Между нами, вампирами — часть 3

Робин Биглоу, так теперь его звали, долго не раздумывал — где поселиться:  там, где ему в последний раз было хорошо. Два века назад. В его же, но другой жизни.

Он выбрал тихое местечко на берегу озера Эри, по которому проходит воображаемая граница с Канадой. Название озера происходит от когда-то под корень уничтоженного индейского племени эрилхонанов и является запоздалой им памятью. Или раскаянием. Ну, неважно. На американской стороне его Робин купил кусок земли. Небольшой, размером с два футбольных поля. Эту новую мерную единицу сейчас модно  использовать для наглядности представить площадь — вместо неопределенных гектаров и акров.  Робину хватило бы и одного поля, да такого клочка не продавалось.

На участке стоял деревянный домик-развалюха из колониального периода. В смысле: не времени колонизации европейцами индейских земель, а более поздней колонизации, северянами — Юга. Которая пришлась на середину девятнадцатого века. Наверное, с того времени домик тут и стоял.

Он был двухэтажный  и выглядел как уменьшенная копия жилища богатого рабовладельца из Алабамы, так сказать, дворец в экономичном варианте. Здесь присутствовали характерные элементы той архитектуры: треугольный портик над входной дверью, на окнах ставни и решетки, парадная лестница из двух ступенек, пара колонн, наполовину выступающих из стен. Среди буйных северных лесов такие домики выглядели не органично, но трогательно. Зато не примитивная коробка с крышей, построенная без применения фантазии.

Робин решил его отремонтировать, не нарушая первоначальную задумку. В работе помог прежний владелец усадьбы Юджин Хаус. Он раньше имел дом в пригороде Детройта и семейную мастерскую по созданию вещиц из стекла: оригинальных рюмок, ваз, фигурок. Дом на берегу Эри купил в качестве отпускного жилища: дышать озерной свежестью, отдыхать от городской суматохи.

Все бы хорошо, да как водится — недолго.  Наступили в жизни Хауса необратимые изменения. Жена Кора скоропостижно скончалась от рака. Повзрослевшие дети разлетелись из гнезда. Вдобавок начался очередной кризис экономики — как всегда в самый неподходящий момент. Деловая основа Детройта — автопромышленность, окончательно  угасла и потянула за собой в упадок другой бизнес. В том числе малый — Юджина. Доходы от продажи продукции сократились и вскоре окончательно иссякли.

В одном повезло — время пенсии по возрасту подоспело, не пришлось в армию безработных записываться.

Стало Юджину ни к чему и не на что держать два дома, тем более летний без внимания хозяев очень скоро стал хиреть и превращаться в труху. Он продал все, что имел, и переселился на другую сторону озера – в Канаду. Там жилье из древесины дешевле, зато алкоголь дороже. Но Юджин не увлекался выпивкой, потому не проиграл.

Он оказался ловким мастеровым не только в стеклодувном деле, но и в плотницком. С Робином вдвоем они разрушили старые стены и возвели новый дом – точную копию прежнего. Материал для постройки был заказан на фабрике, потому окружающие деревья без необходимости не рубили, удачно вписав жилье в лесной пейзаж. В качестве дополнительного удобства сделали нечто вроде веранды с видом на водную гладь: от второго этажа протянули мостик-переход, опиравшийся на ветки близстоявших деревьев. На конце его, среди кроны древнего, разлапистого бука соорудили круглую террасу с крышей.

Получился своего рода летний домик — в форме романтичной зеленой беседки, какие раньше частенько изображали на обложках книжек про любовь. От затасканности сюжета картинки обложек выглядели кичево, а настоящая беседка – очень трогательно. Со временем столбцы ее заросли лианами и ветками, которые Робин не трогал, предоставив полную свободу расти куда вздумается. Расчищал только тот сектор, который открывал вид на озеро.

Вид получше, чем из нью-йоркского пентхауза за миллион долларов. Если описывать по мере удаления, то сначала в поле зрения попадал кусок старого, со щелями, но еще крепкого, дощатого мостика для лодок, на конце которого Робин иногда посиживал, свесив ноги в воду. Потом – само озеро, цвет которого менялся от множества причин: от небесного настроения, от ясности погоды, времени года, даже направления ветра. Далее слева и справа виднелись неровные полоски лесов по берегам, которые не сходились у горизонта, позволяя наблюдать закаты на границе неба и озера.

Посещения беседки вначале происходили у Робина спонтанно, потом превратились в привычку, потом в своеобразный ритуал.  Который происходил всегда одинаково и не допускал отклонений. Подобно религиозной церемонии по строго заведенному порядку: слушаем проповедь, поем псалмы, после чего подходим целовать святую руку. И ни в коем случае не наоборот.

С той же упорядоченностью собдюдал Робин свой личный ритуал. Он приходил сюда вечерами, приносил бутылку сухого вина. Бутылка должна быть прохладной, но не из холодильника, рюмка – идеально протертой. Чтобы скрипела и не имела на боках ни пылинок, ни отпечатков пальцев. Соблюдая ее девственность, когда пил — никогда не брался за округлую часть, только за ножку.

Устраивался в пляжном кресле с откидывающейся спинкой, подоткнув удобно подушки — для расслабленной позы спины. Наливал вино. Сначала смотрел на свет, проверяя чистоту цвета и состава, как учил его когда-то винодел из Прованса месье Дюран.

Убедившись в качестве внешней стороны напитка, пробовал осторожным глотком. Вино должно быть сухим, до такой степени кислым, чтобы сводило рот, пробуждало вкусовые рецепторы, заставляло их работать. Сбалансированным, чтобы вкус дубовой бочки не превалировал над самим виноградом. Без добавления сахара — только натуральные ингредиенты. Если напиток не соответствовал требованиям, Робин безжалостно выливал тут же в кусты и отправлялся за новой бутылкой — другого названия.

Впрочем, такое случалось редко. Только когда ради любопытства покупал неизвестные марки из районов винного «захолустья» вроде Австралии или Чили. Не то, чтобы их вина были плохие. Просто привык к напиткам, изготовленным по старым, веками проверенным технологиям – португальским, итальянским. И конечно, южнофранцузским.

Сидел один, попивая вино, глядя на уходящее солнце. Равнодушными глазами. Другой бы человек восхитился картиной летнего заката: грандиозностью размаха,  разнообразием форм облаков, каждодневной неповторимостью оттенков. Что еще нужно для счастья, хотя бы кратковременного, только на вечер? День закончился — отдохни от забот, насладись природным покоем, зарядись от вина романтическим настроением. Ощути себя избранником судьбы, обитателем райского сада.

Другой человек – да, только не Робин. Внутреннее состояние не позволяло. Которое он не трудился анализировать, превращать в слова. Если бы дал себе волю порассуждать, мысли привели бы к неожиданным выводам.

Ощущать себя счастливым непросто. Этому надо учить. С детства. С самых первых дней — в том главная роль родителей. Улыбаться ребенку почаще, говорить ласковые слова, подбадривать. Учить удивляться мелочам, ценить те мгновения жизни, в которые происходит что-то хорошее, полезное для развития души. Потому что доброму детей надо учить долго и настойчиво, плохое прицепится само.

Ненаученный быть счастливым — никогда им не будет. Это интуитивное ощущение, зыбкое, как чувство юмора: если его нет, не рассмешит даже самый удачный анекдот. А материя счастья еще тоньше. Сложнее: сплетена из множества незаметных глазу нитей. Трудноуловимее: вроде витает где-то рядом, а схватить не удается. Легкодоступна лишь тем, кто не вписывается в общечеловеческое понятие нормальности: высшим мудрецам или полнейшим идиотам.

Между ними – среднестатистический человек, который всегда недоволен. Прежде всего типично — отсутствием денег. Потом, вроде, заработал, начал мечтать: вот куплю айфон, буду счастлив. Купит, поиграет, хочется чего-то еще. Думает: вот куплю шикарную машину, будет счастье. Купит, поездит, надоело. Бесконечный процесс приобретательства, которое превращается в смысл. И вот сидит он в конце жизни – в большом доме, окружен дорогими вещами, а все равно чего-то не хватает. Вроде что-то важное было когда-то рядом, да не рассмотрел, не придал значения, упустил.

Потому что постоянно слышал одно и то же: счастье – нечто мифическое, из области сказок, птица с огненным хвостом, которая в руки не дается. Оно практически недостижимо. Его надо заработать великими подвигами – на Луну слетать, атомную войну предотвратить, египетскую пирамиду построить. Или, если повезет, получить от кого-то сверху бесплатно и не напрягаясь – в виде выигрыша Лото.

Полнейшая ерунда!

Все гораздо примитивнее и сложнее одновременно. Надо учиться почаще радоваться. Мелочам. Или вообще – без причины. Просто так. Зачем что-то делать, чтобы получить взамен счастье? Это же не на рынке по принципу «купи-продай». Глупая установка. Для довольства души не нужен внешний фактор. Давно сказано: хочешь быть счастливым – будь им. Без заумностей и условий. Кто бы научил вовремя, люди бы знали, не теряли времени на поиск.

Кто бы научил Робина? Мертвая мать? Холодный отец? Вот то то и оно…

А не пора ли ему перестать обижаться на прошлое? Заняться перевоспитанием себя?

Пора бы, да желания нет. Пусто внутри. Морозно, независимо от температуры окружающей среды.

Иногда приезжал Юджин. Он так прикипел к новому владельцу своего бывшего дома, что продолжал навещать. Исключительно ради компании: двое одиноких мужчин всегда найдут, о чем поболтать или помолчать за бутылкой пива. Приезжал редко, раза два в месяц — чтобы не надоедать, всегда на лодке без мотора. Сам греб, говорил — полезно для здоровья. Экономия на топливе опять же.

Его общество помогало Робину не дичать. Пусть нечасто приятель наведывался, а все равно полезное разнообразие вносил. Иначе Робин с ума свихнулся бы на почве тотального одиночества. Ну, или точно язык разговорный забыл – общаться-то больше не с кем. Жил обособленно, речи людской неделями не слышал. Кроме собственного бормотания, которое порой сам не разбирал как произносит – вслух или про себя.

По шкале от одного до десяти уровень социального общения у Робина стоял на отметке «минус один». Ближайшие соседи далековато, за десяток лет так и не удосужился съездить познакомиться. Бары для общения одиноких-бессемейных в округе не существовали. В отпуск не ездил. В кино-театры-музеи не ходил. Телевизора не имел, компьютера, телефона тоже. Газет не выписывал и не покупал.

Не приобретать электронные и бумажные источники новостей был его сознательный выбор. Для чего все эти средства засоряющей мозги информации? Что нового они могут Робину сообщить, чего он не знал?  Что несмотря на технический прогресс, шагающий  в ускоряющемся темпе, менталитет людей остался на уровне первобытного?

Человеческая глупость, не исчезающая с продвижением истории и развитием технологий, для него – старая новость. Конфликты до сих пор решают войнами, человеческую жизнь по-прежнему не ценят, в истреблении себе подобных не знают равных в природном сообществе. Место собственного обитания – родную и единственную планету уничтожают истерически и без возможности восстановить.

Эх, не знали они индейской пословицы, которую произнесла однажды Санила: мы обязаны хранить в первозданном виде землю, на которой живем, потому что она не наша, а взята в долг у детей.

Вот у кого мудрости поучиться, а не у вещателей из телевизора — того черного ящика, из которого нескончаемым водопадом льются сообщения о несчастьях.

В общей маниакальной увлеченности негативными новостями Робин участвовать не собирался. Понимал ее исток – желание обывателя взбодрить нервы сенсацией: столько-то человек расстреляно фанатиком, столько-то утонуло в цунами. Чрезвычайно «интересно». А то ведь со скуки помереть можно. В собственной жизни годами ничего достойного запоминания не происходит, хоть на чужие несчастья посмотреть. Втайне порадоваться: хорошо не со мной. Подходящая тема — на работе обсудить. По телефону или в твиттере поболтать, чтобы время убить.

У Робина на то нет настроения.

Ни видеть, ни слышать никого не хочет. Надоели. Была бы возможность – поселился бы на необитаемой планете, занялся самообеспечением и не скучал бы. Но — не имеется в Галактике отдельной планетки для его единоличного пользования. Потому выбрал место на старушке Земле, в малонаселенном районе у озера Эри – тихом, но не совсем забытом цивилизацией. Потому что даже отшельникам изредка требуется общение, чтобы с ума не свихнуться.

Великие Озера – один из центров туристической индустрии. Для желающих активно развлекаться имеются доступные среднему североамериканцу, современные аттракционы. Находятся в серединке широкого ценового спектра: между бесплатной каруселью на площадке кэмпинга и элитными забавами в казино.

Местные развлекательные достопримечательности, расположенные по берегам и на островках, Робин в самом начале посетил по одному разу – для создания представления. После апробации представление создалось далекое от положительного, не достойное повторить.

Аква-парк «Монсун Лагун» он нашел слишком явно ориентированным на гипер-активных детей, от которых через пять минут замельтешило в глазах и загудело в барабанных перепонках.

Владелец винного погреба «Мон Ами» на острове Катавба до отвратности показушно гордился французскими корнями. Разговаривая, он строил из себя аристократа: поучительно выставлял указательный палец в сторону собеседника, оттопыривал мизинец, когда брал рюмку, начинал чуть ли не каждую фразу с «у нас в Божоле». Намекая, что «у них в Божоле» все лучше, чем здесь — на границе Канады и Америки, или по крайней мере по-другому, но все равно лучше. Напрашивался вопрос: зачем тогда оставил свою дорогую родину, богатую солнцем и виноградом? Его петушиная высокомерность взбесила Робина настолько, что не закончив церемонию дегустации, он выплюнул очередную дозу «божоле нуво» мимо ведра и выскочил из погреба на волю.

Японский ресторан «Нагайя Джапаниз» отвернул антисанитарией и соусом, разбавленным хлорированной водой из-под крана.

В «Африканском сафари» участвовать не пошел, разочарованный прерыдущими аттракциями.

Замкнулся Робин в стенах свежеприобретенного жилища. Скучать-бездельничать не стал – не настолько опустился в депрессию. Нашел новое увлечение, вернее основательно подзабытое старое — начал рисовать. В классической манере, которую сам назвал «невычурное барокко» — похожее на фламандцев, но практичнее, реалистичнее. Никаких богов и ангелов, развитыми мышцами похожих на греческих спортсменов-олимпийцев. Или дородных, сочно-спелых героинь, возлежащих на постели обнаженными, жаждущими плотских наслаждений. Никакого Рубенса. Ближе к Рембрандту — в тот ранний его период, когда личные несчастья еще не затронули романичность взгляда и уверенность кисти.

Писал все, что на глаза попадалось — жизнь в ракурсе каждодневности. В стиле не скупого реализма, а динамичного. Линии чуть изящнее, чем в действительности; цвета насыщеннее — чтобы глазу было приятно, прежде всего своему. Выставлять работы не собирался, иногда показывал Юджину по его просьбе.

Писал то, что видел. Не монументально-общее, а в конкретике:  цветы – в вазе или свободно лежащие на столе, фрагмент окна со шторкой и поляной на заднем плане, подлокотник дивана с небрежно наброшенным пледом и открытой книгой рядом.

Сюжеты брал  или уже готовые – природные, или создавал сам: сначала сложит предметы так, как хотел бы изобразить, очертит мысленным прямоугольником вроде рамы-ограничителя, потом переносит на холст.

Выискивая нужный тон, смело смешивал краски, не ленился пробовать и сочетать их неисчислимое количество раз. Добивался, чтобы изображенное выглядело реальным, только чуть приукрашенным. Искал хрупкий баланс между красотой и кичем. Считал: лучше «недо-», чем «пере-».

С маниакальной точностью выписывал мелочи, именно их считая главными в картине. Особенно любил оттачивать кисть на букетах, которые собирал в саду, окружавшем дом. Вот картина: лежит ветка сирени – пышное, полностью распустившееся соцветие тяжело прилегло головой на стол, будто устало. Каждый составляющий его цветок выписан тщательно, отличается от соседа оттенками лепестков.

Рядом притулил голову ярко-синий василек в форме венца — с остренькими, игловидными концами. Бутоны роз, кажется, прямо на глазах распускаются до самого последнего лепестка в серединке. Густой румянец яблока походит на свежий загар, красный наверху у ножки, теряющий интенсивность книзу. Виноградинки светятся изнутри, будто вместо зернышек там спрятаны бриллианты. Нитки вышивки на подушке видны – одна к одной.

Потом неживая натура надоела, Робин перешел на женские фигуры. Целомудренные и непременно с элементом эротичности. Со слегка обнаженной грудью в декольте или изящной ножкой, нечаянно высунувшейся в разрезе. В длинной, едва застегнутой, мужской рубашке или в роскошном, бархатном платье по старинной моде. С волосами — распущенными или накрытыми прозрачным шарфом. В драгоценных диадемах, колье, серьгах, которые тоже выписывал с терпением и в деталях.  В полуоборот или со спины. С наклоненной головой. С цветком в руках. Идет по тропинке. Сидит в кресле. Задумалась. Улыбается кому-то. Смотрится в зеркало.

Картины получались с подтекстом: героини выглядели скромно, внутри же бушевала чувственность. Которая проявлялась каждый раз маленькой деталью – озорным взглядом, трепетно прижатыми к груди руками, кокетливо приподнятой бровью. Деталь, выдававшая неравнодушность ходожника к модели: каждый раз он писал девушку, которой хотел бы обладать.

Писал, не отдавая отчета – кого. Пока Юджин однажды не спросил:

— Ты ее любил?

Вопрос застал врасплох, как пощечина, заставившая очнуться: грубо, но действенно. Робин поморгал, пригляделся к собственной картине, которую последней закончил.

Фон светлый, крупными мазками. Цвета — от коричневого до мягко-желтого с вкраплением красноты, именно такая палитра представляется при слове «осень». Обнаженная девушка держит букет полевых цветов, стебли которых прикрывают лобок, головки — грудь. Черные волосы заплетены в косички, перекинутые наперед. Она смотрит прямо на зрителя, неспокойно, как бы спрашивая: зачем  меня раздели и выставили напоказ? И невозможно отвести взгляда от ее глаз. Волнистых глаз…

До Робина стало доходить. Он подбежал к соседнему портрету, вгляделся. Девушка другая, а глаза те же. Не поверил себе, повел рукой перед картиной, словно желая развеять туман или прогнать наваждение. Не прогнал. Еще один портрет – та же история. Так на всех.

Тут он догадался.

Искусство – это обнажение себя, демонстрация внутреннего богатства или убожества. Как писатель делится самыми сокровенными мыслями в романе, так и художник открывается в том, что рисует. В картинах Робин невольно выдал себя, обнародовал нечто потаенное, покоившееся на глубине.

Оказывается, на всех холстах он писал один и тот же образ и сам того не осознавал. Посмотрел на последнюю картину и будто очнулся от лунатического состояния, когда что-то делаешь и не вникаешь — что. Он никогда не видел Онейду голой, но именно такой представлял.

При взгляде на мертвую любовь горечи не ощутил. Удивился на себя. Очерствел? Замкнулся? В другое время заплакал бы от воспоминаний. Сейчас они показались ему печальными, но давно прошедшими, от того неспособными взволновать. Онейда представлялась не живым человеком, без которого когда-то не мыслил жизни, а далекой, несбывшейся фантазией. Значит, время лечит? Сомнительно. Робин не сказал бы, что здоров.

Он не нашелся ответить. Заметив замешательство, Юджин деликатно перевел разговор:

— Ты слышал, на недавнем Сотбис «Подсолнечники» Ван Гога за бешеные миллионы продали?

— Еще один признак сумасшествия современности.  Я бы не дал за него и сотни. А также за всех остальных экспериментаторов от искусства. Эти черные квадраты и разноцветные полоски… Ну что в них такого необыкновенного и таинственного, в чем нас стараются убедить? Правильно Ван Гога не ценили  при жизни. Искусство должно радовать не только глаз, но и душу. А его картины в детском стиле не способны затронуть, заставить глубоко задуматься. Единственная ценность, что старые, в ограниченном количестве и с трагической судьбой творца. Картины надо писать так, как в эпоху Возрождения: чтобы поражало взгляд, заставляло работать воображение, восхищало мастерством. Великие итальянцы – Леонардо, Рафаэль достойны остаться в анналах. А все эти кубисты и авангардисты на меня лично впечатления  не производят…

— Значит, ты в меньшинстве. Находятся те, кто выкладывает за них суммы с шестью нулями.

