял печальную метаморфозу — после короткого свадебного торжества наступают скучные семейные будни.

— Ты про бывшую жену, конечно, — сказал Дермот и весело хмыкнул. Что бы сегодня ни произошло, он не даст испортить себе настроение. Да и что плохого может произойти в «Пересмешнике» — земном отделении рая? Разве что пойдет дождик и не даст провести фейерверк… — Так вот почему у тебя лицо человеконенавистника, по-французски мизантропа.

— В отличие от всем известного ирландского мизантропа Джоанатана Свифта, который ненавидел все человечество, особенно англичан…

— И себя впридачу. Кстати, про него анекдот. Сидит угрюмый Свифт у епископа, только они поговорили и встали, на то место падает деревянное распятие со стены. Епископ улыбается и говорит: какое счастье, что мы успели встать! Свифт поправляет: что ВЫ успели встать. Ха-ха-ха!

Анекдот Эдварда не развеселил.

— Слушай. Не называй Бет моей бывшей. Она недавно влезла в нашу с Джоан беседу, пришлось представить ее как кузину. Смотри не проговорись. Ты пьян…

— Но не до безумия. Я еще сообразил дать распоряжение Митчелу, чтобы за столом он посадил ее подальше от тебя.

— Знаешь – что она задумала?

— Ну-у… зная ее скверный характер… не удивлюсь, если она задумала прикончить тебя вилкой для жаркого!

— Шутишь. А она нет. Хочет меня вернуть. Думаешь, у нее в голове порядок?

— Думаю, у нее в голове порядка меньше, чем у механического Турка, который умеет играть в шахматы. Замечательный аттракцион, скажу тебе. Зрители в восторге и все время норовят заглянуть ему под пустой череп, хотя разгадка в другом месте…

— Дермот, — Эдвард прервал друга, зная его способность к словесным водопадам, которые если вовремя не остановить, будут литься до Страшного Суда и после. – Маленькая просьба. Найди Джоан и попроси подойти ко мне. Официальным тоном, как гувернантку. Якобы, хозяин имеет что-то сообщить. Вернее извиниться. Вернее…

— Друг мой. Выпей и успокойся. Знаешь признаки влюбленного мужчины? Слегка волнуется и говорит невпопад. Твой диагноз на сей момент.

— А твой? – спросил Эдвард с легким издевательством.

— Мой тебе известен. Я неизлечим и тем счастлив. Но мы сегодня, как впрочем и всегда, не обо мне. Продолжай.

— Прежде прошу — не называй меня влюбленным. Звучит пошло.

— Пошлость правит бал. Это эпидемия нашего времени.

— Постараемся ею не заразиться. Но вернемся к… В общем, я сделал ошибку, позволив Бет к себе приблизиться. Обидел Джоан…

— А она отомстила тем, что целый час разговаривала на веранде с… не помню его имени… короче с Фигаро. Чертовски красив! – Дермот вознес руку в романтическом жесте и, помахивая пустой рюмкой от шампанского, проговорил-пропел: — Его обожают пожилые дамы и юные девы, а суровые мужчины, к которым причисляю и себя, тайно вздыхают и мечтают…

— Так он кастрат или…

— Он такой же кастрат, как я Епископ Кентерберийский, — сказал Дермот, мгновенно вернувшись из романтического полета на аккуратно подстриженный газон. — Но не волнуйся, Эдди. Как вестник богов Гермес, полечу искать твою любимую гувернантку, чтобы передать приказ…

— Просьбу.

— …просьбу явиться на свидание к хозяину. Не знаешь, в каком направлении лететь? Где она?

— Недавно к дому шла.

— Фигаро тоже туда побежал.

— На что ты намекаешь?

— Ни на что. – Дермот пожал плечами и сделал равнодушное лицо. Его обуяло игривое настроение. – Только на то, что за итальянцами нужен глаз да глаз. Эти горячие дети юга любят строить из себя ловеласов. Больше на словах, конечно. Однако, некоторые наивные девушки верят и позволяют лишнее…

— Джоан далеко не наивна.

— Извини за правду, но в наше время ни за кого нельзя поручиться. В определенный момент, в определенной обстановке…

Дермот не закончил фразы. Во время разговора он скользил  взглядом по коттеджу, окна которого стояли открытыми, выпуская дневную жару и впуская вечернюю прохладу. В одной комнате на первом этаже происходило нечто непонятное. Дермот поначалу не сообразил и проскользил мимо, потом сообразил и вернулся. Солнце светило прямо внутрь и являло миру следующую сцену: спиной к окну стоял темноволосый мужчина и обнимал даму, от которой видны были только руки на его спине.

