Книга вторая — часть 7

 

1.

Газета «Вечерние новости Беверли» была самой популярной в городе и самой дорогой для тех, кто желал разместить объявление. Редакция располагалась в подвале трехэтажного доходного дома, самого приличного в округе — не могла же солидная газета разместиться по соседству с оборванцами из категории «перекати поле», приехавшими на временные заработки. Два верхних этажа занимали одинокие люди, по преимуществу мужчины, служившие в конторах, первый этаж занимал ломбард. Публика, его посещавшая, имела достопочтенный вид.

Возле достопочтенной публики всегда крутятся темные личности. Они проживали в близлежащих трущобах, куда вечером лучше не показывать носа приличной девушке, а ночью и мужчинам следовало ходить с опаской.

Джоан приходила по утрам и старалась не обращать внимания на свист, шуточки и откровенные взгляды тех самых «перекати поле», а также шустрых, чумазых мальчишек – уличных арапчат. Она заплатила за пять объявлений о поисках работы и еженедельно приходила в редакцию справиться об отзывах. Не получила до сих пор ни одного и постепенно теряла надежду.

Она с осторожностью спускалась по стертым, узким ступенькам, по которым, вероятно, прошли тысячи таких же просителей, как она. Казалось, она спускалась на дно жизни. Нет, не казалось, так было на самом деле. У нее ни своего жилья, ни семьи, ни работы, ни перспективы. Одно упорство. Оно растает с последним пенни, истраченным на объявление о приличной работе, потом надо будет соглашаться на менее приличную. Для молодой, одинокой девушки это означает только одно…

Лучше не думать. И не плакать раньше времени. Запрятать подальше гордость. Сделать несчастное лицо. Какое лицо, такое настроение. Может, служащий редакции сжалится, поможет чем-то, посоветует…

С последней ступеньки ее столкнул мальчишка, который бежал отдать выручку и взять новую стопку газет. Он при деле, имеет прав больше, чем беглая, неприкаянная гувернантка.

— Для вас ничего нет, мисс, — сказал человек, стоявший у бюро. Он держал стопку только что отпечатанных листков, перекинутых через руку, как полотенце.

Мистер Флеттер, издатель и главный редактор, не любил просителей и не стеснялся этого показывать. Он едва кивнул Джоан и опять уткнулся в текст. Весь его облик – сосредоточенно сдвинутые брови, помогавшие чтению, черные нарукавники, защищавшие рукава рубашки от типографской краски, передник, пристегнутый к верхней пуговице жилетки, говорили «я чрезвычайно занятой человек, не мешайте мне своим присутствием».

Большинство просителей с первого раза понимало и уходило, Джоан горела от стыда, но стояла и ждала. Мистер Флеттер демонстративно вздохнул, поднял голову, оглядел девушку и проникся капелькой жалости к ее потерянному взгляду.

— Неудобное время выбрали наниматься, мисс. Глухое. Рождество, Новый год, зима, холод. Состоятельным людям не до того. Погодите немного. Потеплеет, господа, пробудятся от зимней спячки, зашевелятся. Когда из-под снега вылезут «прекрасные девы февраля», тогда и приходите. С первыми подснежниками то есть. А сейчас сами видите. Глухо.

— Я не могу долго ждать… — Джоан порылась в карманах пальто, вытащила несколько монет, посчитала. – У меня есть еще на два объявления. Пожалуйста, разместите одно в ближайшем номере и одно в субботу. Кто знает, вдруг, мне повезет.

— На «повезет» я бы не рассчитывал и на вашем месте пришел бы после Праздника очищения Девы Марии.

Джоан не ответила. Мистер Флеттер пожал плечами – как хочет. Взглянул пристальнее.

Надежда, как солнце, всегда готова затмить печаль и все остальное. Джоан подумала: сейчас он скажет «кстати, совсем забыл, моя сестра нуждается в компаньонке, почему бы вам к ней не поступить»…

Он подумал: а она ничего, мордашка, фигурка…

— Я, конечно, размещу, но считаю это напрасной тратой денег. Послушайте, мисс, если вас нужда совсем уж прижмет, можете наняться в мою контору уборщицей.

Его холодный взгляд не скрывал его задних мыслей. Зачем скрывать? Он всего лишь хочет помочь девушке в нужде – это благородно. А она, видимо, в о-о-очень большой нужде… У просителей размыта граница отказов, почему бы не воспользоваться?

– Я вам вот что скажу, мисс. Пытаться без рекомендаций устроиться гувернанткой в приличный дом все равно, что в лохмотьях явиться на Бал дебютанток. Вас попросту не пустят. А у нас в редакции одежда не важна. Рекомендации тоже. Главное — хорошо выполнять свои обязанности. Заработок небольшой, зато постоянный. За усердие – отдельное вознаграждение…

Подтекст в его словах не понравился Джоан. Взгляд тоже. В другое время она ответила бы резкостью, сейчас промолчала. Просители не в том положении, чтобы проявлять гордость. Проситель – униженный человек. Но не лишенный достоинства. Он лишится его, когда согласится на недостойное предложение. Если Джоан согласится – сделает первый шаг к падению.

— Нанимайся газеты продавать! – крикнул мальчишка-газетчик, пробегая мимо с новой стопкой.

Сказал от чистого сердца, но его предложение для Джоан тоже не приемлемо. Уличная продавщица, неважно чего – газет, фиалок, салата, молока почти всегда публичная девушка. За дополнительную плату она согласится занести товар на квартиру клиенту. Если не согласится, ее заставят. Те же «перекати поле». Они катятся по дорогам жизни, не обремененные ни честью, ни стыдом, и другого человека всегда рады за собой утащить. Навалятся разом в темном закоулке, попробуй защитись…

«Беды идут не в одиночку, а толпами», сказал Шекспир и был, как всегда, прав. Джоан вышла с поникшей головой и отправилась по улице, выбирая места, где больше света. В жизни ее мало света осталось после того, как сбежала из Милтонхолла. Правда, одна удача произошла, без которой она, скорей всего согласилась бы на предложение мистера Флеттера – ее приютила мать Джереми. Энн Симпсон радушно приняла Джоан. Она запросила небольшую плату за проживание и еду и не ограничила во времени пребывания. В благодарность Джоан помогала ей по дому и занималась пением с Клементиной, как обещала еще Джереми.

Джереми…

Они гуляли по набережной прошлым летом, а кажется так давно, что и не верится – на самом деле или в полузабытом сне. Или в старой книге, которую она захлопнула. В которой оставила все плохое и все самое дорогое: книжку стихов крестной Морин, потрет мамы, «плачущую розу» Тома, раковину со дна океана.

Ей бы самой оказаться на дне океана, там тихо и безмятежно, тысячелетиями ничего не меняется, нет печалей и забот, а время колышется на широких листьях морской капусты и, кажется, что остановилось…

Может утопиться?

Проще простого. Море рядом. Интересно – какова глубина у берега? Если сразу глубоко, быстрее наступит смерть, если мелко, придется идти дальше, умирать медленнее.

Какая разница? Джоан закрыла глаза. Двинулась навстречу воде, вступила и пошла. Ледяная январская вода просочилась через щели в ботинках, обожгла холодом ступни, поползла вверх по ногам. Тело замерзает и каменеет, перестает чувствовать. Намокшее платье тянет ко дну, волны подступают к подбородку. Кончить мучения, нырнуть, не задерживая дыхания. Тело будет сопротивляться, просить воздуха – сопротивление подавить, на просьбы не отвечать. И наступит вечный сон…

— Эй, ты что, заснула? – кто-то толкнул в спину.

Джоан открыла глаза. Мальчишка с газетами.

— Купи за полпенса. Сенсация! В доках нашли утопленницу, смотри!

На картинке на первой странице была нарисована девушка, лежавшая на берегу – совершенно голая, с растрепанными волосами и оскаленным ртом. Ужасное зрелище. Вид чужой смерти отрезвил Джоан. Она не хочет в таком непристойном виде умирать. Вообще не хочет умирать. Пока не из-за чего. Все наладится. Надо взбодриться, проснуться, встряхнуться. Надо еще немного подождать.

И она подождет. Она будет жить и выживать. Не все так печально, как кажется, когда идешь по мрачной, вонючей трущобе. Надо почаще выходить на светлую, свежую набережную. Деньги кончатся, Джоан будет помогать Энн торговать на рынке. Из выручки платить за еду и жилье. А вечерами заниматься с Тиной и петь псалмы радости.

В песню радости Ты обратил мой плач,

Снял лохмотья тоски, весельем меня препоясал,

Чтобы сердце мое — пело и не смолкало,

И верило…

 

Да, надо верить. В себя. И получится.

Чайки кричали «Да! Да!». Ветер гудел «Держись, Джоан!».

Море вздохнуло, будто сказало «У тебя есть ради чего жить», и показало у горизонта мираж. Приморский испанский городок. Вдоль берега стоят, прилепившись друг к другу, домишки, как человеческие соты. На палках растянуты рыбацкие сети для просушки. Висят веревки, похожие на дикарские бусы, с рыбешкой, которую засолили и повесили вялиться. Тут и там мельницы машут лопастями, будто приветствуют Джоан. Она вступила в городок, прошла по его улочкам – не закопченным, не вонючим. Запахи простой и вкусной еды витали, доносились звуки гитар и кастаньет, слышались разговоры, которые Джоан понимала без малейшего затруднения.

Казалось — о печали там и не слыхали.

Будь счастлив тем, что имеешь, и не печалься о том, чего нет.

В одном закоулке на перевернутых корзинах расселись   рыбаки с кружками сангрии – обсудить нынешний улов, построить планы на завтрашний. Чуть дальше расположились мужчины с кружками хереса, чтобы сыграть в кости, поспорить, подраться и помириться. Вот толпа зевак глазеет на танцующую девушку-цыганку – в цветастых юбках, блузке с короткими рукавами и с бусами из монет. Она не просто танцует, но поет всем телом. Она – пламя, юбки взметаются, как огненные всполохи. Джоан повторила мысленно ее движения. Она бы тоже так смогла. С удовольствием вместе сплясала бы.

Гитара ускорила ритм, цыганка задвигалась быстрее — кастаньеты стучат, монисты звенят, каблуки топают. Она зажгла танцем толпу, будто огонь побежал по сухому хворосту. Невозможно стоять неподвижно. Зрители притопывают, хлопают, кричат. Улица собралась пуститься в пляс, дома вот-вот в такт запрыгают…

В центре городка раскинулся настоящий восточный базар – шумный, зазывной, пахучий. Джоан издалека услыхала его, ощутила запахи, которых никогда в Англии не ощущала. На лотках разложены приправы всех цветов и вкусов, прибывшие из Марокко. Парча и ковры из Турции. Расшитые золотом покрывала из Индии. Чай и фарфор из Китая. Слоновая кость из Экваториальной Африки…

Продавцы горланят, зазывают, отчаянно торгуются и продают товар за половину первоначально названной цены. Тут же скоморохи и циркачи, глотатели шпаг и укротители удавов, фокусники, вынимающие букеты из трости, и карлики, пугающие зрителей волосатой головой.

Вечный праздник. И не зависит он ни от количества золота в кармане, ни от наличия дворца или слуг. Богиню Фортуну с ее «рогом изобилия» здесь высмеяли бы и вытолкали бы.

Где же эта земля обетованная?

Волны грохнулись о берег «торре!» и отступили с тихим шелестом «молинос-с-с»…

Торремолинос?

Где Джоан слышала это слово?

Нигде.

Откуда знала о его существовании?

Ниоткуда.

Из памяти предков. Оттуда они пришли. Туда она должна вернуться. И быть счастливой.

 

2.

 

День рождения – самый семейный праздник. Человека поздравляют родные и друзья, дарят подарки в благодарность за то, что он появился на свет.

Кто порадуется тому, что Джоан появилась?

Никто. В том числе она сама.

Последнее объявление было опубликовано, сегодня она собиралась пойти узнать результат. И заранее знала, что сходит зря. Мистер Флеттер прав – без рекомендаций ее не примут ни в одну семью, без рекомендаций примут куда угодно.

Вернее – в ад. В древнем Риме, если свободная женщина решала стать проституткой, она брала в магистратуре «разрешение на блуд», теряла права и находилась на положении неполноценной. Джоан уже потеряла часть прав свободного человека и чувствовала себя неполноценной. Осталось отправиться в редакцию и взять «разрешение на блуд»?

Согласна ли Джоан?

Все зависит от степени ее отчаяния.

Она стояла на его пороге. Она не выдерживала двойной ноши – своего несчастья и чужого. Тяжко жить в доме, где мать потеряла сына. Видеть каждый день ее заплаканные глаза, слышать ее вздохи, дышать ее скорбью – в конце концов сломается и самый жизнерадостный человек. А Джоан было далеко до радости.

Шотландские суеверия предупреждают: чрезмерная скорбь живых мешает мертвым обрести покой. Из-за слез, пролитых над могилой, у мертвого мокнет саван – а кому понравится спать в мокром белье?

Скорбь матери – святая. Ее не облегчат ни суеверия, ни уговоры, ни поддержка, ни молитва.

А Джоан? Что поддержало бы ее?

Может быть, молитва…

Февраль – злой месяц. Самый не подходящий для одиночества. В его компании сидеть дома – лучше повеситься. В его компании бродить по улицам – хуже нет. Ветер будет рвать одежду, мороз просочится в хлипкие ботинки, крошки замерзшего снега будут сыпать с неба и кусать лицо. Лучше дома лежать, накрывшись с головой, и не шевелиться…

Меньше всего Джоан хотелось шевелиться. А надо было. Вставать, идти, узнавать. Отзывы, если приходят, долго не лежат. Если не заберешь, отдадут другому или выбросят за ненадобностью.

Надобность – только у Джоан. Тело сопротивлялось, не желало выходить на холод. Все равно впустую. Зимой никто не ищет гувернантку или компаньонку, зимой каждый сам по себе. Жизнь как бы замедляется, сосредотачивается вокруг каминов. Не хочется ни учиться, ни двигаться, только потихоньку сидеть, пить чай и ждать весны.

Джоан преодолела неохоту, оделась потеплее, вышла за дверь и… согнулась в три погибели от ветра.

Стояла поистине дьявольская погода – то ли зима, то ли апокалипсис. Небо закуталось от холода в облака, солнце не желало выплывать из спячки раньше весны. Шторм бушевал – на море он топил корабли, на земле – человеческие души.

Джоан почти не различала, куда шла. Ноги привели ее к знакомому храму – она приходила сюда с Дороти, встречалась с Джереми, здесь пела Тина. Было тихо, темно и тепло. Пусто, если иметь ввиду людей. Хорошо – ее никто не заметит, не донесет. И не помешает – постоять, помолиться, попросить Высшие Силы о помощи.

В храм входят с надеждой и верой, без них нет смысла.

Джоан верила и надеялась, что здесь прислушаются к ее просьбам, наградят чудом за посланные испытания, ведь она их выдержала, не так ли?

В левой нише, на постаменте стояла статуя Девы Марии, увешанная лентами, у ног вазочки с цветами. А ведь сегодня Ее праздник – День Очищения. День Зажженных Свечей. Они горели повсюду: за ее спиной, вокруг постамента, на стенах. Пламя их трепетало, тени двигались. Джоан показалось, что статуя ожила: слегка шевельнулось платье, двинулась рука, голова склонилась пониже, будто Мария захотела выслушать просьбу. Она глядела на Джоан с сочувствием, пониманием и будто говорила: «подойди, расскажи – я утолю твои печали».

Ни один живой человек не смотрел на Джоан с таким состраданием. Кто страдает вместе – тот святой. Со святыми разговаривают не словами, но душой. Душа Джоан перевернулась и заплакала. Не о чем-то конкретном, а вообще. Она выплакивала то, что накопила. Она просила только одного — облегчения.

И получила.

Джоан действительно стало легче. Она забыла, о чем хотела просить Марию – по дороге повторяла, а теперь забыла. Не важно. Святые понимают слова, мысли, желания и все остальное. Главное – чтобы шло из сердца. «Святая Мария, помоги мне», — сказало сердце Джоан. Глаза посмотрели в ее глаза.

То ли от свечей, пламя которых шевелилось и создавало мерцание, то ли от не просохших слез, Джоан показалось: Мария шевельнула веками – опустила и подняла, будто согласилась.

Чудо? Знамение? Самообман?

Что бы ни было, Джоан знала – ее просьба услышана.

Мистер Флеттер встретил ее со всем вниманием и в приличном одеянии: в сюртуке, без фартука, с тщательно причесанными, редкими волосами, между которыми виднелись бороздки, оставленные гребнем. Он жестом пригласил ее присесть.

— Вы потрясающе везучи, мисс. Обычно в зимнее время мы не рекомендуем давать объявления о поисках работы. Но ваша настойчивость вознаграждена. Вот пожалуйста. Адрес. – Он протянул свернутый вдвое листок. – Именно то, что вы хотели. Запрос поступил от миссис Ливингстоун. Я ее знаю. Обеспеченная вдова с двумя девочками в возрасте семи и десяти лет.

— Ее не смутило отсутствие рекомендаций? – Джоан не верила ни глазам, ни ушам, ни его словам.

— Миссис Ливингстоун не соблюдает чопорности в подобных делах. Покажете на месте, что умеете, ей будет достаточно. К тому же признаюсь: я в некотором смысле за вас поручился. Она приходила сюда, спрашивала. Я сказал: порядочная девушка, попавшая в затруднение. Ведь так?

— Спасибо.

— Поблагодарите своего ангела-хранителя. Он о вас позаботился. Не сомневаюсь, что вас примут. Приходите в пятницу к одиннадцати часам по этому адресу. Очень рад за вас, мисс. Желаю удачи.

Джоан слабо пожала протянутую руку и на слабых от радости ногах вышла на улицу. Развернула бумажку. Сентерроуд 185. Самый богатый район города. Неужели чудо все-таки произошло, и статуя Марии исполнила обещание?

От отчаяния до надежды – один миг. Перед мысленным взором Джоан пробежали картинки: капитан с золотыми эполетами, приморский городок, вместо строгого платья цветастая юбка и бусы с монистами… Джоан улыбнулась и не переставала улыбаться до пятницы, то есть последующие два дня.

Ровно в одиннадцать она стояла перед дверью с номером 185, и она казалась ей входом в новый, волшебный мир исполненных желаний. Дверь открыл странноватого вида дворецкий, похожий на злого тролля: маленький, лысый ото лба до затылка, по окружности торчали прямые, не прочесанные, похожие на паклю, волосы, воротничок и шейный платок – далекие от белизны. Он наклонил голову к левому плечу и уставился на посетительницу искоса и снизу вверх круглыми, непонимающими глазами.

Молча.

Джоан не испугалась. Наличие тролля – закон сказки. Пусть он не безупречен – к тем, кто открывает дверь в мир волшебства, не придираются.

— Я по объявлению. Насчет гувернантки.

Тролль расплылся в улыбке, показав половину от первоначального количества зубов, и предложил войти. Ни слова не говоря, он принял пальто и удалился, передав Джоан в распоряжение высокой дамы с лорнетом на длинной, черной ручке – скорее всего экономки. Она посмотрела через лорнет на новоприбывшую и жестом пригласила ее следовать за собой.

Вошли в комнату, которая предназначалась для приема посетителей и не отличалась большой роскошью. Небольшая, заставлена добротной, но не новой мебелью, на столах, каминной полке и в шкафах множество милых дамскому сердцу мелочей – статуэток, вазочек, шкатулочек. На стенах эстампы, изображающие древние замки в окружении экзотической природы, на окнах синие шторы с золотой бахромой. Довольно дешевое оформление.

Впрочем, достаточно приличное для комнаты приема маловажных гостей. Небольшим диссонансом в ней звучала чаша с драгоценностями, стоявшая на комоде в углу. Джоан мазнула по ней взглядом – на куче колечек, бус и сережек, продающихся на каждом углу, лежала роскошная брошь из серебра: раскрывшаяся роза, в середине круглой формы жемчужина, на лепестках висят жемчужины в форме капель. Эта роза плакала жемчужинами.

— Подождите здесь, я доложу хозяйке, — сказала экономка неестественно высоким голосом и опять глянула в лорнет.

У нее было слишком белое лицо и губы, накрашенные чем-то красным в виде сердечка. Она повернулась и удалилась в другую дверь. Спина ее была широкая, как панцирь черепахи, над ней болтались ненатуральные локоны. Черепаха в парике. Странноватая экономка. Жена тролля? Говорят, маленькие мужчины питают слабость к дамам крепкого телосложения. Джоан поправила волосы, одернула платье, кашлянула для прочистки голоса и приготовилась к встрече с будущей хозяйкой.

Хозяйка на встречу с будущей гувернанткой не торопилась. Напольные часы отбили глубоким басом двенадцать раз. Джоан устала стоять. Устала ждать. Про нее забыли? Может стоит напомнить о себе, позвать экономку или дворецкого, спросить, в чем дело?

Нет, неудобно выказывать нетерпение.

Уйти, не дождавшись аудиенции?

Ни в коем случае. Слишком много надежд поставлено на карту. Глупо из-за какого-то часа ожиданий терять последний шанс.

Джоан прошлась. Огляделась, прислушалась. Странно — полнейшее отсутствие звуков, кроме тиканья часов. Ни разговоров, ни шагов, ни детских голосов. Червячок неуверенности шевельнулся. Дом кажется необитаемым. Правильный ли адрес дали ей в редакции?

В момент, когда сомнения стали одолевать посетительницу, явилась экономка.

— Хозяйка просит вас еще немного подождать, мисс, вы не против?

— Конечно, я подожду, — ответила Джоан. Спешить на мороз совсем не обязательно. Здесь хотя бы тепло.

Экономка зачем-то взяла блюдо с «драгоценностями», переставила с комода в углу на стол в середине комнаты и опять исчезла. И опять тишина. Часы тикают, маятник качается, дрова потрескивают. Ожидание утомляет. От тишины, камина и неопределенности Джоан заклонило в сон…

 

3.

 

Спать стоя неудобно, присесть нельзя – сон одолеет. Джоан принялась бродить по комнате, не зная, чем заняться. Тщательно рассмотрела цветочный рисунок на обоях, постояла перед эстампом на тему «встреча в саду», полистала лежавшую на этажерке книгу старых рецептов. «Яйца лучше взбивать на новую луну». Ее тут тоже собираются держать до новой луны? Хотя бы чаю предложили. Или свечи зажгли. Или сказали – сколько еще ждать. Она согласна…

Нет, она не согласна.

Надо уходить.

Не хочется уходить ни с чем.

Надо что-то решать.

Предоставим решать минутной стрелке – когда она достигнет четверки, Джоан решится уйти… Нет, еще пять минут подождать… Нет, пусть пробьет половину… Нет, еще пять минут…

Часы пробили без четверти четыре. Дольше оставаться нельзя, иначе придется возвращаться в темноте. Джоан решительно вышла в холл, в надежде кого-нибудь увидеть, что-нибудь спросить. Увидела сумерки, услышала тишину. Слишком явный намек, что в ней не нуждаются. Значит, она в них тоже. Вошла в прихожую, взяла пальто, стала одеваться.

Будто из-под земли возник дворецкий и загородил входную дверь.

— Уже уходите, мисс? – проговорил он неожиданно тонким для мужчины голосом.

— По всей видимости, хозяйке не до меня, – проговорила Джоан, стараясь скрыть обиду, раздражение и слезы. – Но если потребуется, приду еще раз. Откройте, пожалуйста, дверь.

— Одну минуту. Спрошу у горничной, все ли в порядке. Эй, Сесилия!

Вышла Сесилия – округлая и мощная, как пятитонный баркас, на круглой, как ядро, голове чепец, поверх платья передник, который с трудом перепоясывал ее тело, похожее на добрую бочку эля.

— Что такое, мистер Дундей? – спросила она басом. Другого тона и не стоило ожидать.

— Мисс желает покинуть дом.

— Одну минуту. – Сесилия, направилась в комнату для приемов, переваливаясь на ногах, как баркас на волнах. И почти тут же выскочила с диким криком:

— Дундей, держи ее, это воровка!

Казалось, дворецкий только того и ждал. Он ухватил Джоан за руки, Сесилия схватила ее сзади поперек туловища и буквально потащила внутрь дома.

— Как вы смеете меня хватать? Куда вы меня тащите? – кричала Джоан и брыкалась, пытаясь вырваться. Бочка держала ее крепко руками, будто железными обручами. – Вы не имеете права, меня задерживать. Я ничего не крала!

— А это мы сейчас проверим! – басила Сесилия.

Она поставила Джоан, а сама принялась поправлять сдвинувшийся было чепец, из-под которого выглядывала лысина. Джоан так и подмывало стукнуть по этой тупой, безмозглой, круглой лысине, но побоялась усугубить ситуацию. Она должна вскоре разъясниться.

С площадки второго этажа послышался недовольный женский голос:

— Сесилия, что там у вас происходит?

— Воровку задержали, мадам. Придется полицию вызывать.

— Ох, напасть! Подожди, сейчас спущусь.

Тяжело ступая по лестнице, в холл сошла дама в черном платье, с белым, кружевным воротником, раскинувшимся от шеи до плеч, с ниткой жемчужных бус, спускавшихся ниже талии. Она хмурилась и поджимала губы с усилием, которое происходило от неловкости положения, в которое она попала. Она подошла к Джоан, поднесла к глазам лорнет – в точности, как у экономки, и с подозрением спросила:

— Вы зачем пришли сюда, девушка?

— Устраиваться на работу. Гувернанткой. Вы же сами меня пригласили, миссис Ливингстон.

— Я не миссис Ливингстон. Мое имя миссис Джайлс. К тому же детей у меня нет. Зачем мне гувернантка? Подозреваю, вы пришли совсем по другому поводу. Сесилия, что она украла?

— Вашу серебряную брошь, мадам.

— Ты уверена?

— Прикажите ее обыскать.

— Нет! – крикнула Джоан. – Я не позволю! Я не крала!

Ее никто не слушал. Дундей стащил с нее пальто и на глазах у присутствующих стал его обшаривать с внутренней стороны. Подкладка была дырявая, в одной из дыр он кое-что нащупал, улыбнулся и с торжествующим видом вытащил на всеобщее обозрение ту самую брошь с жемчужинами, что лежала в вазе поверх дешевых украшений.

— Вот!

— Это подлог, — прошептала Джоан.

— Нет, это моя брошь, — сказала миссис Джайлс. – Вот от этого комплекта. – Она показала на жемчужные бусы.

Горло Джоан сдавило комом обиды и унижения. Она не знала – что сказать и не верила в реальность происходящего. В жизни так не бывает. Только во сне. В кошмаре. Или в сумасшествии?

— Дундей, закрой ее в гардеробной до приезда полиции, — сказала миссис Джайлс — на удивление совсем не злым голосом. — Принеси поесть-попить. Она же не в тюрьме. Пока. Пусть перед длительным заключением хоть немного подкрепится.

Дальнейшее происходило, как во сне, из которого невозможно выплыть, потому что другой реальности, кроме кошмарной, не существовало. Джоан видела себя как бы со стороны, ничего не соображала и все-таки надеялась проснуться. Но сон затягивался и затягивал ее в черную дыру, как в водоворот. Она устала, ощущения притупились, слезы не пролились. Она берегла их до счастливого конца, который, как надеялась, скоро наступит. Инспектор Мос разберется, объявит кражу недоразумением и отпустит Джоан на все четыре стороны. Тогда она и разразится слезами облегчения. А сейчас нельзя отвлекаться.

Надо искать выход.

— Выхода у вас нет, мисс, на сей раз, вы основательно вляпались, — сказал инспектор.

Попугай в белом облачении крикнул по-испански «Идиот!», Джоан его поняла и не удивилась. У нее пропали все способности – плакать, бояться, удивляться, осталось одно желание: во что бы то ни стало доказать невиновность.

Инспектор не стал пререкаться с пернатым сожителем, махнул на него рукой и продолжил:

— За кражу драгоценностей получите двадцать лет, и никто, слышите – никто не поможет вам избежать наказания.

— Но я ничего не крала! – Джоан в который раз принялась объяснять. – Они подбросили мне брошку…

— С какой целью? – быстро спросил Мос. Джоан пожала плечами «не знаю». – Вот и я не знаю. У меня три свидетеля против вас. Люди не заинтересованные, видели вас впервые. Зачем им врать? Но. Дело намного серьезнее, мисс. В полицию поступило заявление от вашего хозяина, графа Торнтона, от которого вы недавно сбежали.

— У него я тоже что-то украла?

— Хуже. Вы нарушили долгосрочный контракт. Самовольно, без объяснения причин покинули место работы. Поставили под угрозу жизнь воспитанниц, оставив их без присмотра и не дав хозяевам времени найти замену. Имеется подозрение, что вы сбежали с преступными намерениями — войти в сговор с ворами, показать расположение комнат в Милтонхолле, где лежит серебро и другие ценности. В данном случае граф имеет право предложить суду любое наказание, которое сочтет нужным. И уверяю вас, его пожелание будет удовлетворено.