— Пусть. Они у них не последние. Покупают скорее всего не ради искусства, а ради удовлетворения самолюбия. Чтобы небрежно похвалиться в компании таких же супербогачей: у меня над диваном в гостиной Ван Гог висит. А в коридоре между ванной и туалетом – Пикассо. Хотя к Пикассо лично у меня претензий нет. У него, конечно, тоже сумасшествие, но есть и картины со смыслом.

После того случая у Робина сникло настроение творить. Испугался собственной обнаженной искренности, которой не осознавал, когда писал. Которая слишком явно проступала, открылась даже перед не столь уж проницательным Юджином. Злой урок преподал приятель, хоть и не с дурным намерением. Лучше бы он промолчал. Нарушил с трудом установившееся равновесие в настроении. Разворошил старый гной, который растекся по душе и защипал по незажившим как следует рубцам.

Тяжело стало Робину даже находиться в студии. Теперь он знал секрет картин и не желал заниматься мазохизмом — чтобы не теребить лишний раз свои внутренности, пораженные раковой опухолью тоски.

После того разговора ритм и ритуал его жизни нарушился. Днем он ходил бессмысленно по дому и по берегу. Вечера до утра проводил в беседке, зло уставившись на закат и пытаясь вином залить комок в горле. Пил, не наслаждаясь вкусом. Рюмку не менял, вино на свет не смотрел, только приносил новую бутылку.

Начисто прекратил заниматься живописью. Запретил мозгам придумывать новые образы, чтобы не распалять вдохновение, и какое-то время ничего не делал. Обозвал себя «бездельником от искусства» и больше не появлялся  в мастерской, находившейся в мансарде второго этажа  дома. Где по причине наклонной стеклянной крыши и удачного расположения на южной стороне целый день царил естественный свет – мечта художника.

Однако, в статусе «бездельника» пребывал недолго. Ничегонеделание – отупляющая манера проводить время, медленное самоубийство ума. Робин научился с ним справляться. Образовавшийся досуг заполнил другой деятельностью – сугубо практической, для которой раньше не находил время: подремонтировал ограду беседки,  зачистил и покрасил оконные рамы, заменил пропревшие доски на мостках. Впервые за несколько месяцев пропылесосил пол, прошелся тряпкой по пыльной мебели. Раньше не замечал вещи, которые требовали внимания и заботы – ходил мимо и не видел. Не до приземленного было. Голова занималась придумыванием сюжетов для картин, глаза — поиском оригинальных цветосочетаний.

Физический труд пошел на пользу. Робин произвел генеральную уборку не только в доме, но и в мыслях – почистил, обновил. Вскоре вернулось вдохновение. Робин открыл новый вид творчества, менее персональный, но не менее увлекательный, требующий терпения и мастерства – начал строить волшебные замки и дворцы в миниатюре.

Создавал целые архитектурные ансамбли: много-уровневые, с крепостными стенами,  резными окошками, башенками, фонтанами, скульптурами, садами и холмами. Мастерил из подсобного материала: стеклышек, спичек, стружек, проволок, пенопласта – всякий мусор шел в ход. Сначала составлял в уме план постройки, рисовал в деталях на бумаге, переносил в реальность, раскрашивал яркими цветами – очередной архитектурный шедевр в мини-формате готов.

Начал с моделей, копировавших уже существующие дворцы, которые Робин видел в разных странах. Первым делом воспроизвел Версаль по памяти, потом Тадж Махал и чудесный дворец немецкого короля-романтика Людвига Второго. Натренировавшись, начал придумывать собственные конструкции, которые грандиозностью замысла и  изяществом исполнения каждый раз превосходили предыдущие. Не гигантомании ради — так воображение подсказывало.

Творил только для себя, используя вдохновение — в качестве подручного лекарственного средства. Выпускающей пар отдушины. Иначе взорвался бы изнутри от скопления желчных испарений и ядов недовольства.

Создавал красоту будто походя, не придавая особого значение: голова отвлечена, руки заняты — и ладно, построил один дворец, перешел к следующему. Тем более не думал об их прикладной ценности — на выставку или продажу.

Случайно вышло, что опять же Юджин однажды восхитился, сделал фото. Разместил у себя где-то в социальной сети — он в фейсбуке на странице для любителей классического искусства тусовался. Немедленно получил предложение от галериста Саймона Полака познакомиться поближе насчет взаимовыгодного бизнеса.

Юджин спросил у Робина – не желает ли. Тот поначалу не желал, потом когда места для дворцов в доме не осталось, согласился. С тех пор Саймон регулярно приезжал за его архитектурными миниатюрами, а также забирал с собой потихоньку старые картины. Привозил кое-какие деньги за проданное. Которые Робина мало волновали. В списке его интересов они стояли на предпоследнем месте – перед удовольствиями от жизни.

Для нечастых, но необходимых поездок Робин приобрел пикап, старый, еле ползающий. Раньше он был красный, теперь ржавый. Робину было все равно, не девушек на нем ездить соблазнять. Приобрел авто за 200 долларов у нового соседа Юджина – канадца Пола Кавелье, который на радостях, что сбагрил развалюху, впридачу бесплатно отремонтировал мотор. Пол был в возрасте Юджина и разведен, но не влился в их дружную компанию одиночек. Имел другие интересы — занимался международной политикой как любитель. Выступал за присоединение провинции Квебек к Франции и регулярно ездил туда подписывать петиции.

Кое-как закрасив самые оскорбляющие глаз пятна, Робин использовал машину по единственному назначению – ездить пополнять запасы. В первый понедельник каждого месяца он отправлялся закупаться в близлежащий городок Порт Клинтон – 22 километра по счетчику.

Городок средне-непримечательный, которому оставалось жить недолго. При взгляде на неухоженные улицы и разбитые окна домов создавалось впечатление, что едва родившись, он начал приходить в упадок, минуя стадию расцвета.

Граждане коллективно плюнули на место собственного проживания, категорически отказавшись размножаться. Наоборот. Количество горожан за один президентский срок сократилось с шести тысяч до неполных трех. Молодежь, не потерявшая надежду на лучшее будущее,  отправилась искать его в других штатах. Оставшееся население от хронической незанятости находилось в хроническом унынии, что слишком агрессивно бросалось в глаза.

В каждый свой приезд Робин замечал новые признаки деградации. Стена заброшенной платной стоянки в центре городка до неприличия облезла, обнажив грязные кирпичи. Осветительный столб у местного «Волмарта» пьяно покосился, собираясь повиснуть на собственных проводах. Новые, но позеленевшие от долгого неиспользования, трубы, кто-то бесхозно сбросил в канаву, не довезя до свалки.

Выщербленные тротуары, дороги с гонимыми ветром бумажками и другим мусором выглядели покинуто, как в фильме про наступающий апокалипсис. Робин уже подумывал сменить место для закупки прокорма – депрессивный антураж действовал на нервы. К тому же заметно сократился супермарктовский ассортимент. Видимо, в Оак Харбор придется ездить, но туда только паромом «Джет Экспресс» доберешься. Видел он однажды этот паром – старое корыто, переваливающееся на волнах как обожравшийся пингвин на суше…

После магазина он обычно направлялся в один из местных ресторанчиков фаст-фуда. В центре Порт Клинтона их осталось два: Макдоналдс и пиццерия. Первый не подошел по вкусовым качествам продукции. Попробовав однажды гамбургеры-чизбургеры, Робин исплевался. С тех пор обходил стороной: начинало воротить от одного воспоминания про котлету с бумажным вкусом и булку, клеящуюся к зубам.  Не стал бы покупать, даже если бы Макдоналдс остался единственной возможностью перекусить на этой стороне побережья. Уехал бы обедать в Канаду – даром, что втридорога. Или ограничился бы сухомяткой из консервированных бобов, размазанных по хлебу.

Значит, оставалась пиццерия.

Она принадлежала итальяно-американцу по имени Алессандро Кензони и называлась «Лоли помидори»  — веселый помидор. Именно «помидор» — по-итальянски, а не «томат» по-английски.  Для ясности тем, кто не знал что такое «помидор», на вывеске красовался этот краснощекий овощ, с радостной зубастой улыбкой прыгающий на слайс пиццы.

Хозяин веселого заведения Алессандро был предпенсионного возраста, выглядел типично для жителя знойных Аппенин: маленький, толстенький, с лысиной посередине головы и фиолетовым баклажаном вместо носа. Приехав в Америку маленьким мальчиком, он  давно и полностью ассимилировался в местное население, позабыв национальные привычки. Он не ходил в церковь, не отмечал итальянских религиозных и цивильных праздников, не упоминал всуе Деву Марию. Не отличался надоедливым многословием, не восхищался Софи Лорен как единственной мировой красавицей, не пел прилюдно «о, соле мио!», подражая миланским оперным певцам.

В угоду английскому он даже забыл собственный язык, если вообще когда-либо знал. Лишь два итальянских слова употреблял регулярно в общении с посетителями: «бонджорно» и «ариведерчи». Их он считал изюминкой, подчеркивающей индивидуальность заведения. Единственной патриотической чертой его была привычка смотреть футбол с участием итальянских команд. Когда кто-то из игроков забивал гол, Алессандро энергично подпрыгивал, целовал собственные пальцы, собранные в щепотку, и кричал «брависсимо!». Это было третье слово.

Интеграция его прошла безболезненно, если не считать одной вещи. Самой большой жертвой Алессандро во имя собственной американизации стало то, что пришлось смириться с обезличенным именем «Ал», которым звали его постоянные клиенты. Считал жутким панибратством и внутренне был против, но местной привычке сокращать имена до двух-трех букв  сопротивляться бесполезно.

Алессандро стряпал сам, на глазах посетителей, подчеркивая свежесть продукта: замешивал тесто, раскатывал скалкой в тонкий блин, театрально подбрасывал, заставляя крутиться в воздухе. Меню не менялось годами, там стояли три сорта пиццы: «гаваи», «суприм» и «моцарелла». Основа была одна, добавки разные. В «гаваи» клали дополнительно кусочки баночного ананаса, в «суприм» – вареной курицы, в «моцареллу» – одноименного сыра.

Робин обычно заказывал «моцареллу». Не потому, что именно ее усерднее всего рекламировал хозяин заведения, утверждая, что его сыр самый настоящий. Та самая «моцарелла», сделанная по первоначальному рецепту – из молока темных буйволиц. В чем Робин сильно сомневался: просто та пицца была на сорок центов дороже. Мелочи. Остальные ему по вкусу не подходили: сладкий ананас не сочетался с другими овощами, а курица застревала между зубов.

Сейчас он сидел, сгорбив спину,  поставив локти на стол, и тянул колу из трубочки. Да, из трубочки пить как-то не по-мужски, но было безразлично, что другие скажут. Наплевать, главное самому удобно. Он оброс, давно не брился, потому пить из трубочки представлялось самым ловким способом, чтобы не растекалось по бороде, не капало на одежду.

Знал, что выглядел заброшенно, да меняться не хотелось. Выражение «все равно» как нельзя подходило его душевному состоянию. Робин уже не знал, чего именно хотел от жизни. Наверное, больше ничего. Даже смерти. Было «все равно» на себя. Он давно не поддерживал вампирские силы. В последний раз ел человека во время второй европейской войны с Германией. Он не сражался на фронте, не желя быть пушечным мясом, но в стороне от борьбы не оставался. Жил в то время в бельгийском Генте, воевал по-партизански, вел свою личную войну. Караулил по ночам припозднившихся немцев и ел — не столько от голода, сколько из чувства отвращения к завоевателям.

Поселившись на берегах Эри, Робин иногда покупал и ел сырую говядину. Не слишком питательно для вампира, вроде вынужденного вегетарианства, да лучше, чем ничего. Годилось для поддержания телесной энергии, чтобы силы не слишком быстро покидали, болезни не наваливались. Становиться живой развалюхой не собирался, тем более — беспомощным пассажиром инвалидского кресла.

Свою пиццу Робин употребил с вялым аппетитом, без остатка – только из уважения к труду Алессандро. Крикнул хозяину:

— Вкусно, Ал. Спасибо.

Тот давно прекратил стряпать по причине малого количества посетителей и уставился в телевизор, висевший на стене, допотопный, трубковый — первобытный монстр начала телевизионной эры.  Передавали любимый спорт Алессандро – европейский футбол. Местный его аналог сокер он не любил из-за явной недотяжки до мирового уровня. Также не пристрастился к просмотру американского футбола — из-за игроков, выглядящих как боди-билдеры с неестественно раздутыми плечами и в шлемах, закрывающих лицо. А также за расплывчатость правил: побеждает не тот, кто составит и осуществит красивую комбинацию, покажет ловкость владения телом и мячом, а примитивно – кто кого перебодает. Прям как в детском саду.

Едва повернув голову в зал, Ал бросил привычно-вежливое:

—  Ты всегда дорогой гость, Роб.

Не подошел, не поболтал с давним и постоянным клиентом.

Робин не обиделся. Давно забыл как это делается. Он вообще ничего не ощущал, жил в каком-то эмоциональном вакууме, в своем личном космосе, только по нужде сталкиваясь с людьми. Прошлое заволокло непрозрачной дымкой. Не помнил впечатлений, которые испытывал когда-то. Не ожидал впечатлений от будущего. Не планировал ни на год, ни на день вперед. Будущее сократилось до следующей минуты. А она как две капли похожа на текущую, безразличную – ни веселья, ни тоски. Он забыл, откуда пришел, не знал, куда направлялся. Завис в промежутке между двумя неопределённостями.

Ощущая пустоту внутри, Робин думал иногда – душа и тело расстались. Не от потрясения или смерти. Из-за разницы в возрасте. Тело, молодое и здоровое, поселилось в доме у озера Эри, жило само по себе, ходило, ело, пило вино – на автомате. Душа — старая, дырявая, истершаяся губка, не способная больше ни впитывать, ни сочиться, улетела к другому озеру – Забвения. Прилегла устало на берег. Где полный штиль. Лишь иногда происходили встряски, как после вопроса Юджина, взбаламучивали поверхность, поднимали со дна воспоминания, которые будили душу — не для радости, а чтобы поплакать.

Только надоело ей. Перестала просыпаться. Впала в затяжную коматическую дрему – без снов и осознания действительности…

Пицца кончилась, можно было уходить, но напала расслабленность, лень двигаться, что-то делать. Даже думать. Неспешно оглядел зал. Слишком большой для маленького городка, тем более умирающего. Робин никогда не видел его заполненным даже наполовину. Ну, может, это только по понедельникам, в другие дни здесь аншлаг.

Сейчас трое посетителей, не считая его. По левую руку — две дамы, похожие друг друга, типично по-американски толстые: ролики жира от подбородка  и до низа живота, оттуда отходили две растопыренные ноги — буйволиные ляжки. Из доносившегося разговора Робин знал, что это мать и дочь, но различить на вид затруднился.

Они сидели за столом, уставленном опустошенными тарелками, разговаривали на высоких тонах, не ссорились — просто привыкли голосить. Манера недалеких людей обращать на себя внимание, чтобы окружающие были в курсе их «чрезвычайно важных» дел:

— Представляешь, мам, — возмущалась одна из них на весь зал, для полноты спектакля добавляя жестикуляцию руками. — Майкл пишет в твиттере – мне понравились твои новые ногти на фото в фейсбуке. Поставь еще что-нибудь, поинтересней. Я спрашиваю – что? Он пишет – покажи сиськи.

— Ох, беби, — сочувственно проговорила вторая, — и что ты сделала?

— Ну… я сказала – подумаю.

— А потом?

— Потом пошла в ванную и сделала селфи.

— Голышом?

— Нет, как сейчас, в майке.

— А потом?

— Послала Майклу.

— А он?

— Почему-то не ответил. Вообще убрал меня из контактов. Как думаешь – почему?

«Потому что ты похожа не на девушку, а на жирную, беременную свинью», — ответил за Майкла Робин и перевел взгляд на третьего клиента.

Знакомая личность – местный бездомный Дэйв, никогда не трезвеющий алкоголик неопределенного возраста. Он соблюдал правила приличия в общественных местах и был неагрессивный, потому его терпели. На нем – вытцветшая клетчатая кофта-ковбойка и заношенные до протертости джинсы. На растрепанных, длинных до плеч волосах, лет пять не знавших прикосновения паркмахерских ножниц, бейсболка с грязным козырьком и лейблом в виде баскетбольного мяча.

Дэйв поел и попил. После чего опьянел, осоловел. Не от колы, конечно. От водки, которой накачался раньше – в пиццерии алкоголь не продавали. Он расслабленно дремал и раскачивался будто на детской лошадке, только в замедленном темпе и не открывая глаз. Наклонялся вперед, собираясь сунуться носом в тарелку, но каким-то чутьем в последний момент тормозил, вздрагивал, подавал назад, упирался в спинку стула, замирал и начинал движение по новой. Робин знал ритуал: когда Дэйв потеряет последний контроль и ляжеть здесь спать, Ал обратит на него недовольный взгляд: клиент, храпящий на столе, портит имидж. Возьмет его за подмышки, выведет на улицу. Оставит стоять. Или лежать — в зависимости от кондиции Дэйва.

Держа стакан с колой под подбородком и не вынимая трубки изо рта, Робин повернул голову вправо, к окну, за которым тускнел закат, незаметно уступая место сумеркам. Интересно: когда солнце стоит высоко в небе — кажется огромным, когда садится — как бы уменьшается в размерах.

Сейчас оно садилось в стоявшие над горизонтом, кучевые облака – как в пушистую подстилку. Облака, плывшие сверху, окрасились в самые разные оттенки – от густо-оранжевого снизу до густо-фиолетового вверху. Проглядывающее в их промежутках небо сияло голубизной, которую постепенно заволакивала дымка. Солнце все еще было ярким, но недолго ему оставалось слепить глаза. Наступавшие со всех сторон облака брали его в окружение. Светило гасло постепенно, подобно фонарику с садящейся батарейкой, и, скрывшись, долго еще прощалось желтыми лучами как руками.

Грандиозное зрелище, достойное восхищения, запечатления на холсте. Молчаливое — не орет о себе, мол «смотрите какое я замечательное, неповторимое, обратите внимание, не пропустите момент». Нет, явления природы: закаты, восходы, радуги происходят в тишине и приглашают любоваться собой на добровольной основе: хочешь – смотри и удивляйся, не хочешь – уткнись в экран телефона и тычь там кнопками болтовню про собственное неповторимое «я».

Вот бы чему тем двум толстушкам поучиться – скромности не выпячиваться, тем более когда ничего умного не имеешь сказать. Да недосуг им, заняты обсуждением во-всеуслышание другого «грандиозного» зрелища, поважнее. Из шоу-новостей: как бы «нечаянный» случай с какой-то третьеразрядной актриской, которая вылезала из машины и так расставила ноги, что бритую наголо промежность показала. «Мировая новость», о которой сразу затрындели средства распространения сплетен и домыслов, немедленно сделав из актриски знаменитость. Вот чем рекламу сейчас делают. Стыда давно нет…

А, суета все. Робина не касается. Нечего раздражаться из-за понижения статуса достоинства и приличия – значит, они сейчас не требуются. То, что не требуется, отмирает.  Отвлечься надо, не обращать внимания, пусть балаболят – пустая бочка громче гремит. Принять как данность. Если позитивно посмотреть — эти две дамочки не такие уж заядлые говорушки — иногда замолкают, когда принимаются за еду или питье. Вот если бы они явились с отпрысками — малолетними любителями пиццы, тогда да. Робин не рассиживался бы здесь, лениво вертя головой, потягивая колу через трубку.

Впрочем, этот вариант он предусмотрел заранее. Приезжал сюда раз месяц, всегда в рабочий день, когда не бывает крикливых, слезливых, требовательных детей и их мамочек, более занятых разговором с мобильником, чем с ребенком.

У Робина детей не было. И слава Богу. Что бы он сказал, например, если бы родился сын? Что настоящим мужчинам в современном мире не осталось места? Следи что говоришь, что делаешь – не то живо окажешься за решеткой. В качестве обвиняемого: в дискриминации чернокожих, если вместо «афро-американец» скажешь «негр», или в попытке изнасилования, если случайно женщину рукой заденешь.

А если дочь? Как уберечь от убеждения, которое вдолбили школьницам модные журналы и передачи — что выдающейся задницей можно заработать больше, чем выдающимся умом?

Нет, такого агрессивного оболванивания Робин своим потомкам не желал ни в кои веки. Да теперь и бояться не стоит. Не получилось у него. С кем хотел – не привела судьба, с кем не хотел – не завел.