– Возмножно, я пьяно галлюцинирую, Эдди. Взгляни. Кажется, в каменной происходит адюльтер. Артист оказался шустер, подобно своему же персонажу. «Фигаро тут, Фигаро там». Только что он входил в дверь и уже соблазнил кого-то. Когда успел? Я же говорил — за итальянцами глаз да глаз нужен.

Эдвард едва не выронил полную рюмку кларета. Почему-то он сразу подумал на Джоан. «Глупая девчонка! Желая отомстить, перешла границу». Ревность, возмущение, недовольство, целый день копившиеся внутри, поднялись и затмили рассудок. Эдвард сунул рюмку другу, пролив содержимое на белую рубашку, и бросился бежать к месту преступления.

— Каминная – вторая дверь налево? – спросил на ходу.

— Третья, – машинально ответил Дермот. Выпитое затормозило его мозговые и мышечные функции, он глянул на рюмку, соображая – как она оказалась в руке, потом на пятно – как оно оказалось на рубашке, потом глянул на веранду, на спину друга и крикнул: – Постой!

Эдвард ничего не слышал, кроме крови, молотками стучавшей в голове «у-бить, у-бить». Прыгая по лестнице через ступеньку, он поднялся к дому и влетел в открытую дверь. Не замечая никого и ничего, пробежал по коридору, распахнул третью дверь и – остановился. Секунду назад он собирался раскидать влюбленную парочку по углам, теперь был не в состоянии пошевелиться или вымолвить хоть слово.

Пикантное зрелище предстало: разгоряченный Фигаро  прижимал к груди… не Джоан, а ту самую племянницу Дермота, голубоглазую скромницу Дженифер. Эдвард ошибся на ее счет. Наедине с мужчиной она вела себя распущенно – из любопытства или из протеста. Она позволяла тенору целовать себя и как бы невзначай поднимать подол. Она обвивала его руками, запрокидывала голову и пребывала в полуобмороке от собственной смелости.

Звук открываемой двери не привел Дженифер в чувство, Фигаро же поднял голову и вопросительно посмотрел.

Эдвард посмотрел на себя его глазами и едва не прыснул со смеха. Стоит в дверях запыхавшийся Отелло, который, сгорая от подозрений, прибежал прикончить преступных любовников. Глупейшее положение. И почему он решил, что девушка – Джоан?

– Простите, что помешал, – проговорил он слегка извиняющимся тоном и добавил, показав на окно: – Шторы надо задергивать.

Еще до того, как он закрыл дверь, они продолжили прерванное занятие.

Эдварда душил смех – поистине гомерический, если бы он расхохотался, коттедж рассыпался бы по камешку. Он хмыкал и прикрывал рот рукой, желая донести смех до друга, не расплескавши. Он рассмеялся прежде, чем успел что-то сказать, глядя на него, Дермот загоготал, как сытый гусь.

Благо, что гостей на поляне почти не осталось, а музыка продолжала играть — друзья хохотали во все горло, пока не ослабли.

• Это… не… Джоан, – с трудом проговорил Эдвард, вытирая глаза белоснежным платком с золотыми инициалами в углу.

— Я… знаю… о-ох, умру… протрезвел… никогда так не смеялся…

Дермот вытирался белоснежным платком с кружевными краями. Потом закрыл им рот и припечатал ладонью, чтобы смех не вздумал вырваться снова. Через платок сказал:

— Твоя гувернантка оказалась лучше, чем ты о ней подумал. Она с детьми на веранде танцевала – еще до того, как ты собрался устроить сцену ревности.

—  Что же ты сразу не сказал?

— Я кричал – подожди. А ты помчался, как шмелем ужаленный.

— Считаешь меня идиотом?

— Капля идиотизма добавляет аромата сумасшествия в волшебный напиток любви… Кто сказал? Я сказал. А ты говорил, что я пьян. Впрочем, ты прав. Я пьян. И счастлив. И хотел бы таковым умереть. Но знаю точно, что не получится. Эдди…

Дермот вдруг замолк, опустил голову, а когда поднял, в его глазах влажно сверкнули огни, лившиеся из окон. Они были далеки и недоступны, хотя рядом.