— Прекратите… пожалуйста… — Джоан закрыла лицо руками. Он пытает ее, режет по больному, бьет по голове, которая и без того трещит и раскалывается на мелкие кусочки. – Все это глупые домыслы…

— Нет, не домыслы — в свете событий в доме миссис Джайлс.

— Меня послал туда редактор мистер Флеттер. Спросите у него, как я туда попала.

— Уже спросили. Он вас туда не посылал. Он посылал вас к миссис Ливингстоун.

— Но на бумажке был тот адрес…

— Где бумажка?

Бумажки нет. Она ее обронила. Или где-нибудь забыла. В общем, не сохранила. Без нее Джоан упекут в тюрьму. Значит, бумажка важнее человека. Кошмар продолжается. Вернее – полнейшее светопреставление и землетрясение. Джоан никогда из  не выберется на твердый берег. Болото засасывает в ускоренном темпе. Оно вытянуло из нее последние соки, и нет сил сопротивляться.

Только просить.

— Отпустите меня…

— Не могу. — с явным удовольствием сказал Мос. — Тайный побег доказывает ваши темные намерения. Плюс очевидный факт кражи. Вы совершили два преступления одно за другим и намеревались совершить третье. Это рецидив. Об освобождении не может быть и речи. Вы опасны для общества, мисс, и заслуживаете самого сурового наказания. Если не виселицы, то длительного заключения. На волю выйдете глубокой старухой. Если выживете. В чем я сильно сомневаюсь.

— Шлюха! – радостно крикнул Кортес по-испански с плеча инспектора. – Говори – где клад?

— Не знаю я… — ответила Джоан тоже по-испански, поставила локти на стол и спрятала лицо за ладонями.

— Торре-молинос! – крикнул попугай с удвоенной радостью, услышав знакомую речь.

— Мне никогда туда не попасть…

— Враки, — сказал Кортес новое слово.

Мос не понял и заподозрил тайный сговор в стенах полиции.

— О чем это вы с ним беседуете? – вопросил он. – Что за «Торре-молинос»?

— Город, в который мне никогда не попасть, — сказала Джоан по-английски и ужаснулась.

«Я схожу с ума, попугай понимает меня лучше человека, но такого же не может быть». Она замотала головой, стукнула открытой ладонью по столу в последнем желании оправдаться.

— Нет, нет и нет! Нельзя обвинять человека в том, чего он не совершал. Как вы можете допускать несправедливость? Подумайте сами. У меня безупречная репутация…

— Была когда-то, — перебил Мос. – Своим глупым побегом вы поставили себя в двусмысленное положение. Кража браслета – его логическое продолжение и приведет вас в тюрьму. За безответственные поступки надо уметь отвечать, мисс. По всей строгости, иначе что получится? Правильно, хаос. Честно сказать, я с удовольствием засажу вас за решетку. Спросите – почему? Объясню. Вы принесли нам слишком много хлопот. За последний год в той или иной степени оказались причастны к нескольким преступлениям, раскрытие которых потребовало слишком много времени и сил. Вы испортили не только свою репутацию, но и нашу. Участок в Беверли семь лет считался самым образцовым на Восточном побережье. А из-за вас… то есть не без вашего участия… ну в общем, настало время от вас избавиться.

— За что вы меня так ненавидите?

— Ничего личного, мисс. Только объективность.

Как же поменять его объективность? Джоан соображала тяжело и долго молчала. Инспектор стар, мозг зачерствел, что в него вошло, уже не изменить. А если поговорить с кем-нибудь другим, помоложе, подогадливей… Кто не разучился остро соображать и проявлять сочувствие. Кто уже один раз это сделал.

Есть такой человек.

— Можно мне с вашим коллегой поговорить – с мистером Чапманом?

— Нельзя.

— Мне теперь ничего нельзя?

— Ну почему же… Некоторые вещи можно. А с Чапманом поговорить нельзя. Нет его.

— Заболел?

— Нет, умер.

— Как же так? Молодые не умирают.

— Молодые умирают — от того, от чего не умирают старые.

Дальше Мос не стал распространяться. Юной девушке ни к чему узнавать грязь, в которой они тут копаются. И в которой умирают, иногда безвременно, как Чапман. Его убила проститутка Сэм Корн, когда он лежал в кокаиновом дурмане. Она его любила, а он ее нет. Она его убила, чтобы не доставался никому. Потом зарезала себя, потому что без него не могла. В низких слоях общества порой разыгрываются великие трагедии. У выдумщика Шекспира пожелтел бы от зависти его белый гофрированный воротник.

Мос вздохнул. Джоан тоже. Он устал. Она тоже. Он исподтишка поглядывал на ее склоненную голову и гадал – скоро ли она прекратит пререкаться.

Она подумывала прекратить сопротивление. Раз и навсегда. Одним махом. В тюрьму она не пойдет, это решено. Она лучше умрет. Покончит с собой.

Как?

Жаль, что не утопилась – недавно, когда гуляла по набережной. Ушла бы с незапятнанной репутацией. Теперь придется уходить преступницей. Неважно. ТАМ знают о ее невиновности и примут. Здесь ее больше не примут нигде и никогда.

Кончать с собой — грех.

Идти в тюрьму – позор.

Что страшнее?

Джоан подняла голову. Мос прочитал в ее взгляде кладбищенское спокойствие и поежился. Кортес потоптался у него на плече и не нашелся что сказать.

Сказала Джоан:

— Я не согласна гнить в тюрьме и ждать старости.

— А что вам остается? Другого выхода нет.

— Другой выход есть всегда. Послушайте, инспектор. Еще раз говорю: я невиновна. Не хотите верить – не надо. Тогда будьте так добры, дайте пистолет с одной пулей и выйдите ненадолго из комнаты. Пожалуйста.

— Еще чего. Хотите меня вместо себя под суд отправить? Ну, уж нет. Не пытайтесь вовлечь меня в ваши глупости. Примите свою долю со смирением и уповайте на Небеса. Но особых надежд не питайте.

Мос пристально взглянул на арестантку проверить, достигли его слова цели или нет? Без сомнения – достигли. Спина уставшая, голова склоненная, руки безжизненно лежат на коленях. Воля к сопротивлению сломлена, покорность судьбе налицо. Мос остался доволен. Поставленную перед ним задачу можно считать выполненной.

Инспектор мысленно потирал руки.

— И последнее. Скоро приедет граф Торнтон. Он пожелал последний раз с вами увидеться и объяснить, какое наказание считает для вас наиболее подходящим. Советую быть с графом повежливей, от него ваша жизнь зависит.

Джоан дернулась, вроде хотела убежать. Куда убежать из клетки? Некуда. Некуда спрятаться. Приедет Эдвард и увидит ее. Жалкое зрелище. Гордячка, ставшая воровкой. Все ее принципы оказались ложью. Лгунья воспитывала его племянниц. Своим уходом она хотела наказать его, показать, что обойдется без его помощи. Оказалось наоборот. Он обойдется без нее, а она без него умрет. Нет, она умрет, когда его увидит. Вернее, когда он увидит ее…

— Я не хочу, чтобы он меня видел.

— Своим поведением вы отняли у себя право что-либо хотеть. Теперь за вас хотят другие. Повторяю – не перечьте хозяину, иначе вашей судьбе не позавидует и кошка подзаборная.

Джоан кивнула. И ушла в себя. Она не заметила, сколько прошло времени – пять минут или больше. Она теряет время. Ей пора. Туда, где вечный покой и справедливость. Пусть ее отпустят. В море. Она уйдет, и волны смоют с лица земли ее следы. И ничего после нее не останется – ни хорошего, ни плохого…

Человек доложил:

— Его сиятельство граф Торнтон прибыли.

— Оставайся здесь, присмотри за ней, — приказал Мос и вышел.

Почти тут же вернулся.

— Мисс, граф желает говорить с вами на улице. Он не переносит запаха казенных помещений. Пожалуйста, пройдемте со мной.

 

4.

 

На улице было темно, и колко падал снег. Ветер к ночи немного успокоился, и вошел в шутливое настроение – заигрывал со снежинками, дарил ледяные поцелуи, путался в подолах платьев и пальто.

Из окна инспекторского кабинета на улицу лился заснеженный свет, Джоан разглядела карету и мужскую фигуру. Она узнала Эдварда и пожелала умереть на месте. И умерла. Не ощущала ничего — ни холода, ни стыда, ни мыслей. Телесная оболочка ее продолжала двигаться, но Джоан ею не управляла. Мос подтолкнул ее, она пошла.

Без участия сознания сделала книксен, сказала:

— Добрый вечер, сэр.

В свете фонарей, висевших по углам кареты, Эдвард разглядывал ее. «Выглядит усталой, но даже бледность ей идет. Похожа на святую мученицу. Сегодня она согласится стать грешной».

— Мисс Джоан, давайте пройдемся, — предложил он. В голосе не слышалось ни сочувствия, ни мягкости. Как в звуке зимнего ветра не слышится ни переливов, ни ласковой интонации весны.

Дорога плавно спускалась и вела к центру города, ветер остался позади, идти было легко. Карета двигалась на почтительном расстоянии, копыта мерно отстукивали последние мгновения жизни Джоан. Она молчала, не желая оправдываться. Бесполезно. Они все вместе против нее одной. Они не любят менять мнение, это утомительно. Они любят, чтобы было, как им хочется.

Хотя, перед Эдвардом она действительно виновата – нарушила контракт, сбежала ночью, по-воровски. Он имеет право злиться. И требовать наказания. Он захочет отомстить. И пусть. Ей теперь все равно. Она далеко отсюда. Она на пути в чистилище и земному уже не принадлежит. Сознание Джоан воспарило и видело свою телесную оболочку сверху – бредущую к берегу реки забвения Леты. Скоро явится мрачный кентавр Харон и предложит перевезти ее на ту сторону…

— Хочу предложить вам следующее, — донеслось до Джоан.

Харон уже здесь? Быстро. Ну, значит так и надо. Конец близок. Разговоры ни к чему. Она слушала и едва ли понимала.

— Слушайте внимательно и не перебивайте глупыми вопросами, — говорил Эдвард, тщательно подбирая слова и интонацию. Если ошибется, в том или в другом, потеряет Джоан навсегда.

Мос предупредил только что:

— Девушка сломлена. Но расслабляться нельзя. При удобном случае может взбрыкнуть.

— Почему вы так решили?

— Она о чем-то разговаривала с попугаем. По-испански.

— Ну не договаривалась же она с ним о побеге, – сказал Эдвард и не усмехнулся. Все, что касается Джоан, усмешкам не подлежит. – О чем они говорили?

— О каком-то «торре-молиносе». Наверное, он сообщил ей – где зарыт клад. Представляете – мы десять лет его о том спрашивали и не добились ни намека, а она…

«Она обладает силой убеждения, даже если не произносит ни слова, — говорил себе Эдвард. — Я тоже умею убеждать. И сегодня у меня получится лучше, чем когда-либо».

—  Ваша жизнь висит на волоске. Надеюсь, вы понимаете серьезность положения, в котором оказались по собственной глупости. За кражу в доме миссис Джайлс получите двадцать лет каторги, плюс я потребую двадцать лет – срок оставшегося контракта. Судья удовлетворит оба иска, можете не сомневаться. Вас отправят в «Пентонвилл» — тюрьму, в которой заключенные сходят с ума в два раза чаще, чем в других тюрьмах. Потому что сидят поодиночке и не имеют права разговаривать с другими заключенными или охраной. Только с собой.  От разговоров с собой человек глупеет настолько, что забывает собственное имя. И лицо. На прогулки их выводят в масках. Через несколько лет человек не знает – на каком свете находится.

— Я уже этого не знаю, — сказала Джоан и не узнала собственного голоса.

— Мне жаль вас, — проговорил Эдвард без всяческого сочувствия. – Бесславно окончится жизнь, которая столь многообещающе начиналась. Ваш ум, таланты и надежды увянут за тюремными стенами. Вы так и не станете персоной, которая с жадностью хотела открыть мир, и навстречу которой мир хотел открыться. Вас ожидала завидная судьба, а теперь ожидает тюрьма. Или даже виселица.

— Вы повесите невиновную.

— Я хочу невиновную спасти.

— Меня уже не спасти. – Джоан вздохнула. Прислушалась к словам хозяина. Он куда-то клонит, она должна быть начеку. Сознание вернулось в тело, она снова стала единым целым. Слабым, подавленным и униженным, но единым. В последнем порыве защититься. Без малейшего страха умереть. Наоборот, с желанием…

— Я мог бы попытаться помочь вам. – Эдвард чуть смягчил тон. – Из чисто христианских соображений. Давно хотел сделать благое дело. Наставить заблудшую душу на путь истинный. Если она, конечно, сама того пожелает. Потому спрашиваю: хотите принять мою помощь? Отвечайте коротко: да или нет.

— Да, — без промедления ответила Джоан.

— Хорошо. Но сделать это будет не просто. Существует единственная возможность для вас избежать суда и тюрьмы, сохранить жизнь и честь. Возможность в моих руках. И в ваших тоже. Слушайте внимательно, соображайте быстро. От решения, которое примите, зависит ваша дальнейшая судьба. Объясняю подробнее. Я не могу приказать инспектору отпустить вас — пойманных с поличным преступников не отпускают. Но могу сказать, что вы моя родственница, например – жена, и пообещать возместить ущерб миссис Джайлс, а также пожертвовать какую-то сумму на нужды полиции.

Эдвард искоса глянул на Джоан – доходит ли до нее то, что он говорит? Кажется, доходит. Она приподняла голову и внимает его словам, а не идет бессмысленной, бестелесной тенью.

— Инспектор Мос, очень возможно, согласится прекратить дело. Но. На слово он мне не поверит. Попросит представить доказательства нашего родства. Придется нам с вами пойти в ближайшую церковь и вступить в брак.

— Фиктивный? – вырвалось у Джоан.

— Я же просил не задавать глупых вопросов! – прикрикнул Эдвард. Она неисправима. Все-таки взбрыкнула, но он быстро ее утихомирил. Продолжил. – Во избежание подлога инспектор захочет присутствовать на церемонии. По окончании ее вы покинете храм свободным человеком. Ну… почти свободным. Во всяком случае, тюрьма вам больше не будет угрожать. Остальные вопросы я в дальнейшем урегулирую. Да или нет?

— Да.

— Садитесь в карету.

Там сидел инспектор Мос.

Джоан не удивилась. Она отпустила сомнения, перестала сопротивляться и задаваться вопросами. Она мало что соображала, просто плыла по событиям, которые совершались как бы сами по себе.

От отчаяния до надежды – один миг. Она пережила его сегодня во второй раз и от резких скачков настроения судьбы испытывала легкое головокружение. Порой она теряла связь с реальностью и не знала точно, где находится – это не сон, не сказка, не мечта, не баллада, это нечто невообразимое, бессвязное, удивительное и, возможно, счастливое, но она не вполне в том разобралась.

Карета остановилась перед той же церковью, куда Джоан заходила утром. Множество свечей горело, казалось, она попала в королевский дворец, как Золушка на бал. Чужой бал?

Нет, в ее честь.

Нет, она ошибается.

У кого бы спросить?

Джоан глянула в нишу, где стояла Дева Мария, окруженная свечами и в белом цветочном венце на голове. У нее праздник. Нет, это у Джоан праздник – Дева Мария легонько кивнула головой и повела рукой – иди, празднуй.

От тепла, неожиданности и невероятности происходящего у Джоан навернулись слезы. И не пролились. Они желали пролиться от счастья, но прежде удостовериться, что происходящее – не ошибка, не спектакль, не издевательство. Остатки сомнений тревожили Джоан, как затухающие искры инквизиторского костра. Она опять видела себя со стороны – неуклюжую, растерянную, онемевшую, недоверчиво глядящую вокруг. Золушка, попавшая на бал. Гувернантка, выходящая замуж за графа.

— Это не со мной…

— Это с тобой… и со мной… дай руку, — сказал Эдвард, взял ее за руку и повел к амвону.

Там стояла небольшая группа и священник, одетый в нарядную, белую сутану. А Джоан не одета. Разве можно выходить замуж без белого платья? Про главное забыли!

— А как же… без платья… церемония будет недействительной…

— В церемонии бракосочетания платье – на втором месте, после невесты, — сказал Эдвард.

«А кто невеста?» — едва не вырвалось у Джоан. Она не привыкла считать себя невестой, это слово не подходило ей, а скоро придется считать себя женой. Что вообще…

— Невероятно.

— Мой подарок тебе на день рождения, — сказал Эдвард и пожал ей руку.

Он подвел ее к толпе, в которой оказались все знакомые лица —  Джоан видела их недавно в доме миссис Джайлс. Она растерялась от их улыбок. Онемела, одеревенела. Мозг отказался принимать то, что преподнесли ему глаза. Джоан настолько выпала из логики, что если бы ее спросили «Кто написал Лунную сонату Бетховена?», она бы затруднилась ответить.

— Не смущайтесь, это всё друзья, — сказал Дермот и взял ее под локоть, чтобы поддержать.

«Не дай Бог девушка упадет в обморок раньше, чем выйдет замуж, — думал он с легким цинизмом, свойственным врачам. — Выглядит бледно и недоверчиво, но это всегда, когда счастье сваливается лавиной, закручивает и уносит, ускоряясь. Когда лавина остановится, Джоан оживет, осознает, вдохнет полной грудью. Розы расцветут в душе и на щеках».

Пастор прочистил горло и заговорил важным голосом: «Мы собрались здесь, чтобы сочетать узами брака этого мужчину и эту женщину…». До Джоан не сразу дошло, что «эта женщина» — она сама. Она не знала — что делают, что говорят, когда выходят замуж. Она делала и говорила то, что подсказывал рядом стоявший Дермот: «да, согласна», «в болезни и здравии», «пока смерть не разлучит», подавала руку для кольца, подставляла губы для поцелуя…

Казалось, и Эдвард не совсем верил свершившемуся счастью. Лавина закрутила его, понесла, заставила забыть обещание, данное себе десять лет назад «больше никогда, ни на ком». Обещания не выдерживают испытания временем. Жизнь длиннее обетов. Эдвард стоял неподвижно, глядя на жену — как долго он шел к ней и как быстро пришел.

Джоан рассматривала кольцо, чувствительно сидевшее на указательном пальце: две руки держат одно сердце, над ним корона, усыпанная бриллиантами. Откуда-то она знала, что это калдахское кольцо, но не знала, где она про него слышала. Она пребывала где-то в других мирах и все еще не совсем осознавала — что творилось на земле.

Дермот поцеловал ее в щеку и сказал «поздравляю», она спросила:

— С чем?

Дермот посмотрел внимательно, будто собирался поставить диагноз.

— Ничего, вы привыкнете, дорогая. А теперь позвольте познакомить вас с персонажами недавнего спектакля и попросить прощения за то, что вам пришлось в нем поучаствовать. Впрочем, нет. Прощения просить не буду. Потому что спектакль был необходим. Без него мы не имели бы счастья созерцать ваше счастье.

Подошла пожилая дама с лорнетом, висевшим на запястье. Джоан узнала лорнет и даму.

— Моя сестра Джуди Джайлс, — представил Дермот. — Это ее настоящее имя.

Дама улыбнулась, протянула руку и сказала:

— Очень приятно, Джоан. Вы меня так очаровали, что я едва не провалила свою роль. Брат, — она посмотрела на него в лорнет, будто желала убедиться, что обращается по правильному адресу, — буквально заставил меня участвовать.

— Ты прекрасно справилась, Джуди. Вы ведь не обижаетесь на нее, Джоан?

— Не обижаюсь. – Она продолжала за ним повторять, переложив вину за возможную ошибку. Она начинала понимать исключительность своего положения и использовать его выгоды без всяческих угрызений совести. Ей сегодня все позволено, она – королева бала.

Подошел инспектор Мос. Он пожимал руку Джоан и прятал заслезившиеся глаза. Он будто выдавал замуж дочь, которой у него никогда не было и никогда не будет. Все-таки, он сделал доброе дело, значит, жизнь прожита не зря, жаль Чапмана не уберег, ну да на все воля…

— Инспектор сыграл сам себя, — продолжал Дермот. – Надеюсь, он вас не слишком запугал?

— Не слишком.

Подошел «тролль». Изящно шаркнул ножкой, склонился над рукой Джоан, целуя.

— Мистер Дундей. Незаменим для щекотливых поручений.  Пытаясь не выпустить вас из дома, не сильно ли он сжал ваши руки?

— Не сильно.

Подошел вразвалку «баркас», одетый в мужской костюм, а недавно он был одет, как горничная. Улыбка делала его лицо наивным и беззащитным, несмотря на голову-ядро, которой он при необходимости пробил бы борт вражеского корвета. Джоан пошутила:

— А это мистер Сесилия?

Дермот облегченно вздохнул про себя – девушка шутит, значит, пришла в себя.

— Сегодня днем – да, а сегодня вечером — мистер Сильвестр. Незаменим для поручений, в которых требуется грубая, матросская сила. Надеюсь, он вас не очень помял, когда тащил?

— Не очень.

Счастливые люди великодушны.

— А роль экономки сыграл ваш покорный слуга. Судя по тому, что вы меня тогда не узнали, я проявил определенный талант…

— И можешь теперь без экзамена поступать в театр на Друри-Лейн , — сказал Эдвард.

Он тоже пришел в себя. Его лавина остановилась, а в следующий круговорот он собирался отправиться вместе с Джоан. Представление окончено. Он благодарен всем за присутствие и будет еще более благодарен за отсутствие. Пусть идут праздновать бракосочетание, но без главных действующих лиц. У них пьеса для двоих, где ни зрители, ни декорации не желательны.

 

5.

 

В карете Джоан спросила:

—  Куда мы едем?

Он взял ее руку, положил себе на колено, накрыл теплой ладонью – защитил от холода и всего остального.

— Мы едем домой, дорогая. Я снял дом в Беверли. Подозреваю, ты не хочешь возвращаться в Милтонхолл? Поживем пока здесь. Потом планирую переехать в Лондон.

— И возьмете меня с собой?

— Конечно. Ты моя жена. Муж и жена – одно целое. Тебе потребуется время, чтобы уложить это в голове. Мы пропустили обряд обручения и романтичный период помолвки. Прыгнули сразу на глубину вместо того, чтобы заходить в море потихоньку. Не бойся, я не дам тебе утонуть. Дам время привыкнуть к новому статусу. Когда осознаешь, что ты не гувернантка, а госпожа, все вещи встанут не свои места. И пожалуйста – называй меня на «ты» и по имени. Помнишь, как меня зовут?

— Эдвард…

— Да, дорогая. Скажи, чего ты сейчас хочешь больше всего?

Джоан вдруг почувствовала страшную слабость. Усталость навалилась. Когда все плохо кончается, хочется умереть. Когда все кончается хорошо, хочется…

— Принять ванну.

— Пожелание будет немедленно исполнено.

Едва хозяева вошли в дом, к ним бросились слуги, как дикари к белолицым богам — засуетились, окружили заботой, растащили по разным углам. Чтобы супругам опять встретиться, пришлось бы распутать узы услужливости, выбраться из плена дикарей и отправиться искать друг друга в джунглях коридоров и лестниц.

В ванну Джоан входила гувернанткой, а вышла хозяйкой. Она будто заново родилась, как Афродита из морской пены. Она вышла обновленной – во всех смыслах: в новом статусе, новой одежде, с новыми мыслями и новой судьбой.

К хорошему быстро привыкают, плохое быстро забывается. События, происходившие утром и днем, казались ей страницей чужой жизни. События вечера вспоминались как рождественская сказка, запоздавшая на полтора месяца. События предстоящей ночи витали вокруг, как дух неопределенности, от их предвкушения сладко ныло сердце и разливалось тепло в груди, но Джоан их не торопила.

Ей разрешили не спешить. Эдвард великодушен. Он оставил решение за ней. Слишком ответственное решение, она не знает – как с ним обойтись. В сказке все заканчивается свадьбой, в жизни все с нее начинается. Вернее – с первой брачной ночи. Она важна. Без нее любовь не будет доказана. Сказка не получит продолжения. Невеста не станет женой.

Стать женой… Захватывающе, увлекательно и любопытно – как путешествие к новой земле, которая ждет и желает быть открытой только тобой.

Внутри Джоан трепетали крыльями бабочки и пели от счастья соловьи.

Ожидание первой совместной ночи — как ожидание первого свидания, которое закончится не легким поцелуем, но…

Не известно — чем.

Нет, известно. Эдварду. Не Джоан. Было волнующе и по-хорошему страшно. Овладевало нетерпение познать то, что знают все взрослые, и одновременно страх сделать что-то не так. Вдруг она по неопытности оттолкнет Эдварда? Она этого не хочет больше всего на свете. Она хочет ему понравиться. Она представила – как лежит в постели, а он входит, раздевается, откидывает одеяло…

Сердце грохнуло и мелко затрепетало.

Нет, это потом, и пусть обо всем позаботится тот, кто более опытен. А Джоан пусть пока пребывает в неизвестности. В дымке невинной влюбленности. В облаке желаний, слишком долго бывших под запретом. Теперь не стоит сдерживать себя. Наоборот, стоит выплескивать из себя то, что накопила — на того, кого она давно…

Нет, она не признается. Или признается, но позже. Пусть сохранится интрига. Пусть Эдвард побудет в неопределенности, пусть поволнуется, как волнуется она. Пусть задается вопросами и мучается без ответов.

Когда люди признались друг другу в любви, им больше нечего сказать и нечего ждать. В недосказанности – магия.

Магия во всем. В возможности повелевать, которой раньше Джоан не имела. После ванны она ужинала одна. У себя. Она так пожелала. Она ела и пила то, что никогда не пробовала – нечто заморское, экзотическое, пахнущее приключениями.

Она воображала и знала, что воображаемое непременно станет реальностью. Ее спальня – не ее спальня, но чертог царицы Савской. Она будет принимать здесь царя Соломона. Чертог украшен по-царски. Над кроватью полог, расшитый павлиньими перьями, и такое же покрывало. Диваны, подушки переливаются разноцветным атласом в свете множества свечей. Под ногами ковры, сотканные из лепестков магнолий, на ногах турецкие туфельки с острыми концами – мягкие, будто сплетенные из пуха тычинок. На плечах легкий, муаровый, полупрозрачный пеньюар, будто сшитый из утреннего тумана, который поднимается над только что проснувшейся травой.

Когда счастлив, хочется петь и танцевать.

Песнь моя летит с мольбою

Тихо в час ночной,

В рощу легкою стопою

Ты приди, друг мой…

Джоан раскинула руки, закрыла глаза, покружилась. Пеньюар покружился вместе с ней и едва не улетел, едва не унес ее с собой. Нет, она не полетит одна. Она дождется Эдварда, и они будут летать вместе. И все остальное делать вместе. Они теперь – одно целое, так он сказал.

Хорошо, когда человек сказал, и ему можно верить.

В комнате тепло, в пеньюаре легко, в душе счастливо.

Усталости как не бывало. Чудо любви. Она дает новые силы, создает новые песни, дарит новые ожидания. Турецкая принцесса ожидает своего султана. У него сотни наложниц и тысячи рабынь, но он любит одну ее. И всегда будет любить. Счастье – быть единственной.

Кружиться и взлетать, пьянеть без вина и смеяться от предвкушения, танцевать под мелодию сердца, грезить наяву…

О том, что происходит, она не смела и мечтать. Наяву ли это? Не шутит ли над ней легкокрылый, легкомысленный Морфей?

Джоан остановилась перед зеркалом, стоявшим на полу, и не узнала собственного отражения. Она никогда не видела себя счастливой.

Спросила у зеркала:

— Кто это?

— Это первая красавица королевства и моя жена, — сказал Эдвард.

Она его ждала и не заметила, когда он вошел. Он выглядел великолепно и в то же время по-домашнему: белоснежная рубашка, коричневый жилет, того же цвета брюки, в шейном банте бриллиантовая заколка, рукава заколоты бриллиантовыми же запонками, соединенными золотой цепочкой. Сияние исходило от него. Так ходят боги дома.

Джоан к мужу не повернулась. Она следила за ним в зеркале и пыталась угадать, чего он хочет. Она следила за собой и пыталась разобраться, чего хотела сама. Он встал сзади, окинул ее в зеркале бесцеремонным взглядом, будто проник свозь дымку, которая ее прикрывала. Она вспыхнула под его взглядом, опустила глаза, потом подняла. Стыду не место в супружеской спальне. Ей придется привыкать. Сегодня, сейчас? Нельзя ли отложить, отказать… Нет, богам нельзя отказывать… Пусть делает с ней что хочет. Она заранее счастлива. Но не подаст вида. Ах, горящие щеки выдали. Прикрыть их ладонями.