По молодости думал: ерунда, успеется, ребенка сделать нетрудно, наоборот, одно удовольствие… «По молодости»? Робин поймал себя на слове. Интересно – сколько длится «молодость» у бессмертных? Есть ли границы у вечности? Периоды, сезоны?

Вот говорят – Вселенная бесконечна. Но когда-то и она начиналась. Не стыкуется что-то. «Все, имеющее начало, имеет и конец» — закон физики никто не отменял. Или в необъятной Вселенной другие правила, чем на ограниченной в размерах Земле? И к какой из этих двух систем относится он, вампир Робин? За какие грехи наделили его бессмертием – понятием растяжимым до неопределенности?

Хотя… Парадокс. Не надоело проклинать свою исключительность? Будь он обычным человеком, разве был бы счастливее? Хороший вопрос. Насчет «счастливее» неизвестно, а умер бы молодым точно — в первом же своем крестовом походе, даже не достигнув Святой земли.

Потому что первый его убийца был грабитель из Тулузы, который под видом монаха примкнул к народной толпе, направлявшейся в Иерусалим. Промышлял убийствами своих, чтобы поживиться монетами или горбушкой хлеба – у кого что запазухой припрятано. Однажды ночью подкрался к пьяному Робину, всадил нож в живот. Еще провернул пару раз для верности. Но не учел, на кого напал. Робин отомстил с особой изощренностью: вместо смертельной муки изобразил улыбку, вынул нож из живота, замахнулся на обидчика. Тот наложил в штаны и скончался от страха на месте, не успев ощутить в сердце холод от собственного клинка.

Да, будь Робин человек — умер бы в положенное время, не познал бы многих несчастий. Мыслей, грызущих мозг; боли, режущей душу. Но не познал бы и хорошего, что возможно увидеть и оценить только на протяжении веков. Не стал бы свидетелем  технического и интеллектуального прогресса человечества, его стремления избавляться от предрассудков, любопытствовать, изучать. Это в мировом масштабе. А в его личном, человеческом? Неужели не происходило ничего такого, что вспомнилось бы с теплом?

Конечно происходило. Были друзья, настоящие. Были умные книги. Были встречи с людьми, которые оставили след в мировой истории.

Была Онейда… Ведь именно ради нее поселился он здесь после двухсотлетних скитаний. От которых устал до смерти. Буквально. Думал – все, надоело мотаться, искать гибель от чужой руки. Раз другие не убили, ничего не остается как повторить поступок отца. Довести себя до сомнамбулического состояния, лечь к Онейде в могилу и умереть счастливым.

Опять не вышло. От места ее захоронения даже следа не осталось. Кощунство. Как оно могло произойти?

Робин не предполагал и представить. Когда купил дом на берегу Эри, не спешил ремонтировать, перестраивать. Первым делом попросил у Юджина моторную лодку, направился вверх по реке Детройт к озеру Сент Клэр. Причалил там, где когда-то пряталась за елками и соснами деревня эрилхонанов Типтуа – родина Онейды. Собрался отыскать ее могилу.

Лучше бы он этого не делал! На том месте возвели развлекательный центр для туристов – с горками-восьмерками, каруселями и комнатами смеха. На острове, который он когда-то называл «Седым» — от тумана, накрывшего осенние клены, деревьев почти не осталось. Лишь белели летние домики отдыхающих, курился дымок от барбекью.

Сердце огорчилось — вандализм и мрачная ирония. Хотя трудно осуждать людей, желающих развлекаться. Кто из них знал, на чьих костях аттракционы построили…

«Прошлое – твой личный призрак, о котором давно пора перестать беспокоиться. Потому что пока беспокоишься, он живет», — догадался Робин. Дернул мотор, развернул лодку, чтобы не возвращаться сюда никогда.

Расстроился, но жить на берегу Эри остался. И куда теперь ехать? «Вечный странник» — сочетание, в котором оба слова для него одинаково верны. Надоело слоняться по свету. Надоело бесцельно жить. Умереть рядом с любимой не вышло. Тройная неудача.

Ладно, подумал, все зависит от того, как не ситуацию взглянуть. Будь что будет – сказал себе и поплыл по волнам житейского моря, свободно как лодка без весел и паруса.

Он перестроил дом на свой вкус, заполнил недорогой, неновой мебелью. Мандалу Онейды, которую раньше носил на шее, повесил в спальне над кроватью. Каждый раз, когда на нее смотрел, понимал подсознанием: не раздумывая, отдал бы свою бесполезно тянущуюся вечность за недолгое счастье пожить вместе с Онейдой…

Стоп, приказал себе Робин. Так недолго разрыдаться посреди пиццерии. Ни с того ни с сего, на трезвую голову. Хоть не обращают на него внимания, а бросят случайный взгляд — не поймут. Расспрашивать не станут, но все равно неудобно. Мужчина он. Крестоносец… Был когда-то. А теперь-то кто? Тень.

Снова повернулся к залу. Интересно, он один такой дурак — не ценит, что имеет? Вот вопрос: что бы делали другие, появись у них возможность жить, не умирая? Например, тот пьяненький Дэйв, который наелся пиццы и теперь, разморившись, дремлет, покачиваясь. Чем бы он занимался в вечной жизни: пил без конца? Но сколько алкоголя можно выпить – бочку, озеро, океан?

Про двух толстушек-болтушек и думать не хочется. Первобытный примитив. Все внимание – внешней оболочке: ногти, тушь, помада. Внутренний мир? Он у них неприхотливый, ограничивается требованиями желудка – наполнили пиццами-гамбургерами и доволен.

Хозяин «Веселого помидора» Ал — чем бы он занял свободное от стряпни, бесконечное время? Как-то признался, что хотел бы дожить до того счастливого момента, когда любимый футбольный клуб «Милан» в пятый раз завоюет Кубок чемпионов. А потом? Ну доживет он до пятого кубка, потом до десятого, двадцатого… Предел мечтаний. Дальше-то что?

На самом деле люди совешенно не представляют – каково это жить без возможности скончаться. Многие не знают, чем полезным заняться в их коротком земном существовании.  Потому Создатель мудро не предусмотрел для них опции «продолжение следует». А для Робина предусмотрел. Для чего? Загадка. Пока. Или вообще. Посмотрим.

По залу ходила официантка Мелоди, девушка с мягко собранными резинкой волосами, такими густыми, что казалось – на голове надета шапочка с хвостом. Опять же из-за густоты они казались темными в своей массе, только на кучерявых концах и вокруг лба, где волоски были пореже и покороче, замечался их медно-рыжый оттенок.

Того же цвета глазами, темными с рыжим ободком, она смотрела на посетителей. С готовностью услужить – редкая черта у местных официантов. Большинство из них ходят по заведению с таким видом, что если бы разрешили профсоюзы, они вместо меню каждому клиенту давали бы в морду. Еще у Мелоди имелись темные же веснушки, много, но они не портили общего впечатления. Наоборот, выглядели мило на чисто белом лице. Хорошо, девушка не занялась их выведением – по современной моде исправлять созданное природой. Потеряла бы индивидуальность.

К Мелоди Робин питал нечто похожее на симпатию. Не просто так, а после одного случая. Как-то зашел в пиццерию, заказал что обычно, поел. Она принесла счет на тарелочке. Робин замешкался с оплатой, то ли опять задумался и не обратил внимание на время, то ли другое отвлекло. Мелоди поняла по-своему, подошла и, наклонившись к уху, прошептала:

— Вы ветеран, да? Не беспокойтесь, я за вас заплатила.

Робин удивленно взглянул на нее:

— Ты новенькая здесь?

— Да.

Значит, не знала, что он не страдал от безденежья.

Видно, деликатная девушка была, не решилась напоминать, оказалось ей проще сделать доброе дело. Вероятно подумала: дедушка – ветеран одной из многочисленных войн на благо отечества, на дворе кризис, социальной пенсии не хватает.

Робин не стал ее заблуждение развеивать, чтобы не обесценить порыв к благим поступкам. Восемь долларов восемьдесят центов – невелика сумма. Когда-нибудь отплатит ей сторицей.

— Спасибо… – Посмотрел на бэджик с именем. – Спасибо, Мелоди.

С тех пор между ними завязалось нечто. Не дружба, конечно, и не любовь. Легкая симпатия — чуть больше, чем просто между постоянным клиентом и официанткой.

Сейчас она не прошла мимо, спросила обычное:

— Понравилась пицца?

— Понравилась, спасибо, Мелоди, — ответил Робин и взял ее за руку ниже локтя. Потянул слегка к себе. Когда девушка наклонилась, спросил: — Послушай, Мелоди, что бы ты делала, если бы смогла жить вечно?

— Я бы родила ребенка и научила его быть счастливым. А потом воспитывала бы внуков и правнуков и не чувствовала бы себя бесполезной, — без запинки или задержки «на подумать» ответила она. Будто давно ожидала именно этого вопроса и так же давно заготовила ответ.

Ответ удивил, но не затронул Робина. Женщины. Они думают в других плоскостях. Ее рецепт Робину не подходит. Он несемейный человек, неоседлый. Любит свободу передвижения. Независимость от родственных связей. Впридачу — проблема воспитания. Дети – непредсказуемый продукт. Имеешь на них грандиозные планы,  вкладываешь самое лучшее, но никогда не знаешь, что получится на выходе. За хорошее и плохое в них – ответственность на родителях. Огромная как гора Монблан на плечах. Пожизненная. В его случае – без надежды когда-либо сбросить.

Зачем самому себе ярмо надевать? Тем более сейчас, когда устал не столько физически, сколько душевно. Не до детей. Ни до кого. Не зря говорится — всему свое время. Когда хотел ребенка, не позволила Судьба. Теперь поздно. Страшно. Именно из-за неопределенности за конечный результат.

Но, кажется, Мелоди не страшится. Интересно почему? Потому что молода-неопытна или потому что постигла какую-то особую мудрость, которая ему, Робину, еще не открылась?

— Второе, — некстати сказала она и замолкла. Получилось – ответила на его мысли. Но это невозможно. Добавила: — Второе блюдо принести?

— Что у вас на второе?

— Паста под помидорным соусом с орегано и базиликом.

Робин мысленно прочувствовал желудок. Есть не особенно хотелось, насытился предыдущей пиццой. Отрицательно качнул головой. Руку ее не отпустил. Вспомнил первое предложение из ее ответа: она не только не боялась родить, но и знала – как сделать из ребенка счастливого взрослого.

— Ты знаешь, в чем счастье?

— Конечно.

— Просвети.

— Как-нибудь позже. Мы обязательно поговорим на эту тему.

В тот момент в телевизоре начался шум, кто-то кому-то гол забил. Ал вскинул руки в победном жесте и крикнул на всю пиццерию:

— Да, да! Я знал! Я ждал! Эх, ну что за молодец!

От крика проснулся Дэйв, который только что тыкался носом в тарелку подобно курице, подбирающей последние крошки. Он встрепенулся, резко вскинул голову, будто вытащил ее из бочки с водой, куда сунул протрезветь. Помотал, смешно тряся небритыми брыдлами. Наверное, раньше он был упитан и круглолиц, потом похудел, щеки отвисли. Поводил по залу удивленными глазами. Увидев Мелоди, позвал, одновременно махнул рукой, чтобы она его точно заметила:

— Мелоди!

Руку ее пришлось отпустить. Эх, невовремя. Робин поговорил бы с ней, может, чему умному научился. Никогда не знаешь у молодежи. Взрослым только кажется, что у них на уме одни ай-фоны да журналы с глянцевыми картинками. Это верно, да не про всех. Иногда попадаются такие мудрецы, что позавидуешь зеленым цветом.

Буквально сегодня. Робин ходил закупаться в «Волмарт», напротив входа стоял молодой парень с табличкой «Я одинок, поцелуйте меня». Вот и все, что просил. Мелочь, а ему было достаточно. Его охотно целовали, все без разбора: мужчины, женщины, белые, цветные, дети, инвалиды. Парень улыбался и выглядел счастливым. Как бы Робину достичь такой вот степени нирваны…

По спине провеяло холодом. Непонятно от чего – лето на дворе, в пиццерии дневная духота еще не выветрилась. Поежился, пошевелил лопатками. Озноб не прошел, усилился. Знакомое ощущение, которое не раз спасало жизнь, предупреждение — приближается опасность. Он сидел спиной ко входу, именно оттуда пришел знак. Значит пора спасаться, уходить в противоположную сторону.

Суетиться, оглядываться Робин не стал. Поднялся с диванчика и неторопливо направился вглубь помещения.

Слева у стойки стояла Мелоди, передавала хозяину записку с новым заказом. Далее шел коридор с туалетами направо-налево, еще далее – подсобки и служебная дверь.

Грубовато схватив девушку за плечо, Робин сказал:

— Пойдем, покажешь, где здесь мужской туалет.

Не дожидаясь ответа, он прямо-таки потащил ее в коридор. Перед тем как зайти в уборную, Робин оглянулся. Во входную дверь пиццерии вваливалась группа парней, одетых одинаково в черное: куртки, брюки, перчатки, бейсболки. Нижнюю половину лица закрывали косынки, в руках у каждого — автомат «калашников».

Можно было попытаться добежать до служебной двери, но она наверняка на замке, ключ у Ала. Возвращаться просить времени нет. К тому же парни в черном их сразу увидят. Робин втолкнул Мелоди в первую дверь налево с намерением пересидеть заварушку в туалете.

— Это женский! – удивленно воскликнула она.

— Неважно, — резонно ответил Робин, и в тот же момент раздались первые выстрелы очередями.

Туалет состоял из одной кабинки, или проще сказать – был предназначен для одного человека, типа домашнего: за дверью сразу унитаз и кран с раковиной, над которой – коробка вентилятора для сушки рук. Заперев дверь на традиционный засовчик, Робин прижал девушку к стене, загораживая собой от возможных пуль из коридора. Оглядел комнатку на предмет малейшего окошка или вентиляционного отверстия, через которые можно было бы убежать. Безрезультатно, глухие стены. Хорошенькую ловушку выбрал для спасения…

Сам он умереть, естественно, не боялся. Боялся за Мелоди, чувствовал ответственность должника. Когда-то она сделала ему добро, а хорошие дела нельзя оставлять без поощрения. Так же как злокачественные – без наказания. Это закон мирового баланса. Однако, в данном случае имелась заковыка.

Заключалась в следующем. Они сидят в западне. В зале – убийцы, настроенные серьезно, судя по доносящимся выстрелам. Неизвестно, чего они хотят, но выходить туда означает для Мелоди точно лишиться жизни. Из туалета сбежать естественным путем невозможно, ни одного отверствия наружу нет. Если бы Робин был один, проблемы не возникло: он попросту просочился бы через стену и – свободен.

А Мелоди? Оставлять ее на верную смерть означает — взять еще один невольный грех на душу, который будет потом грызть ощущением невыплаченного долга. Сделать ее вечной, укусив? Нет, такого подарка он преподносить не собирался. Один вариант остается – взять ее с собой. Как? Элементарно: обнимет покрепче, вместе пройдут через стену на волю.

Да не все так просто, тут же возникает другая проблема… А, времени нет взвешивать за и против. В зале крики и возня. Оглушающие очереди из автомата. Нет оснований надеяться, что нападавшие, сделав дело – убив кого надо или ограбив хозяина на пару сотен, сразу же уберутся восвояси. В горячке от собственной дерзости, они непременно начнут разыскивать свидетелей, чтобы прикончить, до дна испить радость власти над человеческой жизнью.

Да, уже слышны размеренные, как на параде, шаги, звонко отдающиеся на плиточном полу. Парень, видимо, подковал каблуки, чтобы издалека четко цокали, возвещали о приближении «важной» персоны. В данном случае его пижонство наруку спрятавшимся в туалете — предупреждение о приближении.

— Мелоди, слушай меня. Отвечай одним словом, если возможно — кивком, — прошептал Робин и зажал ей рот ладонью. Девушка кивнула. Молодец, догадливая, мысленно похвалил он, не впала в истерику, значит, должно получиться оставить ее в живых. – Ситуация критическая. В пиццерии убийцы. Выходить туда нельзя, прикончат на месте. Отсюда сбежать тоже нельзя. Если хочешь, могу тебе помочь. Но потребуются жертвы.

Посмотрел на ее реакцию. Осознает ли? Мелоди осознавала. Ответила взглядом, одновременно умоляющим и говорящим – согласна на все, только бы спастись. Значит, можно открыться.

— Верь всему что скажу. Не перебивай вопросами. Я спасу тебя, только придется забыть обо всех родственниках и друзьях, начать новую жизнь. У тебя есть муж, дети или родители?

Для ответа приоткрыл ладонь у ее рта.

— Нет никого. Я сирота.

— Отлично. Слушай внимательно и не думай, что шучу. Я вампир. Могу проходить через стены. Обниму тебя, вместе исчезнем отсюда, но ты больше никогда не вернешься к прежней жизни, к старым знакомым и делам. Не сможешь меня покинуть, потому что узнаешь мой секрет.

— Мы поженимся? – логично, но не к месту спросила Мелоди, застав Робина врасплох. Взглянула не со страхом, а с восхищением.

— Э… потом договоримся.

— Согласна на всё.

Тем временем звук подкованных шагов затих совсем рядом – хозяин их остановился в начале коридора. Толкнул пинком дверь направо – в  мужской туалет. Дверь распахнулась, грохнув о стену. Внутри никого не было. Бандит для верности прошил пустое пространство очередью из пуль, округло поведя дулом как волшебной палочкой. Из которой вместо исполненных желаний вылетала смерть.

Желание убить не осуществилось — туалет оказался пуст. Парень не огорчился. Наполненный адреналином или чем-то покрепче, он испустил победный клич «йо-хо!». Волшебное ощущение, которое заводит, пьянит – в его руках человеческие жизни. Ощущение божественного могущества, только не Создателя, а Разрушителя. Могущества, которое очень просто заполучить – лишь взять в руки оружие. Теперь он супер-герой…

Повернулся к противоположному туалету. Толкнул – закрыто. Крикнул:

— Кто там? Выходи, не бойся, я безоружный, — соврал, не моргнув.

— Сейчас, только руки помою, — ответила Мелоди и нажала кнопку фена, который шустро завертелся, загудел.

В тот миг Робин сжал ее изо всех сил.

Бандит ждать не стал. Жажда крови требовала немедленного утоления. Он привычным пинком распахнул дверь, сломав засов, который повис на одном гвозде и закачался, обиженно поскрипывая.

Автоматный треск прорвал ограниченное пространство туалета, но там уже никого не было.

Той же ночью Робин и Мелоди сидели на конце воткнувшегося в озеро, деревянного мостика, болтая в воде голыми ногами, слушая перешептывание плескавшихся у берега волн. Девушка рассказывала:

— Меня в младенчестве удочерили Бен и Кристи Костнер из Ванкувера. Они хорошие люди, очень добрые. Имели своих пятерых детей. Заботились обо всех одинаково. Когда я у них появилась, обоим было за пятьдесят. К сожалению, Бен рано умер, когда мне только исполнилось семь. Кристи затосковала. У нее рано развился Алцгеймер. Это когда физически человек вполне мобилен, а память отказывает. Ее нельзя  было оставлять одну, и старшая дочь Берта забрала мать к себе. Меня отправили в другую приемную семью. Но с этой мне повезло меньше. Или я слишком привязалась к Бену и Кристи… Короче, сразу после школы, ушла в самостоятельную жизнь. Поступила в университет столицы штата.

— Неужели удалось попасть в Коламбус?

— Представь себе. Экзамены лучше всех сдала.

— На какой факультет?

— Медицинский.

— Каким же ветром занесло в «Веселый помидор»?

— На летних каникулах приезжала подрабатывать.

— Почему именно в Порт Клинтон?

— У меня подружка по университету живет поблизости. Вернее, ее родители. У них кемпинг в Эритауне. В высокий сезон неплохо зарабатывают на туристах.

Робин слушал, но рассеянно, сильнее раздражаясь на себя. Несмотря на, казалось бы, благополучное завершение эпопеи со спасением Мелоди, он теперь жутко жалел о собственном благородстве.  Поддался давлению чувства долга. Лучше бы оставил ее на произвол… или вернее сказать – на естественное течение судьбы. Погибла бы она вместе с остальными в пиццерии, не висела бы теперь на его шее.

Потому что – вопрос: что он может девушке предложить? Ответ: ничего сверх-привлекательного. Жизнь, узко ограниченную. Территориально — его не приспособленной для развлечений усадьбой, социально – его не приспособленной для радостей персоной. Она никогда не сможет покинуть этого дремучего угла размером с два футбольных поля, не сможет общаться со сверстниками, не сможет иметь нормальную семью.