– Эдди, сейчас скажу то, что никогда не сказал бы, будучи трезвым. Люди пьют, чтобы не грустить, и поют песни, чтобы не плакать. Горе в том, что я дО смерти не хочу стареть, прости за каламбур. Сорок – это два раза двадцать. Лучше бы я два раза родился и дожил до двадцати, чем один раз и… до дряхлости. Второе горе в том, что не могу быть как все, не могу изменить свои мозги так же, как леопард не может изменить рисунок шкуры.  Иногда завидую тебе, по-дружески, конечно. Ты способен испытывать то, что никогда не испытаю я — любовь к женщине, ревность, тоску и прочие романтические глупости… Но не буду выть на луну, как делают одинокие волки. В каждом положении есть преимущества.

Эдвард положил руку на плечо друга. Утешают не словом, но теплом. Дермот коротко кивнул, допил остатки кларета, промокнул платком губы и глаза.

– Однако давай вернемся к тебе. В связи с недавним происшествием, прими совет от доктора — в следующий раз не вспыхивай, как спичка.

— Надеюсь, следующего раза не будет.

— Я тоже надеюсь. Слушай, а что за дама с итальянцем лобызалась?

— Не твое дело, – ответил Эдвард, в котором проснулась солидарность влюбленных. — Она совершеннолетняя.

 

20.

 

На усадьбу опустились сумерки и замазали лиловым цветом дневные краски, заглушили вязкой тишиной дневные звуки. Дамы отправились переодеться и освежиться и отсутствовали около часа, джентьльмены сделали то же самое и через двадцать минут вернулись за карточные и бильярдные столы или вышли на улицу покурить сигары за беседой.

Дермот ушел сменить рубашку, на которой разлилось кларетно-кровавое пятно, Эдвард продолжил бродить, позволяя начинавшейся ночи остужать горевшие от недавнего стыда и смеха щеки. Он ходил от одной компании к другой, прислушивался, решал – присоединяться или нет.

— Будущее за электричеством, друзья мои, — проговорил кто-то громко, разборчиво, будто выступал перед аудиторией. — Что это такое, спросите вы. Объясню. В природе оно существует в виде всем знакомой молнии. Когда мы познаем секрет электричества и заставим его на себя работать, произойдет научная революция. Переворот человеческого бытия…

Голос ученого Гемфри Дэви. Как-то Эдвард и Дермот ходили на его лекцию в лондонском Королевском институте. Эдвард ходил из любопытства, Дермот потому, что Дэви – его кузен и в некоторой степени кумир.

Есть люди, которые гордятся близостью к выдающемуся человеку больше, чем тот человек гордится собственными достижениями. В минуты родственного тщеславия Дермот рассказывал: отец Дэви был простой плотник и рано умер, а сын в двадцать четыре года стал профессором и первым лауреатом премии Французской академии, присуждаемой за выдающиеся открытия в науке. Причем присуждение произошло вскоре после Трафальгарского поражения французов и было подписано самим Наполеоном. Пересуды начались в британских кругах, якобы «не патриотично» принимать награду из рук врага. Дэви заявил, что далек от политики, премию в три тысячи ливров получил и использовал на исследовательские нужды.

Награждение вызвало пересуды и в парижском обществе, но что пересуды Наполеону? Он одержал тысячи побед, которые впечатались в века, как в камни, разве отступил бы перед ветреным «общественным мнением» придворных франтов и льстецов?

Различать важное и сиюминутное – свойство большого ума. Не будучи бонапартистом, Эдвард считал Наполеона интригующей, неординарной личностью. Увлечь за собой тысячи людей, заставить сражаться и умирать единственно ради своего желания властвовать над миром – нужна поистине сверхчеловеческая сила убеждения. За его идеи Эдвард не пошел бы на смерть, но ради возможности побеседовать предпринял бы путешествие в тысячу миль до острова Святой Елены. Теперь поздно – Бонапарт умер, а раньше было нельзя – на остров посторонних не пускали.

Неважно. О выдающихся личностях увлекательно читать, думать.

Великие люди велики в достоинствах и пороках, в большом и мелочах и в каждом действии.

Историю делают полководцы. Жестокость их порой поражает, но и благородство тоже. Благородство – признак высокой души. Его не купить, не получить в подарок, с ним только родиться. В битве у Яффы под Ричардом Львиное Сердце пал конь. Вражеский предводитель Малик аль Адиль прислал ему с мамелюком двух скакунов «Король не должен сражаться пешим». После битвы тот же Малик приказал отрубить головы тысячам пленных крестоносцев, из чисто практических соображений – их нечем было кормить.