Все еще стоявший сзади Эдвард отвел ее ладони.

— Не смущайся. Теперь ты моя жена, и я имею право видеть тебя любой, даже голой.

— Я не чувствую себя вашей женой.

— Это исправимо.

Словно по мановению волшебной палочки в руках его оказалось колье. Он надел его на шею Джоан, она ахнула вслух. Колье достойно королевской особы, нет – жительницы Олимпа: на золотой цепи сидят выпуклые, овальные изумруды, похожие на зрелые оливки, посередине свешивается самый крупный изумруд. Камни переливаются всеми оттенками зеленого – от бледно-болотного до сочно-травяного и, казалось, живут какой-то своей, таинственной жизнью.

Дорогие вещи должен носить человек, который сам чего-то стоит. Надо иметь ощущение драгоценности и уметь в ней красиво выглядеть. Увешанная украшениями женщина без шарма и ума – то же самое, что ослица в алмазной диадеме.

Глупого человека драгоценности затмевают, умного украшают.

Изумрудное колье не затмило Джоан. Оно легло ей на грудь, как на свое место, одарило ее собой, украсило. Оно признало ее хозяйкой. Оно гордилось своей принадлежностью ей, довольно посверкивало и придавало сине-зеленым глазам Джоан цвет глубокого, теплого, южного моря.

Теперь ахнул Эдвард. Про себя. Он завидовал себе и не верил. Он поверит до конца, когда заполучит ее в свою постель и будет обладать ею. Впрочем, и тогда останутся сомнения. Она не вечно будет лежать в его объятиях. Она выйдет из спальни и опять станет недосягаемой. Принадлежащей миру. Связанной с ним лишь словами обета. Обеты недолговечны, в этом он убедился. Придется каждый раз ее завоевывать. Увлекать. Соблазнять. Снова и снова. Как в первый раз. Первый — самый важный. Эдвард сделает так, что она запомнит свой первый раз. И полюбит. И будет страстно желать повторить. Он будет со страстью исполнять. Их страсти столкнутся и взорвутся…

Он чувствовал в себе разгорающийся фейерверк.

Между ним и ею тонкий пеньюар, его легко сбросить…

Нет, надо сдержаться, чтобы не напугать ее напором. Надо дать ей привыкнуть к его близости. К его телу, рукам и ласкам. Он научит ее. Научит подчиняться ему. Научит испытывать удовольствие от него. Научит желать и требовать — чтобы он исполнял ее желания. Ей надо пройти школу, которая продолжается так долго, как долго продолжается любовь. Они пройдут ее вместе. И начнут сегодня же, он видит это по ее сверкающим глазам. Начнут осторожно. Перед первой брачной ночью девушка – госпожа и повелительница, после – рабыня и царица.

— Фамильное колье семьи Торнтонов. — Эдвард сдерживал волнение, голос получился глухим. — Ему около двухсот лет. Графиня Торнтон, теперь оно ваше. Чувствуете ответственность?

— Чувствую … Тяжесть. —   Джоан улыбнулась графине Торнтон.

Улыбнулась немного неуверенно, будто заняла чужое место, присвоила чужое имя. Эдвард догадался. Ей придется привыкать к новому положению, ему нет. Он не видел разницы между гувернанткой и графиней. Он всегда видел ее как женщину, которую хотел назвать и сделать своей. Но он знал ее характер и не спешил выказывать нетерпение. Иначе она начнет сопротивляться – только из желания его помучить, показать власть над ним.

Нет, он слишком хорошо изучил свою строптивую женушку. Он ее переиграет. Он не будет просителем, жаждущим ее благосклонности. Он сделает просительницей ее. Он заставит ее желать его ласк и принимать их, как милость. Он заставит ее забыть гордость и прийти к нему на поклон. Он заставит ее сделаться рабыней по собственной воле. Так она крепче привяжется к нему. Когда сам чего-то хочешь, становишься рабом своих желаний. Эдвард давно ее раб, но он не покажет этого ни взглядом, ни наклоном головы.

Он сжал ее плечи и будто пронзил молнией. Джоан вздрогнула и обмякла. Ослабела, потеряла волю и ощущение окружения. Она ощущала только Эдварда. Он целовал ее шею, волосы, ушко и легонько поворачивал к себе. Он добрался до ее губ, раздвинул и влил внутрь жидкий огонь. Огонь пролился в нее, обжег сердце, оно забилось в сумасшедшей пляске радости. Пальцы дрожали, губы горели, в глазах прыгали бесовские искры. Тело стало мягким, податливым, как глина, его можно было лепить. Из нее можно было лепить все, что угодно – женщину, графиню, жену, рабыню или царицу. Она приникла к Эдварду, разрешая ему стать ее ваятелем.

Ему не нужны чужие разрешения.

Он отстранился. Дьявол в преисподней усмехнулся – он знал, сколько сил требует отказ от соблазна.

Эдвард отвел плечи Джоан чуть назад.

— Ты устала сегодня. Отдохни. Я не тороплю и не настаиваю. Как обещал, дам столько времени, сколько захочешь. Хочу сделать тебя счастливой. Хочу, чтобы все, что мы делаем, приносило радость. Ни о чем больше не беспокойся. Твоя война окончена. Муж будет тебя защищать. И любить. Поняла? – Он шутливо поцеловал ее в кончик носа. — Я пойду к себе, а ты делай то, что подсказывает сердце. Моя спальня напротив твоей, и дверь ее всегда открыта. — Эдвард шагнул к выходу.

Дьявол позавидовал его самообладанию.

Джоан с растерянностью посмотрела вслед. Она едва не бросилась за ним, но что-то, сидевшее глубоко внутри, остановило. Одолели вопросы. Почему он ушел так быстро? Не настоял на своем? Не попросил разрешения остаться в ее чертоге? Он опять переложил решение на нее. А она опять не знает, что делать…

Когда не знаешь – что делать, спроси у кого-нибудь совета. Когда никого рядом нет, спроси у себя.

Джоан спросила и не получила однозначного ответа. В ней сидели две персоны, которые вступили между собой в спор.

—  Не спеши отдаваться Эварду, — говорила гувернантка. – Одно дело – целоваться, другое – ложиться в постель. Он, по сути, чужой человек. Погоди допускать его к себе. Узнай получше, привыкни.

— Ну, зачем ты опять усложняешь? – возмущалась графиня. – Эдвард не чужой. Он муж, и имеет право пользоваться твоим телом, когда захочет. Ты перед алтарем поклялась исполнять супружеский долг. Не пытайся увиливать. Обязана выполнять.

— Нет! – возражала гувернантка. – Слишком рано. Слишком быстро. Повремени, придумай отговорку, увильни…

— Признайся честно, — убеждала графиня, – ты ведь давно его любила, мечтала выйти замуж. А когда мечта сбылась, ищешь отговорки, чтобы снова его помучить. Ты глупа, моя дорогая. Хорошо мучить поклонника, но не мужа. Мужа надо любить и ублажать. Будь его наложницей, и станешь его королевой.

— Я не умею ублажать, — пробормотала Джоан.

— Вот иди и учись!

— Я стесняюсь…

— Выпей вина.

Хороший совет.

На столе с фруктами стояла бутылка. Джоан налила, отпила, закусила ананасом. Вино бодрило, ананас будил фантазию. С каждым глотком, с каждым кусочком уверенность в своих силах наполняла ее, уверенность в своих чарах. Она представляла, что вино – это любовный напиток, который испили Тристан и Изольда. Нет, пока что только Изольда. А Тристан испьет с ее губ.

Джоан кружилась по комнате и смеялась над гувернанткой. Потом встала перед зеркалом, посмотрела на графиню и сказала:

— Ты выиграла.

…Молодой бог встречал нимфу, принесшую ему свои сокровища. Пеньюар слетал с плеч и падал прозрачными волнами к ногам. Волны качали влюбленных, возносили в небеса, опускали в самые глубокие долины.

Луна освещала дороги Вселенной, по которым разрешен проход только вдвоем. Все дороги ведут к Любви – это вечная, самая прочная и самая правильная религия. Влюбленные – ее посвященные, проповедники и жрецы.

Ночь закрывала глаза звездам, чтобы не подглядывали за играми бессмертных. Солнце не торопилось вставать, чтобы не мешать, не смущать.

Губы сливались и утоляли собой жажду взаимности. Тела пели в унисон, рассказывали героические баллады и романтические поэмы. Души шептались друг с другом и понимали без слов.

— Я видела о тебе десять тысяч снов.

— Я ждал тебя десять тысячелетий…

 

 

6.

 

Вскоре Эдвард купил дом на набережной Темзы, выше по течению, подальше от шумных и грязных доков Святой Екатерины. Неподалеку, вправо располагался старый Лондонский мост, соединявший Южный Лондон и центр города. Днем и ночью тянулись по нему в обе стороны потоки пешеходов и повозок. Раньше потоки были кривые – приходилось обтекать торговые лавки, жилые дома, питейные заведения и даже небольшую часовню у подножия. Загруженность приводила к замедлению, склокам и несколько раз к пожарам. В конце прошлого века лорд-мэр столицы велел убрать посторонние постройки с моста и двигаться в определенном порядке: те, кто направлялся в сити должны были придерживаться левой полосы, направлявшиеся в южную часть – держаться правой.

Потоки упорядочились и представляли увлекательное зрелище — непрерывное движение огоньков по ночам, в сумерках или в тумане. Туман здесь имел свой первоначальный цвет – голубоватый, а не болезненно-желтый от угольного дыма, помойных испарений и смрадной тины, в котором утопал нищий, беспросветный Ист-Энд. Огоньки, как земные звездочки – в отличие от небесных они были живые, изменчивые, трепетные, сиюминутные. Если огонек гас, Джоан казалось, гасла чья-то душа. Она часто стояла у окна спальни и смотрела вдаль. Эдвард подходил, обнимал ее сзади за талию. Она дарила ему рассеянный поцелуй и опять возвращалась к виду за окном, как к бесконечному представлению.

. Никто до сих пор не разобрался – почему любое монотонное движение как то: горящее пламя или струящаяся вода заставляет нас смотреть безотрывно и думать о вечности.

— Пламя и вода увлекают по-другому. А что тебя там привлекло? По-моему, обычная картина городской жизни. Правда, приукрашенная туманом.

— Старые мосты – это связь времен. Подумай: этот построили римляне больше полутысячелетие назад. Движение по нему не прекращается ни на минуту. Время не прекращается ни на миг. Все, кто прошли здесь раньше, и те, кто идет теперь, связаны незримыми узами. Один мост, один город, одна история. Одна река, одно небо, одна на всех жизнь, которая не останавливается.

— Ты романтична, милая моя. Наивна и мудра одновременно. Обожаю тебя и за это тоже. А я, старый циник, хочу рассказать историю, которая отрезвит твой романтизм. Можно?

— Любопытно.

— Еще двести лет назад существовал обычай, который мы назвали бы изуверским. У Южных ворот в качестве устрашения и предупреждения выставляли головы казненных предателей короны. Их предварительно вываривали в дегте и насаживали на пики. Там оказалась и голова нашего великого мыслителя и идеалиста Томаса Мора.

— Выходит, идеалисты долго не живут?

— Ну… можно быть идеалистом – в кругу семьи. А за пределами нужно быть жестким реалистом. Во всяком случае мужчине. Кстати, у меня с Мором есть по крайней мере одна общность. Он тоже женился на семнадцатилетней.

— И тоже был счастлив?

— Очень. На этом наши общности кончаются. Его жена умерла через шесть лет брака. А у нас с тобой впереди долгая, счастливая жизнь. Я верю.

— Я тоже хочу верить. Несмотря на предупреждение крестной Морин. Она мне два раза писала «не переезжай в большой город». Не знаю, почему.

— Крестная все еще воспринимает тебя, как маленькую девочку, старается уберечь. Большой город представляется ей обителью пороков и соблазнов. Ей придется привыкать, что ты теперь не одна, а с мужем. Теперь мой долг тебя беречь.

— Давно ее не видела… Иногда приходит странная мысль — если движение по мосту прекратится, я буду знать, что я умерла.

Эдвард развернул жену к себе лицом.

— Не смотри туда. Туман наводит грустные мысли. Ты не умрешь, пока я жив. – Он прижал жену к себе, опустил голову к ее шее, вдохнул ее запах. Так пахнут ангелы. До головокружения. Он прижал ее сильнее, будто испугался, что она сейчас взмахнет крыльями и улетит.

— Я буду жить для тебя, ощущать, дышать тобой. Мы будем вместе на этом свете. И соединимся на том. Если будет темно, я найду тебя по запаху.

— А я тебя по рукам. У тебя большие, истинно мужские руки и в то же время мягкие, ласковые, как у… кота.

— У большого кота. То есть льва. Знаешь, как они целуют своих женщин? – Эдвард провел языком по ее щеке – снизу и до виска.

— Ой, приятно. Львиная нежность. А знаешь, Эдди, давай это будет наш секрет. Если мы когда-нибудь потеряемся на этой планете, а потом вдруг найдемся, но через много лет не узнаем друг друга. Ты меня лизнешь, и я пойму, что ты нашелся.

— Хорошо. Но я не согласен расставаться. Расставание — это самоубийство.

— Расстаться с тобой я бы не пожелала и под угрозой убийства. Слишком люблю тебя. Хочу жить в твоих объятиях, вот как сейчас. Тепло, уютно, защищенно. Чего мне еще желать? Одного не понимаю – за что ты меня так любишь?

— Любят не за что-то, а… Просто любят. Этого не объяснить. Это чувствовать. И объясняться – сердцами, а не словами. Слова слишком грубы, бесцветны, безвкусны. Вот вкус любви. – Эдвард прикоснулся к губам Джоан сначала слегка, потом проник глубже так, что оба сердца будто проснулись и заторопились – на встречу друг с другом. Встречу Эдвард отложит. Минут на пять. Жена хочет услышать, он хочет сказать. – Ну, признайся — что ты предпочтешь: чтобы я разговаривал или целовал?

— Не стоит задавать глупых вопросов, сэр… Все же иногда женщине хочется услышать и слова любви. Мы романтичны.

— А мы циничны и грубы. Не умеем выражаться красиво. Но ты меня настроила на романтичный лад… Почему я влюбился? Ты спасла меня. От горечи воспоминаний. От прошлого, которое надело на меня узду и не давало мчаться по жизни во весь опор. От призраков, которых я видел впереди и с которыми боялся столкнуться. Ты пришла и разогнала туманы сомнений, растворила тени былых ошибок. Я их больше не совершу. Они потеряли власть надо мной в тот момент, когда мою затворническую пещеру осветили лучи надежды, посланные тобой. Я не ожидал от себя. Не ожидал, от тебя. Получить спасение от такого хрупкого, нежного, юного существа. Что ты знала о жизни?

— Почти ничего.

— Ты знала главное. Ты была добра, хоть и скрывала это за изгородью из колючек. Ты желала любить, но лишь того человека, который тебя достоин. Горжусь, что ты выбрала меня.

— По-моему, это ты меня выбрал. И не спрашивал в церкви – хочу ли я за тебя…

— Не стоит задавать глупых вопросов, миледи – ваши слова. Я знал ответ. И знаю другое. Ты редкий экземпляр. Прекрасна внешне и внутренне. Ты спасла по крайней мере одного человека, и он будет верен тебе всю жизнь. Ты – мой дом, мое тепло, мое второе крыло. Ты – кровь моего сердца. Без тебя оно не будет биться. Мне с тобой хорошо, как ни с кем, даже с самим собой. Женщину, с которой хорошо, мужчина не бросит никогда. Хотя… — Эдвард слегка отстранил Джоан. — …придется оставить тебя на пару часов. Вечером мы едем в театр, и моей милой жене потребуется, конечно, масса времени, чтобы привести себя в порядок. Но позволь украсть из этой массы пару мгновений, чтобы напомнить о необходимости регулярно выполнять супружеский долг.

— И что же я должна делать?

— Укрощать льва.

 

7.

 

Ричард Элборо стоял перед зеркалом и критично разглядывал отражение. Оно нравилось. Лицо в обрамлении вьющихся от природы, черных волос — не иссиня-черных, прожженных беспощадным тропическим солнцем, а светло-черных, будто припорошенных мягким английским снегом. Большие глаза с зеленоватым, дьявольским оттенком. Кожа со следами загара, приобретенного во времена бурной молодости, которую Ричард провел, скитаясь по морям и дальним странам. Нос по-благородному прямой. Губы предпочитают скорее усмешку, чем улыбку. Фигура стройная, подчеркнутая черным костюмом. Ричард любил черное, оно соответствовало его внутреннему цвету. Он не был белолицым, румянощеким франтом, или денди, одевающимся в попугайские цвета. Он был в точности, как черный цвет – точный, твердый, беспощадный.

Женщины сходили по нему с ума. Они находили его облик романтичным и сравнивали с Байроном. Он же считал себя красивее и умнее того шотландского хромого стихоплета, который растерял романтический ореол и сделался посмешищем света благодаря любовнице — леди Кэролайн. Возможно, спасаясь от ее преследований, он и сбежал на континент с героической, а по мнению Ричарда – глупой, целью бороться за свободу какой-то отсталой европейской страны. Греции, вроде.

Бороться за чужое – не метод Элборо. Он всю жизнь боролся за свое. С самого начала, буквально с первой минуты жизни. Счастье и несчастье шли за ним по пятам, как братья-близнецы. Двойственность сопровождала его с рождения. Брат-близнец Алберт встал на пути Ричарда еще в утробе матери и родился на двадцать минут раньше. Счастье, что младшего вынули буквально за пять минут до того, как она скончалась. Несчастье в том, что она так и не узнала, что родила двоих, не осенила второго материнским благословением.

В те времена роды были делом небезопасным. Каждой матери хотелось в случае фатального исхода оставить ребенку весточку о себе. Перед родами они писали письма, полные любви и нежности к детям, которых носили.

Мать близнецов тоже написала письмо. Отец отдал его Алберту, а мог хотя бы показать и младшему сыну, ведь в письме не стояло ни пола, ни имени адресата. Но не показал. Считал его виновником ее смерти и не скрывал. Он завещал Алберту состояние, накопленное предками со времен Вильгельма Завоевателя, а Ричарду — пару заплесневевших портретов тех самых предков и чувство вины. Оно так и не покинуло его. С годами притупилось, но не покинуло.

Ребенок без любви, что травинка без воды, вырастает жестким. Ричард рос нежеланным, как сорняк, и чувствовал себя второстепенным членом в доме. После смерти отца оказался перед выбором: поступать на службу — священником или офицером. Ни то, ни другое не привлекало. Долг священника – верить в того, кого никогда не видел и не знал. Долг офицера — рисковать жизнью за чужие амбиции. Ричард верил только в себя и рисковать желал только ради собственных амбиций.

Кого не жалели в детстве, у того характер стального меча.

Вместе с мужскими силами в Ричарда вливалась здоровая злость. Злость зверя, который хочет не просто выжить, а выжить и устроиться с наибольшим комфортом. Понятия комфорта менялись с каждым новым днем рождения, не менялось одно – желание перестать быть второстепенным.

Комфорт дают деньги, много денег, больше, чем у других, больше, чем у Алберта.

Ненависти к счастливчику-брату Ричард не испытывал, но не собирался оставаться его несчастливым двойником. Впрочем, двойниками они не были ни по внешности, ни по характеру. Отличались так, будто рождены разными матерями от разных отцов, то есть чужие люди. Алберт – долговязый, рыхлый, безвольный и с таким длинным носом, что пока капля пота съезжала с переносицы на кончик, можно было успеть сыграть партию в шахматы, прочитать газету и выслушать доклад дворецкого насчет меню завтрашнего дня.

Полная противоположность – Ричард. В одиннадцатилетнем возрасте служанки потихоньку называли его «красавчик Ричи», а через три года одна из них – рыжеволосая ирландка Джорджиана лишила его девственности. Это стало его первым взрослым приключением, остальные выстроились в очередь и ждали своего часа.

В пятнадцать лет он ушел из отчего дома, чтобы больше не возвращаться. Он вернется на родину тогда, когда погребет несчастья под горой золота, и заставит гордую даму Удачу сиять на ее вершине. Он дал себе слово разбогатеть или умереть. Пока Алберт неторопливо ехал в золотой карете и останавливался на каждой жизненной станции, иногда по несколько раз на одной: женился, заводил детей, заводил любовниц, занимался охотой, гольфом, театром, короче, нежился в лучах отцовского наследства, Ричард недоедал, недосыпал, дрался, убивал — чтобы самому себе то наследство создать, чтобы не чувствовать себя несчастным, ненужным, неважным.

Нежиться будет потом. Если выживет. А не выживет – так тому и быть.

Он устроился юнгой на крепкую, торговую шхуну водоизмещением сто тонн и с двенадцатью пушками на бортах. Трухлявый шлюп, не умеющий себя защитить, его бы не привлек – для достижения большой цели нужно выбирать надежные средства. Шхуну звали «Святая София».

Почему он выбрал именно ее? По чистой случайности. Или по закономерности, логика которой лежит в высших сферах. Бродил по пирсу, рассматривал корабли. Возле одного остановился. Привлекла его смуглая, обнаженная до пояса девушка на носу — густые, волнистые волосы развевались на ветру, взгляд устремлялся в заокеанские дали, руки-крылья обнимали сзади корпус корабля, груди выставлялись вперед, будто указывали направление. Груди были божественной красоты – острые на концах, у основания ровные, круглые, как две половинки дыни.

Шевельнулось желание их потрогать.

Смешно сказать — Ричард влюбился в деревянную женщину. Он нанялся на корабль, который она вела, и по ночам, когда никто не видел, приходил к ней, будто на свидание. С риском для жизни свешивался с борта, обнимал ее и не желал отпускать. Он опутывал ее руками, как ветками, и на них вырастали плоды – сочные, нежные персики…

Ее груди были именно той формы и размера, что ему нравились, они точно ложились в его ладонь. Ваятель знал, что творил. Ваятель знал – с кого творил. Значит, девушка существует. Найти ее или похожую стало его вторым большим желанием после «разбогатеть».

Чтобы выжить на море требуется многое, и без чего не обойтись – это дерзость, сила, смекалка. Ричарда имел их в достатке. Он на лету схватывал морскую науку, не хуже обезьяны бегал по канатам, в спорах первым пускал в ход кулак. Его побаивались и бывалые матросы, они прозвали его «Дикий Дик». Капитан Джек Николсон приметил шустрого юнгу, обучил премудростям навигации, приблизил к себе и обращался, как с сыном, которого мечтал иметь, но не имел. Жены, впрочем, тоже.

Из них получился крепкий тандем — капитан и помощник держали команду, принимали решения.

Когда принимаются правильные решения, удача не заставляет себя ждать.

Удача снизошла на «Святую Софию». Та самая женщина на носу шхуны, как ангел-хранитель, вела их и оберегала. Шторма обходили их стороной, пираты боялись их пушек, товары, закупленные в дальних странах за мелочь, расходились на родине по самой высокой цене.

Ричард избороздил земные воды вдоль и поперек – от Моря Дьявола до Мыса Горн и от Гренландии до Таити. Проложил столько морских миль, что позавидовал бы кругосветный путешественник Магеллан. Побывал в драках, которым позавидовал бы главный пират Британии Фрэнсис Дрейк. Набил золотом столько сундуков, что позавидовал бы Кортес, грабитель ацтекских сокровищ.

Первое желание Ричард исполнил. Он утопил на дне океана свое несчастье и ждал, когда придет его антипод и приведет с собой смуглую женщину с грудями в форме его ладоней. Она накроет его волнистыми волосами, обнимет руками-крыльями и унесет в страну счастья.

Смуглые на родине не водились, Ричард искал на других берегах. И однажды нашел. Почти…

«Святая София» стояла у африканского берега с живым грузом на борту и собиралась на рассвете с попутным ветром отчалить в Америку. Однако, ожидала их не Америка, а катастрофа. Ночью на судно напали чернокожие, прибывшие с суши, и попытались освободить соплеменников, вернее – принца и его невесту, которых шаман по ошибке или по злому умыслу продал в рабство за бусы из ракушек.

Команда с трудом отбилась, и тут же отчалили. Неделю шли, подгоняемые в корму северо-западным пассатом так, что почти не требовалось крутить штурвал. Команда сидела без дела, отсыпалась, занималась разговорами. Случайно Ричард услышал, что невесту принца зовут Куала, и она необычно красива для черной девушки. Взяло любопытство, он отправился в трюм посмотреть. В луче света на него глянули острые глаза и острые груди. Те самые.

Ричард задохнулся от желания к ним прикоснуться. К ней прикоснуться, почувствовать тепло живой девушки, которого нет у деревянной.

Самовольно взять ее наверх остерегся, помнил приказ: «Для женщин и свиней на корабли Его Величества доступ закрыт. Если они будут обнаружены, незамедлительно будут выброшены за борт». В трюме Куала – не женщина, а товар, вне трюма наоборот. Николсон узнает, выбросит ее, не задумываясь.

Улучив удобный момент, Ричард спросил у капитана:

— Можно мне взять Куалу в каюту на время рейса?

Николсон изучающе глянул на помощника. Просьба из ряда вон. В рейсе половые отношения под запретом, в том числе для капитана – у них одно судно, одна судьба. Но есть и еще одна вещь, которую помощнику следует знать.

— Если я тебе разрешу, команда потребует то же самое. Во что превратится «Святая София»? В плавающий бордель. Это первое. А второе и самое главное. Запомни, Ричард: никогда не ложись в постель с чернокожими девушками. Они разносят самые экзотические болезни, о которых мы и не слыхали. Умрешь, и не будешь знать, от чего. Потерпи. Придем в Джеймс-таун, там с белыми развлечешься.

Умом Ричард согласился, а сердцем нет. Сердце видело картины: Куала обнимет его руками-крыльями, он обнимет ее руками-ветками, которые плодоносят от нежности. Они сплетутся, как близнецы, и улетят на необитаемый остров, который специально для них поднимется со дна океана. Они будут лежать на ее крыльях, есть его плоды и смеяться над вечностью.

А пока было не до смеха. Встал выбор: следовать чужому совету или своей мечте? Ричард подумал и принял соломоново решение – дождаться берега и взять Куалу в дом. Если понравится, взять в жены. На черных жениться не принято? Среди кого – среди тех, кто живет в рамках традиций и условностей? Рамки не для Ричарда. Кто бороздит моря без границ, у того сознание без ограничений.

Он усмирил страсть и приготовился к долгому, нудному ожиданию.

Ожидание разъедает мозг, как плесень разъедает хлеб.

Ричард ошибся, долго скучать не пришлось. На другой день грянула беда. В яростной битве схлестнулись море и небо, а между ними имела несчастье оказаться «Святая София». Ветер мутузил ее, как собака тряпку, волны обрушивали на нее всю океанскую мощь. Грот-мачту сломало, паруса разорвало, двоих членов команды смыло за борт. Пришлось возвращаться, ремонтироваться, начинать рейс заново.

Весь путь шхуну трепало и кидало по разным углам Атлантики, как щепку, пущенную в весенний ручей. К Бермудам подошли на измученном судне с измученной командой и опять попали в шторм. Капитан приказал привязать людей к мачтам и молиться, чтобы скорее все кончилось – или шторм, или жизнь.

Молитвы дошли по назначению. Небо сжалилось и послало на море штиль. Людям не верилось, что остались живыми, вернее, едва живыми.

Через шесть месяцев вместо обычных двух шхуна причалила в Джеймс-тауне. Обнаружилась еще одна беда — рейс был совершен в убыток. Живой товар безнадежно испорчен: от рабов осталось меньше половины и те больны, а все женщины, включая девочек-подростков, к тому же беременны. Куала выжила. Ее груди все еще остро выставлялись вперед, а живот, уродливо выпиравший из ее гибкого тела, вызвал у Ричарда чуть ли не рвоту. Он отвернулся и отправился в трактир – топить мечту в роме. Утопил, потом вырвал из себя с корнями. Потом сидел пустой, пьяный, бессмысленный. Руки повисли, как подрубленные ветки. Казалось, они больше никогда не будут плодоносить.

И ошибся.

Молодые долго не печалятся, у них вся жизнь впереди – чтоб терять и находить.

Ричард задумался. Что делать? Осесть на родине, заняться чем-нибудь сухопутным — завести дом, семью, друзей, лошадей?

Можно. Деньги есть.

Но нет желания. И покоя. Не хватает ему чего-то. Вернее – кого-то, как части себя. Близнецы обречены тосковать о второй половинке сильнее рожденных в единственном экземпляре.