К тому же, забыл спросить ее возраст. Не дай Бог, несовершеннолетняя. Попадет он под обвинение в педофилии… Впрочем, бояться не стоит, ее нахождения здесь посторонние не заметят. Если хочет жить, должна будет соблюдать жесткие условия. За нарушение он ее попросту убьет, а сам переедет на новое место жительства, сменит личность. Да. Преимущество вампира.

— Тебе сколько лет?

— Завтра двадцать один исполнится.

Так, одна проблема отпадает. Если у них случатся отношения, в сексуальных домогательствах к малолетней он обвинен не будет. Пусть даже самим собой.

— У тебя правда завтра день рожденья?

— Да. Тридцать первого июля.

— Здорово, — проговорил Робин без признаков энтузиазма.

Наоборот, с кислым выражением лица и привычным ворчанием в мыслях – надо что-то покупать, чтобы отметить. Или нет, не стоит. Баловать человека дорогими подарками, зная, что скоро убьет – деяние, которое не стоит добавлять в список совершенных глупостей. Он и так слишком длинен.

– Извини, но кроме цветов, ничего подарить не смогу. Любишь ирисы? Они у меня за домом растут.

— Ничего не надо, особенно цветов. Ненавижу их в большом количестве. Напоминают о похоронах. Если есть бутылка хорошего вина, будет достаточно.

— Бутылку найдем, –  пообещал Робин и замолчал.

Наступил ответственный момент, не столько для него, сколько для девушки. Он просветит ее насчет новых правил. От того, как верно их поймет и  будет исполнять, зависит ее жизнь, которая висит сейчас на тонкой паутинке.

— Слушай, Мелоди, и не перебивай, пока не закончу. Я предупреждал, что если спасу, твоя жизнь коренным образом изменится. Ты согласилась, не раздумывая, что вполне понимаю. Когда угрожает гибель, люди обычно соглашаются на все условия. Не рассуждая, что  ждет потом. Думают — все лучше, чем смерть…

«На самом деле – ошибка», — закончил молча Робин.

И продолжил злиться. Ну что он заранее расстраивается, сам себя бередит? В конце концов, чем он рискует? А она? Если смертельно заскучает – он избавит ее от продолжения. А себя – от кредитора. Все.

Издалека послышался мягкий рокот. Он быстро разрастался, приближаясь, и вскоре заполнил собой пространство, раньше казавшееся пустым. Его вторжение в тишину темноты было наглым, неуместным. Противоестественным. Добавило причин Робину поворчать. Что за люди! Простого не понимают: в определенные часы нельзя делать грубые вещи. Днем – пожалуйста, занимайтесь чем хотите, гудите, орите, заводите музыку на полную мощность или сходите с ума по-другому. Ночь же оставьте в покое. Она вам не принадлежит. Она — дочь Галактики. Обходитесь с ней деликатно.

По озерной глади, черно блестевшей под звездами, проскочила лодка с фонарями на носу и корме. От нее пошла волна, которая достала до колен оголенных ног Робина и гостьи, поколыхалась несколько мгновений и опять вернулась на уровень щиколоток. Вместе с ней вернулась тишина. Мелоди не проронила ни слова. Наклонив голову, болтала ногами в воде – нервничала.

Робин тоже. То, что собирался ей сообщить, еще ни разу не произносил вслух. Чувствовал неловкость. Его не должны услышать посторонние. Одушевленные или неживые. Ни звери, ни птицы. Ни трава на земле, ни песок в озере.

В окружающем беззвучии сложно рассчитать громкость голоса. Кажется, даже шепот подхватывается эхом, долетает до противоположных берегов.

Робин наклонился к самому уху девушки.

— Я тебя спас, тем самым нарушил правило – не посвящать смертных в то, что я вампир, — сказал еле слышно. — Если хочешь жить, запомни следующее. Ты не имеешь права выходить за пределы моих владений. Не можешь общаться с другими людьми. То есть до конца дней приговорена к моему обществу. Когда умрешь от естественных причин, похороню в саду, поставлю памятник. Без имени. В виде камня. На память посажу цветочный куст. Со своей стороны обещаю, что не будешь знать недостатка в элементарных человеческих надобностях. Можешь делать здесь, что хочешь. Контролировать не собираюсь, но требую соблюдать следующее: ты должна постоянно находиться в пределах досягаемости, в любой момент, когда позову, должна прийти. Если требование слишком тяжело, скажи сразу. Если нарушишь…

— Сразу убьешь?

— Да.

«А почему бы не сделать меня такой же вечной?» — спросила бы любая другая девушка в сложившихся обстоятельствах — первое, что логически приходит на ум.

Только не Мелоди. Она не спросила. По одной причине. Какой? Э-э… сейчас неважно. Женские премудрости и тому подобная ерунда. Она была не так проста, как показалось поначалу Робину.

— Согласна.

— Хорошо. Устала?

— Да.

— Пойдем в дом, покажу твою спальню и душ. – Робин поднялся на ноги, помог девушке встать и начал просвещать на ходу. — У меня нет интернета,  телефона, центрального освещения. Отопление зимой – от камина. Для ламп и электроприборов использую генератор. Теплая вода имеется постоянно. Я, может, не всегда вовремя хожу к парикмахеру, но личную гигену соблюдать считаю необходимым…

— Робин, сегодня столько неожиданного, даже невероятного произошло. Я не хочу спать. Лучше давай поговорим. Покажи мне дом. Так понимаю, на работу тебе ходить незачем. Чем ты занимаешься каждый день, целый день? Вот мне любопытно – о чем мечтаешь? Есть ли что-нибудь, что ты еще не испытал? Или испытал и хотел бы повторить? Или забыть?

Вопросы посыпались, от них Робин немножно оторопел, потом признал законными: она о себе рассказала, теперь его очередь открыться. Хотя бы на щелочку.

— Ну… Если хочешь… Покажу. И расскажу.

Почему нет? Если девушка заинтересовалась, он откроет, в чем заключается его образ жизни. Расскажет коротко себе, покажет хобби. То, которое не имеет статуса «совершенно секретно»  – волшебные дворцы. Хоть не любит любопытствующих туристов в своем доме, Мелоди – исключение. Он может не бояться доверить ей кое-какие секреты. Все равно дальше нее они не уйдут, это сто процентов.

Конечно, он не собирался посвящать гостью во все свои таинства. Они разложены по полочкам важности. Есть вещи, которые следует держать строго при себе и даже намеком не давать знать об их существовании. Это незаживающие раны души – воспоминания. Слишком хрупкие, чтобы дать к ним прикоснуться неосторожному человеку. Приносящие боль, не зависимо — сколько минуло времени, год или века: боль забывается, а память о ней – никогда.

Трудными воспоминаниями не делятся с незнакомцами. Это не старые фотографии, письма, или подарки, которые люди хранят как самые дорогие предметы из прошлой жизни. Достают, перебирают, поглаживают пальцами, будто желая еще раз дотронуться до людей, которые их когда-то держали, вспомнить события, с ними связанные. Эти фото и вещи охотно  демонстрируют посторонним, чтобы поделиться частичкой своего счастливого прошлого.

Которого Робин не имел.

В художественную мастерскую он гостью не повел. Там находилось осязаемое воплощение его измученной памяти.  Не было сил находиться под взглядами героинь собственных портретов. У которых одно лицо. О котором он приговорен тосковать вечно.

Он не был там с того дня, когда Юджин задал вопрос, оказавшийся для Робина слишком грубым вторжением в чувствительную зону прайвеси души. Зону, в которую посторонним вход категорически воспрещен. Справедливости ради Робин признавал: Юджин не виноват, что невинный вопрос прозвучал режущим откровением. В каком-то смысле полезным: Робин взглянул на картины по-другому.

И увидел. Не просто картины, а муку художника. Крик о помощи, которой неоткуда ожидать. Крик беспомощности.

Заперев студию, Робин дал себе слово туда не возвращаться. Временно или навсегда? Не знал. Не сейчас и не вскоре. Потом решит. Он повел Мелоди в другую мастерскую, туда, где воплощал фантазию в воздушные замки.

Ночь – отличное время для их демонстрации. В темноте и с подсветкой, которую он искусно установил внутри, дворцы выглядели по-сказочному. Мелоди подошла к одному, и он медленно закрутился вместе со столиком, показывая себя во всем великолепии с каждой стороны, сверкая и переливаясь – волшебная феерия.

Откуда-то полилась музыка — мягкая, неторопливая, исполняемая одиноким фортепиано. Негромкая. Застенчивая. Пугливая. Иногда, вроде, попытается взбодриться звонкой нотой, а потом опять минор. Не получается у нее радоваться. Сил нет. И желания. Только грусть, которая неиссякаема…

Мелодия плавно плыла по комнате, с каждым звуком проникая глубже в душу. Стала третьим действующим лицом. Главным. Дирижером ощущений — заставила отвлечься от посторонних мыслей, слушать только себя. Она рассказывала историю — такую печальную, что словами не передать. Только звуками. Рассказывала так, что хотелось плакать.

И действительно: Робин еле сдержался, хоть слышал ее не раз. Гостья же замерла, уставившись на один из дворцов, но по застывшему взгляду было очевидно, что она его не видела. Из глаз поползли медленные слезы. А мелодия будто стояла рядом, плакала вместе и, склонив голову на плечо, обнимала, утешала, убаюкивала…

Настроение музыки и девушки странным образом совпали.

С последним аккордом воцарилась неловкая тишина.

— Четвертая прелюдия Шопена, — прошептала Мелоди — механически, как бы для себя. Быстро вытерла щеки. Не глядя на Робина, спросила: – У тебя кто-то из близких умер? Впрочем, не хочу вторгаться в интимную сферу. Эта прелюдия – моя любимая.

Он тоже не хотел никуда вторгаться. Перевел тему.

— Мелоди – интересное имя. Кто тебя так назвал?

— Я сама себя назвала, — ответила девушка непонятно – шутила или… что-то другое.

Склонившись над круглым крутящимся столом, она рассматривала замок под названием Храм Грез. Он походил на японскую пагоду, у которой каждый следующий этаж – копия предыдущего, размером поменьше. Концы крыш загибаются кверху, что придает эффект легкости, полета. Сделан из непрозрачного, толстого стекла, мягко подсвечен незаметными, голубоватыми лампами. Ощущение – будто внутрь вдунули дым от сигареты, и он застыл. Храм — сама воздушность и загадочность. Зыбкость грезы, которая приходит ниоткуда, дает собой полюбоваться и растворяется без следа.

Возле дворца японская вишня сакура в ярко-розовой шапке из цветов — словно облако, освещенное утренней авророй. «Пусть стоит здесь как печальный символ неизменности, — думал про вишню Робин, когда мастерил. – Обречена цвести вечно. Даже когда ей надоест. Даже когда затоскует. Даже когда умрет».

— Это шедевр, — сказала Мелоди. – Но почему-то грустно смотреть на него…

Она правильно угадала, но Робин исповедоваться не собирался.

— Не знал, что ты увлекаешься классической музыкой, — перевел он опять. Был удивлен. Знать прелюдии Шопена — само по себе достижение в современном мире, а знать их по номерам – достижение в степени особенности.

Но, видимо, и она не собиралась откровенничать.

— Из чего ты их делаешь? – спросила девушка, кивнув на дворец.

— Из всего, что под руку попадется. Из мусора под ногами. Ничем не брезгую. Склею, потом раскрашиваю. Ставлю свет. Подбираю музыку.

— У тебя талант, — выпрямляясь, сказала Мелоди. Сказала уверенно и  с ноткой сочувствия, будто поставила тяжелый диагноз. — Участвуешь в выставках? Имеешь галереи?

— Н-не знаю, — неуверенно проговорил Робин. Не задумывался как-то. Неважно. Галереи, выставки… Суета. На которую время жалко тратить. Другое в голове. — Нигде я не участвую. Саймон приезжает их  забирать, привозит деньги наличкой. Что он с ними дальше делает, не знаю. Никогда не спрашивал. Не очень интересно.

— Не очень интересно? – Мелоди удивленно приподняла брови. – Это же эксклюзив. Твой Саймон, возможно, миллионы на твоих работах сколачивает.

— Ну и на здоровье.

На том короткая экскурсия по мастерской закончилась.

Приняв душ, Робин вытираться не стал, позволил каплям свободно съезжать по коже на пол, щекоча и естественным манером охлаждая распаренное тело. Дома духота, вентилятор приобретать не стал как предмет роскоши, неуместный в его спартанском жилище, а также из-за экономии генераторской энергии.

Голый, мокрый он прошлепал босыми ступнями через коридор в спальню и с удовольствием плюхнулся в постель. Обнаружил там голую Мелоди и не удивился. Вопросы задавать не стал, ни ей, ни себе. Завтра… нет – уже сегодня она отметит двадцать один год. Возраст, когда даже по старозаветному закону, принятому  тысячелетие назад, человек признается дееспособным держать ответственность за поступки.  Физически-то она давно поспела – судя по гармонично развитому телу.

Несмотря, что ночь не спали, или спали урывками, до полудня разлеживаться не стали. Когда солнце посветило в окно сквозь тонкую штору, Мелоди сладко потянулась. Сцепив и вытянув руку вверх и назад, подобно гибкой кошечке выгнула спину. Оголилась налитая грудь – двумя остроконечными холмами. Голова ее запрокинулась, взгляд упал на стену у изголовья. Там висела мандала.

— Что это у тебя над кроватью? Ловец снов?

— Нет. Ловец счастья.

— Поймал?

— Не помню. Не знаю.

— Ты любил когда-нибудь? – Она повернулась к Робину, прижалась всем телом. Положила руку ему на грудь, нежно поиграла соском.

Робин напрягся. Ну, начинается мелодрама. Какая разница – любил, не любил… Он лежал на спине, заложив руки за голову, тупо глядя в потолок и подбирая слова, чтобы побольнее разочаровать Мелоди. Сейчас тот момент, когда после физической близости она думает, что сблизилась с ним духовно. Типично женская ошибка.  Что за привычка романтизировать физиологический акт любви? Даже самые умные из них тупеют от наплыва страсти. Девушки слишком по-другому воспринимают постельные упражнения — как главное доказательство нежных чувств. В то время как для мужчин это только удовлетворение сексуального голода.

Надо сразу дать ей понять.

— Счастье не в любви.

Не глядя на Мелоди, вернул ее руку на место. Он не собирался с ней ни откровенничать, ни делиться. Ни прошлым, ни будущим. Ни воспоминаниями, ни мечтами. Общий секс еще не означает, что они породнились. Она – его спутница в настоящем, накоротко. Что не дает ей ни привилегий, ни прав на него.

— Послушай, Мелоди. Ситуация такова. Я спас тебя, фактически украл из привычного мира. Поселил у себя. Мы будем жить вместе, будем спать вместе. Но это не значит, что мы семья или супруги. И даже не влюбленные. Хочу быть с тобой честным в данном вопросе. Чтобы без иллюзий или обид.

Мелоди ответила не сразу. Понадобилось время осознать. Впитать услышанное. В принципе – он прав. Жаль, конечно.

Подняла голову к Робину. Долго молчала. Смотрела.

— Какие у тебя глаза странные. Разные. Никогда не встречала. Интересно, какие глаза получатся у твоего ребенка.

— Тоже разные, но по-другому.

— От тебя родится красивое дитя…

— Не родится, — нарочно грубо оборвал Робин. — Сразу предупреждаю, Мелоди. Детей у нас не будет.

— Почему?

— Поздно мне.

— Поздно? Не знаю твоего возраста — у человека с бородой его трудно определить, но сексуальная энергия у тебя получше молодых. Вполне возможно…

— Невозможно. Я могу регулировать этот вопрос. Детей не хочу, значит они не получатся. И давай больше не будем на эту тему.

— Ладно, — смиренно согласилась девушка.

Слишком смиренно.

У Робина шевельнулось нечто вроде внутреннего упрека себе. Если рассудить беспристрастно, он, конечно, герой — спас девушку от верной гибели и все такое. Без выгоды для себя, но небесплатно. Вместо преждевременной смерти предложил пожизненное заточение. Хоть и комфортабельное, но давно известно: золотая клетка – слишком сильное испытание для чувствительных женских душ. Кроме нее им еще любовь подавай, а именно этого Робин не в силах был Мелоди обеспечить. Осознает ли она? Долго ли выдержит прежде, чем начнет сходить сума?

А, пустяки. Не стоит морочить себе голову. Она ему не жена и не любовница… Соседка по постели и — только. Он сразу даст понять: пусть не надеется стать чем-то значимым для него. Он не мальчишка, распускающий сентиментальные слюни от возможности получить оргазм. Они останутся чужими людьми. Да, будут жить вместе. По необходимости. Лишь как добрые знакомые, в одном доме, иногда деля одну постель. И – все! На большее он не способен, она должна понимать и не пытаться.

К его удивлению, Мелоди будто услышала его мысленный монолог.

— Ты не волнуйся за меня, — сказала она мягко и снова положила руку ему на грудь. Тепло с ее руки протекло в него и – странно – подействовало успокаивающе. – Я не собираюсь что-то требовать, переделывать тебя или по-другому вмешиваться в жизнь. Просто буду существовать рядом. Очень благодарна, что ты меня спас. Действительно – очень. И не просто спас, а перенес в сказку. Здесь настоящее волшебство кругом. Природа – в нетронутом состоянии, потому прекрасная. Цветы. Трава. Террасса с видом на озеро. Дворец Грез. Пусть в миниатюре, но ничто не мешает фантизировать. Представлять, что именно там мы находимся. Ты очень романтичный, Робин, раз способен создавать красоту. Спасибо. — Сухо чмокнула в щеку. – Мне здесь нравится. Обещаю, что не буду мешать тебе. Но и ты не мешай, если – по закону сказок — вдруг влюблюсь.

— В кого? – вырвалось прежде, чем Робин сообразил полнейшую глупость вопроса. На необитаемом островке его усадьбы только они двое.

— В тебя, конечно.

— Почему? – Кажется, опять глупость.

— Потому что у тебя талант, — охотно ответила Мелоди. По-видимому, не считала его вопросы такими уж бессмысленными. – А талант – это жутко привлекательно. Это секси. Понимаешь? Вот, например, почему у музыкантов, выступающих на сцене, всегда масса поклонниц, так называемых «группи». Они сопровождают своих идолов в турне, готовы исполнить каждое желание, с радостью лечь в постель – по первому намеку. Не потому что музыканты чрезвычайно красивы на внешность или прекрасны душой. А потому что имеют то, чего соседские парни не имеют.

Талант – играть на гитаре, петь. Выступать перед зрителями, создавать настроение. Увлекать за собой. Таланты, конечно, различаются по степени: у кого-то побольше, у кого-то совсем немножко. В прямой зависимости от того и количество поклонниц. У «Битлз», например, было неимоверное количество фанаток. В каждом городе, в любой стране, куда приезжали. Девушки на концертах падали в обморок от экстаза. Вот до какой степени обожания может довести талант. Ты из той же категории.

— Ха-ха! Лестно слышать, но не советую при мне терять сознание. Я не проходил курс первой помощи, реанимировать не умею.

— Тебе не придется. Я не настолько экзальтированная дама. – Мелоди почему-то вздохнула и отвернулась.

Робину показалось — у нее испортилось настроение. Или слегка упало. Причин спрашивать не стал, не собирался вдаваться в психологические душеспасительные беседы. Сама справится.

— Хорошо, что мы поняли друг друга. Теперь пора на завтрак. Чувствую – проголодался.

— Интересно, что едят на завтрак вампиры.

— Сегодня вегетарианский набор: тосты с беконом, сыром и луком, свежевыжатый сок.

— Завтрак вегетарианский и с беконом? Или он у тебя соевый?

— Нет, нормальный, из отличной техасской свинины. Имею ввиду: вегетарианская еда для меня – любая нечеловеческая. Ты не бойся, я людей давно не ем. Из принципа. Хочу вести насколько возможно естественную жизнь. Умереть мне не грозит, а состариться могу. Но мне это неважно.

— Странно. Не хочешь быть молодым, красивым, нравиться девушкам?

— Суета.

— Неужели ты несчастлив в своей вечности?

«Я ее ненавижу!» – чуть было не крикнул Робин. Помолчал. Поискал нейтральный ответ.

— Я принял ее как данность, а дальше посмотрю по настроению.