У стен Акры Ричард казнил три тысячи воинов-мусульман, отпустив, однако, всех «незначительных» людей — обозных слуг, бедняков, курдов, а также женщин и детей. Лев иногда жесток, но подлостей не делает.

Фельдмаршал Веллингтон – красавец-офицер и герой Ватерлоо, разгромил Наполеона, затем переспал со всеми его знаменитыми любовницами – победив как полководца и как мужчину. Ординарный ум не придумал бы ничего подобного.

Неординарность — сестра любого таланта. Целеустремленность – путеводная звезда.

Успеха добиваются не те, кому с рождения многое дано, а те, которым, как Гемфри Дэви, с самого начала мало было обещано.

Сражаясь с судьбой, они учились побеждать.

Хотел бы Эдвард стать великим, как Наполеон или тот же Дэви? Пожалуй, нет. Хотел бы иметь схожие черты. У графа Рогана был девиз: королем быть не могу, герцогом не хочу, я – Роган. Да, надо быть собой, руководствоваться здравым смыслом, различать пустое и стоящее, уважать сильного противника, не унижать побежденного…

—  Сказки для легковерных, – сказал кто-то из окружения Дэви. Оппонент – необходимое лицо в научной дискуссии, если он, конечно, возражает с доказательствами, а не с предположениями. – Не разделяю вашего энтузиазма, профессор. Электричество – такая же алхимия и профанация, как философский камень. Вы говорите, что заставите электричество работать. Но невозможно заставить работать то, что невозможно потрогать!

Влезать в спор ученых Эдварду не стоит из соображений здравого смысла. Он в курсе последних научных достижений, но не до такой степени, чтобы с уверенностью поддержать одного или другого. Постоял, послушал, отправился дальше.

— Ха-ха-ха! Вспомни, Макинрой, как мы на Цейлоне во время операции против тамилов шли через джунгли. Муссон лил вторые сутки и не думал прекращаться. Тебе за шиворот упала мокрая лиана, а ты подумал змея. Начал сам извиваться, как змея, и визжать, как подбитая косуля. Полк упал от смеха!

— Ха, посмотри на себя, Майфайер! Вспомни, как ты рассказывал, что соблазнил индуску, представившись потомком бога Шивы. Она, якобы, поверила, потому что ты такой же рыжий, как тот бог. В полку три дня смеялись и прозвали тебя Шивой…

От шотландских друзей Дермота Эдварду лучше держаться подальше – они пустые, как бочки из-под прокисшего эля.

— А я утверждаю, что Версальский договор был составлен врагами Британии. Нам пришлось отдать чуть ли не половину заморских колоний: Испания получила назад Флориду и Минорку, Голландия Суматру и так далее. Эпоха бедствий и позора наступила в стране, благодаря невежеству премьер-министра лорда Норта…

— … и политической бездарности Дэвида Гартли, который вел переговоры. Лучше бы он продолжал заниматься противопожарными опытами.

«Зато он первый из членов парламента выступил за отмену рабства», — мысленно вступился за Гартли Эдвард. Вслух высказываться не стал — не потому что боялся дискуссии, а потому что глупо. Политические дебаты надо вести среди единомышленников, а не противников, иначе нападут со всех сторон, приклеят ярлык и сделают изгоем. Эдварду становиться изгоем нельзя, наоборот – он должен беспрепятственно проникать в разные круги и прощупывать настроения.

К тому же ночь — не время для политических дебатов. Дебаты – дело будоражное, как и сама политика, которая требует изворотливости ума и подлости души. Ночью же душа и ум должны отдыхать, и нет лучшего отдыха, чем… смотреть на звезды. Эдвард поднял голову и представил себя домоправителем-звездочетом, который ходит по небу и проверяет – все ли подопечные на месте, все ли заняты делом освещения, не потухла ли какая нерадивая звезда, не родилась ли новая, которую следует занести в реестр…

Ночью спят всевидящие боги и ангелы-хранители, и должны спать люди, а кто не спит, должен помнить, что дьявол не дремлет и расставляет незаметные сети, и нельзя расслабляться, ведь рассчитывать не на кого, кроме себя…

Кто-то постучал пальцем по плечу. Эдвард все еще бродил среди небесных звезд и не собирался возвращаться. Впрочем, он с удовольствием возвратился бы ради земной звезды — по имени Джоан.