Рано оседать. Он молод и горяч. Тело просит действий, сердце приключений. Он не все испытал. Не все испробовал. Не все попытки использовал, чтобы найти — ее…

Искать девушку своей мечты по странам и континентам все равно, что искать в бескрайнем океане жемчужину — она встречается в одной из двадцати тысяч ракушек, а девушка? Еще реже. На поиски жизнь уйдет. Надо изменить курс. Не девушку искать, а страну, где они водятся. Где счастье отвешивают фунтами, и хватает на всех.

Слышал он про такую…

А где находится – не знал.

Через месяц Ричард совершал новый рейс — на новом корабле, с новой мечтой и со старым капитаном Николсоном. Тот заметил: «Дикий Дик» притих, приуныл, не участвовал в дружеских драках и попойках. Уныние в дальнем рейсе до добра не доводит. Видел капитан, как люди без причины вдруг сходили с ума и бросались в волны. Позвал помощника в каюту на рюмку рома.

— Что с тобой? – спросил.

— Да ничего… — попытался уйти от ответа Ричард. Делиться мечтами как-то не привык. Сам мечтает, сам достигает. Если не достигает – никто не знает.

— Говори. Помогу. Не делом, так советом.

От помощи глупо отказываться, когда стоишь на распутье.

— Вы знаете – где находится Шамбала?

— А. И ты слышал. Страна, где люди живут во дворцах из яшмы – камня, у которого есть душа. А вокруг растут персики, которые дарят бессмертие. Мы как раз туда идем. Вернее, туда, где она, по слухам, располагается. – Капитан рассказал, что слышал от других, и этого было немного.

Достаточно, чтобы воспламенить в Ричарде угасший было авантюризм.

— Я сойду на берег в Шанхае и отправлюсь на поиски.

— Не буду отговаривать. Дам совет: слишком не увлекайся, далеко не заходи. Погуляй, поищи и возвращайся. В следующий раз я приду сюда года через три. Надеюсь, увижу тебя. Постарайся выжить среди китайцев. Азиаты — народ особенный, трудный для нашего понимания. Широко улыбаются, а отвернешься — с той же широкой улыбкой всадят нож в спину.

В Шанхае Ричард пробыл пару месяцев – привыкал к еде, обычаям, языку, осматривался, прислушивался, знакомился со знающими людьми. Среди них оказался португальский миссионер Кацелла. Он тоже искал Шамбалу, по-китайски Дежонг, и согласился поделиться тем, что знал. Знал не много — мифы, рассказы из третьих рук, точно лишь одно: страна лежит у подножия горного массива Кунь-Лунь, который считается жилищем богов. Массив спрятан за гималайскими вершинами, без проводников туда не попасть.

Договорились идти вместе. Не вдвоем, а с группой монахов, направлявшихся в Тибет. Чтобы скрыть европейское происхождение и не привлечь шпионов, подогнали внешность под местных: лица замазали землей, головы замотали тряпками, глаза прищурили, говорили мало, больше знаками изъяснялись. Ричарду пришлось и рост уменьшить – взвалил на спину котомку и согнулся, будто под тяжкой ношей, ходил, опираясь на посох.

Отправились в глубь страны сначала пешком через джунгли, потом на лодке-джонке по Желтой реке, называемой в народе «рекой Печали». Ее крутой нрав и непредсказуемый характер стоили жизни не одному смельчаку, желавшему ее покорить.

Она едва не утопила и Ричарда. Ничто не предвещало катастрофы. Джонка шла на всех парусах по ровной речной поверхности – желтой от глины. Казалось, они плывут по реке из чая с большим количеством молока. Ричард стоял у борта и всматривался в берег, покрытый зарослями не известных растений. Заросли вызывали любопытство и тревогу. Казалось, сейчас они расступятся, и выйдет дракон, каким его изображают на картинках – змей с чешуйчатой кожей и телом, извивающимся горбами.

Горб оказался не в лесу, а в воде. Джонка наткнулась на него, или на камень, или еще на что-то, закряхтела, закружилась, треснула и стала разваливаться. Люди посыпались в воду, как орехи с куста. Кацелла не умел плавать, он тянул руки из воды, взывая Небо о помощи. Небо помогло ему утонуть быстро и безболезненно.

Ричард барахтался и думал: ничего, река спокойная, он выплывет. И ошибся в который раз. Река была спокойная сверху, а внизу крутились водовороты. Они тянули людей на дно и урчали от предвкушения добычи. Ричард чувствовал, как его затягивало в воронку, будто в гладкую, голодную глотку дракона. Потом стало темно и душно, дальше он ничего не помнил.

Очнулся от того, что кто-то проталкивал в нос острую, вонючую палочку. Проталкивал далеко, до самых мозгов и ковырялся там, заставляя пробуждаться. Ричард дернул головой, открыл глаза. Увидел лицо в таких четких морщинах, будто они были нарисованы чернилами по коже. Глаза узкие, тоже похожие на две чернильные черты, у которых посередине повисла блестящая капля. Старик держал перед носом Ричарда палочку с дымящимся концом. Когда тот открыл глаза, старик убрал палочку и что-то пробормотал.

— Где я? – спросил Ричард по-английски и глянул в дверной проем хижины: вдалеке горы, вверху облака, вокруг лес. Пейзаж, как на картине. Или на самом деле?

— В монастыре Шао-мин, — ответил старик на наречии, близком к мандарину. На нем говорили монахи-проводники, и Ричард понял. – Мы нашли тебя на берегу.

— Давно?

— Два восхода солнца назад. Принесли сюда, обработали раны, совершили молитвы. Дело оставалось за тобой. Хорошо, что очнулся. Вовремя. Если бы к вечеру не пришел в себя, ночью мы выбросили бы тебя в реку.

Откровенность, на которую не обижаются. Они его спасли, но не собирались долго выхаживать. Не до того им. Кто живет среди природы и пользуется ее милостями, должен соблюдать ее законы. Закон прост – сильный выживает, слабый погибает. Если выжил, дальше сам.

— Спасибо.

Ричард пошевелился. Тело ныло – вообще и нигде в частности, без острой боли. Значит, река над ним сжалилась, переломов или больших повреждений не нанесла. Подтопила и выбросила на берег.

После того, как пришел в себя, Ричард пробыл в хижине пять дней и утром шестого впервые встал на ноги. Казалось, они должны были подогнуться от долгого неиспользования, а они ощущались крепкими, жаждущими движений. Китайские лесные зелья помогли. Природа его едва не погубила, но и вылечила.

Вечером пришел старик и сказал:

— Сегодня твоя последняя ночь в монастыре, чужестранец. Ты достаточно окреп, чтобы вернуться в свой мир.

— Но я не нашел, что искал.

— Ищи внутри себя. Ты – причина своих радостей и своих страданий. Ты — свой собственный ад и рай. Не ожидай многого, и будь доволен малым. Радуйся тому, что имеешь, и не печалься о том, чего нет.

— У меня нет женщины — для любви. Для утех – сколько угодно, а той, одной-единственной нет… Как ее узнать, как искать?

— Ищи ту, с которой легко. С которой после ссоры стремишься помириться. С которой не тонешь, но летаешь. К которой желаешь вернуться, как бы долго или коротко ни отсутствовал – час или год. И она точно не здесь. Не в лесах, не за горами… Возвращайся к себе, чужестранец.

— Я один не дойду.

— Не захочешь – не дойдешь. Захочешь – дойдешь. Все в твоей голове. – Старик ткнул Ричарду в лоб твердым, как сучок бамбука, пальцем. — Иди вдоль реки, вниз по течению. От берега не отклоняйся. В лес не заходи. Вот огниво, ночью разводи костер. Вот вареный рис на первое время. Вот нож, добывать мелкого зверя. А чтобы большой не напал, носи это. – Он протянул маску, раскрашенную, как лицо с преувеличенно большими глазами – без прорезей.

— Но на ней нет дырок для глаз.

— Они не нужны. Маску надевают на затылок, чтобы тигры на деревьях думали, что ты за ними наблюдаешь. Они любят нападать исподтишка, со спины. Иди, не прячься. Лучше негромко пой или разговаривай сам с собой. Наступай на ветки. Предупреждай лесных жителей о своем приближении, чтобы они успели уйти с дороги.

— Спасибо.

— Это не все. Я заметил, природа наградила тебя внушительным нефритовым стержнем. Хочешь, научу им пользоваться?

Разве этому надо учить? Каждый знает… То есть каждый пользуется, как знает… И Ричард пользовался. Женщины не обижались.

— А будут боготворить. – Старик будто прочел его мысли. – И будут желать. Будут любить только твой стержень, как панда любит только эвкалипт.

Пока Ричард размышлял, правильно ли он понял, старик кхекнул и раздвинул губы в улыбке – впервые за то время, что Ричард его видел. Раньше лицо его было неподвижно, как маска, которая смотрит и говорит. Теперь глаза превратились в черточки, и было непонятно – видит ли он что-нибудь. Жидкие клочки волос по бокам рта и на подбородке мелко подрагивали. Старик смеялся без звука. Чудной чужестранец – ему бесплатно предлагают науку, за которую богачи платят мешки драгоценных камней, а он сомневается, подвох ищет. Глупый. Не знает: кто живет среди природы, впитывает ее честность. Подвох – ложь души. Подвохам люди учатся у людей, а у природы — чистоте и правде.

Старик заварил жасминового чая, разлил по чашкам. Ричард отхлебнул, и странное волнение разлилось по внутренностям. Не сказать, что он сразу женщину пожелал, но испытал нечто легкое, легкомысленное…

— А кто будет учить? Вы?

— Я и моя жена Ланфен, что означает «ароматная орхидея».

— Я думал, в ваших монастырях только мужчины. Воины, как в Шао-лине.

— У нас по-другому. Шао-линьские монахи отказываются от плотских утех ради служения Богу. Но Бог никогда не требовал, чтобы мужчины отказывались от радостей любви — зачем Он тогда создал женщин? Были бы все люди одинаковые и размножались бы, как улитки, делением себя. Нет, Он создал мужчин и женщин — разными, но идеально подходящими друг другу. Совокупляясь, мы получаем высшее наслаждение. Оно свято. Жить значит не страдать, а наслаждаться. Кто подавляет естественные желания, тот несчастлив. Несчастливые злы и завистливы. Они мучаются, просят у Бога защиты и помощи. Мы же радуемся жизни и возносим Ему благодарственные молитвы.

— Мне нравится ваша религия. Как она называется?

— Школа Шаньцин. Это мирное ответвление буддизма. Воинственные монахи совершенствуют технику борьбы. Мы совершенствуем технику любви. Ты освоишь ее приемы.

— Я согласен. Но боюсь, практические занятия не осилю. Голова тяжелая, тело нездорово. Вы будете показывать, а я слушать и смотреть?

— Нет, ты будешь участвовать и чувствовать. Иначе ничего не запомнишь и вернешься таким же неучем, каким пришел, — сказал старик и качнул головой в круглой шапке с острым концом вверху.

Вошла девушка, держа поднос. Поставила на коврик, налила в пиалу черной, чистой жидкости, поставила перед Ричардом. Он оглядел девушку и не нашел ничего, достойного внимания – маленькая, плоская, как тряпичная кукла, которую забыли набить ватой, придать округлых форм. Вряд ли ей удастся его соблазнить. Детская угловатость его не привлекала, к тому же не до наук ему — в теле слабость, боль гуляет снизу доверху, неохота напрягаться, что-то делать. Только сидеть. А лучше лежать…

Пусть она мужа соблазняет, кстати – как у него с ней получается? Он старше лет эдак на пятьдесят, а может на все сто.

— Жена не замечает моего возраста, — сказал старик. Он опять угадал мысли Ричарда. – Мой нефритовый стержень еще силен. А кроме него есть язык и руки. Пока имею хоть один подвижный палец, я удовлетворю ее лучше молодого.

— А если придет такой же мастер?

— Такого нет по эту сторону Кун Лунь.

— Почему вы хотите меня научить?

— Чтобы наука не пропала. Наука любви – самая важная из всех. Я передам ее тебе, она продолжит жить и распространяться. Принесет пользу другим. Я узнаю об этом, когда умру как человек, и воскресну в другом обличии – рыси или крысы. Или камня. Я не смогу говорить, но смогу слышать, видеть и понимать.

— И часто вы предлагаете жену чужим мужчинам для обучения?

— Ты первый чужак в наших местах.

— Вам не будет неприятно смотреть, как она… с другим… занимается любовью?

— Она будет заниматься не любовью, а искусством. Я — художник, она – кисть, ты – холст. Мы вместе создадим картины, ты запомнишь и унесешь их с собой. Будешь создавать свои произведения. Будешь распространять наше учение – без большого труда. Привлечешь новых последователей…

— Вы никогда их не увидите.

— Зато увидит Он. – Старик показал пальцем в потолок. Потом показал на жидкость, налитую женой. – Это настойка женьшеня – корня жизни. Выпей до дна и не обращай внимания на вкус и запах.

Ричард взял пиалу двумя руками, поднес к губам. Жидкость пахла тошнотворно, в глубине плавали мелкие кусочки. Он задержал дыхание и выпил через силу, будто экскременты дракона проглотил. Через несколько мгновений во рту образовалась свежесть, в низу живота вспыхнул огонь. Дракон пробудился, полыхнул жаром. Слабость вытекла, влилась сила. Показалось – он сможет встряхнуть реку, как ленту, и повернуть вспять. Он сможет двигать горы, как шахматные фигуры. Он сможет прыгнуть до небес и пробить из твердь кулаком. Он сможет…

Ланфен подняла на Ричарда глаза – в их бездне плясали языки дьявольского пламени.

Они сжигали его, скручивали, рассыпали в прах, возрождали и возбуждали. Они заставляли его смеяться, плакать, стонать, кричать. Они хлестали его железными плетками, высасывали его соки, вырывали внутренности, жевали и выплевывали обратно. Они запускали в него фейерверки, которые взрывались одновременно – в паху и в голове. Тело извергалось горячей лавой, изнывало от приступов новой страсти, тряслось, как в лихорадке. Зубы впивались в персиковую мягкость, язык слизывал сладкий тягучий сок, пальцы скользили по коже, как по шелку…

Ричард терял ощущение времени, места и себя — взлетал, падал, разбивался вдребезги, собирался по кусочкам и поднимался вновь на крыльях дракона. Он был дракон. Он рычал и крутил девушку, как куклу, подчиняя своим желаниям, подчиняясь ее желаниям…

Потом он летел выше горных орлов и смотрел на землю – спокойно, как хозяин и владыка. Как Бог.

И повторял услышанное от кого-то: «Не показывай искусство любви каждой, встреченной тобою, женщине, иначе оно затрется и потускнеет, как опал, к которому прикасалось слишком много рук. Показывай только той, что достойна тебя. Которая сама по себе драгоценность. Которая тебя не обкрадет, но обогатит».

В последующие годы Ричард два раза встречал достойных женщин. Однако плодов отношения не принесли. Обе дамы безумно любили его, но одна была замужем и не смогла развестись, другая была не замужем, но скоро умерла от чахотки.

Ричард ждал третьего раза. Не искал, а именно ждал. У нее должно быть что-то от Святой Софии и от Ланфен. Тело ангела и аромат орхидеи, который разбудит дремлющего в его недрах дракона. Он не имел четкого образа, но если увидит, сразу узнает. Он научит ее любовным наукам, слепит по своему вкусу и на свой манер — как произведение искусства, и сам влюбится. Он не отдаст ее ни смерти, ни болезни, ни другому мужчине.

Он влюбит ее в себя и будет ее Бог.

 

8.

 

Каждый театр, открывая сезон, стремится показать себя во всем великолепии, произвести впечатление на зрителя после долгой летней разлуки.

Подарить гостям ощущение праздника – главная задача развлекательного заведения.

Ковент Гарден с задачей справлялся отлично. Он ослеплял публику огнями хрустальных люстр, поражал роскошью отделки, оглушал музыкой оркестров, сидевших на каждом этаже. Великолепнее только Букингемский дворец и то когда нарядится перед приемом или балом.

Нет, в театре лучше. Во дворце одна королевская особа, остальные второстепенные. Здесь же каждый гость – немножко король. К его мнению прислушиваются, его желания исполняются лакеями, которые всегда под рукой. Одетые в белые парики, чулки и ливреи, они походили на эльфов и сновали между гостями, будто летали.

Спектакль начинался уже у дверей, его разыгрывали не актеры, но зрители, ради него они, собственно, и явились.

Театр – отличное место показать себя и увидеть других. Начинались сезоны, и в Лондон стекалась знать со всех концов страны с одной целью – найти. Как то: мужа, жену, романтическую пассию, делового партнера, выгодного знакомца или того, кто поможет продвинуться по службе, а также услышать совет насчет хорошего портного, парикмахера, клуба, дома удовольствий и так далее. Искать начинали уже в холле и продолжали в зале, который от пола до потолка гудел и шевелился, как муравейник. Взгляды, разговоры, знакомства, намеки, флирт, смех – порой спектакль, который разыгрывался в зрительном зале был увлекательнее того, что на сцене.

Единственная публика, пришедшая не ради себя, а ради искусства, располагалась на галерке: бедные студенты, начинающие художники, поэты и прочие «бродяги». Они смотрели вниз, на богачей, которых презрительно называли «цилиндры» и втайне мечтали стать такими же – преуспеть, создать капитал, завести красивую женщину, обеспечить детей…

Музыканты настраивали инструменты, дирижер ждал команды начинать и разговаривал с менеджером театра, опершись на барьер, отделявший оркестр от партера. Дирижер спрашивал «когда будем начинать?», менеджер отвечал «подождите, лорд-мэр обещал приехать».

Ричард Элборо не искал, не мечтал, не ждал. Он сидел в правой крайней ложе рядом со сценой и смотрел на противоположную ложу, где сидела молодая, не известная ему дама. Всех молодых и знатных дам Лондона он знал – в лицо или по имени, многих по постели. Эта привлекла его блеском не глаз – до них было далековато, но изумрудов, которые сверкали, как звезды и пускали по залу загадочные лучи. Изумруды покоились на груди, которая видна в глубоком декольте и, кажется, именно той формы, о которой он мечтал когда-то. Потом мечтать забыл, искать перестал, удовлетворялся тем, что попадалось под руку.

Дракон зашевелился, собрался проснуться…

Нет, рано. Посмотреть на нее вблизи. Убедиться, что не ошибся. Узнать ее цену – может, без колье она мало чего стоит. Размениваться на дешевки Ричард не собирался, он в том возрасте и положении, когда от жизни берут лучшее. Он делил женщин и драгоценности на три группы: дешевые, дорогие и те, которые имеют определенную ценность. Первых и последних он испробовал достаточно, а тех, что посередине только два раза. Станет ли она третьей?

Познакомиться, поговорить. Поцеловать.

Потом будить дракона.

Поздно. Зверь почуял добычу, припал носом к земле, приготовился взять след. Пусть. Если Ричард выпустит его на волю, ничего не потеряет. Если и не приобретет, то развлечется.  Развлечения придают остроту жизни, как приправы придают остроту ростбифу.

Жить надо активно, многообразно, многоцветно. В молодости надо многое испытать, чтобы в старости вспомнить и опять испытать. Жизнь – это игра. Азартная и порой опасная, как американская дуэль: игроки тянут жребий, проигравший должен покончить с собой. В игре бывают случайности и позволено жульничать. Один ковбой вытащил смертельный жребий, пошел в другую комнату, выстрелил, потом вышел и сказал: «я промахнулся». Ричард отправился в дебри Китая искать мечту и выжил по чистой случайности. Его португальскому знакомцу повезло меньше — Кацелла заплатил жизнью за любовь к авантюрам.

Любовные авантюры – самые безопасные, Ричард увлекся ими и больше не ставил жизнь на кон. Он был в расцвете лет и играл по правилам виста, который требует острого внимания, подвижного ума, быстрой реакции. Играл с женщинами, с мужчинами, с политическими противниками и сообщниками, с самой судьбой. И часто выигрывал. Далек еще тот момент, когда мозги откажутся запоминать комбинации, глаза перестанут различать масти, а дрожащие от старости руки примутся раскладывать последний пасьянс.

Легкое любовное волнение шевельнулось в Ричарде, оно как бы пробудилось от летней спячки. Природа замирает зимой, светское общество – летом. Природа пробуждается в марте, общество в сентябре. Театры, цирки, дамские салоны, публичные дома и другие увеселительные заведения распахивают двери, приглашая гостей, предлагая развлечения.

Пора и Ричарду открывать сезон охоты, направлять зверя по следу, проверять – не потерял ли нюх. Для начала, как аперитив, испытаем маленькое приключение с дамой напротив. Потом — кто знает? Закончится оно через пару дней — сразу после поимки жертвы, или растянется на целую зиму… Чуть короче, чуть длинней — какая разница. До следующего лета, то есть до следующего затишья интрижка успеет расцвести, дать плоды и завянуть – так всегда происходит у природы. Так всегда происходит у Ричарда.

Но не будем забегать вперед. Рассмотрим цель в лорнет. Кажется, не составит труда ее увлечь и соблазнить. Девушка юна, судя по тонкой шее, изящным плечам, узким рукам. Приехала из провинции, значит не опытна в столичных интригах. Сидит в окружении дам — собирается участвовать в лондонских сезонах в надежде найти мужа?

А найдет Ричарда. Он попользуется ею и на следующий сезон опять выставит на торги. Без всякого смущения или угрызения совести. У него мораль без границ и личная выгода на первом месте. Он поступал так на море и на суше, когда вернулся на родину, купил земли, титулы и занялся политической карьерой. Деньги делают чудеса. И кто сказал, что они не приносят счастья?

Они приносили ему все – любую собственность, любую должность, любую женщину. Принесут и эту. Если она ему понравится, он, может быть, и женится. Когда-то придется заводить детей, чтобы передать наследство, которое он сам себе оставил. Он разделит его поровну, чтобы никого из потомков не обидеть, не унизить. Наследства хватит всем, оно раз в пять превышает отцовское, доставшееся Алберту. Ричард гордился собой – нищий отпрыск знатной фамилии сделался лордом и заместителем министра. Имеет шансы через несколько лет стать премьером…

— Имеешь шансы стать зачинщиком скандала, — сказал Алберт, сидевший рядом. – Неприлично дольше трех секунд смотреть на замужнюю даму.

— Кто это «замужняя дама»? – вопросил Ричард с непониманием.

— Та, на которую ты направил лорнет. В зеленом ожерелье. Кстати, настоящие изумруды, стоят половину графства Эссекс.

— И кто у нас муж?

— Граф Торнтон. Я встречал его в гольф-клубе.

— Ты полюбил гольф?

— Ну-у, не так фанатично, как Мария Стюарт, которая, презрев приличия, вышла на поле сразу после убийства мужа. Подозреваю, моя женушка сделала бы то же самое. – Алберт показал глазами на жену Мелиссу – с бледными щеками и губами, как у мертвеца. – Надеюсь, я переживу ее…

— Откуда надежды? Она на пять лет моложе тебя.

— И в пять раз глупее. Она добавляет в пирожные мышьяка, чтобы выглядеть аристократически бледной. Мышьяк она хранит в банке из-под соды. Когда-нибудь повар перепутает баночки и всыплет ей в пирожные вместо соды хорошую дозу яда…

— Но тогда и ты ее хватишь.

— Не хвачу. Во-первых, мы давно не едим вместе дома, только в гостях. Во-вторых, я, в отличие от тебя, не люблю сладкого.

— А когда она умрет, на следующий же день отправишься в гольф-клуб играть?

— Нет, обедать. Я полюбил их кухню. Свиная отбивная просто прелесть. Готовит повар-немец. Я вот что скажу. Мясо должны готовить немцы. Французы хороши в десертах и винах, итальянцы в макаронах, испанцы в овощах, а немцы – именно в мясных блюдах. Я как любитель лакомых кусочков, некоторое время назад обратил внимание на графиню…

Алберт наклонился к брату и приглушил голос.

— Вблизи она еще лучше, чем издалека. Но не надейся поживиться свежатинкой. Муж ревнив и силен, как медведь. Кстати, вон он пришел, сел рядом. Я видел, как он в клубе оттолкнул баронета Джорджа Джордана, который нечаянно встал на пути графини. Баронет стукнулся головой о стену, а вызывать на дуэль этого провинциального медведя не решился. Правда, выпивши был. Чрезмерно.

Ричард пожал плечами. Что ему медведь? Он одним кулаком загонит его обратно в берлогу и сверху станцует мазурку с его женой. Он уверен в себе – все получится, как он захочет. Он уверен в ней – если он предложит, она не откажет. Дамы не отказывают по одной из трех причин: если мужчина обладает деньгами, властью или внешностью. У Ричарда совпали все три. Ни одна дама ему не ответила отказом, наоборот, отказывать приходилось ему.

— Ричард, дорогой, закажи мне конфет, французских пралине, пожалуйста, — сказала капризным тоном Мелисса.

Она была как раз из тех, кто ему навязывался. Ричард не соглашался не столько из порядочности по отношению к брату, сколько из нелюбви к ходячим трупам. Он исполнил просьбу с надеждой, что конфеты заткнут Мелиссе рот, но она не замолчала. Если разговаривать и жевать одновременно, получается чавканье. Смотреть на далекую даму в ожерелье и слушать близкое чавканье – мало приятного. Ричард опустил лорнет и глянул на коробку – через сколько конфет Мелисса затихнет?

Через четыре. Придется ждать.

— Надеюсь, галерка не станет сегодня бросать банановую кожуру на сцену и орать «старые цены!», — говорила Мелисса. – И что за цены они имели ввиду, на старые костюмы, что ли?

— На старые билеты, дорогая, — ответил Алберт объясняющим тоном, которым разговаривают с глупыми детьми. – После пожара дирекция отделала здание по последнему слову техники и, чтобы покрыть расходы, вздумала повысить цены на билеты. Зрителям с галерке не понравилось, они взбунтовались.

— Бунтовать из-за пары фунтов? Они бы здесь еще французскую революцию устроили. Ну да что с них взять, бродяги да студенты, вечный ветер в голове. Если они опять начнут буянить, я сюда перестану ездить. Буду ездить в Друри Лейн. Там дают забавную пантомиму, мне баронесса Уизерспун рассказывала. «Робинзон Крузо и Арлекин Пятница». В роли Арлекина Джой Грималди. Помнишь, Алберт, клоуна с бровями на лбу и ртом до ушей…

В оркестровой яме прекратилась какофония и установилась тишина. Мелисса замолчала и перестала жевать, сунув недоеденную конфету за щеку. Менеджер глянул на центральную ложу – высокопоставленные зрители прибыли, и прокричал:

— Дамы и господа, представление начинается!

Разговоры, передвижения прекратились.

Дирижер повернулся спиной к залу и с чувством собственной значимости поднял руки. Потом резко опустил, как полководец, дающий команду к атаке. Оркестр грянул увертюру, будто выстрелил из орудий: трубы посылали тяжелые снаряды, скрипки стреляли стрелами, в барабанах грохотали бомбы. Занавес поехал в стороны — медленно, нагнетая интригу. Публика замерла и с увлечением уставилась на сцену, будто ожидала увидеть настоящий бой.

Ричард всеобщему увлечению не поддался и не отвел взгляда от дамы в изумрудном колье. Вернее, теперь он наблюдал за ее мужем. Наблюдал с неожиданно возникшей ревностью. Он надеялся, что супруги достаточно давно женаты, чтобы остыть друг к другу и желать приключений на стороне.

Он ошибся. Между графом и графиней существовала взаимная приязнь – не напоказ, а едва заметная, потому не вызывающая сомнений. Муж время от времени прикасался к жене, ласкал ее — взглядом или жестом, поправлял идеально сидевшую на ее руке перчатку, обнимал спинку ее кресла, убирал выбившуюся из прически прядку, наклонялся, что-то шептал. Она улыбалась и склоняла к нему голову, желая быть поближе. Хотя куда ближе – они и так сидели рядом. Вот бы Ричарду оказаться на его месте…

Чужое счастье вызывает черную зависть. Ричарду стало противно. И зло. Милуются, как два голубка на крыше, чтобы все видели. Погодите, недолго осталось миловаться. Коршун положил на вас острый взгляд, наточил острый клюв, напряг острые когти. Одному из голубков несдобровать. Но не спешить. Отвернуться.

Отвернулся к сцене. Он и не заметил, когда ее закидали цветами – придав больше реалистичности романтическому итальянскому пейзажу на заднем плане, где цвел розовый сад и павлин распускал хвост, как веер. Цветы предназначались исполнителю… Но кто это? Гремучая смесь, сочетание противоположностей: война и мир, добро и зло, мужчина и женщина.

Дьявольская внешность и голос ангела.