День выдался замечательно-летний, с комфортабельной температурой воздуха двадцать четыре по Цельсию и чуть холоднее – воды. К удивлению Мелоди Робин до сумерек провел взаперти, в мастерской, предоставив ей свободу действий заниматься чем хочет. В обговоренных границах, конечно.

Вечером они  сидели в беседке.

— Отличная мысль – провести мостик к дереву, соорудить домик с круговым обзором. Романтично. Экологично.

— Как-то у Юджина по телевизору такой увидел. Идея понравилась.

В честь дня рождения Мелоди Робин принес из запасов старую на вид бутылку без этикетки. Когда разлил, оказалось — черное вино с вишневым оттенком, который был заметен только на боках рюмки.

— Что за вино? – пригубив, спросила девушка. Приподняла рюмку, рассматривая цвет жидкости. – Такого терпкого, густого вкуса еще не пробовала.

Робин ответил не сразу. Он пил короткими глотками и каждый подолгу смаковал во рту, как бы проверяя – одинаковы ли они по качеству.

— Кровь винограда — красное вино из Прованса. Лучшее в мире, — наконец, отозвался он. Продолжил объяснять тоном знатока, которым когда-то просвещал его самого потомственный винодел месье Дюран. — Для его производства требуется не только качественный сорт винограда и соответствующая технология обработки. Множество других условий необходимо, которые должны совпасть: количество солнечных и дождливых дней в году, состав почвы, правильная подвязка лозы – всего не перечислить. Конечно, другие страны тоже занимаются виноделием. Но профессионалам известно: только на юге Франции сложились идеальные условия для создания лучшего винного букета.

— Да, вкус замечательный, — сказал девушка и, глядя на Робина, тоже стала смаковать нипиток, поднимая к нёбу язык, причмокивая губами.

Рты оказались заняты, беседа оборвалась. Ненадолго.

— Давно здесь живешь? – спросила Мелоди.

Для поддержания разговора. Или искренне интересовалась. Робин не стал анализировать. Болтать о незначащих вещах не хотелось. Но сделал скидку на особенность дня – ее персональный праздник.

— Лет десять. Не помню точно.

— Можно спросить —  почему именно здесь?

— Спросить можно, – сказал Робин и подумал: «Только что ответить? Потому что погнался за призраками прошлого? А когда не догнал, решил остаться, потому что больше некуда мне»… – Здесь красиво. Знаешь легенду озера Эри?

— Нет. Расскажи.

— Говорят, живет в его глубинах Штормовая Ведьма – с водянистыми глазами и волосами-водорослями. Топит корабли, поедает их экипажи. Обычно она лежит на дне, дремлет. Когда проголодается, начинает волновать воду, вызывать шторм. При этом приговаривает:

Пой, матросик, пой,

Скроемся под водой,

Пойдем гулять по дну,

Меня не бросай одну.

Ведьма утянет судно, а команду разорвет на части своими костлявыми пальцами с когтями.

— Ох, жутко. – Мелоди сделала притворно-испуганные глаза.

— Не смейся, легенда возникла не на пустом месте. Как часто бывает, за сказочным персонажем кроется реально существующее природное явление. Эри — самое мелкое из всех пяти Великих озер, а кораблей потоплено больше, чем в других вместе взятых. Эта его особенность долго оставалась загадкой. Потом ученые разобрались. Территория Великих озер, так же как пресловутый Бермудский треугольник, находится под в зоне действия атмосферных перемещений. Особенно разрушительны они с наступлением холодов, в ноябре. Тогда поднимаются сильные ветра, дующие одновременно с разных сторон.

— Как же такое возможно установить?

— Есть свидетельства людей, которые наблюдали дым из труб кораблей, находившихся на расстоянии не более полукилометра друг от друга. Дым струился в противоположных направлениях.

— Фантастика, которую не придумаешь.

— Еще здесь происходят два редких феномена: «белая вода» и так называемые «три сестры».

— Образные названия. У индейцев позаимствовали?

— Конечно. Они давно знали нравы озер.

— И в чем заключается опасность феноменов?

— «Белая вода» — предвестник шторма. Когда на поверхности озера появляются мелкие волны с гребешками. Они кудрявятся и похожи на барашков, идущих сплошным стадом. Так густо, что вода принимает белый цвет. «Три сестры» — три гигантских волны, идущие одна  за другой, и каждая последующая в два раза выше. Если судну непосчастливится попасть кормой и носом на верхушки соседних волн – неминуем конец: просядет посередине и, проломившись, опустится на дно. Это в теории.

А на практике причины кораблекрушений одназначно ни разу не были установлены. За всю «цивилизованную» историю, имею ввиду со времени заселения Америки европейцами, на озерах погибли тысячи людей и около полутора тысяч судов. Что интересно, поднимать их со дна не разрешается законом. Даже частей. Недавно был случай. Один турист, любитель подводного плавания, нырнул поглубже, нашел винт от мотора. Позеленевший, покрытый ракушками – с парохода двухсотлетней давности. Поднял, хотел домой отвезти в качестве оригинального сувенира. Думал – все равно лежит на дне без дела. Так полиция его арестовала, назначила штраф. А винт отобрали и вернули на место – на дно. Вот такие занимательные вещи здесь происходят… Колдовская аура у озера.

— Забавно! – Глаза Мелоди загорелись.

— Да. И это не все. Есть тут нечто поудивительнее «трех сестер». Чудовище Бетси — родственник шотландского Несси. Помнишь, с телом дракона и головой змеи. Которую он высовывает над поверхностью как перископ на подводной лодке…

— Ха-ха! Сказочки для детишек.

— Конечно, сказки. Так всегда. Где нечто непонятное, треднообъяснимое, там новая легенда. Или новая религия, у кого на что ума хватает.

Солнце окончательно скрылось за лесистым берегом озера, который обозначился вдали черной полосой, взяв на себя роль горизонта. На несколько мгновений установилась тишина, потом раздались первые ночные звуки: одиночные вскрики мелких птиц и цикад, будто певцы разминали горло перед выступлением. Вскоре переливистые рулады разлились над округой.  К их стройному хору присоединилось немелодичное, глухое кряхтение лягушек. Дали знать о себе ночные птицы – почиркиванием, уханьем. Изредка доносился шелест их полета.

Это были естественные звуки, в которые не вторгался шум человеческой деятельности. Крылся в них определенный смысл для тех, кто умеет прислушиваться и слышать. Кто не суется наперед, не звенит пустопорожней бочкой, привлекая всеобщее внимание. Кто умеет сожительствовать с природой — органично, не доминируя. Кто знает свое место в ней – на заднем плане.

Тот способен уловить в ночных звуках нечто полезное для себя: ощущение компании — в тишине и темноте. Компании приветливой, которая всегда рада новому члену, будь то зеленый светлячок или добрый человек. Именно потому Робин любил сидеть здесь, не шевелясь, не разговаривая и не зажигая света.

Темнота не была кромешной: звезды рассыпались по небу и по озеру, будто искорки от когда-то бушевавшего гигантского костра. Он давно потух, но не исчез бесследно. Он остался в памяти этих ночных искр, которые сохранили его сияние в вечности. «Так и талантливые люди, — подумала Мелоди. – Они, умирая, не исчезают. Остаются жить в тех, кто их любил. В детях».

— Ты здорово придумал —  построить террассу среди деревьев, — проговорила она негромко, чтобы не разбить хрупкость тишины. — Такое ощущение, что мы на древнем, деревянном корабле,  плывущем в таинственную неизвестность между двумя звездными стихиями – небесной и озерной. Сказочная ирреальность, возможная только ночью…

Робин не ответил. Красиво она сказала, но он романтикой давно переболел. Перестал обращать внимание. Цинизм? Возможно. В здоровых дозах полезен. В качестве защиты.

Мелоди помолчала, потом задумчиво произнесла:

— Все-таки замечательное время суток. Особенно, когда находишься среди природы, не тронутой вторжением двуногих. Эти звуки… Эта темь… Красиво, загадочно. У ночи нет недостатков. Они скрыты темнотой, потому невидны. Будто не существуют.  Мир вокруг находится в совершенной гармонии, выглядит первозданно. Точно так, как сотни и тысячи лет назад.

— Да. Только подумать: многие из тех звезд давно закончили существование, а свет их, посланный вникуда, до сих пор виден. Какой в том смысл?

— Не знаю. Как ты думаешь?

— И я не знаю. Один психиатр, Зигмунд Фрейд – слышала о нем? — сказал: если начинаешь задумываться о смысле жизни – пора в психушку. Так что забудь про смысл. Живи и все.

— Ты прав. Буду прислушиваться к твоим советам. Живешь дольше, лучше разбираешься в таких вещах.

— Хотел бы я раньше научиться разбираться. Слишком много наделал ошибок. Которые не дают покоя, не забываются. Облепили сплошь,  как ракушки — потонувшую лодку. Грузом давят. Сожалей не сожалей, а тяни за собою в вечность, — вздохнув, сказал Робин. Скорее себе, чем гостье.

— Я заметила, ты не очень счастлив что бессмертен. Удивительно. Многие с удовольствием поменялись бы с тобой судьбой…

— Они не знают того, что знаю я. Вечность – самое жестокое наказание, которое может заполучить человек.

— Вообще-то, парадоксальное утверждение. Зачем же люди мечтают пожить подольше или вообще обмануть смерть?

— Потому что так принято. А то, что официально принято, еще не есть истина.

Робин замолчал. Разговор подходил к той границе, которую он не собирался переходить. Там начиналась его неприкосновенная территория: воспоминания, размышления, эмоции, опыт. Конечно, он мог бы провести по ней Мелоди. Но прежде должен удостовериться, что это пойдет ей на пользу.

Кажется, она опять догадалась о его мыслях. Спросила:

— Робин, можешь поделиться — что самое главное ты понял за столетия существования на свете?

— Поделюсь. Только боюсь, тебе будет скучно. Или непонятно.

— Не бойся, пойму. Я же не поверхностная дурочка, любительница бульварных журналов и сплетен про звезд. Люблю качественное. Классическую литературу. Музыку. Художников прошлого. И вообще. У меня интеллект выше среднего по штату Огайо – я все-таки в университете три года проучилась.

Видимо, ее доводы убедили.

— Как думаешь — зачем вообще люди рождаются? – спросил Робин и, не дожидаясь, ответил: — Совсем не для так называемых «благородных» целей — помогать страждущим во всем мире, приносить себя в жертву ради высоких идеалов и тому подобное. Чепуха. Текст для интервью, который преподносят знаменитости доверчивой публике. Чтобы представить себя в выгодном свете: «Мы не такие как все, мы небожители». Не верю я. У каждого человека – своя, маленькая, индивидуальная цель, не связанная со спасением человечества. Чего лично ты желала бы достигнуть?

— Раньше хотела выучиться, сделать карьеру. Потом…

— Создать семью?

— Если получится. А вот родить ребенка – обязательно. Сколько себя помню, всегда мечтала иметь детей. Когда была маленькой, лет пяти, родители купили куклу-грудничка Эшли. Я его жутко полюбила. Везде с собой таскала, дома и на улице. Разговаривала, заботилась. Я чуть ли не до конца средней школы в куклы играла. Когда у подружек рождались братья или сестры, обязательно прибегала посмотреть. А если давали подержать ребеночка – чуть не умирала от счастья. И до сих пор так считаю: счастье – в детях. Вот это моя маленькая жизненная мечта, и никаких «высоких» устремлений. Считаешь  — мещанство?

— Совсем нет. Нормальная мечта. Каждому бы иметь подобную, реально исполнимую и не приносящую вред окружающим. Только нет. Всегда находятся люди, которым одного удовлетворения личных потребностей мало. Им хочется иметь больше, чем другим. Жадность — первейший и древнейший порок человечества. Родился вместе с ним и продолжает процветать. Потому что неискореним. Человек был создан с желанием — иметь. Инстинкт. С ним не поборешься.

Жажда наживы ослепляет. Не считается со здравым смыслом. Заставляет ради сиюминутной выгоды губить будущее целой планеты. Именно эти люди в какой-то период истории потянули за собой человечество.

Раньше оно шло за учеными и мыслителями неуклонно вперед и вверх – стремясь к прогрессу. С ошибками, спотыкаясь, но по правильному пути. Теперь же оно идет кругами, повторяя одни и те же ошибки. И потихоньку спускаясь в пропасть.

— Значит, история не учит?

— История учит одному – что никто не обращает внимания на ее уроки. Почему так? Потому что нас ведут политики, у которых перед глазами не благородная перспектива благополучия для всех, а денежные знаки – лично для себя. Политики, которые даже не замечают, что человечество стоит на грани самоуничтожения.  Политики, не умеющие мыслить масштабно. Неужели неясно – если планета погибнет, погибнут их деньги и дети… Я не слишком высокопарно изъясняюсь?

— Нет. Очень доходчиво.  Понимаю твою тревогу. И боль. Ты многое повидал…

— Да, многое повидал, и знаю, как работает мировой механизм. Он давно протерся, требует обновления. Удивительно, как люди, облеченные властью, не замечают очевидного. Из морей выудили почти всю рыбу. Воду, землю и воздух загрязнили до невозможности. Леса вырубаются ускоренными темпами, будто это поколение – последнее на планете, и детям не потребуется жить. Забыли про трагедию острова Пасхи, когда обитатели погубили деревья, а вскоре и сами исчезли – будущая глобальная катастрофа в миниатюре. Разве непонятен сигнал?

Современникам невдомек. А ведь были люди, которые понимали. До прихода европейцев в Америке жили индейцы. Тысячелетия. Не нанесли природе ни малейшего ущерба. Прежде, чем сломать ветку, просили прощенья у дерева за причиняемую боль. Вот в чем мудрость. Да не прислушались к ним, истребили тех святых людей под корень.

— Да, выходит – они были примитивнее в быту, но умнее нас, сегодняшних… Печальную картину ты нарисовал.

— Она именно такая, можешь мне поверить. И даже печальнее. Если взглянуть трезво, человечество будто коллективно сошло с ума. Люди занимаются обсуждением того, что не стоит внимания. Нет, чтобы собраться вместе и создать парк, например. Не с аттракционами, а с деревьями. Дешевле и полезнее. А они сидят часами перед телевизором, взахлеб обсуждают очередной развод в стане знаменитостей. Или проблему мирового уровня: правильно ли она сделала, что в качестве превентивной меры отрезала себе сиськи. И объявила вовсеулышанье.

Да мне далеко плевать на ее сиськи! Меня беспокоит, что кислорода становится в атмосфере меньше. Что землю перерыли вдоль и поперек, от чего проваливаются дыры. Что чистой воды в озерах и реках не найти… Вот буквально на днях волной принесло использованный презерватив. Я его выловил и закопал в землю с глаз долой.

Но он не исчезнет. Пластмасса и резина практически не разлагаются. То есть и через тясячу лет сохранятся там, где брошены. Значит, археологи будущего, когда раскопают, найдут их и скажут: вот предки были дураки, создавали материалы, которые вредили окружающей среде и даже не понимали.

— Все же ты веришь, что минимум тысяча лет у человечества в запасе есть?

— Не верю, но надеюсь. Коллективное сумасшествие должно вскоре остановиться, разумное должно победить. Хотя, честно, мало признаков. Вот скажи, зачем запускают в Галактику все те ракеты, телескопы и прочие дорогостоящие приборы? Тебе лично приносит пользу исследование космоса?

— Ну, мне лично нет. А встретить живых существ во Вселенной, разумных инопланетян было бы интересно…

— Абсолютно ни к чему! Даже опасно. Разумные сразу же уничтожат землян, чтобы захватить планету в пользование. Ведь мы сами не понимаем, какая редкая удача нам выпала – оказаться на прекрасной планете, столь разумно предназначенной для всего живого: растений, животных и людей. Если бы мы не нарушали законов логики, процветали бы многие тысячелетия. Которых, по моему мнению, у сегодняшней цивилизации нет — если будет продолжаться воровское отношение к Земле и ее богатствам. Лучше бы они те деньги, что выбрасывают в космос, потратили на восстановление природного баланса. Сделали что-нибудь осязаемо-полезное. Создали бы условия, чтобы нищие люди в той же Африке смогли честным трудом зарабатывать на жизнь. – Робин замолчал, будто выдохся возмущаться. – Считаешь, я преувеличиваю опасность?

— Нет. Со многим согласна. Тебе надо в президенты избираться, чтобы что-то в умах изменить. Не нравится мысль?

— Не нравится. Дело не в президентах. В коллективном интеллекте. Он должен предложить план спасения. Но сейчас умные в меньшинстве, и по законам демократии подчиняются тому большинству, которое требует: больше чипсов, ай-фонов и кремов от морщин! Только зачем им кремы? Ирония в том, что в настоящее время больше людей умирает в нестаром еще возрасте от обжорства. То есть крем от морщин им практически не нужен, они и так не постареют.

— Ха-ха! Черный у тебя юмор… Не кажется, что впадаешь в старческую ворчливость?

— Имеешь ввиду: жалобы – признак преклонного возраста? «Сегодня молодежь не та, вот в наше время было по-другому», — проговорил Робин кряхтящим голосом и кривя губы, изображая старика. — Да, так говорят все, пожившие достаточно, чтобы сравнивать прошлое и настоящее.   Но я ностальгировать не собираюсь. Потому что раньше было не лучше, а то же самое: войны, катастрофы, болезни, мор. Только люди про них не знали в тех масштабах, что знают теперь. Благодаря новостям.

— Которых ты не смотришь.

— И тебе не советую. Новости и прогнозы погоды – самые популярные и самые бесполезные сведения, которые вообще существуют. И которые агрессивно навязываются зрителям. Скажи, чем улучшится твоя жизнь, если узнаешь об очередном захвате заложников где-нибудь в африканской дыре типа Буркина Фасо?

— Буркина Фасо? Никогда не слышала о такой стране. Ты серьезно, она существует?

— Еще как! О криминальной ситуации там регулярно сообщают в информационных выпусках, будто это мировая новость, от которой зависит, например, урожай пшеницы в Канзасе. А какая-нибудь местная катастрофа с автобусом на горных дорогах Перу? Тебе о ней непременно требуется узнать?

— Ну… не думаю.

— О ней трубят по телевизору целый день дружным хором. Изнасилования в Индии, наводнения в Индонезии, и так далее. Одни ужасы и несчастья. От них чувствительный человек за рекордно короткий срок станет психически больным. И еще. Выпуски новостей обязательно завершают прогнозом погоды. Когда их передают, люди затихают с благоговейным выражением лица: важнейшая информация, тихо! Смешно, честное слово. Я вот прекрасно обхожусь без прогнозов. Определяю погоду без их сателлитов и с бОльшим процентом безошибочности. По природным приметам. Если утром обильная роса, муравьи дружно вылезли на поверхность, птицы летают высоко – жди хорошей погоды. Если паук сидит не на паутине, а спрятался в щель – к дождю. И вообще. Какая разница, что за погода? Мы на нее влияния не имеем, должны принимать как есть. Так что, дорогая, мой тебе совет – не смотри и не слушай новостей.

— Я и раньше ими не увлекалась, а теперь тем более. Ведь у тебя нет их источника. Вот что хочется спросить. Если ты против негативных новостей, какие программы предложил бы создавать на телевидении? Надо же чем-то публику развлекать.

— Хотелось бы больше умных людей видеть. Успешных ученых или честных предпринимателей, которые дело делают, а не спекулируют чужими деньгами, наживаясь. Послушать их жизненные истории, о преодолении трудностей, целеустремленности на пути к успеху. Или рассказ о судьбе человека, который победил болезнь. Или не победил – потому что болезнь неизлечима. Но с которой смирился, победив слезы, истерики, обиды. Вот в чем сила человеческая. Короче, хотелось бы слышать рассказы, которые учат полезному, а не бесконечные репортажи-страшилки со смертельным исходом —  где-то там.

— Разве есть такие передачи? Что-то я на сотнях американских каналов ничего подобного не встречала. Одни тупые комедии, ток-шоу да спорт. Между теми самыми кошмарными новостями, о которых ты высказался.

— Есть хорошие примеры за границей. Мне лично нравится менталитет жителей маленькой европейской страны Голландии. Знаешь их столицу?

— Это где европейский парламент заседает, Брюссель, кажется?

— Нет, Амстердам.

— А, да, легальная марихуана и проститутки.

— В других странах то же самое, но нелегально, от того процветает криминал. В Амстердаме же в год среднее количество убийств не превышает десяти, иногда еще меньше. Потому что и наркотики и поституция под контролем. Но я хотел о другом сказать. Там есть замечательные документальные программы, говорящие об исключительной трезвости населения.