«Это она?» — спросил он себя, заранее зная ответ.

Оглянулся без приятного ожидания.

– Прости, Эдвард, что отвлекаю, — сказала Бет. Она стояла прямо под луной и выглядела отталкивающе красивой.  — Позволь украсть у тебя минутку?

Она украла у него невинность и наивность, и не стоит дарить ей больше — ни минуты, ни мгновения.

— Не позволю.

— Ну, пожалуйста, пожалуйста. — Голос просительный, будто она вымаливала жизнь. – Я скоро уеду. Навсегда. Обратно в Индию. У меня к тебе последняя просьба. Даже закоренелым преступникам в ней не отказывают. Не откажи и ты.

Ночь сыграла злую шутку с Эдвардом, разоружила, расслабила. Он только что гулял по небу, а там нет места злу и незачем вооружаться, настораживаться. К тому же проявлять снисхождение к побежденным – признак благородства. Бет уедет из Британии? Благая весть. За это он ее выслушает. В последний раз.

— Хорошо. Говори. Чего ты хочешь?

— Не здесь. Слишком много людей. Пойдем в сад.

Эдварду было все равно куда идти, Бет было не все равно, и она ненавязчиво повела его к лабиринту.

— Я много думала последнее время, — говорила она, перемежая слова, вздохи и всхлипы. – Многое осознала. И поняла, что совершила страшную ошибку. Но ведь я была молода…

— Молодость – не оправдание подлости.

— Прости, Эдди… позволь называть тебя так, как я привыкла. В этой жизни мы больше не увидимся, а в следующей – кто знает. Не хочу расставаться врагами с единственным человеком, который когда-либо меня любил. По-настоящему.

— Поздно ты научилась отличать настоящее от подделки.

— Лучше бы никогда. Я часто вспоминаю тебя и плачу. Я наказана, Эдди, и страшно одинока. Родители умерли, других родственников нет. Друзей тоже. Порой тоска нападает, и остается лишь выбрать – отравиться или…

— …пойти попить чаю. Мне все равно. Не проси о сочувствии того, кого ты обманула. Побереги фальшивые слезы для молодого и легковерного. Например, для того художника, которого ты опекаешь. В постели тоже.

— Альфонсо? О нет, ошибаешься, он мне никто. Компаньон для выхода в театр или в салон. Но не хочу о нем. Хочу о нас с тобой.

— Пойми, наконец, «нас с тобой» не существует. Наши пути разошлись в противоположные стороны. Общее прошлое кануло в Лету. Его не достать, не восстановить.

— Если захотим, восстановим.

— Пытаться восстановить прошлое так же бесполезно, как пытаться из взрослого сделать опять ребенка. Впрочем, не верю, что ты исправилась. Человек не меняется, лишь приспосабливается к обстоятельствам.

— Но я люблю тебя!

— Любовь и в том, чтобы отпустить.

— Хорошо, Эдди, пусть будет как скажешь, — смиренно проговорила Бет.

Играя роль раскаявшейся грешницы, она не забывала следить за окружением. Она заметила женский силуэт в тени куста, и  дьявольское вдохновение обуяло: если Эдвард не достанется ей, не достанется и той. Бет остановилась, положила руки на грудь Эдварда. Он не оттолкнул. Унижать униженного не в его характере, порицать раскаявшегося не в его правах.

Он ошибся. Он отправил добро по фальшивому адресу.

Добро не остается безнаказанным.

Кто гнется, того гнут, кто поддается, того используют.

Бет положила на руки голову.

— Хорошо, я отпущу… — шептала она. – И уйду. Но прежде признаюсь, в последний раз. Я люблю тебя, Эдди — всем сердцем, всем телом… Жаль, не вернуть нашу молодость, нашу любовь, нашу Индию… Во имя всего лучшего, что мы пережили, во имя твоей первой любви – не ко мне теперешней, а к той – прекрасной принцессе из Раджистана прошу… умоляю…   поцелуй меня в последний раз. Как в прежние времена. Чтобы дух захватило и дыхание прервалось. Пожалуйста, Эдди, не отказывай в последней просьбе женщине, приговоренной к одиночеству.

Прежде чем Эдвард что-либо сообразил, Бет прильнула к его губам, и вулкан его обжег. Пылающая лава потекла в горло и дальше, обжигая и возбуждая. Он положил руки на ее плечи в секундном замешательстве. Оттолкнуть или привлечь? Бет целовала, дьявол шептал — ночь, никто не видит…

– Боже мой, значит, это правда… – проговорила Джоан и вышла из тени.