Костюм из атласа переливался цветами и оттенками, которых не создать на палитре и не описать на словах. На голове убор – нечто среднее между короной и шлемом. Ричард не удивился бы, если бы под ним оказались рога. Густо начерненные брови сдвинуты в одну линию, глаза посылают фейерверки. Черные, дикие космы висят по сторонам лица, покрытого цинковыми белилами. Они съедят его кожу раньше, чем ее покроют морщины. Не важно. Сатана выше… вернее, глубже страхов. Будущее для него не существует. Есть сей момент, чтобы править бал и царствовать над толпой.

Он вызывал бы отвращение, если бы… не обладал талантом. Едва он открывал рот, на глазах у публики свершалось чудо. Дьявол исчезал, оставался Голос — за него можно было бы простить самый отвратительный грех, самое жуткое преступление, самое подлое предательство. Если бы Голос разнесся по космосу, под знамена его обладателя встали бы жители Вселенной. Сам Бог заплакал бы от счастья и возрадовался тому, что сотворил. И невозможно сотворить лучше – Голос лился, как водопад, сверкал, переливался, вибрировал и уносился в поднебесье. Он брал такие высокие ноты и держал так долго, что у зрителей замирало дыхание, и дрожь пробирала с головы до ног.

• О, чудная Любовь, твоею властью

Сбываются и рушатся мечты.

И очень часто посреди несчастий

Надежду снова даришь ты…

 

— Только ради этой арии я хожу на «Верного пастуха», — сказал Ричард. – Кто исполняет партию Миртилло?

— Какой-то итальянец-кастрат, — ответил Алберт.

— Винченцо Пелегрини, — сказала Мелисса, не отрывая от певца обожающего взгляда и прикладывая руки к несуществующей груди.

Ричард еще раз убедился в ее глупости. Влюбляться в мужчину с женским голосом все равно что влюбляться в поющую статую или механическое пианино. Безответно и бессмысленно. Триумф и трагедия кастратов. На сцене они властители умов и сердец, купаются в успехе и обожании публики. Вне сцены они бесприютные странники, даже если живут во дворцах. Они ложатся в постель не с любимым человеком, а с чувством неполноценности, накрываются не теплым одеялом, но холодным одиночеством.

И не нужны деньги, карьера, успех…

Все-таки главное в жизни – любовь. Возможность испытывать романтическое чувство и плотское наслаждение одновременно. Нищий студент с галерки, имеющий подружку-цветочницу, счастливее этого артиста с мировым именем, не умеющего ни целовать, ни обнимать. Конечно, некоторые простые смертные тоже не очень-то умеют, взять хотя бы Мелиссу, но что-то подсказывает Ричарду – в их число не входит дама в изумрудном колье.

По окончании спектакля он не торопился к выходу, ждал, когда граф и графиня Торнтон покинут ложу. С площадки парадной лестницы он глядел вниз, в холл, где одевались аристократы и суетились слуги. Он нашел взглядом графиню и постарался не потерять из виду в суете – она стояла перед напольным зеркалом и, ожидая мужа, разглядывала себя. Ричард разглядывал ее теперь вблизи и в полный рост.

В ней просматривались формы деревянного ангела и угадывался темперамент китаянки Ланфен. Это была она. Та, которую он искал. Нет — лучше. Ее грудь… он чувствовал ее в своих ладонях. Ее волнистые волосы собраны в высокую прическу – сломать ее будет первым удовольствием из многих, которые его с ней ждут. Распустить волосы, вдохнуть и опьянеть… Ее глаза отражают изумруды цвета глубокого моря – окунуться и забыться… Под платьем угадывается податливое и теплое, как воск, тело — оно будет отзываться дрожью на каждый его поцелуй, на каждое прикосновение и движение…

Девушка что-то почувствовала, подняла в зеркале взгляд, встретилась с Ричардом, и молния пробежала, проткнула обоих острыми концами, соединила. Накрепко. Теперь они связаны и будут тянуться друг к другу — где бы ни находились, куда бы ни пошли. Во всяком случае так хочет Ричард, а то что он хочет, закон — строгий и беспощадный, как нож под ребра. Девушка вздрогнула и отвела плечи назад – так бывает, когда в спину всаживают нож. Приложила руки к щекам, опаленным небесным огнем. Отвернулась от зеркала, поискала глазами мужа, нашла, припала к его груди, будто почувствовала опасность.

Опасность чувствовал и Ричард. Он перед ними никогда не отступал. Он стоял, будто пронзенный молнией с головы до ног и в пол. Если шевельнется – упадет. Пока стоит, смотрит на нее – он жив. Он больше чем жив, он горит и едва сдерживает дракона. Тот готов броситься с галереи вниз, схватить девушку и унести в далекую, скрытую от чужих глаз пещеру. Чтобы никто ее не увидел, не отнял.

Никто и не отнимет. Ричард не отдаст ее ни черту, ни Богу. Он искал ее всю жизнь. Нет, дольше — он искал ее еще до своего рождения. До рождения Христа. До создания мира.

Он ее нашел. И не упустит.

 

9.

 

К плохой жизни человек долго приспосабливается, к хорошей быстро привыкает.

Джоан привыкла к столичной жизни, влилась в высшее общество, будто была создана для него и лишь по недоразумению находилась в другом месте. Ее образованность, манеры, одежда, разговор не выдавали простое происхождение. В обществе ее принимали за равную, никто не знал историю происхождения графини Торнтон, а если бы узнал, не поверил бы – Джоан выглядела и вела себя достойнее многих персон с богатой родословной.

Кто познал тягостные моменты умеет быть благодарным за радостные.

Людям с чистым сердцем и честными намерениями помогает само Небо.

Эдвард и Джоан были благодарны Небесному провидению за то, что свело их, как две стрелки одних часов — раньше они шли вразнобой и в разном темпе, теперь вместе и с одной скоростью. Их часы показывали не время, но счастье.

Они не мыслили разлуки. Они обнялись и держались крепко, сроднились, сплелись, как цепкие ветки можжевельника, и чтобы разъединить потребовалось бы рвать по живому. Они гуляли, ели, спали вместе. Они были рядом, даже если находились в разных местах. Они были неразлучны, как человек и тень, они двое были — человек, а тень – любовь, которая следовала неотступно.

Несчастливые проклинают мир и ненавидят рядом живущих. Счастливые несут в мир свет, делают добро ближнему. И помнят сделанное им добро.

Порой Джоан не верилось, что все происходит на самом деле. Однажды она видела в «волшебном фонаре» картинки к роману Вальтера Скотта. Картинки двигались, герои разговаривали, музыка звучала, создавая настроение. Это было чудно и невероятно. Джоан впилась глазами, увлеклась и будто очутилась в той истории: бродила среди настороженных пейзажей горной Шотландии, жила в неприступных замках, встречала людей, полных подлости и коварства, мешавших соединиться влюбленным — леди Ровене и Айвенго. То же самое пришлось испытать Джоан и Эдварду, только не среди воинственных шотландских гор, а среди мирных холмов Средней Англии.

В минуты душевного покоя или полета Джоан представляла себя героиней волшебных сказок, рисовала в мыслях иллюстрации – они оживали, как в «волшебном фонаре», увлекали в свой мир. Интриги, зависть, колдовство, мнимая смерть принцессы и принц, пробуждающий ее поцелуем от небытия. На свадьбе книжная история заканчивалась.

Эдвард пробудил Джоан от небытия, но их история именно со свадьбы началась. В книжках пишут: «молодые жили долго и счастливо». Джоан верила: так и будет.

Счастье переполняло. Она желала им поделиться, плеснуть на окружающий мир. Занялась благотворительностью, а Эдвард организовал специальный фонд.

Джоан помогала финансово своей бывшей школе – через мисс Роуд, с которой продолжала переписываться. Помощь бывшей ученицы оказалась как нельзя кстати. Мисс Роуд сообщала: вороватого директора Грина уволили, на его место пришел пастор Уилсон – честный, богобоязненный человек. Он заботился о воспитанницах лучше, чем о себе, наладил питание и медицинское обслуживание. Джоан устроила туда Тину Симпсон, сестру Джереми, и оплатила полный курс.

О Милтонхолле старалась не вспоминать и не собиралась возвращаться. Она оставила там старые вещи и горькие воспоминания, забрала же двоих людей – юного садовника Тома и экономку Дафну Клинтон. Оба продолжили работать по прежней специальности.

Дворецкого Бенджамина уволили за любовь к хозяйским спиртным напиткам и прочие прегрешения, в том числе случай с Джоан в лесу. Управляющий Чалдос въехал в замок Милтонхолл – оттуда легче было следить за хозяйством. Эдвард навещал усадьбу раз в месяц проследить, чтобы дела не расшатались. Нора родила «очаровательного мальчика», назвали Чарльз. Убедиться в его «очаровательности» Эдварду и Джоан пока не представилась возможность. Планировали на Рождество.

В столице каждый из супругов занялся своими делами. Эдвард прекратил активное членство в «Ассоциации любителей чая», но остался в качестве советника. При встрече с Гарри Черчиллом, Председателем ассоциации, он рассказал о странном поведении Тимоти Брауна в Париже. На что Председатель сказал:

— Браун – темная лошадка, но его рекомендовали верные люди, а у меня нет оснований им не доверять. Нам необходим пронырливый адвокат со связями. Отказываться от его услуг не вижу смысла. Мы же не можем первого встречного посвящать в наши дела. Браун в курсе всего и держит язык за зубами.

«До поры до времени» — подумал Эдвард. Вслух возражать не стал. Энергию, освободившуюся от работы в тайном обществе, он направил во вполне легальное русло: ради развлечения играл на бирже, ездил на ипподром, занимался спортом, вчера проводил если не с женой, то в джентльменском клубе, обсуждая шансы лошадей победить на Дерби и шансы людей разбогатеть на скупке и продаже акций.

Джоан впервые в жизни занималась чем хотела и что любила. Много читала, играла на рояле, пела, рисовала в мастерской, оборудованной наверху под стеклянной крышей, где естественный свет. Туда же иногда приглашала Тома – снабжала его красками, полотнами, советами и радовалась его успехам.

Наконец встретилась со школьной подругой Патрисией Финеган, по мужу Хэттувэй.

При первой встрече девушки первые полдня обнимались, плакали, смеялись, вторые полдня болтали, перебивали друг друга и не сказали и десятой части того, что накопили сказать. Накопили за две жизни – расстались в одной, встретились в другой. А третью можно было бы посвятить обмену впечатлениями, но подруги поступили благоразумно – поделились самым важным, остальное оставили до удобного случая.

Как-то Джоан сказала:

— Пэтти, ты должна мне помочь в одном деле. Хочу организовать большой благотворительный вечер в пользу нашей школы. Устроить распродажу картин – моих, Тома и других, не признанных пока, художников. Буду сама стоять у прилавка. Буду играть и петь. Можно пригласить небольшой оркестр, устроить танцы.

— Танцы должны быть обязательно, иначе никто не придет.

— Согласна. В объявлении скажем: тот, кто сделает самое щедрое пожертвование, получит право первого танца с дамой, которую выберет.

— Отлично придумано, Дженни. Буду помогать и участвовать. А то стало меня засасывать болото семейной и светской жизни. Ты внесла в него свежую струю. Что требуется в первую очередь?

— Требуется помощь состоятельных людей – снять зал, оплатить музыкантов, объявления и прочее, пригласить гостей. Мой благотворительный фонд исчерпан до конца года. Эдвард сказал, что не даст более ни пенни. Муж у меня добрый, но в финансовых делах строг. Придется обращаться за помощью к другим. Меня здесь пока мало знают и помогать не будут…

— Разве муж не познакомил тебя с влиятельными представителями местного общества?

— Познакомил кое-с-кем, но не в той мере, чтобы обращаться с просьбами. Честно сказать, углубляться в дружбу с ними не имею ни малейшего желания.

— Придется, дорогая. Ты достаточно долго жила, как монашка, пора привыкать к статусу светской дамы. Статус предполагает соблюдение определенных ритуалов: посещение салонов, нанесение визитов людям, от которых тебе может быть польза – в настоящем или будущем.

— Ой, Пэтти, от одной мысли в дрожь бросает. Ездить с визитами к влиятельным и наверняка высокомерным особам. Они ворчливы и придирчивы. Малейшее нарушение этикета примут за оскорбление. Приезжать строго в определенный день, в определенный час, на определенное количество минут. Сидеть, не зная – что сказать, тайком поглядывать на часы и ждать, когда же пройдет положенная для визита четверть часа, и этикет позволит уйти. А вечера проводить в салонах, слушая болтовню молодых про модные шляпки и ворчание пожилых про то, что мир стоит на краю пропасти. То же самое утверждали римские философы две тысячи лет назад. А мир стоит и не думает падать. Может быть, он когда-нибудь взлетит… Светские разговоры пусты, как выжатые тюбики из-под краски. Нет, не мое дело – посетить салон ради того, чтобы посидеть, поскучать.

— Знаю один, в котором не заскучаешь. Тебе повезло, Джинни. Недавно я познакомилась с одной дамой. Она знатного рода и без малейшего зазнайства. Герцогиня Балтимор. Говорят, она ведет свой род от Ричарда Третьего. Раньше она была очень строга в выборе гостей. Двадцать лет назад к ней стремилась попасть скандально известная Эмма Гамильтон. Да-да, та самая. Проныра и шлюха. Я не пуританка, сейчас это не модно, однако ее методы считаю отвратительными.

— Я слышала кое-что, но не в курсе подробностей.

— Она поднималась на вершину общества не по ступеням таланта или добродетели, но по постелям знатных и богатых джентльменов. Очаровала и женила на себе пожилого лорда Гамильтона. Он был английским послом в Неаполе, жители которого – вторые после венецианцев по свободе нравов. Жена нашего посла подошла к их нравам как нельзя лучше. Она устраивала римские оргии. На глазах у мужа и общества флиртовала с Горацио Нельсоном. Я ничего не имею против Нельсона. Он адмирал, герой Трафальгара и все такое. Но подвиги любовника – не повод рожать от него детей, —         сказала         Пэт решительно и выпрямила спину. Она сидела с видом неприступной стены. Она не изменила бы мужу с самым великим героем. Ни с Нельсоном, ни даже с Веллингтоном.

Джоан прежде не задумывалась об изменах и героях. Сказала с мягким пожатием плеч:

— Женщины всегда любили великих.

— В ее любовь я не верю. Эмма была практична, как все, родившиеся в бедности. Слава и почести прельщали ее, но не героический облик Нельсона, этого «блистательного калеки» без руки и глаза. Он любил ее по-настоящему, называл «жена моего сердца». А она… по-моему никого и никогда. За черствость и была наказана в дальнейшем.

— Судьба жестока.

— Судьба справедлива. Она не наказывает невиновных. Если строга, то лишь для того, чтобы научить человека ценить счастливые моменты. Ой… Слушаю себя и удивляюсь – как незаметно превратилась дерзкая девчонка в умудренную опытом матрону. Ах, Джинни. Мы обе многое пережили и имеем право судить. В конце Эмма вернулась к тому, от чего убегала в начале. Бывшая красавица, предмет вожделения аристократов, источник вдохновения художников, окончила жизнь в нищете, в изгнании, в болезни.

— Бедная Эмма…

— Бедная жена Нельсона. Но я отвлеклась. Герцогиня Балтимор так отвечала людям, которые ходатайствовали за леди Гамильтон: «Я не допущу, чтобы дочь угольщика оставляла свои грязные следы на моем паркете с трехсотлетней родословной. По нему ходил еще граф Солсбери – Делатель Королей. Он перевернется в гробу, если я позволю моим гостям-аристократам целовать руку, которая перебирала уголь и выносила ночные горшки».

— И ты говоришь, она не зазнайка?

— Не с людьми ее уровня.

— Я тоже не ее уровня. У меня нет родословной, как у ее паркета.

— Мы придумаем. Ты графиня по мужу, а по происхождению будешь потомок французских дворян, бежавших в Англию от революции, здесь их полно. Твой французский тебя не выдаст, остальное невозможно проверить.

— А как ты попала в ее салон для избранных?

— Через Джорджа. Помнишь, я писала тебе длинное название его должности. Что-то вроде «помощник Секретаря Короны…» и так далее. Секретарь — племянник герцогини. Он представил нас ей, когда мы всей семьей гуляли в садах Ренли. Маленькая София очаровала герцогиню. Она пригласила нас на чай. Было великолепно. София резвилась от души и чуть не потерялась в огромном парке, окружавшем дом. Знаешь, эти пожилые аристократки ужасно хитрые. Умеют обращаться с каждым: наглеца поставят на место, а тех, кто им по душе, так ублажат, что расставаясь, подумаешь – очаровательнейшая особа. Она тебе понравится.

— А я ей?

— Вне сомнений. Разве есть человек, которому бы ты не нравилась?

— Были, которые хотели причинить мне боль.

— В их число не войдет герцогиня и ее гости – безукоризненного поведения люди. Почти все намного моложе ее. С молодыми она забывает о возрасте, которого ей не дашь. Подвижна, улыбчива, благожелательна. Кажется, потери и разочарования обошли ее стороной. Или она хорошая актриса. Кстати, много занимается благотворительностью. Твоя идея ей понравится.

— Спасибо, Пэтти. По каким дням открыт ее салон?

— По средам.

 

10.

 

Герцогиня Элис Балтимор встречала гостей приветливой улыбкой и мягкими, округлыми жестами. Она подавала руку мужчинам – высоко подняв, чтобы легче было целовать, женщинам протягивала низко — для дружеского пожатия.

Ее положение и возраст позволяли не обращать внимания на светские правила и привычки в отношении внешности. Пусть молодые терзают себя голодом или ядом, натираются цинковыми белилами, и прячутся от солнечного света, чтобы выглядеть бледными привидениями на пороге смерти. Когда тебе за шестьдесят, единственное желание – держаться от того порога подальше.

Герцогиня выглядела прекрасно – с точки зрения эстетики, а не общепринятых стандартов. Она давно перестала считаться с чужим мнением и следовала только своему. Она не носила старушечьих чепчиков и закрытых платьев. Она делала прическу со множеством кокетливых кудряшек, натиралась розовыми маслами, смело открывала декольте, много гуляла на свежем воздухе, от чего на щеках цвел румянец. Она позволила себе располнеть, но в меру, чтобы не походить на кусок теста, которое раздалось вширь и осело под собственной тяжестью. Она походила на сдобную булочку, на которую приятно смотреть, а кое-кому и отведать.

Вставала рано для дамы света, первую половину дня отводила на приведение себя в порядок, вторую — на демонстрацию результата гостям и друзьям. Результат впечатлял. Говорили, что у нее теперь не меньше любовников, чем в прошлые времена, и что она до сих пор не чуждается романтической авантюры. Герцогиня говорила «Молодость помогает сохранять молодость» и была ярким тому примером.

Стоял теплый, сухой сентябрь – не обычный для восточного побережья Альбиона, где по словам шутников существовало не четыре годовых сезона, а три: лето, туман и дождь, и приходили они не друг за другом, а когда вздумается. Теперь стояло лето, двери гостиной были открыты, ветерок развевал шелковые занавеси, будто приглашал на свидание в сад. Гости герцогини Балтимор охотно отзывались на приглашение.

За исключением Ричарда. Он стоял у дверей, сложив руки перед грудью и не замечая занавески, которая будто флиртовала с ним – подлетала, касалась его руки, отлетала и опять возвращалась, ничуть не ревнуя к миниатюрной мраморной богине, к которой был прикован его взгляд. Богиня тоже находилась в легкомысленном настроении: голая до пояса, она наклонилась к шарфу, обвивавшему ее бедра, будто желала притянуть его, прикрыть груди.

Прикрыть не успела. Или не очень-то и хотела. Ричард заметил, подошел, разглядел. Груди идеально круглые, размером и формой похожие на шапочки желудей. Если бы скульптура была в человеческий рост, они бы… точно вошли в его руку. Богиня сложена идеально, как и положено небожительнице. Она чем-то похожа на… не хватает изумрудного колье…

— Ее изумрудное колье затмило бриллиантовую диадему леди Рипли на приеме у лорд-мэра, — донеслось до Ричарда.

Он пошевелил плечами, как бы сбрасывая мечтания, и отошел от скульптуры, чтобы не смущать себя, не тратить мечты впустую. Он сбережет их для другой. Для живой. Он знал, что она придет. Он ждал. Он обнимал ее – во сне. И будет обнимать наяву. Он завоюет   ее, как крестоносец Иерусалим, и прибьет на ворота щит с гербом рода Элборо: восставший лев и девиз «побеждаю ударом львиной лапы».

Да, рано или поздно он ее победит. Если рано – победит и бросит. Если поздно – победит и… тоже бросит. Необъяснимая злость разливалась внутри Ричарда. Он несколько раз встречал графиню Торнтон – в парке, на балу, у кого-то в гостях. Он бросал ей многозначительные взгляды, она скользила по нему, как дождь по стеклу.

Много строит из себя. Думает, что недосягаемая звезда. Он до нее дотянется, сорвет, растопчет. Он накажет ее за… Найдет за что. Что слишком гордая. Что слишком быстро вышла замуж. За другого. Она никогда не узнает счастья быть его избранницей. Ну… на короткое время. Потом она будет по нему скучать, как все остальные, которых он завоевал и бросил. А он будет… завоевывать новые крепости, срывать с неба новые звезды.

Но — сейчас она. «Победа любит подготовку» написано на пистолете, который Ричард носит с собой. Он хорошо подготовился. После того вечера в Ковент Гарден он разослал шпионов, чтобы доносили о каждом шаге четы Торнтон – вместе и поодиночке. А вчера явился к тете Элис для разговора за чашкой чая. Тетя остро поглядела поверх струйки пара, поднимавшейся над зеленоватого цвета напитком с ароматом жасмина. Жасмин в Китае – символ любви, пар – душа феи чая. Фея проникает в голову, напиток в живот. Нескромные фантазии одолевают…

Ричард отставил чашку.

— Я к вам по делу, тетя. Личному.

— Всегда рада тебе, Ричи. Замечаю азартный огонек в глазах. Новая жертва на горизонте?

— Вы угадали, тетушка. Что-нибудь слышали о некой графине Торнтон?

— А. Вот кого ты выбрал в жертвы… Знаю ее. Графиня – новое приобретение моего салона. Два раза приходила и, надеюсь, придет еще. Замечательная девушка. Стройна, как греческая амфора, к тому же красива и умна. Прямо как я в молодости… Вдобавок талантлива.  Рисует, поет, играет на…

— …моем самолюбии. Слишком высокомерна. Не по статусу. Кто ее муж? Наследник короны?

Герцогине не понравилось, что ее перебили. И еще кое-что. Она едва заметно качнула головой и поставила чашку на столик. Чашка недовольно звякнула.

— Ричи, послушай и не обижайся. Я всегда помогала в твоих интригах, они и мне были развлечением. Но в этот раз уволь. В отличие от тебя, я имею некоторые границы. Загонять в твои сети молодую графиню Торнтон я не буду. Попахивает подлостью, а в моем возрасте их следует остерегаться. Хочу предстать перед Всевышним если не с девственно чистой совестью, но и не замаранной чужой кровью. Ты ее погубишь.

— Разве лучше, если она погубит меня?

— Глупости. Ты умеешь защищаться. Она нет. Она мягка и доверчива, как новорожденный кролик. Глубока и тонка душевно в отличие от большинства светских дам, вернее кукол. Они увешивают себя драгоценностями, чтобы спрятать стеклянную пустоту глаз. Ей же много драгоценностей не требуется, лишь самое необходимое. Она сама — бриллиант в тысячу карат. Прежние твои пассии не отличались ни умом, ни талантами. А Джоан…

— А – значит, ее зовут Джоан…

— Надеюсь, для тебя она останется «графиней Торнтон». Она счастлива в браке. Но слишком неопытна. Не устоит перед твоими чарами. Ричи, отступись. Вокруг полно юных, очаровательных и глупых. Баронесса Лагерфелд вывела в свет дочь…

— Извините, тетя, но не дочь баронессы Лагерфелд, а графиня Торнтон стоит первым номером в книжке моих желаний.

— В твоей книжке слишком много страниц.

— «Чем меньше себе отказываешь, тем легче привыкаешь желать всего» — сказал маркиз Де Сад.

— Худшего примера для подражания не придумать.

— Худшей идеи Торнтону было не придумать — привезти юную, красивую жену из глухой деревни в столицу порока. Глупость, за которую придется заплатить. На воротах ада написано: «вход для всех, расплата по заслугам». На ворота Лондона я бы написал: «вход на собственный страх и риск». Граф рискнул и проиграл, хотя еще о том не знает. И она не знает. Душа ее спит. Но рано или поздно проснется. Увидит возможности. Пожелает испытать. Не мне вам рассказывать, тетя, что самое увлекательное в браке – это измены. Без них семейная жизнь скучна и однообразна, как дорога через выжженное поле. Супружество выжигает чувства. Измена их возрождает. Когда-нибудь графиня поймет, что любовь – самая зыбкая основа для семьи. Я хочу поторопить процесс и получить право ее первой ночи на стороне. Что в том плохого?

— Не нравится мне твоя идея, Ричи. Граф Торнтон просто так жену не отдаст. Он из породы рыцарей. Я тоже. Наш род идет от благородных кельтов…

— А мой – от беспощадных варваров, хотя мы с вами кровные родственники. Каждый сам выбирает себе род. У варваров правило: не останавливаться на полпути…

— И всякую глупость доводить до победного конца?

— «Победителей не судят» говорили древние греки.

— Ну, как знаешь, племянник. Я так понимаю, завтра ты опять почтишь меня визитом?

— Вы правильно понимаете, герцогиня. Попрошу вас представить меня графине Торнтон и закрыть глаза на остальное. Пожалуйста, не стройте из себя пуританку. Не передо мной во всяком случае… Из уважения к вашей озабоченности обещаю развратить девушку без большого скандала и потери репутации. Вы довольны?

— Я заинтригована.

Теперь хозяйка принимала гостей, а Ричард стоял к ним спиной и чуть поодаль. Он отошел от скульптуры и остановился перед портретом дамы в синем платье работы Джошуа Рейнолдса.  Художник был снисходителен к своим натурщицам, изображал их чуть лучше, чем были на самом деле. За исключением этой. Может, злился на нее. А может все же приукрасил, но недостаточно.

Она не вызывала эстетического удовольствия. Все было некрасиво, непропорционально, слишком длинно: стан, затянутый в корсет как в «испанский сапог», шея, будто вытянутая из плеч, нос, будто сползающий с лица. Всеобщую удлиненность увеличивала высокая, гладкая прическа. Создавалось впечатление, что кто-то сверху взял даму за волосы, вытащил из дома через трубу и вставил в картину. Не всем рекомендуется запечатлевать себя в портретах, хотя идея заманчива – оставить свой образ на века. Данная дама осталась на века не в образе прекрасной вакханки, а как спица с носом и высокомерным взглядом.

Проткнуть бы ее вязальной спицей…

Или закрыть вот этой ширмой. А ширма хороша – в японском стиле, в черно-бело-серых цветах. Вдали виднеется пагода и гора Фудзияма, вблизи сидит на коврике девушка, на подоле ее платья спит кошка, свернувшись клубком. Девушка хочет встать и, чтобы не потревожить кошку, отрезает подол. Чисто азиатская философия. Деликатность.

Ее нет ни в словаре, ни в характере Ричарда. Деликатностью он бы судьбу не победил. Не достиг карьерных высот, не познал самых знаменитых женщин Лондона.

Не познает – еще одну…

Ричард занимал глаза картинками, голову мыслями, стараясь отвлечь себя, не томиться ожиданием. Он нарочно отвернулся от входа, но это не означало, что он ничего не замечал. Он слушал, смотрел и чувствовал — спиной. Он слышал разговоры и просеивал через сито важности, как просеивает песок искатель самородков.

«Представляете, лорд Конингам женился на американке!» — песок, выбросить. «Виги рассчитывали, что король встанет на их сторону, а он выбрал тори» — тоже песок. «Говорят, эта новенькая… как ее… графиня Торнтон рассчитывает организовать большой благотворительный вечер, да кто ей даст денег…» — самородок, следует отложить в память.

— Рада вас видеть у себя! – услышал Ричард голос герцогини. Не увидев – кто пришел, спиной догадался – она.

«Она является из мрачнейшей тени,

Тогда начинается моя утренняя заря…

Она – блестящая звезда моей души,

Она и мое восходящее солнце»…

 

Гимн Деве Марии как нельзя подходит ей…

Черт! Ричард дернул головой, отгоняя наваждение. Не хватало начать обожествлять простую смертную…

Нет, не простую.

Оборачиваться не стал, остерегся прожечь ее взглядом. Она испугается и убежит. Он прожжет ее, когда ей некуда будет бежать. Он будет наслаждаться ее болью. Ее позором. Ее растерянностью.

Почему он зол на нее?