Одна передача называется «Гроб». Ведущий берет с собой самый настоящий гроб и ездит с ним к знаменитостям — артистам, писателям, журналистам. Беседует о разных вещах: смысле жизни, планах, проблемах и обязательно предлагает лечь в гроб. Ради интереса, посмотреть – как человек там будет выглядеть. Знаешь, никто не отказался. Лягут да еще высказывают впечатления: вот здесь жмет, руки неудобно лежат. Или: длина коротка, приходится ноги поджимать. Нам дико, а для них нормально – рационально мыслящий народ. Если подумать, смерть – естественный процесс. Термодинамический баланс, как говорят физики. Ее нет смысла бояться. Умереть легко, это может каждый. Жить достойно сложнее – вот чему надо учить.

— Все равно как-то жутковато… Скажи, Робин, а о чем бы рассказал лично ты в такой программе?

— Не уверен, что кому-то будет интересно. Молодежи не до того, они заняты более важным делом — устройством личной судьбы. Или ее разрушением. Пожилым мои советы тоже  ни к чему, они на своих уроках научились. Люди так устроены, что чужой совет не воспринимают серьезно. Им необходимо собственные шишки набить, прежде чем понять. И то не всегда получается.

Тут вообще замечательный момент. Возьмем для примера путь развития человечества за две тысячи лет. Как бы ты его описала?

— Ну… Человек прошел нелегкую дорогу. Были тяжелые страницы, особенно когда мор нападал, еще во время инквизиции. Была эпоха Возрождения. Просвещения. Индустриализации…

— Скажи покороче.

— Мы достигли прогресса…

— … путем нескончаемых войн. Сколько жизней положено в бессмысленных битвах: за интересы религии, ради удовлетворения жадности королей или мании величия полководцев? Мы считаем себя цивилизованными людьми, проповедуем мирное разрешение споров между государствами. А войны почему-то не прекращаются. Когда разгорается очередной вооруженный конфликт, делаем удивленные глаза. Упс! Оказывается – история нас ничему не научила. Наоборот, постоянно повторяется. В самой нецивилизованной форме. Почему? Все потому же: люди не любят учиться на чужих ошибках, предпочитают наступать на собственные грабли. В том числе лидеры — политики и вожди. Вывод: войны и конфликты не прекратятся. Никогда.

— Печально.

— Неэффективный способ познания мира у человечества, на мой взгляд. В отличие от животных.

— Ну нельзя же сравнивать высокоинтеллектуального человека и глупого зверя…

— Ошибаешься. Глупые давно бы вымерли. Все существующие сейчас виды – победители жесточайшего естественного отбора, чемпионы приспособляемости.

В природе действует закон выживания. Жестокий. Потому что  жизнь – не веселая прогулка по лесу, а борьба. Детеныш только родился, должен быстрее научиться самостоятельности. С первых же дней мать показывает – как. У кого-то процесс короче, у кого-то длинней. Но к моменту, когда дитя выходит из-под материнской опеки, он полностью оснащен навыками. Подкрепленными инстинктом. Который подсказывает: сейчас время для спаривания – чтобы продолжить род, сейчас время улетать в теплые края – чтобы пересидеть зиму.  Инстинкт целесообразности называется. Еще у них есть закон запоминания ошибок.

Индейцы эрилхонаны говорили: ребенок – гость в твоем доме, накорми, научи и отпусти. Что может быть проще? А многие даже такой малости не понимают. У современного человека задушены полезные инстинкты. С детства ребенка опекают, балуют, ограждают от опасностей. Туда не ходи – упадешь, это не трогай, уколешься. Ребенок растет изолированно от испытаний, будто в стеклянном шаре. Не имеет навыков сопротивления соблазнам внешнего мира, не приучен преодолевать трудости. Когда выходит во взрослую жизнь, не знает как к ней приспособиться. Получает стресс. Не справляется с важнейшей функцией – выжить. Почему?

— Правда — почему?

— Мы отдалились от природы, забыли ее законы. Становимся менее жизнеспособными без посторонней помощи. Если бы не достижения медицины, умирали бы раньше, чем в прошлом веке. Дети рождаются у молодых, которые сами мало знают о мироустройстве. Чему они их научат?

— Чему бы ты научил?

— Крепко стоять на ногах. По правилу: тебе никто ничего не должен, цели добивайся сам. Цени тех, кто дорог: родителей, семью, друзей. Заботься о здоровье. Не тогда, когда заболеешь и прозреешь: вот я дурак, пил, курил, недосыпал, обжирался. А раньше, с самого начала. Потом, в старости, поздно исправлять ошибки — когда разрушено все, что можно: отношения, любовь, тело и душа.  Еще раз скажу: нужно самим думать за себя, а не внимать проповедям из телевизора. Там умного не услышишь. Одна и та же песня  – обогащайтесь, покупайте, потребляйте и так далее. У тех проповедников свои цели, не совпадающие с нашими. Часто прямо противоположные. Человеку для счастья, в принципе, очень мало надо.

— Да, вижу. У тебя слова не расходятся с действительностью. Вот ты вампир, через стены можешь проходить и другое. Мог бы обладать любым богатством, которое захотел, наслаждаться самым современным комфортом. А живешь неприхотливо. Забился в дыру без средств коммуникации, без удобств, и совершенно не стремишься к большим деньгам.

— Потому что не в них дело. «Стремись стать богатым» – штамп, который впечатывают нам в сознание со всех сторон. У него имеется  противоположность: не в деньгах счастье. Тоже штамп. Истина, как всегда, посередине. Деньги необходимо иметь — в разумных количествах, чтобы на жизнь хватало. И не делать из них кумира.

Богатым быть хлопотно. Большие деньги – большие проблемы. Голова забита заботами о них. Надо думать, куда вложить, чтобы нарастить, или положить подальше, чтобы спрятать от налоговой. Конкуренты, бандиты не спят. Перейдешь ненароком кому-нибудь дорогу в бизнесе, могут убить или взять в заложники семью, потребовать выкуп.

Богатые у всех на виду, будто находятся в доме с прозрачными стенами. Их жизнь, поступки, внешность рассматривают под увеличительным стеклом.  Каждую мелочь раздувают до скандала. Их окружают папарацци и мошенники, которых трудно распознать. Становится проблематичным доверять друзьям, близким. Приходят параноидальные мысли — почему они рядом? Не из корыстных ли побуждений? Не ждут ли  моей смерти, не готовят ли заговор?

Нет, Мелоди, быть богатым – это на любителя. Я из другого лагеря. Неприхотливого. Но никого не агитирую следовать за собой. Дам лишь один пример для наглядности, что я не одинок. Случай, действительно произошедший.

Отправился некий американский ученый исследовать джунгли Амазонки. Нашел племя индейцев, пожил у них, поизучал традиции, образ жизни. Влюбился в молодую девушку. До такой степени, что женился, увез в цивилизованную Америку. Она, вроде, привыкла. Язык выучила, детей родила.

А когда они выросли, отпросилась у мужа назад, в джунгли. Сказала: там ее настоящая семья, родина. Там была она по-настоящему счастлива, в тростниковой хижине без света, воды и унитаза, имея из одежды лишь юбку из листьев.  Муж удивился, но отпустил. Через пару лет приехал навестить, с тайной надеждой – не передумала ли? Оказалось – нет. Более чем через двадцать лет после ухода, семья приняла ее обратно, и это было все, чего она желала.

— Как-то у тебя все мрачно… Нет, отказ от цивилизованных удобств – все-таки экстрим.

— Кому что. Я тоже от многого отказался и не жалею. Конечно, не призываю всех сразу отправиться в леса, начинать жить примитивно. Но идея, которую людям внушают каждый день: купи «это» и будешь счастлив — самое настоящее надувательство.

— Послушай, а ты сам был когда-нибудь счастлив?

— Был. Очень коротко. И знаю точно – больше никогда не буду, — сказал Робин равнодушнее, чем от себя ожидал. Переболел? Наконец-то. Забыл? Нет. – Ну, достаточно дискуссий о мировых проблемах. Они от того не исчезнут и не уменьшатся.

Что-то он сегодня разговорился, разоткровенничался… Давно не имел собеседника, не освобождал голову. Вот сейчас поговорил, вроде полегчало.  Права психиатрия: прежде чем назначить лекарство, дай человеку высказаться. Метод работает — в незапущенных случаях. Но на сегодня лекциям конец, а то девушку скука одолеет.

Он разлил последнее вино по рюмкам. Не чокаясь, выпил. Посидел, прикрыв глаза, откинув голову на спинку кресла. По щеке прошелся легкий ветерок. Робин вдохнул его поглубже, подержал внутри, выдохнул. Расслабился.

Время — давно заполночь, но спать не хотелось. Вино протекло в желудок, влилось в кровь, заставило ее бежать веселей, разнося быструю энергию по мышцам. От недавней речи он еще ощущал возбуждение, но оно не было злым. Наоборот, приятно будоражащим. Физическое бездействие стало тяготить: голову он освободил от напряжения, а тело – нет. Оно защекотало изнутри, требуя акции.

Неизвестно откуда и без всякого повода возникло предвкушение какого-то события, которое вот-вот должно произойти. Нет, он должен сам его создать и  непременно поучаствовать. Не в воображении. По-настоящему.

Легкое опьянение пробудило молодую авантюрность. Присутствие юной девушки всколыхнуло забытое желание удивлять. Ночью легче решиться на риск, это время смелых экспериментов. Почему бы не совершить нечто неординарное – на грани сумасшедшего, чего давно себе не позволял? Почему бы не встряхнуться, отодвинуть в сторону обыденность, подарить себе и гостье приключение?

Тем более есть повод.

— Знаешь что, Мелоди. Забудь все, что я только что сказал. Это тебя не касается. И меня тоже. Задумываться о судьбах человечества – дело неблагодарное. Это как погода, от нас не зависит. Сегодня особый день. Предлагаю отметить твое совершеннолетие чем-нибудь необыкновенным. Надолго запоминающимся.

— Согласна! – незамедлительно воскликнула она. — А чем?

— Ну, дарить букеты из супермаркета или звезды с неба считаю тривиальностью. Давай лучше совершим путешествие…

— В Таиланд?

— Нет.

— В космос?

— Нет.

— А куда?

— В прошлое.

— На самом деле или…

— На самом деле. Посмотрим, как жили люди, какие происходили с ними случаи. Мелкие, бытовые или эпохальные, исторически значимые. Даже поучаствуем в них. Ты какое время хотела бы посетить?

Недолго подумав, Мелоди сказала:

— Недавно фильм показывали. Про последние гипотезы о происхождении и затоплении Атлантиды…

— Не там ее ищут. Не в Средиземном море надо.

— Ты там был? Видел? – От прихлынувшего возбуждения голос девушки прозвучал громче, чем надо.

— Нам туда нельзя. По двум причинам. Атлантида лежит на дне океана, глубоко под водой. Недоступна сейчас. Во-вторых, даже если бы мы туда попали, были бы среди ее жителей слишком заметны. Они ведь имели рост под три метра.

— Тогда предложи свой маршрут. В прошлое всегда интересно заглянуть, особенно в далекое.

— Вот тебе меню на вкус. Желаешь посмотреть на нечто, заставляющее нервы задрожать от страха, например, обряд человеческого жертвоприношения древних майя, или на нейтральное, лишь ради удовлетворения любопытства – вроде самых первых Олимпийских игр?

— Ой, не знаю… Трудно выбрать. Хочу побывать везде! – Мелоди вскочила,  возбужденно прошлась по террассе туда-сюда. Остановилась перед Робином. Сказала немного жалобно, как бы извиняясь: — Мне уже сейчас любопытно все увидеть. И сразу.

— Сразу не получится. Не спеши. Сделаем так. Будем двигаться в хронологическом порядке от древности к современности. Давай в первый пункт маршрута поставим похоронную церемонию самого долго-жившего египетского фараона Рамзеса Второго.

— Разве там было на что посмотреть? – вопросила Мелоди с гаснущим  энтузиазмом. – Похороны – скучное занятие. Лучше давай заглянем в спальню Клеопатры. Как она соблазняла римских правителей. А еще раньше, говорят, повелевала услаждать себя красивым молодым рабам…

— Слушай, я не собираюсь тратить силы, чтобы подсматривать за постельными делами кого бы то ни было. В том числе известных персон. Забудь эти тупые современные привычки. Они вдолблены телевизором и модными журналами – интересоваться личной жизнью селебритиз. Она ничем не отличается от нашей.

— Ой, извини, Робин. Я просто так сказала. Действительно, поддалась вирусу глупости. Между прочим, трудно сопротивляться, когда он кругом витает.

— Вырабатывай иммунитет. Привыкай думать самостоятельно. Поверь мне: лично поучаствовав в древне-египетской церемонии или взглянув на ритуальный обряд инков, обогатишься более, чем заглянув в чужую спальню.

— Верю. Заранее спасибо. Я вся внимание.

— Давай  для начала отправимся в Древний Египет, примерно за полторы тысячи лет до рождения Христа.

— Это от нашего момента три с половиной тысяч лет! Невообразимо.

— Да, кусок времени, который человеку трудно охватить воображением. Потому большинство и не пытается. Ну, мы не большинство, а двое индивидуумов, которым очень крупно повезло. Итак, вводное слово. Церемонии захоронения фараонов проходили пышно. Это были целые спектакли по строго отпределенному сценарию, зрелищностью не уступавшие свадьбам монарших особ в наше время. В роли главных персонажей выступали жрецы. Второстепенных – плакальщицы, рвавшие на себе волосы от горя, а также носильщики атрибутов и амулетов. Рядовые граждане — в роли статистов-зрителей. И грабители могил в эпилоге…

Так начались их ночные полеты в прошлое – через века и расстояния. Робин обнимал девушку, прижимал ее голову крепко к груди. Она закрывала глаза и через мгновение открывала уже в другом времени и месте. Немножно неловкий способ передвижения. Легче было бы им взяться за руки и летать свободно, если бы Мелоди тоже была членом клуба бессмертных. Но она не попросила о вступлении. Наверное, постеснялась.

Полеты оказались занятием затягивающим. Вроде азартного хобби, только  совершенно безопасным в смысле финансовых последствий.  Робин и Мелоди совершали их регулярно, увлекшись, будто фанатичные геймеры — игрой «Вторая реальность». Которая в их случае была не выдумкой, а самым настоящим перемещением в пространственных плоскостях.

Робин сам не ожидал, что увлечется. Раньше совершил пару подобных возвращений, но скоро прекратил. Одному показалось неинтересным: обсудить, поделиться не с кем, все равно что посмотреть «Звездные войны» в одиночку.

Теперь, с Мелоди, другое дело. Они наблюдали событие в тот момент, когда происходило, и даже становились участниками. Потом обсуждали. Чего большего можно желать? Реально побывать в прошлом — улететь в фантазию. Мечта любителей путешествий по истории человечества. И создателей интерактивных игр. Когда им удастся заполучить возможности машины времени и дозированно их продавать, они станут властителями мира.

Вампирской мощности Робина хватало, чтобы за одну ночь слетать в одно место, недолго побыть там и вернуться. Возвратившись, до рассвета делились впечатлениями об увиденном.

— Ты прав, похоронное шествие было потрясающим. Похлеще спектакля на Бродвее. И какое роскошное. Горы золотых украшений, драгоценностей, статуэток, амулетов похоронили вместе с Рамзесом! Видно — с тратами не считались.

— Соблюдали обычай. Положили рядом все те предметы, к которым фараон привык в земной жизни. И которые понадобятся в небесной. По верованиям египтян, человек не умирает, только переселяется в другое существование.

— Я одного не поняла – зачем рабы несли лодку? Ведь похороны происходили в пустыне.

— Это необходимая часть обряда. Жрецы объясняли ее наличие так. Фараон – бог на земле. После земной жизни вернется к предкам на небо. Но сначала должен проплыть в лодке по реке мертвых. Пройти несколько испытаний, показать ловкость и мудрость — чтобы доказать божественное происхождение и право попасть в вечный загробный мир. Путь предстоит длинный, извилистый. Чтобы фараон не заблудился, подробный маршрут жрецы описывают иероглифами на стенах гробницы.

Кстати, распространенное заблуждение, что фараонов хоронили в пирамидах. Совсем нет. Точное назначение пирамид до сих пор остается неразгаданным. Но то, что они  связаны с космосом – факт. Расположение их повторяет карту звездного неба в поясе Ориона, а Нил играет роль Млечного пути. Но не буду углубляться. Существуют разные теории, в том числе про инопланетян. Кстати, есть версия, что пирамиды построены жителями той самой Атлантиды…

— Здорово все это разгадать! Зря я пошла на медицинский. Надо было на археологический. Да теперь все равно… – сказала Мелоди без всякого сожаления или печали. — Знаешь, от чего самые острые впечатления получаются? От того, что мы не из зрительного зала наблюдаем, а находимся в гуще происходящего. Ощущаем их живую атмосферу… Кстати — про нее. Не обижайся, но здесь кроется минус.

— Минус? Какой же? —  Робина всегда удивляла способность некоторых людей находить пятна даже на солнце – в фигуральном смысле. Мелоди предоставили исключительное право побывать в прошлом, а она уже минус нашла. Наверное, это неистребимое свойство – выискивать недостатки, жаловаться. Впрочем, если честно — сам страдает тем же. Кто недавно плакался о человеческой неловкости в обращении с планетой? То-то. И нечего других осуждать. – Чем же тебе древняя атмосфера не понравилась?

— Буквально. Воздухом. Не так уж это оказалось потрясающим – втиснуться в толпу рядовых египтян.  С одной стороны – да, античная аутентичность: музыка, голоса, одежда. С другой – недостаток средств гигиены: отсутствие дезодоранта, мыла и зубной пасты. Шедший слева от меня египтянин бубнил что-то про себя. Изо рта его жутко воняло чесноком.

— А, вот, значит, почему ты попросилась со мной поменяться местами. Мошенница! Даже не потрудилась объяснить.

— Извини. Ха-ха! Обмен не пошел на пользу. С той стороны тоже воняло. От пожилой женщины. Чем-то крепко пряным. Приторным. Не знаю чем именно. Так сильно, что захотелось чихать. А потом икать.

— Наверное, корица. Или тмин. Египтяне любили пользоваться приправами. Вообще-то, не обращай внимания на мелочи. Люди прошлого пахли естественно и не считали это отвратительным. Древний Египет – еще ничего. А подумай – каково было участникам крестовых походов? Когда люди тысячными толпами шли пешком, через чужие земли, месяцами не имея возможности помыться?

— Ой, только не предлагай туда слетать…

— Нет. Только не в зоны военных действий.

Они летали и в знаменательные события, и в рядовые эпизоды истории.

Почему-то особенно полюбились похоронные процессии и обряды – разных народов, разных времен. Смерть – явление, происходящее постоянно и везде. Но какой бы обычной ни была, таинственность окутывает ее. До сих пор. Из-за невозможности познать процесс с той стороны — загадка, порождающая у людей страх, недоверие, непонимание. Множество вопросов, которые никогда не будут отвечены — с того света еще никому не удалось возвратиться. Потому каждый народ придумывает легенды, объясняющие смерть, и обряды, облегчающие последний путь человека.

Несколько раз Робин и Мелоди шли среди зрителей, сопровождавших фараонов в последний путь — эти церемонии были самыми помпезными в древнем мире, продуманно-зрелищными. Присутствовали также на похоронах попроще.  Смотрели с любопытством и только. Без суеверного трепетания сердца. Отстраненно, как на ожившие иллюстрации Википедии.

Удивлялись разнообразию обрядов. В Тибете: покойного разрубали на части, вешали на копья, чтобы накормить птиц – посланников ангелов. Индусы знатных сжигали, а бедняков лишь закутывали в саваны и, усыпав лепестками цветов, пускали плыть по течению священной реки Ганг.  Викинги укаладывали погибшего воина на лодку с двумя деревянными птицами на разных концах, поджигали и отправляли в последнее плавание. На Филиппинах гробы подвешивали над пропастью.

Лишь однажды Мелоди приняла сцену близко к сердцу, едва сдержала слезы. Хоронили погибшего в сражении галльского вождя, который лежал в полном боевом облачении на деревянных носилках. После торжественных ритуалов, под носилками развели костер. Соратники побросали туда вещи из его обихода – чтобы взял с собой. Потом подошла жена и бросила в огонь стопку любовных писем, которыми они обменивались, находясь в разлуке. Чтобы в дороге перечитал? Кто знает…

Почему бы нет.