Перед глазами все еще стояли две, прильнувшие друг к другу фигуры, хотя после ее слов они мгновенно разъединились: мужская оттолкнула женскую и направилась к Джоан. Она выставила руки ладонями вперед – ее единственное оружие и защита.

— Не подходите… пожалуйста… я вам поверила, а вы… — тихо говорила и тихо плакала она. — Вы такой же, как все. Нет, хуже. Боже мой, какой жестокий, незаслуженный обман.

Ее слова и слезы резали его кожу на ремни.

— Джоан… подожди… это не то, что ты думаешь, я объясню.

— Не надо слов. Я все видела. Я узнала, какой вы на самом деле. И хорошо, что раньше, а не слишком поздно. — В горле встал камень обиды. Он мешал говорить и дышать.

Обиду поливают реками слез, чтобы она раскрошилась, рассыпалась и унеслась вместе с водой, как песок.

Джоан покачала головой, повернулась и побежала.

 

21.

 

– Что же ты стоишь, беги за ней, – сказала Бет тоном ревнивой шлюхи. Она скинула личину приличной и стала самой собой.

В свете фонариков, развешанных по лабиринту чтобы не заблудиться, она увидела, как спина Эдварда напряглась, кулаки сжались. Кажется, она заблудилась и зашла слишком далеко. Крохи благоразумия, чудом сохранившиеся в ней, подсказывали – уходи сейчас, иначе будет хуже или даже смертельный исход. Бет к благоразумию прислушиваться не умела. Уйти со сцены, не насладившись триумфом? Глупости. Для чего же она затевала бенефис?

– Беги, унижайся, проси прощенья у гувернантки, если отказал благородной даме.

Эдвард повернулся и полыхнул на нее гневом. Бет невольно отшатнулась. Он наступал и хлестал ее словами, как ремнями, только что содранными с его кожи.

— Кто здесь благородная дама? Ты, что ли? Твой титул — урожденная проститутка. Была ею и останешься до гроба. Всю молодость распутничала, обо мне не думала. Теперь постарела, стала никому не нужна, вспомнила. Двуличная ведьма. Приехала в нежных чувствах признаваться, а дома любовник ждет. Как ты ему платишь – за час или за раз? Ведь бесплатно с тобой никто в постель не ляжет. Стыдись.

— Что? Мне стыдиться? Посмотри на себя! – Бет осмелела и перешла в наступление. — Погряз в блуде. Завел молоденькую гувернантку и обхаживаешь на глазах у детей. И не строй из себя святошу. Ты ничем не лучше меня. О твоих любовных похождениях получится книга потолще Священного Писания. Ха-ха! Да, дорогой мой. Я заразила тебя той же болезнью, которой страдаю сама — ненасытностью в постели. Должна огорчить: болезнь неизлечима. Даже если страстно влюбишься, не сможешь остановиться.

Эдвард остановился. Он молчал и полнился ненавистью именно из-за того, что Бет в чем-то была права. Ее правота ее и погубит. Еще несколько ядовитых капель, вернее слов, и он разорвет ее на мелкие кусочки.

Бет будто почуяла опасность и заговорила тише, мягче.

— Правда в том, Эдди, что я действительно собиралась стать тебе верной женой. Я же не знала закона: что заложено природой, того человеку не изменить. Благие намерения – круги на воде. Самообман – сон. От нашего недуга существует одно средство: старческая немощь. Старость от тебя далеко, а я близко. Я вылечу тебя, Эдди. Возвращайся. На законных основаниях. Потому что мы все еще женаты…

— Врешь!

— Увидишь! Если женишься на другой, я оспорю твой брак. Так что подумай хорошенько и вернись на супружеское ложе. Из нас получится отличная парочка распутников, которые заводят адюльтеры на стороне, но остаются верны друг другу. Союз по договоренности — самый крепкий. Вечерами, в постели мы будем делиться интимными деталям своих похождений, смеяться и заниматься любовью…

Если бы Эдвард знал секрет электричества, он бы запустил молнию в Бет. Ее выступление ему надоело. Ее вмешательство ему надоело. Ее существование ему надоело.

Кто ненавидит, тому не до звезд.