Потому что она счастлива, а он… Он достиг многого, но достиг ли главного? Он богат, молод, уважаем мужчинами, обожаем женщинами, но… так же одинок, как в детстве. Как в первые минуты рождения, когда его не ждали в этом мире. Его и сейчас никто не ждет в его роскошном дворце.

Он хочет, что его ждала такая, как она. Чтобы его ждала – она…

Но. Она замужем и счастлива. Двойная преграда.

Не для Ричарда. Китайская мудрость: то, что на расстоянии кажется обрывом, вблизи часто оказывается пологим склоном. Главное – не создавать самому себе препятствий.

Странное ощущение: будто он стоит над разломом в скалах, ноги на противоположных краях. Края разъезжаются, а Ричард все еще не решил, на каком остаться. Раздвоенность – проклятие близнецов. Хочется завоевать ее и… наказать.

За что?

За многое. Она без спроса залезла в его душу, как в дом, покопалась в шкафах и вытащила на свет старый скелет – желание найти идеал, женщину с формами ангела и темпераментом Ланфен. Это его единственный проигрыш. Его не достигнутая цель. Его боль. Скелет, с которого живьем содрали мясо. Ричард спрятал его в деревянный ящик, посыпал пеплом смирения и запретил памяти приближаться.

Душевная боль утихает, если ее не бередить.

Но вдруг является некая графиня, походя вскрывает рану и… со счастливой улыбкой удаляется. А он тонет в собственной крови.

Морской закон: за неоказание помощи положено наказание.

Он ее накажет. За все выше указанное и за то, что не обращает на него внимания. Неуважение и небрежность. Их никто не позволял в отношении Ричарда Элборо, Секретаря Короны, серого кардинала министерства юстиции, могущественного и… мстительного.

Да, он ей отомстит – не за что-то, а потому. Потому что ему нравится процесс сотворения зла. Судьба не была добра к нему, почему он должен быть добр? Графиня – легкая добыча, хороша, чтобы проверить, не забыл ли он за летние каникулы искусство соблазнения?

Предвкушение мести полилась елеем на царапины его души, как смола льется на щели лодки. Он будет лить елей лести, сравнивать ее с белым ангелом, потом заляпает черной смолой. Он вознесет ее в райские кущи, потом бросит оземь. Он будет наслаждаться своей властью над нею — в дикой, первобытной форме. Без уговоров, любезностей, флирта. Пришел, взял, посмеялся и ушел. Так делают великие завоеватели, хозяева жизни.

Ричард – хозяин. Своей жизни и других, без оглядки на других, в особенности, женщин. Он любит повелевать, дарить надежды и разбивать их вдребезги. Обещать и не выполнять. Одурманивать разговорами и погружать в пучину порока. Нет ничего милее чем очаровать женщину нежностями, потом разочаровать, используя как инструмент для грубого, животного акта.

Хотя… акт может быть нежным, романтичным. Зов сердца и зов плоти – почему их, собственно, надо противопоставлять? Самый романтичный поэт страны Перси Шелли был порочен и поэтичен одновременно, он посвящал возвышенные строки своей возлюбленной и одновременно плодил наследников с законной женой. Пожалуй, стишки его стоило бы использовать в любовном письмеце графине, заменив «Мери» на «Джоан»:

«О, Мери, встретить бы сейчас

Сиянье милых сердцу глаз,

Услышать голос нежный твой,

Что птицей звонкой трепеща

В сквозистой зелени плюща

Звучит любовью и тоской…»

 

Порок и романтика прекрасно уживаются друг с другом. Но не стоит менять их местами. Порок потом, сначала… знакомство.

С рассеянным видом Ричард подошел к гостье и уставился на висевший на ее руке веер, будто там висел живой страус. Герцогиня представила их, графиня присела, Ричард церемонно кивнул. Сопровождавшая гостью молодая дама что-то сказала и исчезла, герцогиня сказала: «Пойду проверю готов ли торт» и тоже исчезла.

Теперь Ричард глядел на костяной гребень в ее прическе. Если его вынуть, волосы рассыплются по плечам и будут развеваться по воле ветра…

Джоан глядела за спину Ричарда на развевающиеся занавески, будто за ними скрывался не сад, но ад. Зависело от того – с кем она туда войдет. С Патрисией или с этим… герцогом Элборо, лордом Даррингтоном, который стоит перед ней с видом властителя Вселенной. Она подняла на него вопрошающий взгляд…

Лучше бы она этого не делала, подумал Ричард. Она подписала себе смертный приговор. Или ему. Нет, тому, кто им помешает…

Он впервые видел близко ее глаза. Он не ошибся тогда, в театре, они синие и зеленые одновременно — цвета теплого южного моря, которое плещется у Мыса Доброй Надежды. Плещется с предательской невинностью, но горе тому, кто решится в него войти. Самое опасное место на земле. Сливаются два океана, и каждый пытается подавить другой. Они бьются грудь о грудь с грохотом пушек-каронад, от которого стонут окрестные скалы. Добрые надежды разбиваются в прах, злые торжествуют.

Какие надежды таят ее глаза?

Они накрыли Ричарда сине-зеленой волной, он едва успел хватить воздуха. Задержал дыхание и пошел на дно. Он надеялся всплыть на поверхность до того, как легкие запросят воздуха и вдохнут воды. Он всплыл за секунду до рокового момента, тяжело дыша и слабея телом. Капли соленого моря стекали с его висков.

Он побывал в ее глубине, почувствовал ее беспокойство. И остро ощутил свое. Спрятал руки за спину, подавляя желание обнять. Подавлять желания не в привычках Ричарда. Мозги замешкались, мысли заблудились.

Молчание затягивалось. О чем с ней говорить? С другими он начинал с дешевых комплиментов, которые быстро переходили в скабрезности. И было по большому счету все равно – согласятся они или нет. Чаще всего именно от него требовалось согласие. А с этой дамой… нет, девчонкой, которая держится с достоинством королевы Европы, наоборот.

Поговорить о погоде? Самый простой и безопасный способ начать знакомство.

Глупо о погоде, когда хочется о… ее глазах. На дне их царил не холод, но пламя. Оно бушевало. Оно перебросилось на Ричарда, и ему во второй раз за одну минуту стало нечем дышать. Она погубит его… Ведьма…

— Еще сто лет назад вас публично сожгли бы на костре, — вырвалось у Ричарда. Он сам не ожидал.

И Джоан не ожидала.

— За что? – спросила. Не покраснела смущенно, не отвернулась, не убежала.

Разозлилась или удивилась?

Пусть. Хорошо все, кроме равнодушия. Заинтриговать ее, увлечь — смелостью суждений, свободой слов. Но не переступать через благопристойность, не опускаться до пошлости. Балансировать на острие. Рисковать. Узнавать собственные силы, побеждать сомнение и страх.

Не так давно в Индии произошла история, которую обсуждали все салоны Лондона. Два британских офицера держали пари и не могли выяснить кто прав. Применили оригинальность, доверили решить спор очковой змее. Запустили в темную комнату, вошли сами и велели запереть. Один был вскоре укушен, другой вышел победителем. Предмет спора остался не известен, результат впечатлил.

Ричард не положился бы на волю змеи-судьбы. Он пристрелил бы ее на месте.

Впечатление, будто он и графиня на что-то поспорили и спор до сих пор не разрешен. Спор серьезный, на кону жизнь. Чья – не известно. Неизвестность щекочет воображение. Ожидание добавляет красок в палитру обыденности. Желание выиграть подстегивает мозги.

Чтобы выиграть, надо рисковать. Графиня новичок, Ричард фаворит скачек. Он вошел в море ее глаз без страха утонуть. Он добьется своего и выйдет победителем. Останется ли она жива – вопрос, который в данный момент не актуален. Он начнет с шутливой пикировки, чтобы проверить стойкость ее брони. И наличие сообразительности. От этого зависят продолжительность и итог игры.

— За что сжигали на кострах молодых девушек? За колдовской взгляд, которому невозможно противостоять. За дьявольское очарование, наводящее мужчин на греховные мысли. Достаточно оснований для слуг инквизиции, чтобы объявить ее ведьмой.

— А вы были бы главным инквизитором на моем процессе, – сказала Джоан не вопрошающим, но утверждающим тоном.

Ее броня крепка, она даже смеет нападать. Ричард усмехнулся про себя. Она не ошиблась, хотя «инквизитор» звучит не слишком привлекательно. Не будем разочаровывать даму раньше времени, нарушать очередность блюд в меню. На аперитив у нас романтика.

— Нет, я был бы благородный разбойник и спас бы красавицу от гибели.

Джоан улыбнулась.

— У меня уже есть защитник. Я замужем.

— Знаю, потому не тороплюсь с предложением руки и сердца, – сказал Ричард и не улыбнулся. Предоставил собеседнице определить – шутил он или нет.

Это была проверка. Фраза двусмысленная, он говорил ее каждой женщине в начале отношений и наблюдал за реакцией. Большинству собеседниц нравился именно шутливый смысл, и они принимались флиртовать. Легкая победа — покорение Ирландии за один день Генрихом Восьмым. Один раз дама приняла фразу всерьез, испугалась, оскорбилась и ушла. Маркиза Маккензи боялась поддаться его чарам, потому что слишком зависела от мужа. В конце концов и она сдалась. Победа потребовала некоторых усилий – покорение Шотландии Эдвардом Первым.

Кстати, маркиза боялась не зря: муж узнал об измене и сослал ее на одинокий остров Мэн, где «сам Бог забыл свои ботинки». Ричард мог бы облегчить ее участь, но не захотел. Подобно Александру Македонскому он не возвращался в ранее завоеванные страны. Влекли новые территории, новые победы.

В стремлении побеждать нельзя заходить слишком далеко. Александр отправился в поход на Индию и умер в пути.

Чем окончится поход Ричарда на графиню Торнтон?

Она дрогнула ресницами, но взгляда не отвела. Она приняла сказанное всерьез — и не испугалась. Страх появляется не сам по себе, а из опыта. Ребенок не знает страха, одно любопытство. Он тянется потрогать огонь, испытывает боль и запоминает: не подходи близко к огню — обожжешься. У женщин Лондона правило: не подходи близко к берегам Темзы – оступишься, попадешь в водоворот, погибнешь. Насчет герцога Элборо действует то же правило, но Джоан его не знает.

Любопытство сильнее осторожности.

Джоан всматривалась в его глаза, пытаясь определить степень опасности. Она ее не определит, черный цвет непроницаем, как гранит, в нем не разглядеть ни мыслей, ни эмоций. Зато в ее аквамариновых глазах он плещется, как в знакомых волнах. Он удовлетворит ее любопытство и потихоньку увлечет в водоворот…

Мысли Ричарда прервались, будто наткнулись на подводный камень. Что-то внутри предупреждало: это сражение может стать его последним, как стало последним на территории Острова сражение при Коллодене…

Глупости. Забыть все выше подуманное. Новое дело с сомнений не начинают.

— Душно внутри, — сказал Ричард и смахнул каплю с виска в доказательство сказанного. — Давайте прогуляемся. Вы видели здешний японский сад? Нет? Занимательное зрелище, гордость герцогини.

Вспомнив про осторожность, Джоан еще раз глянула на двери. Над ними по-прежнему игриво развевались шелковые занавеси, как отпущенные на свободу паруса, стояли лакеи в белых париках и чулках, дальше виднелись лужайки и кусты, рассаженные орнаментом. Это действительно сад. Был бы ад, у дверей стояли бы прислужники дьявола с рогами, хвостами и языками из пламени, а вместо зеленой лужайки виднелась бы закопченная сковорода.

— Никогда не видела японских садов. Любопытно.

«Мне тоже», сказал про себя Ричард.

Обычно с первых слов собеседника он знал, с кем имел дело. Глупость и ум не спрячешь. Данная дама несомненно умна. Не похожа на светских красоток – «пучков муслина», которые хихикают без причины и моргают часто, изображая сердцебиение. Подчинить красивую и умную – двойной подарок самолюбию. Но и вдвое больше хлопот.

Любопытно на ней потренироваться, отточить притупившееся от неиспользования мастерство. Слишком легкие победы надоели. Есть надежда, что погоня за графиней станет развлечением более увлекательным, чем охота на лису. Неопытность – ее ахиллесова пята. Туда Ричард пустит стрелу, которая ее погубит.

А вдруг и его?..

 

11.

 

На улице Ричард поблагодарил солнце за щедрость, с которой оно светило и грело. Оно позволило остаться наедине с графиней, чего в доме не случилось бы. Погода была с ним заодно и заслуживала комплимента.

— Переменчивость английской погоды – единственное ее постоянство.

— Наверное, в небесном министерстве осадков сегодня выходной, — сказала Джоан, подхватив его настроение.

Посмеялись.

Смех сближает. Когда сходили с лестницы, Ричард подал руку, Джоан приняла и не поспешила убирать. Осторожность – третья лишняя, пусть остается в гостиной. Герцог не конюх, высокое происхождение исключает низменные порывы. Он не собирается на нее нападать. К тому же на страже безопасности гостей на каждом углу стоят слуги — немые и крепкие, как кипарисы.

Внимание герцога Элборо льстило ей — недавней гувернантке и еще более недавней графине. Пэт говорила, он занимает важный пост, а дружба с влиятельными людьми необходима в делах благотворительности. Вдобавок герцог по-мужски красив, а от красивых людей не ждешь подвоха.

И от картинных пейзажей. Усадьба герцогини располагалась в миле от столицы, а казалось, на другом конце острова. Здесь ничто не напоминало о близости Лондона – зимой задымленного, летом запыленного. Здесь природа дышала свободно, расстилалась широко, как на картинах Караваджо, писавшего рай. Забудь об опасностях – для них существуют трущобы большого города. В райских кущах наслаждайся и отдыхай.

Сад – это мелодия. Струна, которая звучит в гармонии с оркестром природы. Сейчас она звучала в темпе адажио: тихо, но не сонно, без бравурности лета, с нотками приближающегося увядания.

Сентябрь – калитка в осень, но розы — аристократки английского сада продолжали вовсю цвести. В воздухе висели ароматы, напоминавшие о чем-то далеком, забытом, страстном, счастливом. На мгновение Джоан показалось: за поворотом откроется беседка, в которой юная дама слушает серенады менестреля в красном атласном костюме…

За поворотом открылась каменная стена, увитая лианами, и фонтанчик в виде цветка лилии, он журчал о быстротечности жизни. На лужайке девочки в белоснежных платьях, бантиках и ботинках бегали друг за другом, обдавая цветками георгинов – сущие ангелы…

Освещенный солнцем, обласканный теплом, сад излучал успокоение, его картины, звуки, запахи умиротворяли Джоан. Напряженность в чертах исчезла, расслабленность появилась – в наклоне головы, в улыбке. Ричард рассказывал о путешествиях, в которых провел молодость, и одновременно замечал изменения. На них он и рассчитывал.

Ее внимание, спокойствие придавали ему уверенности и сил – почти сверхъестественных.

Он ощущал себя богом. Не каким-то второстепенным, маловажным, как пьяница Дионис, но самым главным. Властителем судеб Зевсом. Они с Ричардом похожи: обоих при рождении ожидала незавидная участь по причине отца. Обоим удалось развернуть колесо судьбы в противоположном направлении.

Колесо поддается не каждому. Легко быть слабым и ничего не делать, считая: судьба предначертана свыше, ее не изменить. Чтобы стать сильным, надо сильно мыслить. То, что начертано, можно стереть и переписать — кровью, потом, болью. Зато результат впечатлит.

Результат впечатлял в обоих случаях. Зевс выжил и стал повелителем Олимпа. Ричард выжил и стал негласным повелителем Острова, даже король, этот недоумок, обжора и развратник ему не указ.

Когда-то Ричард укротил судьбу, укротит и эту девушку. Как вот этих каменных львов, которые лежат у подножия лестницы и ждут его приказаний. По мановению руки они оживут, сорвутся с места и загрызут любого, кто не покорится его желаниям. Графиня пока не знает, с кем имеет дело, а когда узнает, будет поздно.

Странно, что он придает столько значения победе над ней.

Кто она: очередная жертва или… нечто большее?

И кто в конце концов победит?

Ответ в глубинах ее морей. Ричард искоса глянул на графиню – она слушала, не сводя взгляда, не вставляя слова. Она смотрела с восхищением, но не женским к мужчине, а ученицы к директору школы. Она думает, что разница в возрасте защитит ее от его посягательств.

Она наивна…

И нежна, как подснежник, который высовывает головку из-под снега навстречу солнцу. Он полон любопытства и не подозревает, что именно солнце его в конце концов погубит. Графиня так же любопытна. Для сохранения головы ей не стоило высовываться, приезжать в лондонский вертеп. Осталась бы там, где была, была бы в безопасности.

Но хорошо, что не осталась. Для него – хорошо.

Ричард рассказывал про морской быт, приукрашивая до неправдоподобности. Быт полон грязи, вони, ругани, драк. Но не стоит о грязном перед чистой девушкой. Юные девы полны романтики, а на море ею не пахнет — в прямом смысле.

Он увлекал ее в рассказы и далее в сад по каменистым тропинкам и неровным ступенькам. Само собой получилось, что один раз предложив Джоан руку, он больше ее не выпускал. Он достиг мыса Доброй Надежды и без потерь миновал. Он укротил океаны, и верил – остальное тоже получится. Он шел правильным курсом. Он подобрал ключик и на мгновение пожалел, что слишком быстро. Нет, рано пожалел. Как бы самоуверенность не подвела.

Она его действительно чуть не подвела. Они подходили к мостику, за которым лежал островок, представлявший Японию в миниатюре. Карликовые деревца бонзай причудливо извивались, будто танцевали только им известный танец, среди висячих веток глициний прятались пагоды, подняв уголки крыш, будто собираясь взлететь. Посередине острова раскинулось ровное земляное поле, на нем камни в хаотическом на первый взгляд порядке.

— Сад камней в японской философии — «сухая вода и горы», — сказал Ричард и остановился. – Вроде ничего особенного. Но здесь запрятан высший смысл. Сколько видите камней?

— Четырнадцать.

— На самом деле их пятнадцать. Но с какого угла вы бы ни посмотрели, один будет не виден. Что означает: сколько бы мы ни совершали открытий, всех секретов мироздания нам никогда не разгадать.

— Удивительно. Я бы не догадалась…

— Мы, европейцы, привыкли к другому образу мышления.  Как у Декарта, например. «Стремись побеждать скорее себя, чем судьбу, изменять свои желания, а не порядок мира. В полной твоей власти только твои мысли…». Сказано красиво, но неопределенно. Буддистская философия другая.

— В чем же она?

— В простоте. Что может быть проще камней? У японцев они священны. Созерцая их, приходишь к парадоксальным порой выводам. Ты нужен там, где ты сейчас. Происходит только то, что должно происходить. Все начинается вовремя и заканчивается тоже.

—  Своего рода святилище, куда приходят не за ответами, но за утешением…

— Хотите туда попасть?

— Хочу. Посмотреть вблизи на сад камней, проверить – правда ли они хранят вселенскую тайну. Или высшую философию.

— А чья философия близка лично вам, графиня?

— Э-э-э… Недавно прочитала книгу. Про рыцаря-идеалиста. Его обманывали, били, предавали, а он продолжал верить в добро и ради счастья незнакомых людей сражался с ветряными мельницами. Он говорил: «Если горе тянулось слишком долго, значит радость близка». У меня так и получилось. А как у вас?

— У меня по Герострату: «Все средства хороши, чтобы добиться цели». Но не спрашивайте про мои достигнутые цели, спросите про ту, которая стоит сейчас.

— И она заключается…

— … в том, чтобы помочь вам перейти на остров по мостику, который довольно крут. Я пойду вперед, а вы за мной, и держитесь за перила.

Мостик был действительно крут, единственной возможностью пройти по нему было – перебежать. Ричарду удалось с легкостью, он остановился, поджидая Джоан, готовый при необходимости поймать ее, поддержать. Она перебежала, спрыгнула неловко и — оказалась в его объятиях. Получилось естественно, Ричард удивился, с какой легкостью его план воплощался в жизнь. И едва сам его не нарушил. Он притянул ее к себе, наклонился к волосам – вдохнуть, прикоснуться, поцеловать… в интимные моменты не думаешь, но делаешь — в уверенности, что так и должно… Она оттолкнулась от его рук, сделала вид, что не заметила, отступила, скользнула туфелькой по его ботинку.

— О, простите, сэр, я случайно.

— То же самое сказала Мария-Антуанетта, когда наступила на ногу палачу.

— Надеюсь, вы не станете моим палачом.

— Вашим – никогда. – Ричард спрятал руки за спину.

— Кажется, мы далеко зашли, — сказала Джоан, оглядываясь.

Прозвучало двусмысленно. Она смутилась, опустила голову, приложила ладони к щекам: они покрылись краской – не кроваво-красной, как у бледных англо-саксов, но похожей на темный, настоянный на лесных ягодах «порт». Так краснеют смуглые жители Пиринеев – португальцы… нет, скорее испанцы. Или… Однажды на площади Ричард видел молодую цыганку, она танцевала, потом подбежала к его карете за платой, щеки ее цвели, будто натертые спелой лесной малиной…

Надо бы покопаться в происхождении графини.

После. Теперь сгладить неловкость и взять вину на себя, иначе их первая встреча станет последней. И поменьше самоуверенности. Она хороша для разговора с вышестоящими – богами, судьбами и прочими бестелесными, но всемогущими существами. Остальных она раздражает и отпугивает.

— Да, пора вернуться, иначе наше отсутствие заметят и неправильно истолкуют. Позвольте прежде принести извинения за недавнюю неловкость, — сказал Ричард и постарался придать голосу искренности.

Давненько не приходилось извиняться перед дамой. Вернее — девчонкой. Но игра стоит свеч. И жертв с его стороны. Он вдохнул запах ее волос и будто вдохнул приворотной отравы. Колдунья. Ее и вправду следовало бы отправить на костер. Хм… Все-таки неплохая идея стать инквизитором – не карающим, но пылающим. Он отправит ее на костер своей любви и сожжет. Или сгорит сам. Нет, вместе. Они будут гореть долго, жарко и каждый раз возрождаться из пепла…

— Извинения приняты, хотя я тоже виновата.

— Ни в коей мере. Я один. Позвольте загладить. Я слышал, вы готовите благотворительный вечер. Предлагаю помощь – финансовую и любую другую. Завтра же получите чек, сумму впишете сами.

— О, неожиданно. Спасибо, сэр. Тридцати фунтов будет достаточно. Но вы даже не спросили о предмете моей заботы.

— Уверен, это не приют для бездомных собак. Я выслушаю подробности при нашей следующей встрече.

— И отчет за каждый пенни.

— Непременно. И еще. Аренда зала в Городском собрании стоит слишком дорого. Предлагаю зал в моем доме – бесплатно. Он не уступает по размерам городскому, а по оформлению превосходит многократно. Расписывать стены и потолки я приглашал итальянских мастеров, которые реставрировали Сикстинскую капеллу. Не буду утомлять вас описанием сюжетов картин. Увидите сами, если примите предложение.

— От щедрых предложений грех отказываться. Благодарю вас.

Возвращались порознь, Джоан раньше, Ричард задержался поболтать с герцогиней Балтимор. В столовую тетя и племянник вошли под руку и сели рядом: герцогиня, как хозяйка, во главе стола, Ричард справа. Он не заметил среди гостей своей недавней собеседницы и шепотом спросил у тети:

— Где графиня Торнтон?

— Они не остается на обед. Кажется, по средам она обедает с мужем в клубе.

— Опять муж. Это становится скучным.

Ричарду действительно стало скучно. Он отрезал пару кусочков «сладкого мяса» теленка, съел. Отменно приготовлено, мясо мягкое, истекает соком. Но… не тот вкус. Чего-то не хватает. Кого-то не хватает. Есть не хочется. Разговаривать тоже. Ричард промокнул губы, сказал тете «извините, вынужден вас покинуть – срочные дела» и вышел из столовой, не дожидаясь десерта. Дамы проводили его сожалеющими взглядами, мужчины взглядами понимания: лорд Элборо – государственный человек, находится на службе даже когда находится в гостях.

С того дня служба для Ричарда отошла на второй план.

Казалось, это не он открыл сезон охоты на графиню Торнтон, а она: выслеживала его, находилась поблизости днем и ночью, он ее не видел, но чувствовал. В гостях, в театре, на приеме во дворце она стояла сзади, а когда он оборачивалась, она пряталась за колонну или чью-то спину. В рабочем кабинете она смотрела на него из донесений и деловых писем, он отвлекался и терял смысл.

На улице она следила за ним глазами встречных женщин. На балах мелькала в толпе муслина и кисеи. В его собственном доме она бродила сумеречной тенью по лестницам и коридорам, но исчезала прежде, чем он приближался. Она пряталась за гардинами и ширмами, сопровождала его взглядами портретов, барельефов, скульптур. Вечером она прикасалась к его лбу нежными губами феи сна и шепотом свечей желала «спокойной ночи». Утром она пробуждала его солнечным лучом, стучавшимся в окно, и целовала сладким ароматом кофе…

Она поселилась не рядом с ним, а в нем – без спроса, без стеснения. Она стала частью его мыслей и сделала так, что он не смог без нее жить. Обидно, что сама графиня прекрасно без него обходилась. Где бы он ни встретил ее наяву, она сияла, как богиня любви Афродита, только что вышедшая из волны. Где она ни ступит, колосятся травы и расцветают цветы… Толпы поклонников ожидают ее благосклонного взгляда, в том числе Ричард. Но ей не до него — сделает вежливый книксен и пробежит мимо, будто спешит к подружкам-богиням – орам, которые следят за порядком в природе.

Нет порядка в жизни Ричарда.  Блестяще начинавшийся план бесславно провалился.

Счастливые женщины не думают об изменах.

Графиня ни в чем не нуждается. Она все получает от мужа.

Опять муж…

Раньше это никогда не было препятствием. Без ограничений и с удовольствием замужние дамы отдавали Ричарду то, что по закону принадлежало их супругам. Те, кто дорожил брачными узами, его не привлекали. В большинстве это были чопорные, старомодные, хотя и молодые дамы с поджатыми губами и высокомерными взглядами. От их платьев веяло холодом, будто они были сшиты не из кружев, а из морозных узоров. От их постелей веяло холодом, будто матрасы были набиты не пухом, но снегом. Обнимать ледышку? Пустая трата времени и сил сердца. Обнимать надо того, кто горит и зажигает.

Не дает заскучать.

Графиня Торнтон… Она другая, чем большинство. Она не испорчена правилами света, которые запрещают душам чувствовать, а лицам выражать что-либо кроме вежливости. Ее лицо — живое, переменчивое, как облачко, вот оно огорчилось и потемнело, а вот снова засияло белизной и радостно помчалось по реке неба. Ее волосы пахнут рассветами, во взглядах таятся секреты Шамбалы…

Стоило сходить на другую сторону земли, чтобы понять простые вещи. Счастье не надо искать, оно само тебя найдет, только будь готов его заметить. Обретешь своего человека — не отпускай. Имея хорошее, не ищи лучшего, иначе одно потеряешь, другого не найдешь. Судьба второго шанса не дает.

Вот он – шанс. Графиня Торнтон. У Ричарда на нее серьезные намерения. Если бы не муж…

Как же от него избавиться?

По улице прогрохотала карета, судя по стуку копыт – запряженная четверкой. Ричард отвлекся, опустил глаза в документ. Социальная активистка Элизабет Фрай писала о положении женщин-заключенных. Да, положение ужасное: изнасилования надзирателями, скудный паек, невозможность видеть детей и свежий воздух. После ее первого письма парламент уже вносил изменения в режим содержания женщин, за что Фрай прозвали «ангел тюрем». Ей открыты двери многих мест заключения. Кроме одного. Лондонский Тауэр – самая мрачная и зловещая тюрьма Британии. Нет дороги ангелу в пещеру дьявола. «Оставь надежду всяк сюда входящий». Кто попал в Тауэр еще при жизни заносится в списки мертвых.

Жестоко? Заточить в темницу человека, чья вина лишь в том, что он имел несчастье, вернее – слишком большое счастье жениться на девушке, которая понравилась герцогу Элборо?

Неужели у графа нет других прегрешений? Если глубже копнуть, у любого, самого безупречного человека можно найти изъян – в виде неподобающих друзей, убеждений, ошибок молодости… Надо послать шпионов и потребовать подробный отчет о его связях и передвижениях. Потом убрать с дороги.

И не мучиться угрызениями совести. В истории полно примеров, когда ради выгоды высокопоставленные особы устраняли ближайших друзей и любимых когда-то женщин. Генрих Восьмой семь лет добивался Анны Болейн, потом попросту отрубил ей голову, чтобы не мешала свадьбе с Джейн Сеймур. Лорд Лестер отравил супругу, на которой женился по страстной любви, в надежде стать официальным мужем своей многолетней любовницы королевы Елизаветы.