Жена, оставшаяся молодой вдовой, протянула руки к костру, как бы собираясь что-то сказать: слово напутствия? последнюю клятву? Но не произнесла ни слова. Руки безвольно опустились, будто из них вытекла живая сила. Женщина заплакала, негромко всхлипывая — разнузданность эмоций была несвойственна суровым галлам, в отличие от импульсивных египтян. Ее тихая печаль затронула окружающих сильнее обрядовых слов шамана и обещаний друзей отомстить за смерть вождя. Многие воины открыто утерли слезы. И тайком – Мелоди.

Магическая сила потустороннего притягивает и не надоедает. Насмотревшись непосредственно на похороны, Мелоди как-то предложила расширить тему и прогуляться по знаменитым мировым кладбищам. В качестве первого места для посещения выбрала итальянскую Парму.

— Ты чью-то конкретно могилу хотела навестить или вообще? – спросил Робин.

Девушка помялась едва заметно.

— Вообще-то там скрипач один, известный в прошлом, похоронен… Но это неважно. Погулять среди надгробий и скорбящих каменных ангелов  интересно. Послушать мертвую тишину…

Пожав плечами, Робин согласился – без энтузиазма и без недовольства.

Однако, предложение не оказалось успешным. Посетив знаменитое пармское кладбище Вилетта, удовлетворения не получили оба. Более того, по возвращении Мелоди вместо обмена впечатлениями остаток ночи проплакала.

Робин не спрашивал причин, самому  с трудом удалось подавить желание в голос разрыдаться. От идеи отказались. Слишком тяжелая атмосфера на погосте, тяжелее даже, чем на похоронах. Тишина – не успокаивающая, а тревожная. Скорбящие скульптуры и барельефы. Покосившиеся, покрывшиеся мохом времен надгробья. Заросшая зеленью заброшенность. Забвение, которое можно потрогать рукой.

После короткого обсуждения тематику маршрутов переменили. Теперь не выбирали грандиозных событий или обрядов с участием народной массы. Летали во времени, будто выезжали в турпоездку за границу – поглазеть на быт людей, осмотреть достопримечательности. То есть таковыми они стали много позже, а в свое время были обычностью.

В Иерусалиме они бродили по крошечно-узким, прохладным  улочкам,  которые давали возможность свободно пройти только одному человеку. Они то спускались полого, то превращались в ступеньки, предлагая подняться наверх – из сумерек в солнечный день. И всегда приводили к храму: мечети, церкви или синагоге — символам религий, которые раньше мирно уживались друг с другом. До нашествия крестоносцев жителям Святого города даже в голову не приходило убивать друзей и соседей только по причине другой веры.

В другой раз Робин и Мелоди отправились в Древние Афины на всегреческие Олимпийские игры. На каменной лавке у беговой дорожки устроились незаметно среди публики, которая криками, свистом и аплодисментами приветствовала победителей. Одним из них оказался Александр, юный царь Македонии.

В Вавилоне они любовались на те самые висячие сады, знаменитые на весь античный мир. Их велел построить царь Навухудоносор для любимой жены Амитис, которая в пыльной, шумной столице скучала по зеленым холмам родной Мидии. Видно, велика была его любовь, что ради нее не посчитался с расходами, создал настоящее чудо света. К сожалению, потом разрушенное стихией.

В Александрии посетили библиотеку, собравшую мудрость древнего мира, издалека посмотрели на гигантский маяк – тоже чудо света. И тоже не сохранившееся для далеких потомков.

«Зыбкое понятие – человеческое величие, — думал Робин. — Когда мания ее овладевает, правитель приказывает возвести собственные статуи того же размера, что статуи богов в храмах. Или строит сооружения-колоссы в надежде, что они останутся стоять вечно, напоминая будущим поколениям об их создателе. Что видим в итоге? Маяк рассыпался – кто помнит того фараона? Сады исчезли – а память о великой любви живет. Важно нематериальное».

В высокогорной столице инков Куско они были свидетелями коронации нового правителя Манко Капаку. Сложное имя, да запомнить оказалось легко – его дружно, многократно повторяла за жрецом толпа. Там Робин с Мелоди задержались подольше — захотелось пройти по загадочному инкскому городу, посмотреть на быт и жилища простых людей. А также на храмы и пирамиды, по подножью украшенные барельефами с головами, похожими на астронавтов в шлемах.

Затеряться среди туземцев путешественникам во времени не составило труда – только надеть их платье, головной убор, в традиционных мотивах раскрасить лицо.  Сложнее оказалось не привлечь к себе их внимания несдержанностью – особенно, когда довелось наблюдать жестокости в прямой трансляции.

Жестокости, которые самих инков не удивляли. Привыкли к кровавым обрядам, ведь они совершаются, чтобы задобрить небесных повелителей. К примеру Бога Солнца, которого индейцы почитали больше других. И боялись. Если не преподнести ему бьющегося еще сердца, запретит светилу всходить над землей. Она остынет – наступит конец света.

Жертвоприношения были составной частью любого праздника. После торжественной коронации Манко Капаку начался обряд обращения к богам – с просьбой о благожелательстве к новому царю и о процветании его народа. Мелоди ожидала: обряд будет веселым, с песнями, танцами, музыкой труб и грохотом тамтамов. «Давай повеселимся вместе с древними инками?» — предложила она. Робин знал, что она ошибется в ожиданиях, но согласился.

Поначалу представление не выходило за рамки понятия «развлекательное». Под глухие удары барабанов люди ходили хороводами вокруг костров, притоптывая босыми подошвами, хлопая в ладоши. Жрецы пели заклинания, курили наркотические трубки, с помощью которых входили в транс — дергали головами и конечностями, чревовещали потусторонними голосами.

Потом началась самая захватывающая часть спектакля – умасливание богов. Чем можно заслужить их расположение? Естественно, самой дорогой жертвой — человеческой. Боги не терпят мелочности от подчиненных.

На церемонии жертвоприношения Мелоди чуть не выдала себя. Они с Робином стояли в первом ряду – как раз напротив лестницы на вершину храма Солнца. На верхней площадке там возвышался каменный идол Великого Бога, подсвеченный снизу факелами, головой уходивший в черное небо. Прямо над ним в виде сияющего нимба висела полная луна – ночное солнце. В жертву Богу предназначалась девушка знатного происхождения, которую вывели из боковой двери храма.

Она знала — что именно ей предстоит. Не выказывая ни страха, ни огорчения, она медленно, с достоинством в осанке и улыбкой на губах поднималась на вершину. Чем выше восходила, тем сильнее развевались ее длинные, распущенные волосы того же цвета, что беззвездная ночь.

— Боже мой, я бы с ума сошла на ее месте, — нервно прошептала Мелоди на ухо Робину. – Надо же, какое самообладание!

— Это не самообладание, а наркотик, которым их пичкают заранее. Чтобы были послушными, шли на плаху с удовольствием и чувством гордости за себя. Иначе жертва поддастся панике, начнет суетиться или плакать. Тогда Бог может ее не принять.

На площадке ждал Верховный жрец. Искусство состояло в том, чтобы одним ударом вонзить нож в грудь, разрезать и, достав трепещущее сердце, отдать идолу.

У жреца получилось — добыл сердце с первого раза. Хороший знак. Толпа одобрительно зашумела. Забили тревожно барабаны, младшие жрецы запели восхваляющие песни. Сердце девушки отнесли к подножию идола, тело сбросили с крутых ступенек.

Оно катилось, безвольно размахивая руками, заливая лестницу кровью, сопровождаемое радостным гудением толпы, а когда свалилось на землю, зрители издали дружный, восторженный крик. Жрецы тут же подобрали труп и начали аккуратно отделять кожу – свежевать, будто только что убитого кролика. Мелоди не ожидала. Вытаращила глаза, зажала рот, чтобы заглушить вскрик. И угомонить позывы желудка вырвать ужин, которым они с Робином подкрепились перед полетом.

Дальше – больше. Один из жрецов надел на себя свежесодранную кожу с отделенной от туловища головой и запрыгал в дьявольском обрядовом танце. Зрелище оказалось последней каплей для Мелоди.

— А-а-а! – вырвался стон ужаса сквозь пальцы.

Близстоящие инки дружно оглянулись и с выражением величайшего удивления уставились на незнакомку. Робин подхватил ее и мгновенно исчез с места события.

Надо сказать, он больше не жалел, что поселил девушку у себя. Она оказалась интеллектуально развитой персоной, и они без труда нашли общий язык. Мелоди не удовольствовалась ролью лишь постельной партнерши. Очень быстро стала частью его бытия — не такой уж очень необходимой, но ненапрягающей и вполне терпимой: компаньонкой в беседах, спутницей временнЫх перемещений.

Робин подумал: пусть живет. Не мешает. Сама не томится от скуки, не доводит его претензиями по поводу одиночества. Когда умрет, он, возможно, еще попечалится недолго. Похоронит достойно — в саду среди цветов, поставит нечто вроде памятника – валун с берега. Не впервой. А пока будут вместе развлекаться по мере его вампирских возможностей…

Но планам его не удалось сбыться. Как уже часто происходило, вмешалась судьба, которая имела на Робина свои планы, несколько отличающиеся. Вернее, совершенно неожиданные. В-общем – сюрприз преподнесла, которого он ожидал меньше, чем нападения на землю мутантов с планеты обезьян.

Прошло несколько месяцев. Настал конец октября. Вечерние посиделки на террассе давно закончились. Были перенесены внутрь дома, который Робин после покупки саморучно утеплил, поставил изолирующие окна и двери, замазал щели. Чтобы не терять тепло генератора — он и так еле тянул.

Устраивались уютно, как на классических лубочных  картинках о жизни граждан Туманного Альбиона в эпоху королевы Виктории: рядом с камином, в глубоко проваливающихся от мягкости креслах, прикрыв колени пледом из овечьей шерсти с клетчатым шотландским рисунком и бахромой по краям. На низком столике  под рукой — рюмка вина или чашка чая.

Сидели молча, глядя на огонь, погрузившись каждый в свое. Обычно молчание прерывала Мелоди, с вопросом или предложением, или рассуждением об увиденном в недавнем полете назад.

В тот вечер она молчала дольше, чем всегда. Робину не мешало. Он мог бы не разговаривать целый вечер. Целый день – тоже не проблема. Месяц, год… О пустом болтать нет нужды, о важном – вроде он уже сказал. Он привык довольствоваться диалогами с самим собой и замолчал бы на века, если бы не пара людей.

Если бы не Саймон Поллак, которому Робин был благодарен уже за то, что забирал его законченные поделки, освобождал место для новых. Если бы не Юджин, которого Робин считал важным поддержать в его одиночестве. Теперь вот Мелоди, которую тоже нельзя оставлять без последнего средства общения – разговора. Маленькая услуга с его стороны, для нее имеющая большое значение.

— Робин, я так поняла, что в определенный период в прошлом, когда ты был… ну если не совсем счастлив, то не так грустен, как теперь… — медленно начала Мелоди и тут же снова замолкла, будто заблудилась в собственных словах и забыла мысль.

Для нее вечное молчание не являлось приемлиемой опцией жизни.

Она стала аккуратно подбирать выражения. То, о чем хотела спросить, затрагивало слишком личную сферу Робина. Неловко в нее вторгаться, а спросить хотела давно. Не из желания пусто любопытствовать. С дальним прицелом на себя.

— Вот я сидела и думала: разве не хотел бы ты вернуться в то самое время, чтобы посмотреть еще раз на людей, которые были дороги? Хотя бы издалека. Вспомнить, как они выглядели, что делали. Может, удалось бы пообщаться. Или даже остаться там навсегда?

Робин не ответил. Не пошевелился. Будто не слышал. Мелоди подумала: неудобно получилось, забралась на чужую территорию, будто в гости без приглашения явилась – с улыбкой к людям, у которых траур. Начала жалеть, собралась принести извинения.

— Если тебе неприятно отвечать…

— Нет, все в порядке. Хотел сначала для себя найти ответ. Да, когда-то я жил по-другому. С наслаждением. С надеждой на будущее. Любил окружавших меня людей. И меня любили. Потом произошла катастрофа, о которой не могу рассказывать. Слишком больно. Возможно, странно звучит, но я никогда не возвращался в то время, даже не имел намерения. Включился механизм —  для защиты от чрезвычайных обстоятельств. Знаешь, когда человеку поездом ноги отрежет – картина ужасная, а он боли не чувствует. В шоке. Так и с психикой. Когда боль непереносима, включается механизм забвения. Не полного, а выборочного – именно одного конкретного события жизни. Чтобы не сойти с ума, я запретил себе воспоминания. Не забыл, но задвинул в памяти подальше.

И не понимаю людей, которые делают наоборот, постоянно напоминают себе об ушедшем человеке. Каждый день ходят на могилу, разговаривают только об одном – о дорогом покойнике. Окружают себя его фотографиями. Вот у Юджина скончалась жена, он уставил столы и подоконники ее снимками. Сказал — хочет заказать ее увеличенный портрет, который повесит над лестницей. Для меня это стало бы невозможной пыткой – каждый день, сто раз в день смотреть на лицо любимой, которой нет… Не осуждаю таких людей, может, это их способ выжить. Для меня он не подходит.

Возвращаясь ко второй части твоего вопроса – почему бы не остаться в том времени навсегда. Подразумаваешь: со знанием последующих событий возможно ли изменить прошлое? Отвечаю: прошлое изменить невозможно. Никому, даже Богу. И вернуться туда надолго невозможно. Вампирских сил хватает на пару часов, потом надо успеть исчезнуть. Иначе потеряешь сознание, очнешься где-нибудь в другом месте, в другое время. Совсем не в то, из которого улетал.

— Очень жаль, — сказала Мелоди с заметной грустью в голосе. Робин не разобрался: грусть означала сочувствие ему или относилась к ее личному чему-то. Он впервые за вечер посмотрел на нее не вскользь.

— Тебе есть что исправить в прошлом?

— Да… Нет… Вообще-то – да. Но не хочу об этом. Очень жаль. Представь, сколько ошибок и глупых решений можно было бы не допустить.

— Может, и жаль, но логично. Иначе каждый вампир или другой бессмертный вернулся бы в прошлое и начал его изменять по своему усмотрению. Да не один раз. Хаос получился бы.

— В данном случае ты прав.

— А в других? — Робин усмехнулся. Он не считал себя носителем неопровержимых истин, но к несогласию с собой относился критически.

— Не обращай внимания. – Мелоди не собиралась объясняться подробнее или ввязываться в дискуссию. — У меня есть просьба.

— Слушаю, — без энтузиазма произнес Робин, готовый отказать, если найдет  малейший повод. Не имел настроения в тот вечер заниматься благотворительностью. Своими расспросами Мелоди разворошила душу, которую он желал бы иметь в умиротворенном состоянии.

— Завтра тридцатое октября. Можешь перенестись со мной в одно определенное место в Европе? Исторически незначащее. Не имеющее роли мирового значения. Только частно интересное — для меня.

— Что за место? И почему именно тридцатого?

— Место – церковь Святой Мадлен в Париже. Тридцатое — день похорон Фредерика Шопена.

На имени композитора голос ее дрогнул и прозвучал странно. Робин второй раз остановил на девушке длительный взгляд. Отказ приготовился слететь с губ. Повод? Более чем веский: три столетия назад он  покинул родину и дал себе клятву не возвращаться. Вычеркнуть навсегда. Не вспоминать о ее существовании. Они расстались если не врагами, то почти.

Добровольно приняв звание изгнанника, Робин не нуждался в ностальгии. Не имел желания потихоньку приехать посмотреть – как там. Он жил где хотел и прекрасно обходился без Франции. Она без него тоже. Была занята эпическими деяниями: войнами, революциями, социальными преобразованиями и не оглядывалась на малозначащее — судьбы бывших граждан.

Отказать Мелоди легко. В то же время старое рыцарское кредо гласило: его личные проблемы не должны усугублять существование других людей.

Спросил из вежливости, еще ничего для себя не решив:

— Это для тебя важно?

— Очень. Хотелось вспомнить… хотелось своими глазами посмотреть – как его провожали. Мне была интересна его личность. Его творчество. Судьба. Исключительно одаренный человек был – Фредерик из Польши.

— А, помню. Ты говорила: талантливый мужчина привлекателен сексуально – для некоторых фанатически настроенных поклонниц.

Робин сказал пошлость и не пожалел. Почему-то хотелось сделать больно Мелоди в ответ… На что? Глупо. Мелко. Потому что она не Онейда? Нет, не то. Она первая начала. Про прошлое, которое он посыпал пеплом. Она не виновата… И он не виноват. Пусть привыкает. Он разрешил ей жить, но не значит, что влюбился или обязан выполнять просьбы. А она? От чего она отказалась, согласившись на его вечную компанию? Неважно. Он хозяин, она только гость. Временный. Без права голоса и права обижаться.

Казалось, Мелоди не обратила внимания на его слова. Закрыла глаза и заговорила приглушенно, будто сама с собой.

— Таких талантов, как Шопен, в истории человечества единицы. Музыкальные критики в один голос утверждают: если составить список из ста лучших музыкальных произведений, в него вошли бы все двадцать четыре прелюдии Шопена. Мелодичность их неповторима. Жива, эмоциональна. Захватывает с первых аккордов. Жорж Санд говорила: музыка Шопена завораживает уши и разбивает сердце. Лучше не скажешь. Когда он играл, хотелось плакать, потому что плакало все вокруг: рояль, по клавишам которого скользили руки композитора; свечи по углам пюпитра; дрожал и всхлипывал самый воздух, в котором расплывалась мелодия. Она скорбила и заставляла скорбить вместе с ней, прогоняла надежды, отнимала мечты. И невозможно сопротивляться, только плыть вместе с ней к далеким, несуществующим берегам по реке печали…

— Ты так говоришь, будто присутствовала на его концертах. Слышала в записи? Но ведь это невозможно. В те времена не существовало звукозаписывающей аппаратуры. Или ты…

— Я читала, вернее – смотрела передачу, — перебила Мелоди, слегка тряхнув головой, будто очнувшись. – Трагическая судьба. Изгнанник на родине в Польше, так и не прижившийся во Франции. Тяжкая болезнь изматывала хрупкий организм. Невеста, с которой обручился и собирался связать судьбу, перед самой свадьбой отказала. Фредерик имел множество почитателей, в том числе знаменитых – Гектор Берлиоз, Ференц Лист. А настоящих друзей не было.

Его одолевали приставучие поклонницы, та же знаменитая Жорж Санд – скандальная писательница, проповедница эмансипации. Настоящее имя Аврора – нежная заря. Имя, которое ей совсем не подходило. Она была жесткой, беспощадной. Чтобы подчеркнуть независимость, одевалась в мужское, вела себя нарочито грубо, по-мужицки. Трудно представить двоих более не подходящих людей: хрупкий душой Фредерик и бой-баба Аврора.

У них случилась пылкая, короткая любовь. Которую разрушили, кроме прочего, бытовые неурядицы. Точнее – нехватка финансов. Однажды они отправились на Майорку поправить здоровье Шопена. Но получилось наоборот. От влажного климата ему стало хуже. Потребовалось срочно вернуться во Францию. Но не оказалось средств даже на дешевую карету доехать до гавани. Фредерик в те дни был тяжело болен, не в состоянии идти.

Нашли какую-то старую, разбитую телегу. Погрузили немногие пожитки, сверху сел сам Шопен — слишком был плох из-за обострившегося туберкулеза. Телегу толкала Аврора с дочерью, по ямам и колдобинам. Можешь себе представить? Великий композитор – на тачке-развалюхе. Когда я узнала…

— Что узнала? – перебил Робин, недоумевая.

Не понял увлеченности Мелоди событиями двухсотлетней давности. Рассказывала правдоподобно, будто присутствовала. Взволнованно, будто вспоминала. На глазах слезы. Пальцы на подручнике кресла дрожат. Почему принимает близко к сердцу судьбу давно усопшего гения? Расфантазировалось воображение? Представила себя на его месте?

В конце концов, чтобы не усложнять и не задумываться, отнес ее волнение на трепетность женской души и привычку восхищаться талантливыми персонами, о которой Мелоди уже упоминала.

— Я смотрела передачу про него, — повторила девушка. — Чуть не плакала. В тридцать девять Фредерик умер. Париж отдал ему последнюю честь, устроил похороны, которые пышностью уступали только похоронам Наполеона. Исключительный случай, ведь Шопен – иностранец. Можешь представить, как его любили. Храм Святой Мадлен, где стоял гроб, украсили словно для прощания с монархом. Входной портик занавесили огромным куском черного бархата в знак глубокого траура. Внутри собрался весь цвет парижского высшего общества. Не только богема. Присутствовали принцы европейских государств, в том числе из его родной Польши, которой он завещал свое сердце. Присутствовали все близкие и закомые.  Кроме Авроры, его самой большой любви.