Ненависть ослепила Эдварда, он видел лишь черную дыру рта, извергающего нечистоты. Его надо перекрыть. Единственный способ – задушить. Пока жива, она не оставит его в покое. Он сомкнет руки на шее Бет. Последние слова, которые она услышит, будут следующие:

— Ты сумасшедшая, была раньше и теперь. Запомни раз и навсегда: я не вернусь, даже если ты останешься единственной женщиной на земле…

— Друзья, почему вы еще не за столом? – раздался из темноты голос Дермота.

Эдвард его не слышал. В голове кружили мрачные мысли, как  птицы-падальщики над полем боя. Он убьет ее и закопает здесь же. Нет, не закопает — бросит на съедение диким зверям… нет, какие звери в саду… он оставит ее под открытым небом на съедение диким птицам. Да. Черные вороны налетят и выклюют   ее развратные глаза и лживый язык…

— Эдди, в чем дело? – спросил черный ворон голосом Дермота. – Ты же не собираешься ее задушить насмерть?

Эдвард поднял голову и ослабил хватку, вспоминая – где находится и что делает. Кто-то оттолкнул его от Бет, потряс за плечи…

— Эдди, очнись же! Вот. Выпей. Что хочешь – вина или воды?

— Воды, — прохрипел Эдвард.

Появился слуга с подносом, на нем кувшин и стакан. Эдвард вылил содержимое кувшина сверху на лицо. Ледяная вода остудила его, прояснила сознание, вернула ощущения: первое – невозвратимой потери, второе – дела, не доведенного до конца.   Что с ним было? Наваждение. Сбросить бы его, как грязную одежду, искупаться в холодном, прозрачном озере и вернуться чистым в светлый, безгрешный, новый мир.

Невозможно. Мир – старый, развратный и лживый, как…

— Почему ты не дал мне ее задушить? Она заслужила.

— Смерть – слишком легкое наказание. Пусть она живет и мучается. А ты живи и не мучайся — во всяком случает от того, что взял на душу грех убийства. Но ты еле стоишь на ногах. Присядь на скамью и расскажи – с чего все началось, что так плохо закончилось.

— Сначала избавься от Бет.

— Уже дал приказ Митчеллу сопроводить ее к карете…

—  …и пусть вместо лошадей запряжет четырехглазого волка Гарма, чтобы умчал ее прямиком в царство мертвых. В царстве живых нам двоим нет места.

— Хорошо. Сделаю все, что скажешь, только успокойся. — Дермот усадил Эдварда на скамью, поддерживая как тяжелобольного. – Как ты себя чувствуешь?

— Как пророк Иона в чреве кита – вокруг темно и дурно пахнет.

— Что тут произошло?

— Сам не знаю. Библейская катастрофа. Всемирный потоп – разлилось море моей глупости и ее подлости. Слушай, стукни мне по голове, чтобы забыть последний час жизни.

— Сначала расскажи все, что помнишь.

Эдвард рассказал — про Бет, про Джоан и опять про Бет. Подумав, добавил:

— Она утверждала, что все еще моя жена. Конечно, лгунам веры нет, но уж слишком уверенно она это сказала.

— Имеешь доказательство развода?

— Конечно. У меня на руках официальная бумага.

— Что за бумага?

— Удостоверение о разводе. Выдал и подписал губернатор Мадраса… Джозеф Малкин.

— Это же ее отец! Вполне возможно, что спасая репутацию дочери, он подложил тебе свинью в виде фальшивого документа. Как бы она у тебя состояние не оттяпала.

— Нет, не может быть… Не может один человек, даже такой порочный как Бет, принести полную корзину несчастий.

— Она увезла ее с собой. Успокойся. Давай разберемся. Удостоверение должно быть настоящим. На его основании твой контракт расторгли досрочно и разрешили поменять место службы.

— Расторг и разрешил все тот же Малкин. Завтра напишу в Индию письмо, чтобы прислали еще одно подтверждение, за подписью нового губернатора, — сказал Эдвард и замолчал. Он глядел в пустоту и ощущал себя ее частью. Пусть никогда не наступает утро, иначе все увидят, как он глуп и никчемен. Он дал провести себя еще раз…

— Представляешь, как она ловко подстроила. Привела меня в лабиринт и наверняка заранее предупредила Джоан. Бедная девочка, милая Джоан… Я потерял ее раньше, чем обрел. Зачем послушал тебя и обращался с Бет по-человечески? Со слугами дьявола по-человечески нельзя.