Большие цели не обходятся без больших жертв. Герострат поставил целью прославиться и сжег одно из чудес света – храм Артемиды. Невосполнимая потеря для человечества. На ее фоне померкнет потеря одного человека. Мужа графини Торнтон.

Любовь их сильна, но должно же существовать и слабое место…

Муж потакает жене во всех просьбах, ограничивает в одной – расходах на благотворительные цели. Воспользоваться? Стать ее кредитором? Оплести паутиной долгов, потом потребовать возврата, но не деньгами, а… Нет, она хитра, заранее договаривается об условиях кредитования и не вступает в сомнительные сделки.

Тогда стать ей больше чем кредитором. Другом. Поверенным в делах, которые она скрывает от мужа или которыми не желает его обременять. Возбудить в ней любопытство к себе. Увлечь, заговорить, заинтриговать… Да, это единственный путь к ее сердцу. К ее телу. К волосам, губам, глазам… К счастью.

Приучать ее к своему присутствию, появляться тогда, когда нет мужа. Стать его заменой. Разговаривать, шутить – невинно, без флирта, чтобы не спугнуть. Осторожность рекомендована, как в обращении с огнем. Небрежность со спичками привела к великому лондонскому пожару. Небрежность с графиней приведет к великому пожару надежд.

То, что хорошо продумано и проделано, дает результат.

Начнем продумывать.

Стать «просто другом», имея репутацию «первого любовника», Ричарду будет сложно. Но и не совсем уж невозможно. Он прибегнет к помощи жены своего секретаря Патрисии Хэттувей, сделает ее тайной сообщницей и источником информации, не посвящая в детали. Как-то она проговорилась, что интересующая персона по воскресеньям посещает церковь Святой Маргариты…

 

12.

 

Из церкви выходили люди, которых Ричард ни за что бы не назвал богобоязненными, образцового поведения личностями. Как высший чиновник министерства юстиции, он был в курсе тайной жизни многих знатных особ.

В даме, скромно опустившей глаза, он узнал леди Хантер – самую знаменитую распутницу лондонского общества. Будучи замужем, она переспала со всеми титулованными джентльменами столицы, не взирая на возраст, внешний облик и семейное положение. Когда титулованные закончились, она перешла на богатых джентри и подающих надежды представителей богемы. Но и там долго не задержалась. Опуститься до магазинных приказчиков и ассистентов адвокатов ей не позволило происхождение, и леди Хантер затосковала. Она говорила «дайте мне другой Лондон!». Ей предлагали «поезжайте в Париж», она отвечала «не могу, я патриотка».

С благолепным лицом шагал седьмой граф Ормонд, известный тем, что содержал двух пятнадцатилетних любовниц. А вот лорд Уилсон – безупречный семьянин и любитель проводить время в банях «Дома здоровья», что неподалеку от парка Буши, в обществе дам легкого поведения.

Иногда много знать означает копаться в чужом дерьме. Ричард задернул занавеску на окошке кареты, как бы отстраняясь от потока нечистот, текшего по улице. Графини Торнтон не было среди выходящих, да ей в их компании и не место. По всей вероятности она еще внутри. Ричард дождался, когда поток иссяк, и направился ко входу.

Утренняя служба недавно закончилась. Прихожане совершали последние обряды под взглядом Святой Маргариты Антиохской, изображенной на витражном окне над алтарем. Ричард вспомнил ее жизнеописание. Греческое имя святой — Марина, в пятнадцать лет она приняла мученическую смерть за веру. Она была хороша собой и привлекла внимание могущественного правителя Антиохии Олимврия. Он «воспылал к ней сладострастием» и предложил выйти замуж, обещая защиту и благополучие. Она же предпочла остаться верной Иисусу, которого любила больше всех и мечтала встретить на том свете непорочной.

Загадка для Ричарда: как можно больше себя любить того, кого лично не знал и никогда не видел, отказываться от радостей этой жизни ради призрачного счастья в той? Фанатики. Они до сих пор не перевелись. Они не пропускают ни одной службы, истово целуют руку диакону и раз в неделю ходят исповедаться, чтобы после смерти вознестись прямиком на Небеса.

Ричард ни разу не исповедался, хотя грехов имел немало. Но что значит грех? Нарушение всем известных заповедей: не убивай, не желай жены ближнего, не гордись… Слишком узко, идеалистично, к реальной жизни не имеет отношения. По церковным понятиям Ричард виновен во всех смертных грехах, по его личным – ни в одном, потому что иначе не мог. Если бы не убивал, то убили бы его. «Жёны ближних» чаще всего первыми проявляли инициативу, ему оставалось лишь согласиться. А гордость – часть игры. Если хочешь подняться на высоту, заставь себя уважать, будь гордецом, научись высокомерным взглядом внушать страх врагам и нижестоящим.

Слово «грех» имеет множество оттенков. Апостол Петр, встречающий души «грешников» у небесных ворот, должен бы с каждым случаем разбираться отдельно.

Между «фанатиками» и «грешниками» стоят «романтики». Они соблюдают заповеди не потому, что верят в догмы, созданные церковниками. Они верят в образ, который создали сами – это их собственное «я» в идеальном исполнении. Внутренний Ангел. С ним советуются, от него ожидают помощи, у него просят прощения за ошибки.

Ангел внутри тебя строг и справедлив. С ним не поторгуешься – «я тебе исповедь, ты мне отпущение». Иногда он уже при жизни отправляет человека в ад. Жить в ладу со своим внутренним ангелом значит идти по дороге мудрости и обрести покой.

А если твой ангел вооружен до зубов?

Значит идти тебе по тропе войны и погибнуть раньше срока.

Каждый сам выбирает себе веру, которой поклоняться, и ангела, которому служить.

Ричард не относил себя ни к фанатикам, ни к грешникам. А к романтикам не пускал его черный ангел, сидевший на плече…

Он не испытывал благоговейности, проходя мимо изображений святых, дыша воздухом, проникнутым ладаном. Но и не желал мешать окружающим, выглядеть еретиком. Существование Бога не доказано, и не доказано, что Его нет. Кто молится, в тот момент свят. Не стоит мешать, грохотать каблуками по камням пола, тревожить эхо, притаившееся под высоким потолком. Эхо в церкви имеет не последнюю роль, оно делает слышными тихие слова молитвы и посылает наверх – в уши тех, кому молитвы предназначены.

К религии нельзя относиться снисходительно, как к чему-то первобытному, утратившему первоначальный смысл. Вера – это сила. Важно знать, во что веришь. Если в светлое, в Того Кто нес добро и утешение, то и сам станешь добрее, внутренне чище. Если в темное, то дьявола приютишь в себе…

Боковые нефы отделялись от основного зала чередой столбов, соединенных вверху арками, и походили на галереи. В альковах стояли статуи, а на стенах располагались бюсты святых в объемных рамах – они будто выглядывали из окон навстречу верующим, желая выслушать, помочь. Ричард шел вдоль правого нефа и заглядывал в каждый арочный пролет.

И увидел то, что искал: перед статуей Марины Антиохской стояло… ее живое воплощение — графиня Торнтон. Тот же наклон головы, тот же профиль. Он казался выточенным из слоновой кости и как бы сиял – на фоне черного покрывала, откинутого назад. В затемненном нефе, одетая в черное, графиня походила на тень, которая бродила по дому Ричарда. Он застыл, будто увидел нечто сверхъестественное. Вот и не верь после этого в чудесные свойства святых мест…

Обе девушки, живая и мраморная, глядели друг на друга, вроде вели молчаливый разговор. Их окружала атмосфера если не святости, то чистоты. Незапятнанности устремлений и поступков. Вторгнуться в нее, разрушить означало святотатство. И вандализм – испортить картину, прекрасней которой Ричард не видел.

Он стоял и смотрел. Обе примерно одного возраста, значит, и мыслить должны одинаково. Марина предпочла смерть измене любимому, что предпочла бы Джоан?

Скорее всего то же самое…

Нет, глупости. Библейские сказки не имеют ничего общего с действительностью. В наше время юные девы не думают о подвигах во имя верности бесплотному образу, они мечтают вполне практично – выйти замуж, желательно за богатого и по любви, можно и без любви, но за богатого непременно. А если Марина отказалась, то была не святая, а скорее всего сумасшедшая.

Нормальный человек не может быть свят. Он подвержен соблазнам, надо найти слабое место и воспользоваться…  Но сначала приблизиться, завязать дружбу.

Ричарду удалось. В последние недели он действовал согласно плану: бывал в тех местах, где бывала графиня, не упускал случая поговорить, а также оказал пару услуг — ради завоевания доверия. Сегодня он это доверие укрепит, а через неделю воспользуется…

Графиня пошевелилась, прошептала что-то одними губами, перекрестилась пальчиками в черных кружевных перчатках. Молитва окончена, просьбы произнесены в надежде, что будут услышаны и исполнены.

Кем? Когда?

Неизвестно.

Неизвестность не устраивает Ричарда. Он обращает просьбы и надежды к более определенному адресату – к себе. И сам следит за исполнением. Так надежнее.

Но пора открыть свое присутствие, иначе девушка решит, что за ней подглядывают.

— О чем может просить Святую Марину дама, у которой все есть? – спросил Ричард и подошел ближе.

— О том, чтобы сохранить все, что есть, — ответила Джоан, не поворачивая головы, будто услышала вопрос от той, с которой только что мысленно беседовала.

Она все еще находилась в высших сферах…

Спохватилась, повернулась.

— Вы? Не ожидала. Что вы тут делаете? Ой, простите. Глупый вопрос. Не отвечайте.

— Почему же. Отвечу. Я пришел, потому что… — Ричард едва не сказал «потому что соскучился». Он не имеет права по ней скучать. Пока. Каждое «пока» когда-то кончается. — … потому что имею сообщить нечто важное. Я исполнил две ваши просьбы. Пришел отчитаться и выслушать следующие. Если они, конечно, есть. А также уточнить детали благотворительного вечера, который уже через неделю.

— Давайте выйдем на улицу. Как-то неудобно обсуждать в святом месте мирские дела.

Джоан стала поднимать руки… У Ричарда как молния мысль – она протянет к нему руки и бросится на грудь… Она взяла сзади покрывало и перебросила наперед, почти полностью скрыв лицо. Без лица как без имени: твори что угодно, греши без границ – не узнает ни Бог, ни человек. Ни репутация.

Почему бы им вдвоем не отправиться в карете Ричарда к нему домой?

Карета ждет.

И он ждет.

С нетерпением. Считая дни и часы.

Нетерпение выдаст его дрожью в голосе. Спрятать подальше, сделать деловой тон.

— Вы просили позаботиться о вашей тетушке.

— Крестной Морин. Она старенькая и боится, что ее ограбят или хуже того убьют. Я единственная родственница…

— И в данный момент не имеете причин для беспокойства. Я приказал шефу полиции в Донстере взять дом под наблюдение. Два раза в день констебль приходит справиться о ее здоровье и наличии просьб. По ночам патруль ходит рядом. Вас удовлетворяет решение вопроса?

— Вполне. Спасибо.

— Другая просьба касалась бывшего директора школы, которую вы опекаете, мистера Грина. Я велел проверить его деятельность и получил достаточно доказательств злоупотреблений и коррупции. Желаете засадить его в тюрьму? Криминальную или долговую?

Если бы Джоан задали этот вопрос, когда она по приказу Грина томилась в карцере, она без раздумий отправила бы его в самую мрачную темницу, а лучше на виселицу. Но теперь…

Когда человек счастлив, он прощает свое прошлое. Пережитые несчастья теряют остроту, люди, причинившие зло, теряют четкий облик. Жена дяди Виктора, директор Грин, воровка Элли, Алекс, Бруно – все они остались на том берегу реки Забвения. Они не умерли, но превратились в бездушные, бестелесные оболочки. В призраки, которые пугают сами себя. Какое наказание придумать для призрака?

— Пусть он посидит в Маршалси, пока не вернет то, что своровал у школы, у воспитанниц.

— Хорошо. Еще просьбы?

— Скорее пожелание. Удачно провести вечер, чтобы собрать денег для школы. Зданию требуется ремонт, а девочкам зимняя одежда.

— Успех вечера и хорошие сборы гарантирую. Мой дом готов к приему гостей. Вы будете в нем хозяйкой. Кстати, какая награда ожидает самого щедрого дарителя?

— Э…э… кажется, я обещала ему первый танец. Если это можно назвать наградой.

— Это больше чем награда. Это счастье. И я не собираюсь его упускать. Вот держите. Чек на тысячу фунтов. Вряд ли найдется более щедрый даритель. Ваш первый танец – мой?

— О… милорд…

— О, пожалуйста, не называйте меня «милорд». Я начинаю чувствовать себя одним из тех дряхлых, дряблых членов палаты лордов, которые принимают решения не выходя из послеобеденной дремы. Так что насчет первого танца, мадам?

— Он ваш, если… мой муж не даст больше.

— Не говорите ему про мой взнос. Это моя маленькая просьба. А ваше согласие ее исполнить я зачту в оплату аренды бального зала.

— Хорошо, сэр. Вы слишком много сделали для меня, чтобы отказать.

Подошли к ее карете. На дверце герб Торнтонов — вставший на дыбы единорог. Справится ли он со львом, что на гербе Элборо? Единорог силен и опасен, но глуповат – встал на задние ноги, открыл живот. Туда вонзит лев клыки и когти…

Не сегодня. Ричард незаметно вздохнул. Заканчивать разговор не хочется так же, как ребенку не хочется, чтобы заканчивалась сказка, которую ему рассказывают на ночь. Он бы послушал сказку графини. А потом рассказал бы свою. Их сказка не кончалась бы. Она бы длилась тысячу и одну ночь…

— Позвольте с вами попрощаться, сэр, — донеслось до Ричарда.

Прощаться?

Зачем?  Она спешит?

А Ричард нет. У него для нее весь день свободен. У него для нее весь дом свободен. И вся жизнь…

А не слишком ли много значения он придает женщине, которую собирался победить и бросить?

Кажется, она его уже победила и есть опасение, что когда-нибудь бросит.

Нет. Еще ни одна женщина не бросала Ричарда.

Все когда-то случается в первый раз…

Жаль, он не видит ее глаз, не может проникнуть в ее глубины.

Впервые он не знал, чем закончится его еще не начавшийся роман. Хотелось, чтобы конец не был печальным — для двух главных героев. С прежними женщинами все кончалось его удовлетворением и их разочарованием. Они влюблялись в Ричарда, делались зависимы от его благосклонности, делали его зависимым от своих претензий. Он расставался и освобождался.

Любовь – это клетка. Когда любят оба, летают внутри и не замечают несвободы. Когда любит один — сидит в клетке и ждет, а другой летает снаружи и радуется.

Как бы Ричарду не потерять свободы, не стать тем, который ждет… Но не останавливаться же на полпути. «Каждую глупость следует доводить до победного конца».

«Глупость» — не его случай.

Вопрос в другом: как покорить женщину, которая не зависит от тебя? Которая любит мужа и верит в его любовь?

Вера – это сила. Графиня верит в мужа, Ричард — в себя. Он сам себе заказчик и исполнитель желаний. Одним словом Бог. Всемогущий. Значит, получится так, как он захочет.

— Позвольте последний вопрос. На бал приедут знатнейшие люди Лондона, в том числе пара министров и, возможно, герцог Камберлендский, дядя короля. Хочу удивить их и – вас. Прикажу сделать торт три метра высотой подобно тому, который французские кондитеры испекли в честь коронации Наполеона. Какой вкус вы желали бы для нижнего слоя?

— Обожаю французский бисквит с миндалем.

— Обещаю, он вам понравится. А также программа, которую я подготовил специально для вас.

— Звучит интригующе. Спасибо, сэр. Я благодарна за все, что вы делаете для меня.

«Не для тебя, а для себя», — молча ответил Ричард. И сказал:

— Рад быть вам полезным, дорогая графиня. Взывайте о помощи, и будете услышаны. Обращайтесь с просьбами – почту за честь помочь.

 

 

Танцы Ричард не любил. Все без исключения: мазурки, где исполнители прыгают, как кузнечики, контрадансы, где надо запоминать очередность фигур, или простонародные вроде «Дженни собирает груши» — совсем уж не позволительные в традиционном английском доме.

Впрочем, один танец вызвал интерес. Не так давно с континента завезли вальс — верх фривольности, и странно, что изобрели его в Германии, стране строго порядка и соблюдения правил. Вальс произвел сенсацию, его ругали пожилые и обожали молодые. У Ричарда он вызывал желание потратить время и деньги, чтобы научиться. Вальс – не просто танец, это целое действо. Воплощенная в движении легкомысленность. Флирт на глазах у всех. Взлетевшие в небо надежды и… разлука по окончании музыки.

Все же Ричард сказал и вальсу «нет». Соблазнительно, конечно, приблизиться к даме на расстояние, раньше считавшееся неприличным, но утомительно — вертеться, как волчок, попадать в такт музыке, вдобавок стараться не столкнуться с ближайшими парами. Если уж без танца не обойтись, дайте старый, добрый полонез – вышагиваешь под музыку, церемонно держа даму за руку, кланяясь и приятно улыбаясь. Скучно, добропорядочно и без повода для сплетен.

Именно торжественный полонез открывает бал. Ричарду участвовать необходимо по двум причинам: как хозяину дома и как самому щедрому жертвователю, который выиграл приз – графиню Торнтон. То есть не саму графиню, конечно… жаль, но придется подождать… а ее первый танец.

Это был их первый танец и первое длительное прикосновение. Ричард волновался, как юнга перед прохождением экватора. Почти двадцать лет назад это было. «Святая София» приближалась к «нулевой точке» Атлантики — там, где Гринвичский меридиан «целует» экватор. Моряки называют ее «центр Земли». Пересечь океан в том месте означает приобрести особые привилегии: разрешение носить золотую серьгу с изображением Южного Креста и сидеть в кабаке, положив на стол одну ногу.

На борт явился боцман, переодетый помощником Нептуна Дэви Джонсом, и окунул с головой в океанскую воду всех новичков. Потом поил их ромом до одурения и заставлял ловить ртом плавающие в воде свечи. А вечером все вместе развлекались – резались в кости и дрались подушками, сидя на бревне.

Побороться подушками Ричард не отказался бы с графиней… Но потом, потом…

Сейчас он ощущал трепет ее пальцев сквозь двойную преграду перчаток – его и ее. Она стеклянно смотрела перед собой и ни разу не повернула к нему глаза, но по лихорадочному блеску их он догадывался о ее глубинном беспокойстве. Ричарду льстило считать себя его причиной, она бы объяснила его чем-то более прозаичным, например присутствием множества людей и огней. Малиновый румянец на щеках она объяснила бы жарой от каминов, а он хотел верить, что от его близости. Он и сам полыхал. Она, конечно, догадывалась, но не показывала, что ей неприятно или неудобно.

Хороший знак.

В любви объясняются не словами, но лучами.

Будь благословен тот, кто придумал танцы. Хоть и не любил их Ричард, а все же это единственная возможность сделать навстречу первый шаг. В буквальном смысле. Они составляли фигуры, сближались и грелись в лучах друг друга, потом отходили и будто остывали. Когда Джоан сближалась с другими кавалерами, Ричард ревновал ее, как жену.

Особенно раздражал его герцог Камберлендский, этот заслуженный фельдмаршал и кавалер ордена Подвязки. Сноб. Любит выставлять орден на всеобщее обозрение, привязывая синей лентой на левую голень, обтянутую белым чулком. Высокий, красный воротник его мундира — ну в точности индюшачья шея. Высокомерный индюк. Вдобавок темная личность. Слухи говорят, он сожительствовал с родной сестрой и убил собственного лакея за то, что тот неловко подал ему огонь. Ричард и сам не похвастался бы святостью поведения, но его внутренний демон знал границы. В отличие от герцога Камберлендского. Он оглядывает Джоан единственным зрячим глазом с беспардонностью вояки, который решает – с какого места начинать штурм. Лишить бы его зрения вообще…

Но надо улыбаться – по причине родства герцога с королем.

И чтобы не испортить вечер той, которую… Неужели полюбил?

Неважно.

Прекрасно.

Благословен тот, кто придумал любовь. Сопротивляться бесполезно, входи и плыви. Или тони. С улыбкой на губах. Говорят, идиоты – самые счастливые люди. У жены Алберта Мелиссы есть младший брат Джеймс. Его считают слабоумным. Он постоянно улыбается, потому что в каждую минуту существования счастлив. Он выходит в сад, нюхает ромашку и улыбается, будто вдохнул лучший запах на земле. Всем известно – ромашки не пахнут. Однажды он в одежде залез в фонтан, плескался и смеялся, как ребенок. Наверное, представлял, что переходил экватор и получал от Нептуна особые привилегии.

Счастье — жить в мире, созданном собственным воображением.

Любовь уносит нас в мир фантазий и делает немножко идиотами. Ричард не полез бы сию минуту в фонтан, но при малейшем поводе – ее многообещающем взгляде или согласном наклоне головы он бы сделал нечто, выходящее за рамки. Спел бы оперную арию так, чтобы стены дворца задрожали от восторга. Расхохотался бы в Соборе Святого Павла, чтобы эхо донесло его дерзость до Неба. Совершил бы невозможное — поверил в Бога, если бы это помогло завоевать графиню Торнтон…

Любовь стирает границы «нормальности». Наступает счастливый идиотизм. Легкая форма помешательства. Сладкое схождение с ума. В голове бродят туманы, в груди распускаются магнолии, в животе порхают бабочки.

В сердце просыпается поэт:

«Гляди, гляди, не отводи свой взгляд,

Читай любовь в моих глазах влюбленных…

Лучи в них отраженные горят,

Лучи твоих очей непобежденных…»

 

Музыка закончилась. Ее реверанс, его поклон. На правах хозяина Ричард задержал ее руку.

— Позвольте полюбопытствовать – сколько танцев у вас расписано?

Джоан открыла книжечку, висевшую на левой руке.

— Пять.

— Не расписывайте дальше, пожалуйста. Скоро слуги выставят десерт и торт. Я позволю себе за вами поухаживать и принесу кусочек, а потом предложу программу, которую обещал. Если, конечно, ваш муж не будет возражать.

— Не будет. На балах он снимает с себя за меня ответственность.

— Ему нравится, что вы популярны?

— Он не возражает, что я развлекаюсь. А вы бы возражали, если бы ваша жена обожала танцевать?

«Да, если бы ее партнером был высокомерный индюк с орденом Подвязки под коленом».

— Не знаю. У меня никогда не было жены.

Заиграла музыка. Невдалеке остановился молодой человек, которому графиня обещала мазурку. Ричард подавил желание сбросить оркестр с хоров и обрушить центральную люстру, чтобы гости разбежались, как мыши по норам. Остались бы двое – он и она…

Подавление желаний становится дурной привычкой.

— Не смею вас задерживать.

Графиня убежала с поспешностью, которая уколола Ричарда. Горящие взгляды окружающих дам не смягчили укол. Они как осеннее солнце – светят, но не греют, он прошел сквозь них, не задержавшись и не удостоив ответным взглядом. Когда охотишься за большой рыбой, не замечаешь сардинок, снующих перед носом.

План входил в завершающую стадию, самую главную, нельзя отвлекаться или делать неверные шаги. Ричард направился к лестнице на галерею, где сидел оркестр, сказать дирижеру, чтобы после пятого танца сделал паузу. Идти пришлось через весь зал, через множество людей, и каждому следовало подарить частицу внимания: взгляд, пару слов или — особо почетным гостям — разговор. Пусть короткий, ведь ясно, что хозяин обременен множеством обязанностей, но проявлять гостеприимство требует традиция, значит это его долг.

Пришлось напрячься, чтобы болтая, шутя, улыбаясь не потерять мысль, которая, как нить Ариадны, должна будет привести его к цели.

Мужчины чаще всего говорили об охоте и скачках, дамы обсуждали недавнюю сенсацию — гибель поэта Перси Шелли, которая была такой же скандальной, как его жизнь. Он утонул на яхте, попавшей в шторм, тело выбросило на берег, и его попросту сожгли в совершенном противоречии с религиозными традициями.

Нарушение традиций в Англии – почти то же самое, что призыв к восстанию. Шелли нарушал и был вынужден бежать с острова на континент. Какую память он оставил о себе? Как выдающийся философский ум?

Ерунда. Его ум не произвел ни одной идеи, достойной обсуждения. Зато стихи производил неплохие. И шел на поводу у похоти. Получился романтик и развратник в одном лице.

Он представлял себя важнее, чем был на самом деле. Кто мнит себя талантом, считает, что ему позволено больше, чем другим. Но разве таланту прощаются подлости? Шелли обманывал жен и любовниц, ни одну женщину не сделал по-настоящему счастливой, не проявлял заботы о детях. Первая жена утопилась, ожидая третьего ребенка и не ожидая достойной участи ни для него, ни для себя. Вторую жену он замучил неуемным сладострастием, она беременела, рожала и тут же опять беременела, пока окончательно не потеряла здоровье. Он плодил детей, как крольчат, большинство умерло во младенчестве. Судьба их мало волновала Шелли, он же гений и должен заниматься высокими материями — когда малыши лежали при смерти, он писал оды и читал Цицерона.

Дети умирают от ненужности.

А рождаются от любви. Ричард не хотел бы потерять ни одного ребенка. Дитя – твоя плоть и кровь, это ты в будущем. Ты же не хочешь, чтобы твое будущее умерло раньше тебя? У Ричарда не было официальных детей, а неофициальные может и были, да они получили имена мужей своих матерей и были не важны. У Ричарда непременно будут законные дети. С графиней Торнтон… то есть к тому времени она будет герцогиня Элборо.

Он уверен?

Он уверен. Он влюблен, а любовь придает нечеловеческие силы. Исполняет невероятные мечты. Помогает осуществлять фантастические планы.

Первый и единственный пункт плана — устранить мужа. Он, кстати, стоит на верху лестницы, смотрит в танцевальный зал. Подойти, поговорить, приглядеться, решить: какой метод устранения применить: мягкий или жесткий?

Ричард продумал оба.

Первый. Мягкий, вернее, щадящий. Пустить порочащий графиню слух: она и Ричард – любовники, ожидается ребенок. С его связями будет несложно подстроить двусмысленную сцену при свидетелях, которые разнесут слух быстрее урагана. Ни один родовитый джентльмен не пожелает передавать наследство и титул бастарду. Скандал разразится прежде, чем граф разберется в чем дело. Он удалится в свою усадьбу, как в берлогу, зализывать раны и, возможно, пожелает взять с собой жену. Но ее-то Ричард не отдаст. Последует процедура развода и…

Что будет дальше, пока не известно. Решится по ходу спектакля.

Второй метод. Короткий и беспощадный, как нож гильотины — Тауэр.

— Тауэр был бы самым подходящим местом для развратника и богохула Перси Шелли… — доносились до Ричарда разговоры дам, не приглашенных на танцы из-за возраста. А сплетням все возрасты покорны.

— Я не читала «Франкенштейна» и не собираюсь читать, потому что написан рукой бесстыдницы и шлюхи, сожительницы Перси Шелли…

— Говорят, за два дня до гибели ему явился призрак голой девочки, восставшей из воды и поманившей его, это была дочь Клер Клермон, любовницы Байрона и Перси Шелли…

Звуки шелестели и свистели, как змеи, и неслись в спину Ричарда, пробуждая его собственного змея. Он встал рядом с графом Торнтоном. Граф чуть выше ростом и чуть уже в плечах, глаза со стальным блеском. Он не оставит оскорбление без наказания. Вызовет обидчика на дуэль. Шпионы докладывали: граф занимается спортом, стреляет рябчиков на лету.  А Ричард в поединках не силен: пистолет имеет, но стреляет слабо, на шпагах драться не научился. Разве что на канделябрах… Раньше он дрался врукопашную и убивал исподтишка. Он мастер вонзить нож в спину или перерезать горло во сне. На свою победу в честной дуэли он не поставит и ржавого канделябра.

Значит – второй метод.

— Граф Торнтон, вы впервые в моем доме. Надеюсь, не скучаете?

— Не скучаю, благодарю. Отличный праздник получился. Моя жена довольна.

— Наблюдать за ней уже праздник. Живая, увлеченная и, что редкость при внешней красоте — умна. Поделитесь секретом, где вы ее нашли? Я бы не замедлил в те места отправиться.

— Где нашел, там больше нет. Поищите в другом месте.

— Да. Глупый вопрос. Драгоценные самородки существуют в единственном экземпляре. Что ж. Остается завидовать вам. Но почему же, имея столь очаровательную супругу, вы сами не танцуете?

— Не имею к танцам ни малейшей способности.

— Как и я. Ха-ха-ха! Признайтесь. Ревнуете жену к ее танцевальным партнерам?