— За что же она так на него обиделась?

— По закону психологии. Сильнее всего мы ненавидим тех, кого когда-то любили. Кстати, ее дочь Соланж оставалась с Фредериком до последней минуты… Робин, пожалуйста, давай слетаем туда разок.

— Хорошо.

И они слетали.

Стоял неприветливый осенний день, накрывший столицу влажной завесой, то ли мелкого дождя, то ли густого тумана. Сырость налипла на все, за что смогла уцепиться: на стены домов, брусчатку дорог, лица прохожих. Деревья на бульварах ощетинились ветками, голыми, угловатыми, острыми – не подходи, уколят.  Насупились, будто стыдились собственной наготы и бесцветности. Мечтали лишь об одном: прикрыться дымкой, как шарфиком, чтобы сохранить претензию на стиль.

Дневной свет был вялый, неживой. Неохотный. Стоял полдень, но часам не верилось. Казалось, мир погружен в мокрые, тоскливые, бесконечные сумерки, которые не покинут ни города, ни жизни. Они поселились здесь навечно и больше не позволят ни солнцу радостно светить, ни птицам распевать песни, ни людям счастливо улыбаться.

«Хороший день для похорон», — подумал Робин, когда поднимался по ступеням церкви.

Высоченными колоннами по периметру и треугольным портиком вверху она походила на греческий Пантеон, чьей-то всемогущей рукой пересенный из Афин в центр Парижа. Раньше Робин здесь не бывал: храм Святой Мадлен начали строить много позже его отъезда. Поразила внушительность архитектуры, грандиозность воплощенного замысла. Что не так уж необычно: многие католические храмы возведены именно с целью показать величие Божественного и ничтожество человека.

Здесь же, наряду с ничтожеством, зритель ощущал нечто крамольное — гордость за могущество человека, способного создать подобное совершенство. Творцы его вздумали сравниться талантом с Всевышним?

Нет, не страсть к соревнованию двигала создателями, а вдохновение. Да, могуч Царь Небесный, что подарил маленькому человеку возможность творить великие вещи. Мощные колонны, мастерски выполненные скульптуры, объемная роспись по куполу, балконы, трибуны, алтари, орнаменты, подсвечники – ни одна мелочь не упущена, выполнена с величайшей ЛЮБОВЬЮ…

Ярко освещенный внутренний зал был заполнен плотной людской толпой. Это при том, что церковь предназначалась исключительно для высшего света Парижа и редко заполнялась на треть. Немногие присутствующие дамы сверкали бриллиантами и дорогими мехами. На распудренных лицах их  застыла незаинтересованность: все равно – похороны или бал, важно показать себя в обществе и в роскоши.

Большинство публики – мужчины стояли в строгих черных сюртуках, с непокрытыми головами, озабоченными лицами. Стояли в строгой социальной иерархии: впереди – отпрыски монарших фамилий, знать и богема, дальше – по нисходящей.

Потянув Робина за руку, Мелоди начала осторожно пробираться ближе к алтарю, где на специальном возвышении находился закрытый гроб. На крышке его и вокруг лежали навалом свежие цветы, разбросанные охапками, невероятно много, даже странно – откуда взялось столько парижской поздней осенью.

За гробом на пьедестале – скульптурная композиция: ангелы поднимают Марию Магдалину в небо, поддерживая с двух сторон. Скульптуры выполнены из мрамора чистейшего белого оттенка – символа божественной незапятнанности. Голову Марии накрыли черным полотном как траурным платком – будто сама святая скорбела по Шопену. Позади нее, с верхней балюстрады спускались узкие черные полотна по всему полукругу алтаря. Мрачными полосами прорезали они пространство, будто разорвав его на части.

Это не встречающееся в жизни сочетание чисто белого и беспросветно черного поразило Робина сильнее, чем гроб, цветы и скорбные лица. Образ, понятный без слов — да, здесь присутствует сама смерть.

Сзади грянул орган, трубы которого занимали всю стену до потолка над входной дверью. Мощный звук их, будто глас Небесный, заставил толпу вздрогнуть.  И тут же успокоил, как бы попросив прощенья за внезапность появления. Звук не был угрожающим или оглушительным, но мягким и как бы одушевленным. Он растекался по залу, будто просачивался между присутствующими, легонько дотрагивался до них, показывая, что тоже скорбит.

В мелодию органа незаметно вписался нежнейший, ангельски трепетный, женский голос. Потом мужской. Наверное, именно такие голоса поют в счастливых садах Эдема. Наверное, именно так звучит Божественная гармония. Она возносила оду человеческому таланту и была сама талант. Ею хотелось наслаждаться – бесконечно, возвышенно, и не думать о трагическом, земном.

Оглядевшись, Робин не увидел исполнителей. Мелоди пояснила:

— Это Полина Виардо, лучшая певица Франции. Женщинам не разрешается петь в церкви, потому она стоит вон там, за черным занавесом на мостике для проповедей. Мужской голос – Луиджи Лаблаш, великий итальянец. Двадцать лет назад он пел на похоронах Бетховена.

У Робина родился вопрос: откуда она знает такие подробности? Потом посчитал неважным. Может, читала или смотрела по телевизору. Спросил другое.

— Ты говорила, Шопен не имел средств. Кто оплатил это великолепие?

На пару секунд Мелоди задержалась с ответом. Не знала? Вряд ли. Создавалось впечатление, что она в курсе самых незначительных мелочей. Скорее другое: засомневалась – стоит ли говорить?

— У него была состоятельная поклонница – Джейн Стерлинг, — сухой скороговоркой проинформировала Мелоди. — Она оплатила.

В подробности вдаваться не стала. Чтобы перевести разговор, показала глазами на мужчину с непослушно торчащими седыми волосами и огромным, кривым носом, который образно называют «орлиный». Только у того месье нос был раза в два больше, чем у прототипа.

— Смотри, это Гектор Берлиоз. Он восхищался Шопеном. Был одним из преданнейших друзей.

Будто услышав ее, мужчина повернул голову. Взглянул на Мелоди и в тот же миг вытаращил глаза, воскликнул удивленно:

— Марго? Что ты тут делаешь?

Тут, в свою очередь, вытаращил глаза Робин.

— Марго?

Она не ответила ни тому, ни другому. Испуг на лице Мелоди – или Марго? –показал: девушку застигли врасплох. Щеки начала заливать краснота, в которой потонули веснушки. Повисло неловкое напряжение.

Ситуацию требовалось немедленно разрешить. Чтобы избежать скандала, Робин дернул вниз вуаль, которую девушка подняла на входе. Получилось удачно: густая сетка в крупный черный горошек спрятала растерянность дамы и затруднила дальнейшее выяснение ее личности.

— Вы ошиблись, — холодно сказал он Берлиозу. – Это Моник, моя жена.

Аккуратно, но цепко схватив девушку под локоть, Робин потащил ее к двери, неделикатно расталкивая зрителей, внутренне закипая. Чувствуя себя дважды обманутым: она не объяснила, зачем позвала его сюда, и не призналась сразу – кто такая на самом деле. Интересно, как долго продолжала бы водить Робина за нос, если бы Берлиоз ее не признал? А может, тот все-таки ошибся?

Выйдя из церкви, остановились было на площадке перед дверью. Место для разговора крайне неудачное: к Святой Мадлен без конца подъезжали экипажи, по лестнице поднимались люди. Стоять на пути неудобно, тем более разыгрывать драматический спектакль с выяснением отношений.  Продолжая крепко держать спутницу, Робин спустился с ней со ступенек, огляделся в поисках места поспокойнее.

Впереди улица Рояль, одна из самых богатых и оживленных в столице.   Там нескончаемый, оглушающий шум — голосов, колес, копыт. Хаос — карет, лошадей, пешеходов. Не подходит. Налево голая улица, не имеющая отдельной дорожки для людей. Опасно – попадется невнимательный кучер, раздавит колесами. Разумнее всего свернуть направо — там бульвар и пустынный сквер. Там Робин объяснится с Мелоди без подслушивающих ушей и отвлекающих взглядов.

Сквер предоставил наилучшие условия для разговора тет-а-тет. Кроме задумчивого месье с тростью и в цилиндре, рассеянно бродившего среди намокших деревьев, живых существ на тропинках не наблюдалось.

Шли молча. Когда городские шумы стихли настолько, что позволили говорить, не напрягая голоса, Робин остановился. Поставил девушку напротив. Бесцеремонно поднял вуаль обратно на шляпку, впился глазами в ее зрачки.

— Рассказывай.

— Робин, извини. Я должна была сразу сказать. Но… не решалась. Не нашла подходящего времени. Не знала, с чего начать…

— Ты такая, как я?

— Да.

— Рассказывай.

— Хорошо.

Она наклонила голову. Как-то обреченно — и стала похожа на преступницу, вина которой еще не доказана, но она ее уже признала.

Мелоди развернулась и медленно пошла по дорожке, не заботясь, шел ли Робин за ней. Из-под изящной, бархатной, малахитового цвета шляпки выпал темный с рыжым оттенком, тяжелый локон и запрыгал по шее вверх-вниз подобно слабо скрученной пружине. Вперившись в него тяжелым взглядом, Робин двинулся следом, оставаясь на полшага позади Мелоди.

Она начала говорить, напряженно глядя в землю, будто читала по ней текст. Вслух.

– Мое настоящее имя Анджелина. Родилась в тысяча семьсот восемьдесят седьмом году в Генуе в семье нотариуса Джакомо Каванна. Родилась не-вамиром. Точно не знаю, когда им стала, только догадываюсь.

Мне было всего шестнадцать, когда однажды шла по переулку Черная Кошка. Внезапно услышала звуки музыкального инструмента – резкие, пронизывающие до самого нутра. Но непротивные. Наоборот, захватывающие. Чудесную мелодию они издавали, влекущую за собой. Я подчинилась, пошла на их зов. Когда увидела исполнителя, замерла от восхищения.

Передо мной стоял дьявол в облике гения. Дьявол – потому что в  его внешности ничто не соответствовало нормальным человеческим чертам. Длинная, худая, ломкая фигура. Взлохмаченные, адской черноты волосы. Пальцы, слишком длинные для человека, неестественно быстро бегающие по струнам. А главное – его дикий, сатанинский взгляд, которым он уставился на меня, когда закончил.

Я никогда не видела скрипки, не слышала ее голоса, не знала того музыканта, но мгновенно поняла – это нечто невероятное. Особой силы талант. Мистический. Сверхъестественный. Украденный у демонов. После его игры хотелось плакать. Хотелось любить и страдать. Хотелось вознестись на небо и парить там до бесконечности, лишь бы волшебные звуки его скрипки не смолкали.

Разве можно осуждать меня за то, что поддалась очарованию виртуоза? Которого не рождала земля ни раньше, ни потом. Он не только создавал потрясающую музыку — исполнял ее с потрясающим мастерством. И не только музыку. Он имитировал на скрипке разные звуки, порой самые неожиданные: мычание коров, кукарекающего петуха, жалобные причитания старухи. Величайший виртуоз – ему не всегда требовался смычок, сыграл бы пальцем. И неважно, сколько было струн на инструменте, сыграл бы на трех, на двух, на одной. Даже вообще без струн, пробарабанил бы мотив на спинке скрипки.

К нему невозможно было относиться равнодушно. Те, кто слышал его игру, разделились на два враждующих лагеря – поклонников и хулителей, которые с одинаковой силой, прямо-таки истерически любили и ненавидели этого странного человека. За то, что соединил несовместимое: сатанинскую внешность и ангельскую музыку. Догадываешься, про кого я?

— Погоди, погоди… Паганини?

— Да. Никколо Паганини, роковой демон и ловец душ. А мне было только шестнадцать… С того дня мой мир нарушился. Ходила, говорила, что-то делала и не понимала – зачем. Смысл привычных вещей исчез. Моей жизнью  завладел Он. Я исполняла все, что он хотел, не рассуждая, не соображая, не спрашивая.

В постели он был столь же неистов, как в музыке. Однажды Никколо, увлекшись, укусил меня за губу до крови. Сказал, смеясь:

— Гордись, тебя укусил дьявол. Теперь ты тоже бессмертна.

Я тогда только посмеялась. А оказалось — правда. О которой узнала позже.

Представь мое счастье, когда родила от него сына Анджело – маленького ангела с черными кудрями. Потом представь мое отчаяние, когда сын через два месяца умер. И еще большее отчаяние, когда Никколо бросил меня и уехал в Тоскану. Хотела покончить с собой, романтично — сброситься со скалы в море. Не получилось. Шагнув в пропасть, я закрыла глаза и… Когда открыла – оказалась в незнакомом месте.

В месте, где до того ни разу не была – в Вене. Теперь мне сорок лет, звали Тереза фон Гелленберг, я хозяйка дома, где умирал Бетховен – еще один неординарный талант. Я сидела у его кровати, держала за руку. Не отводила взгляд от лица, пытаясь угадать малейшее желание. Каждый стон Людвига откликался болью в моем собственном сердце.

Я поняла, что любить исключительно гениев будет моей платой за подарок вечной жизни. Не отходила от его постели ни ночью, ни днем. С ужасом наблюдала за манипуляциями доктора Андреаса Ваврука. Он прокалывал живот больного, выпуская жидкость. Затем прикладывал свинцовые примочки, как говорил «для заживления». Хотя уже в то время было известно: свинец – яд. Но Ваврук считался светилом, к его методу лечения никто претензий не имел. Меня не стали бы слушать, если бы подвергла сомнению его авторитет.

В ночь, когда Людвиг скончался, меня обуяла такая ненависть и злоба, что набросилась на Ваврука, впилась зубами в шею. Прокусила до крови. Слуги еле оттащили, отвели в кровать. Наутро проснувшись и подойдя к зеркалу, не поверила глазам: выглядела на двадцать лет моложе. Так я открыла омолаживающее действие свежей крови.

Доктор бесследно исчез.

После похорон Бетховена я взяла имя Марго де Водуа и уехала в Париж – тогдашнюю артистическую столицу Европы. Посещала модные салоны, обуреваемая жаждой встретить нового великого гения, чтобы обрушить на него свою великую любовь. Удача улыбнулась – познакомилась с Фредериком Шопеном. Но… – Девушка замолчала, остановилась. Чуть заметно покачнулась, но быстро восстановила равновесие. Сцепила руки в перчатках того же цвета что шляпка, поднесла к подбородку — как бы поддержать внезапно отяжелевшую голову.

Робину показалось — от воспоминаний ей сделалось нехорошо. Подошел ближе. На всякий случай, если потребуется поддержать.

— Что – но? – спросил и тут же засомневался – правильно ли делает.

Строго говоря, ему следует прекратить расспросы и немедленно вернуться в дом на берегу Эри. Одному. А Мелоди, Робин продолжал называть ее так, пусть как хочет. Она обманула его, с неизвестной пока целью. Может, и без цели — все равно непростительно. Неблагодарно.

Они расстанутся здесь и больше не пересекутся, это Робин знал точно.

Одна человеческая слабость удержала его на месте – любопытство. Еще — немного сочувствия. Девушке очень явно требовалось высказаться.  Почему не сделать ей последнего одолжения… Он стоял и ждал.

— Его перехватила Жорж Санд, авантюристка и наглая эмансипэ. – Она  подняла негодующее лицо к собеседнику. Он автоматически кивнул, соглашаясь. Мол, да, быть «эмансипэ» — невообразимая наглость. — Преследовала Шопена по пятам, не давала прохода. Конечно он выбрал ее!  Кто я? Статистка из окружения модного композитора, одна из многих поклонниц, безликая, безымянная. Она же — модная писательница, звезда парижского бомонда. Жаль, что Фредерик не заметил разницы между нами. Я любила по-настоящему, она – только удовлетворяла самолюбие. Желала в угоду собственным «прогрессивным» взглядам повелевать мужчинами. Но не простыми смертными — добропорядочными, но скучно-неинтересными. А кем-то необыкновенным. Кто выделяется из толпы.

Фредерик попался на ее удочку, а я понимала, что у них отношения ненадолго. Не хотела сдаваться. Следовала за ними по пятам. Боже, как он с ней ошибся! Жизнь его после свадьбы покатилась под откос. Талант угас раньше времени. Они совершенно не подходили характерами. Он  ревновал ее как безумец. Она не давала ему покоя придирками из-за недостатка денег. Под конец придумала совсем уж идиотский повод для скандалов – будто Шопен соблазнил ее дочь.

Не зря я назвала ее наглой. После развода она цинично напишет о том периоде: «из восьми совместных лет с Шопеном, семь я прожила девственницей». А о том, что именно тогда его болезнь приняла смертельный характер – ни слова! Законченная эгоистка. Когда они навсегда рассорились, я воспряла духом. Незаметно последовала за ним на Британские острова. Надеялась…

— Выйти за него замуж? – подсказал Робин. И невпопад.

— Н-нет, — немного запнувшись, сказала Мелоди. – Насчет брака я не имела иллюзий. Тогда уже поняла: Фредерик слишком разочарован, больше не захочет создавать семью. К тому же усугубилась болезнь – туберкулез с кашлем кровью. Я бы согласилась на меньшее — быть его другом, сиделкой. Находиться рядом, чтобы утешать. Но…

— Опять «но»?

— Да, опять! Черт бы его побрал. В Лондоне Шопен познакомился с шотландской баронессой Джейн Стерлинг. С ее деньгами не составило труда окружить его поистине материнской заботой. Она отправилась за ним в Париж и стала тем, кем хотела быть для него я. Каюсь, нервы мои не выдержали. Однажды я устроила Джейн грязный скандал, на котором присутствовали друзья Шопена – Берлиоз и другие. Мне запретили появляться в их обществе и даже на его похоронах.

— Вот почему он удивился, увидев тебя.

— Да. Но я их обманула. Присутствовала на церемонии скрытно, по-вампирски — не выходя из стены. Стояла и смотрела, не замечая деталей. Только слышала музыку, видела ковер из цветов. С тех пор ненавижу их в большом количестве — они ассоциируются у меня со смертью. Чувствовала себя опустошенной. Хотелось лечь с ним рядом в гроб и забыться.

Похороны, не уступавшие роскошью королевским, организовала Джейн Стерлинг. Которая целый год потом демонстративно носила траур. В парижских сплетнях ее называли «черной вдовой». Вместо меня. Я не вынесла, уехала на родину, в Геную. Что делала, как жила — не помню. Потом узнала, что в Ницце умирает Паганини, мой черный ангел. Потянуло в последний раз на него посмотреть.

Каково же было удивление, когда у его кровати увидела знакомого доктора -Андреаса Ваврука. Поняла, что сама же превратила его в вампира, и не стала мешать убивать еще один великий талант. Из тайной мести – за нашего умершего сына. Ведь рядом с Никколо стоял его другой сын – Ахилл. Справедливости ради стоит сказать: Паганини не заслужил того, как с ним обходились при жизни. Да и после смерти тоже. Его сопровождал невиданный успех и столь же невиданная зависть. Но мне теперь было все равно. Я переболела своей любовью к нему. Я ушла, не попрощавшись.

Странно. Имела возможность жить где хочу и чувствовала себя взаперти.

— Могла бы отправиться на поиски нового гения. Может, повезло бы выйти замуж…

— Новых талантов масштаба Шопена больше не родилось. И не родится. Был один композитор, русский. Чайковский. Но он предпочитал иметь в друзьях исключительно мужчин.

Мелоди положила руку на грудь Робина.

— Мы сегодня расстанемся. Спасибо тебе за все. И не вспоминай меня плохими словами, ладно? Я несу свой крест – так же, как и ты.

Он не успел придумать, что сделать: согласиться, обидеться, возмутиться, упрекнуть — девушка плавно отъехала назад. В той же самой позе – с поднятой рукой, которая только что касалась отворота его сюртука. Она не плакала, не улыбалась. Продолжая плавно удаляться, как-то странно смотрела на Робина, будто… чего-то ждала. Что остановит ее? Пожалеет? Простит? Позовет назад?

Нет, показалось.

Ошибся, наверное.

Через пару мгновений ее силуэт вплыл в туман и начал терять четкость —  превращаясь в зыбкий мираж, неясную иллюзию, голубую дымку. Наконец, сам стал туманом и окончательно исчез.

Часть 4