— Признаю вину. «Надеваю одежды скорби и посыпаю голову пеплом». Прости, Эдди. Что ты хочешь, чтобы я сделал?

-Что хочешь то и делай. Ничего не изменить. Бет не убить, Джоан не вернуть.

— Насчет Бет не обещаю, а с Джоан попробую. Дам успокоительных капель, поговорю задушевным тоном…

— Не думаю, что у тебя получится. С другой бы получилось, с ней нет. Она многое пережила и слишком мудра для ее возраста. Несчастья – лучший учитель, Джоан усвоила его уроки. Она оценивает людей не по тому, что они думают, обещают или изображают из себя, а единственно по тому, что они делают. Один ее знакомый моряк прыгал на дно океана, чтобы достать для нее редкую раковину. Поступок героя. Женщины обожают, когда ради них совершают подвиги. Я уверен, она вышла бы за него, если бы его не убили. А что сделал я? Флиртовал с бывшей женой на ее глазах. Поступок подлеца. Нет мне оправданий и смягчающих обстоятельств.

Эдвард закрыл лицо ладонями. Если бы он был зверем, завыл бы на луну, если бы был женщиной, разрыдался. Ни то, ни другое мужчине не подходит. Стон – единственная слабость, которую позволяют себе сильные.

Присутствие друга смягчает боль. Плечо друга не дает упасть духом. Но не стоит прикасаться к ране, чтобы не бередить. Дермот протянул было руку к Эдварду, на полпути остановился, подумал и направил руку к собственной голове. Смешал в волнении идеально завитые и уложенные волосы.

— Эдди, пожалуйста, приди в себя и перестань убиваться. От твоей печали и моей вины у меня заболели ребра. Я немедленно пойду разыскивать Джоан, я объясню ей…

— Потеряешь время.

— Что же ты предлагаешь?

— Повернуть время вспять.

— Куда она убежала?

— На другую планету.

От человека в тумане тоски не стоит ожидать ясности мысли.

Дермот позвал дворецкого, расспросил и приказал стоять рядом с Эдвардом, сам ушел в темноту.

Скоро вернулся. Преподносить плохие новости опечаленному человеку все равно, что живого укладывать в гроб. Не преподносить? Еще хуже. Неизвестность – пытка для души.

– Дело оказалось серьезнее, чем я ожидал, Эдди. Девушка не в себе. Сидит, молчит. Когда женщина молчит, это очень плохо, как доктор говорю. Когда она кричит или плачет — значит растеряна, ждет помощи и открыта для переговоров. Когда молчит – значит уже все решила, и уговаривать ее или что-то объяснять бесполезно. Ворота закрыты, поднят мост. По-моему, она собирается идти пешком в Милтонхолл. Вам лучше уехать.

— Уехать? А зачем приезжали?

— Прости… Дьявол! Хорошенький день рождения получился. Говорила мне тетя Кэролайн – не справляй сорок лет, как бы чего не вышло. Вот вышло. Честно сказать, Эдди, не знаю, как ты выкрутишься. Скажу одно: будь с девушкой предельно тактичен. Не забывай, она еще ребенок и не готова к подобным потрясениям. Как бы на самоубийство не решилась.

Эдварда взяло зло. На всех и вся.

— А если я решусь, тебя это взволнует? Ты за меня или… Шестнадцать исполнилось – считай взрослая. Маргарита Бофорт в двенадцать замуж вышла, в тринадцать Генриха Седьмого родила…

— А девочку Аишу девятилетней за пророка Мохаммеда отдали. Ну и что они чувствовали, что понимали? Если хочешь знать мое мнение: до двадцати лет девушек трогать нельзя, они нежные и хрупкие, как бабочки. В отличие от мужчин – крепких и жестоких, как орлы. Разница между мужчиной и женщиной не столько в строении тела, сколько в строении мозгов. Если девушку обидят, она захочет убить себя, если мужчину обидят, он захочет убить обидчика.

— Ах, Дермот, оставь теории, пожалуйста. Лучше посоветуй что-нибудь практическое.

— Хорошо. Советую: не форсируй примирение. Дай остыть — ей и себе. Поезжай во Францию. Путешествия лечат. Взглянешь на сегодняшнюю проблему издалека, и она покажется тебе мелочью…

— Совершенно не приемлемый совет.

— Другого не имею. Как бы то ни было, наш договор остается в силе. Я присмотрю за Джоан в твое отсутствие. Если случится нечто чрезвычайное, дам знать.

Часть 5