Разговор, вроде, носил шутливую форму, но содержание его не нравилось Эдварду. Не доверял он шуткам, которые сопровождаются взглядом, желающим… уколоть, укусить, уязвить… Если этот герцог занимает высокий пост и считает себя хозяином внутренних дел страны, то он еще не хозяин внутренних дел Эдварда. Ответить ему дерзостью и поставить на место.

— Не ревную. Потому что доверяю. И знаю: с кем бы она ни танцевала, ни болтала, ни кокетничала, она вернется в мои объятия. Днем она принадлежит всем и никому, ночью одному мне. Это наш договор. Он устраивает нас обоих. Потому без малейшего сомнения я иногда позволяю другим мужчинам прикоснуться к моей супруге.

«Когда-нибудь ты пожалеешь…»

— Когда-нибудь и я воспользуюсь вашей добротой.

Прозвучало двусмысленно. Эдвард пожал плечами «мне все равно». Ответ не понравился, но для ссоры он не видел причины.

Ричард перешел на нейтральную тему.

— Скоро принесут торты. Полагаю, вы любите сладкое?

— Как все мужчины.

— Желаю получить удовольствие. – «Скоро ты его будешь лишен».

Эдвард поблагодарил кивком головы. Первая встреча. Первая пикировка. Что дальше?

Лучше бы ничего такого, что имело бы последствия…

 

14.

 

На обратной дороге Ричард повстречал брата Алберта.

— Где ты ходишь? – вопросил Алберт, выдохнув крепкий алкогольный дух. – Дочь баронессы Уилсон два раза справлялась о тебе у Мелиссы. Очаровательная девушка…

— Она давно не девушка, — сказал Ричард, не приглушая голоса. – И я был у нее не первым.

— Боже мой, какой разврат. А такая невинная мордашка. Боюсь, я скоро разочаруюсь в прекрасных дамах. Ей же всего восемнадцать, первый сезон в обществе.

— Но не первый в постелях аристократов. Она достойная дочь своей распутной матери. Разрешаю тебе заняться ее перевоспитанием. Только, боюсь, потом ее не то что замуж, ни в один приличный публичный дом не возьмут.

— Я передам ее в «Храм Венеры». Он пользуется успехом среди джентльменов, которым надоело скучное исполнение супружеского долга и захотелось острых ощущений на стороне. Доктор Грэхэм там управляет. И подчеркивает: храм – не бордель. Цель не развратная, но благородная: возбудить в джентльменах угасший было интерес к супругам путем показа «живых картин».

— Ты, конечно, там побывал.

— Конечно. И еще пойду. Полезно, знаешь ли, для мужского здоровья. Представь: лежит прекрасная, обнаженная вакханка на «небесной кровати», подвешенной к потолку. При равномерных движениях кровать испускает звуки, которые, по утверждению доктора Грэхэма, помогают мужчине прийти в соответствующее настроение…

Алберт расхохотался по-пьяному в голос, Ричард улыбнулся и оглянулся по привычке видеть и оценивать происходящее вокруг. Пришлось быстро погасить улыбку и перейти от легкомысленного настроения к целомудренному — возле герцогини Балтимор он заметил графиню Торнтон. Она что-то рассказывала и обмахивалась веером с рисунком в стиле французского рококо, приукрашавшего действительность: небо в розовых облаках, вдалеке старинный замок, на переднем плане дерево с кудрявой кроной, бьющий из стены родник, девушки с кувшинами и собака, сияющая счастьем.

Другие картинки на веерах предпочитала одна из любовниц Ричарда маркиза Гревил. Полнотелые, обнаженные нимфы возлежат в призывных позах. К ним спешат герои, напрягая мускулы и не скрывая похоти в глазах. Вверху ангелочки хихикают над земными страстями. Веер, который неприлично разворачивать в обществе. Маркиза пользовалась им, как тайным языком, и научила Ричарда понимать кое-какие знаки: приложить к губам и сердцу означало «люблю только тебя», хлопнуть по ладони «я ревную». Только что она поправила веером волосы на лбу «не забывай меня»…

Графиня Торнтон пользовалась им по прямому назначению и быстро обмахивалась. «Я вами увлечена» — прочли бы ее жест те, кто окончил недавно открытую в Лондоне «Академию по обучению пользования веером». Графине академия ни к чему, наука флирта ее не привлекает. А что?

— Обожаю танцевать Ла Волта. Любимый танец королевы Елизаветы. Она приказывала начинать с него балы и становилась в пару непременно с графом Лестером.

— Ужасно романтично, это был золотой век Англии, — сказала герцогиня и открыла рот, чтобы что-то добавить.

Промолчала, увидев Ричарда. По взаимному уговору она должна была удерживать беседой графиню до его прихода. Она делала это с тайным удовольствием: раньше она развлекалась своими интригами, теперь чужими, и было любопытно узнать, чем закончится эта, самая невероятная.

Хорошо бы получился скандал. Герцогиня окажется в его центре. Все будут ее расспрашивать, она будет делать загадочное лицо и чувствовать себя важной персоной — хранительницей секретов. Она будет выдавать их понемногу, чтобы разговоров хватило на целый сезон. Ее салон приобретет популярность, возможно заглянет и принц-регент… то есть недавно он стал королем. Новые люди, новые возможности… Как в молодости. Ах, как хочется ее вернуть! И порхать, от мужчины к мужчине, как бабочка от цветка к цветку. Кстати, к появлению в салоне монаршей персоны надо бы подготовиться — обновить гардероб, поискать модные фасоны в «Журнале для леди»…

— Простите, что вмешиваюсь в разговор, — сказал Ричард. – Пользуясь правом хозяина, герцогиня, позвольте украсть вашу собеседницу на несколько минут.

Герцогиня Балтимор кивнула с величавостью, в которой угадывалась трехсотлетняя родословная. Графиня Торнтон согласно наклонила голову, сложила веер и последовала за Ричардом в соседний зал.

Здесь было почти так же многолюдно, как в бальном зале. Преобладали пожилые дамы, которые уже не танцевали, и очень молодые, которых еще не приглашали, а также джентльмены разных возрастов. В центре стоял длинный, уставленный сладостями стол, предлагавший множество вкусностей: выпечка, фрукты, мороженое, которое слуги доставали черпаком из серебряных сосудов, обложенных льдом, и поливали сиропом по заказу.

Из выпечки наибольшей популярностью пользовался торт, возвышавшийся на середине стола. Он походил на архитектурное сооружение в пять ярусов: каждый ярус имел форму башенки на постаменте, внутри ее засахаренные цветы и цукаты, на самом верху остроконечная крыша из вафель и шоколадный флаг.

— Раньше многослойных тортов не делали, — рассказывал Ричард. — Пекли сладкие булочки, складывали в кучу и обливали кремом. Идея высокого торта пришла одному лондонскому кондитеру, задумавшему испечь нечто оригинальное на свадьбу дочери. Он посмотрел на здание Сент Брайдской церкви, что на Флит стрит, и вот результат. Ваш любимый бисквит – на нижнем ярусе, прикажете отрезать?

— О нет, спасибо, я уже попробовала, вместе с герцогиней Балтимор. Очень вкусно. Обожаю сладости почти так же, как танцы.

— От мороженого не откажетесь?

— Не откажусь.

Ричард подал ей чашечку с белой массой, политой ягодным сиропом.

— В Европу мороженое пришло из Азии. Его называли «сладкий снег китайцев».

— Лакомство, которое ни с чем не сравнить. Как раньше люди без него обходились?

— Чего не знаешь, того и не желаешь… — сказал Ричард и подумал – сказанное точно подходило к нему, когда он не был знаком с ней. — Но пойдемте дальше, покажу вам мой дом. Некоторые называют его дворец.

Джоан послушно последовала за ним. От человека, сделавшего тебе много хорошего, подвоха не ожидаешь.

В рабство загоняют не только мечом, но и добром.

За зло мстят, за добро платят – вниманием, послушанием, обожанием. Иначе прослывешь неблагодарным, а неблагодарность может обернуться против тебя же.

Поведение Ричарда не вызывало опасений – ни в предыдущие дни, ни сегодня. Взглядом ее не оглаживает, руки держит за спиной, в голосе вежливость и официальные нотки. Да, он проявляет повышенное внимание, но оно объясняется интересом не лично к ней, а к ее идее благотворительности. Джоан нечего опасаться – она среди людей, да и муж где-то поблизости. А рядом герцог Элборо, и лестно его внимание – к ней, бывшей гувернантке, еще в начале года желавшей покончить с собой, а теперь желавшей, чтобы жизнь продолжалась до бесконечности и каждый день показывала новые картинки, как в калейдоскопе или «волшебном фонаре».

Жить – любопытно до ужаса.

Джоан походила на ребенка, едва вставшего на ноги и впервые заглянувшего за дверь детской: оказывается там мир, о котором он не имел ни малейшего представления.

Почему-то казалось — за дверьми дворца герцога Элборо ее ожидает нечто необыкновенное. Любопытство вело Джоан.

И кое-что еще. Трудно определимое, в чем она не призналась бы сама себе. Чисто женское тщеславие. Ощущение собственной исключительности: богатый, влиятельный мужчина, который к тому же хорош собой, из десятков лучших женщин общества выбрал именно ее.

Быть избранной – тот сироп, что поливает сладостью женскую гордость. Ловить на себе завистливые взгляды женщин – десерт, который не надоест. Быть предметом восхищения мужчин – вкус, который хочется испробовать всем, а удается немногим.

Пережить миг триумфа, большого или малого – тайное желание каждой души, мужской и женской. На алтарь его приносятся порой великие жертвы: города, страны, люди. Короли и полководцы не устояли перед его соблазном, что говорить про юную графиню? Джоан льстило стремление герцога Элборо ей понравиться, угодить. Внешне он вел себя безупречно, а всполохи огня в его глазах она относила на игру беспокойных свечей. Она не допускала мысли о возможности чего-то личного – ей не надо, у нее любимый муж, ему тем более не надо, у него неограниченный выбор…

Едва Джоан вступила в следующий зал, на нее бросилась черная лошадь с оскаленными зубами и гривой, развевающейся на ветру. Джоан в страхе отпрянула, оступилась и едва не упала. Ричард подхватил ее сзади за плечи, помог удержаться на ногах.

— Не пугайтесь, это всего лишь картина, — сказал он с интонацией, которой успокаивают детей, и поцеловал ее возле виска, скорее не поцеловал, а прикоснулся губами. Получилось естественно, почти отеческий жест. — Забыл сказать: мы в зале трагедии. Здесь нет романтических беседок или дремлющих в утреннем тумане деревень, от взгляда на которые хочется зевать.

— Простите, я не ожидала. Спасибо, я уже пришла в себя.

Неправда. Джоан всего лишь надела маску невозмутимости, внутри же продолжала трепетать. На мгновение она пожалела, что спутник убрал руки с ее плеч, в его объятиях ей было бы спокойнее… Она перевела взгляд на другую картину и опять едва не отшатнулась – на нее неслись жители Помпеи, спасавшиеся от извержения вулкана. На третьей картине происходило убийство султана и наложниц в турецком гареме. Везде погибали люди — на плоту, на поле боя, на кресте…

Мастерство художника – поймать и запечатлеть миг наивысшей драмы, сделать зрителя не столько сторонним наблюдателем, сколько непосредственным участником событий.

Не каждое сердце способно равнодушно взирать на чужую боль. На картине она порой выглядит реалистичнее, чем в жизни, проникает глубже, заставляет сильнее сострадать. Атмосфера беды душила Джоан, просачивалась внутрь, тревожила воображение. Она слышала крики о помощи, проклятия, молитвы, ощущала запахи опасности, войны. Предвкушением несчастья повеяло…

Джоан отвернулась от картин. Не стоит впускать в себя чужие несчастья. Глупо смотреть на то, что не приносит удовольствия, хуже того — пугает.  Ребенок открыл не ту дверь. Здесь не реальный мир, но стоящий на грани апокалипсиса. Люди на картинах не имеют выбора, люди в жизни — да.

— Давайте уйдем отсюда.

— Давайте, — сказал Ричард и взял ее под локоть, что тоже получилось естественно. – Простите за тяжелое впечатление, которое произвела на вас моя галерея. При сумеречном освещении я и сам не решился бы здесь гулять. Но есть человек, делающий это охотно.

Ричард кивнул на пожилого джентльмена в дальнем, темном углу. Опираясь на трость, он обходил комнату по периметру и надолго останавливался у каждой картины — подносил к глазам пенсне, вглядывался, что-то бормотал, опускал пенсне и шел дальше. Палка его гулко стучала по паркету, будто предупреждала героев новой картины – приготовьтесь, встаньте в наилучшую позицию, сейчас к вам подойдет зритель. Иногда джентльмен стучал по простенку, к нему подбегал слуга, чтобы выслушать приказ – принести что-нибудь или подставить стул. Один раз тот замешкался и получил тростью по плечу.

— Лорд Крейдон – поклонник моей коллекции, — сказал Ричард приглушенным тоном и чуть-чуть наклонился к Джоан. – Приходит полюбоваться не реже одного раза в месяц. Знаток живописи. Не будем к нему подходить, иначе придется выслушать целую лекцию. Если же его прервать, он без стеснения пустит в ход трость. Раньше она считалась лишь модной деталью, теперь имеет вполне практическое применение. К примеру во Франции ее называют «право человека» и используют для защиты от злоумышленников.

— А наше «право» – не тревожить лорда Крейдона, — ответила Джоан тоже приглушенно и тоже с легким наклоном головы.

Выглядело, вроде они замышляли заговор. Заговорщики – всегда единомышленники. Оба ощутили единение под пиратским флагом и с тем ощущением вошли в следующий зал. Его заполняли предметы искусства, привезенные из разных стран: этрусские вазы с рисунками золотом по черной эмали, греческие амфоры с мифическими сюжетами по бокам, иранские серебряные кувшины с барельефами, индийские шахматы с фигурками в виде животных…

— Зал старины, — сказал Ричард. – Каждый предмет уникален и имеет свою историю. Вот статуя, изображающая египетскую богиню Падимахис. Она исписана заклинаниями, способными совершать чудеса. Давайте прикоснемся.

Почему нет? Джоан увлеклась. Она разглядывала вещи, о существовании которых не подозревала, слушала рассказы, которые нигде бы не прочла. Любопытство обуревало, она желала узнать историю каждой статуи, будто это был живой человек. Она была благодарна Ричарду, что согласился стать ее гидом в доме-музее. Она догадывалась – еще многие открытия ее ожидали, и предвкушала.

Она провела рукой по ногам статуи одновременно с Ричардом.

— И какое чудо следует ожидать? – спросила Джоан.

— На постаменте гравировка: «если двое ко мне прикоснутся, они сольются в одно существо так же, как Белый и Голубой Нил сливаются в одно русло».

— Шутка, конечно.

— Возможно. — «Надеюсь, что нет». – Пройдемте в рыцарский зал. Там главные мои сокровища. Не золото, не драгоценные камни, но редкости, хранящие историю. Прижизненный портрет основателя ордена тамплиеров Хьюго де Пайна. Меч и щит рыцаря Робина Грффит-Джонса, основателя нашего рода. Он придумал герб с восставшим львом и девиз.

— Как же он звучит?

— «Честь дороже жизни. Победа любой ценой».

— А есть редкость, которую вы пока не имеете, но мечтали ли бы заполучить?

«Твой поцелуй».

— Копье Лонгина. Им был убит Христос.

— О, расскажите поподробнее… Послушаю с удовольствием.

Джоан действительно испытывала удовольствие. И нечто вроде забвения. Затерянности во времени и пространстве. Она переходила из комнаты в комнату и с каждой закрытой дверью закрывалось и отодвигалось назад настоящее, в котором она только что существовала – танцевала, болтала, ела мороженое. Она будто совершала путешествие не по дому, но по прошлому и по другим странам. Она открывала новое, увлеклась, погружалась и не желала, чтобы ее потревожили извне.

Когда человек чем-то увлечен, время останавливается, условности перестают существовать. Ее долгого отсутствия конечно же никто не заметит. Сколько бы минут или часов она ни провела с герцогом, она вернется в тот же момент, который оставила за спиной. Пары будут танцевать тот же менуэт, слуги подавать те же десерты и напитки, торты так же будут стоять на столах. Музыка зазвучит именно с той ноты, которую Джоан слышала последней.

Рыцарский зал освещался скудно, всего пятью трехсвечовыми канделябрами, стоявшими тут и там, от того казался тесным, неровным. Джоан будто вернулась в летоисчислении на пятнадцать веков назад, когда замки были высокими и неприступными, как скалы, а комнаты походили на выдолбленные в скалах пещеры.

Тайная комната в старой шотландской крепости. Именно так она выглядела на картинках в книгах про подвиги короля Артура: фигуры в доспехах с головы до ног, портреты мужчин героического вида, на одном портрете дама на коне – вероятно жена рыцаря, в центре грубо сколоченный, круглый стол и двенадцать стульев, на столе кружки, амулеты, старинные свитки.

— Вроде рыцари Круглого стола только что сидели здесь… — сказала Джоан.

— Девушки часто в них влюбляются. Признайтесь, кого любили вы?

Слишком личный вопрос. Джоан помедлила – можно ли выдавать тайну сердца?

Можно. За пределы тайной комнаты она не уйдет.

— Сначала я любила Ланселота. Потом Тристана. Мой муж похож на него.

— А я на Ланселота. Мы до удивления похожи. Оба многое  пережили, во многом поучаствовали. Он всю жизнь любил одну даму, чужую жену — Гвиневру. Подозреваю, меня ожидает та же участь. Мы и внешне схожи. Взгляните. – Ричард показал на портрет над камином: мужчина с непокрытой головой, от шеи до груди – доспехи. Джоан разглядела в полумраке большие глаза, кудрявые волосы.

— Это же ваш портрет.

— Ему двести с лишним лет. Это Ланселот.  Художник Уильям Добсон. Считается лучшим английским портретистом.

— По праву. Ланселот выглядит как живой. Кажется, сейчас оживет и сойдет к нам.

— А может уже сошел… Давайте выпьем эля и представим себя в окружении рыцарей и крестоносцев.

За весь вечер Джоан ни на одно предложение герцога не ответила отказом. Не ответит и теперь. Слишком заманчивое предложение — очутиться в легенде. С самого начала путешествия по дворцу она потеряла ощущение реальности. И опасности. Нечего бояться картин, фигур. Она под защитой герцога — покровителя, гида, единомышленника.

Она кивнула. Отхлебнула из кружки. По рту разлился горьковато-медовый вкус вереска, разбавленный свежестью высокогорных трав. Не обычно и не противно. Люди прошлого ничего другого не пили, в том числе женщины и дети. Джоан допила, в голове закружилось. Благоразумие помахало на прощание рукой, фантазия унесла ее – в другие времена, другие места, другие события. Она и правда в прошлом, в Шотландии, в легенде. Сейчас послышатся шаги, войдет король Артур и обнимет свою королеву…

Ее и вправду кто-то обнял…

Поцелуй – сочный, сладкий, нежный и требовательный одновременно.

Незнакомый… Слишком приятный…

Сказка становилась слишком реальной. Фантазия уносила слишком далеко. Джоан вспомнила картинку: Ланселот и Гвиневра целуются над могилой короля… Эдварда…

Никогда!

Собрав последние здравые силы, Джоан заставила себя отшатнуться. Призвала на помощь благоразумие, хорошо, что оно не далеко ушло — вернулось, отрезвило, заставило осознать едва не совершенную ошибку. Ее вина, что дала Ланселоту… то есть Ричарду… повод подумать о себе лишнее. Дала себя опутать. Запутать. Соблазнить.

— Это не входило в мои планы…

— Скажите честно — вам понравилось?

Молчание говорит лучше слов. Ричард улыбнулся про себя. Первая победа.

«Вам понравилось?»

Легче всего было бы ответить «нет» — слово короткое, резкое, как щелчок ножницами. Оно слетает с губ, отрезает произошедшее и не несет за него ответственности. «Да» нельзя говорить не подумав, оно означает больше, чем просто звук. Кажется, именно к «да» склоняется наша скромница, которая только притворяется верной женой.

У Джоан горели щеки и губы — от стыда и от поцелуя. Она виновата. Или не она?

Самое подлое предательство – когда опутают добротой и опустят в пекло порока.

— Э…э… не знаю. Я ничего сейчас не знаю. В вашем дворце я потеряла себя. Стала кем-то другим. Слишком увлеклась легендами. Не хочу, чтобы они повторились в жизни. Там все плохо кончилось.

— Мы не можем переписать кельтский эпос. Но можем написать свой. И сделать так, чтобы для нас двоих все кончилось хорошо.

—  Ничто не кончится хорошо для Ланселота. Он разрушитель. Я возвращаюсь к моему Тристану. Он – любовь. А вас я не хочу больше видеть!

Джоан развернулась и побежала так быстро, будто боялась, что герцог оживит металлических рыцарей, и они все вместе бросятся в погоню. Она убегала от погони и от любопытства, которое едва не довело до беды. Она оставила его в рыцарском зале и, чтобы снова не быть им настигнутой, возводила за собой препятствия из стен и дверей. Она стучала каблучками по полу, предупреждая двери — они открывались, закрывались и как бы обрубали цепочки ее следов.

Чем дальше Джоан убегала, тем свободней становилась. От пут чужого добра и от собственного любопытства. Она пронеслась мимо редкостей, историю которых жаждала услышать всего четверть часа назад, мимо предметов искусства, которые желала рассмотреть в деталях.

У входа в картинную галерею приостановилась. Страшновато одной среди моря страданий. Но сзади погоня – и Джоан бросилась в зал, как в бой. Вела ее смелость отчаяния. Она пригрозила картинным убийцам кулаком, а оскаленной лошади пообещала дать по зубам туфлей.

Она вбежала в комнату для игры в карты с выбившимися из-под гребня прядями и воинственным видом, будто только что схватилась с Девой Озера за меч Экскалибур… нет, за мужа Эдварда…

И победила. Вот он – ее трофей. Мирно курит сигару, наблюдает за игрой и не подозревает, что был предметом битвы.

— Дорогая, ты прекрасно выглядишь, даже когда немного растрепана. От танцев, несомненно. Хорошо проводишь время?

— Ужасно.

— Неожиданно. Почему?

— Потому что без тебя. Поедем домой, дорогой. Мне надо тебе кое-что сказать… Нет, сделать…

Джоан дрожала. Эдвард подумал – от усталости, оказалось – от нетерпения остаться наедине. Уже в карете она набросилась на него с поцелуями, будто не видела целый год. Нет, целый век. Или тысячелетие. Любовь не умеет ждать. Минута расставания растягивается на вечность. Дорога до постели бывает слишком длинна. Желание обладать друг другом настигает на месте, и пусть остальной мир завидует или проваливается в тартарары…

Утром Джоан шептала утомленными губами:

— Нет большего счастья, чем лежать вот так, прижавшись друг к другу. И кощунство не делать этого без конца и без счета. Вчера… я испугалась, что потеряю тебя…

— Вздор. От чего бы это?

— От моей глупости… Но действительно вздор. Не будем вспоминать вчера. Будем жить сегодня, завтра и всегда. Любить, когда мы рядом, и желать, когда мы врозь. Не хочу разлучаться с тобой. Долгую разлуку я не выдержу. День – с трудом, ночь – никогда. Я умру на рассвете…

— Не надо, любимая. К чему разговоры о расставании? Не думай о плохом. Думай о хорошем. О нас с тобой. Нет большего счастья, чем держать тебя в руках, целовать твои щечки и губки. Ты – моя желанная. Подаренная Небом половинка сердца. Владычица моего ума. Когда я вчера играл в карты, поймал себя на том, что вместо дамы червей видел тебя… Кстати, про карты. Позволишь мне вечером отправиться на пару часов в клуб?

— О да. Я тоже отлучусь. Ужинаю у Пэт.

— Значит, встречаемся в полночь, на этом же месте. И не вздумай опаздывать. В наказание будешь зацелована до полусмерти.

— Я уже сейчас желаю быть наказанной.

— Желание моей повелительницы – закон.

 

15.

 

В полночь Эдвард не пришел домой, Джоан подумала – он увлекся картами и забыл о свидании. Что ж, вернется, получит наказание. В двойном размере, нет, лучше в тройном. Она улыбнулась и продолжила спать. Проснулась в шесть. Одна. Такого не бывало со дня свадьбы. Джоан села на постели и посмотрела на соседнюю подушку, будто спрашивая – где Эдвард?

Подушка не ответила. Придется догадываться самой.

Он ей изменил?

Скорее рай покроют ледники, а в преисподней расцветут розы.

Он заболел, не может двигаться, остался ночевать в клубе?

Нашел бы способ сообщить жене…

О чем-то страшном не хочется думать.

И не надо. Нет предпосылок. И вообще. Джоан еще ничего не знает, а уже пугает себя. Все просто: Эдвард где-то в доме — бессонница, он поднялся и, не желая ее будить, устроился где-нибудь в укромной комнатке с книжкой или сигарой, или с бокалом виски…

В дверь постучали. Вот он! Джоан вздохнула с облегчением и состроила нарочито укоризненный взгляд.

— Войдите.

Вошла горничная Джудит.

Облегчение улетучилось, укоризна сменилась недоумением.

— Где мой муж? – спросила Джоан. – Он дома?

— Нет, миледи, — ответила Джудит и принялась раскрывать шторы.

— Когда он ушел?

— Вчера вечером, миледи.

— И с тех пор не возвращался?

— Нет, миледи.

Джудит отвечала коротко, без выражения, без мнения, без сочувствия. Вышколенная горничная. Знает, как себя вести, чтобы не дать повод придраться, без вины обвинить. За сочувствие и лишние слова ей не платят. Исполнять обязанности и не говорить лишнего – все, что от нее требуется.

— Уйдите, пожалуйста. – Джоан едва сдерживала раздражение.

В беде на Джудит не стоит рассчитывать…

В беде?

Да. С Эдвардом что-то случилось.

Значит, и с Джоан что-то случилось. Не что-то мелкое, а катастрофа. Ее личный всемирный потоп. Именно, потоп — он струится по окну водопадом и шумит, будто океан вышел из берегов. Не дождь, а наводнение. Из него надо спасать Эдварда.

Как спасать – она сама не умеет плавать …

Ради мужа должна научиться. Когда-то он спас Джоан от наводнивших ее жизнь несчастий. Он построил Ноев ковчег – для двоих и направил его в спокойные, счастливые воды. Солнечные зайчики прыгали по волнам, паруса трепетали от прикосновений ветра…

Недолго длилось их мирное плавание, наскочил ковчег на прибрежный риф и пошел ко дну.

Корабли тонут быстро, Джоан тонула медленно и мучительно. Она барахталась в неизвестности, хваталась за каждую самую невероятную мысль, как за бревнышко: Эдвард задержался в клубе, в гостях, уехал по делам в Милтонхолл, отправился с миссией на континент…

Первые полдня она ходила по комнатам, изводила себя мрачными мыслями, подбадривала веселыми картинами – вот Эдвард подъезжает к дому, входит в дверь, обнимает ее… И станет не важно – как и почему, важно – он вернулся.

Вторые полдня она стояла в холле, лицом к двери, вслушивалась, всматривалась. Заслышав звук повозки, вздрагивала и бросалась к окну. Повозка проезжала мимо, Джоан возвращалась на прежнее место, в прежнюю позу. Когда Эдвард войдет, он первым делом увидит ее…

Она боялась отлучиться с поста. Не ела, не пила, не отдыхала. Запрещала себе плакать. Казалось: если заплачет, не увидит Эдварда никогда. Плачут по мертвым, а живых ждать надо. Она была как изваяние. Символ Ожидания.

В сумерках к дому подъехала карета и остановилась. Эдвард вернулся! Джоан бросилась встречать. Открыла дверцу кареты – внутри пусто. Внутри Джоан стало пусто. Она едва вникла в рассказ кучера Криса. Вчера он стоял возле клуба Уайтс, что на Пикадилли, ждал хозяина. Тот вышел незадолго до половины двенадцатого, к нему подошли трое офицеров, что-то сказали, усадили в служебную карету и увезли к реке. Там ждала лодка. Все четверо сели в нее и отправились в сторону Тауэра, скорей всего к «Воротам изменников». Крис ждал на берегу весь день до вечера, потом поехал домой. Он промок, дрожал и думал, что сделал что-то не так. Он устал от бессонной ночи и от того, что пришлось объяснять то, чего сам не понимал.

Не понимала и Джоан. Эдвард – изменник?

Чепуха.

Но не чепуха то, что он арестован.

Кем? За что? На сколько? Без суда?

У кого спросить? Что делать? Куда идти?

В Тауэр.

Начальник стражи сержант Блэйд был выходец из семьи фермера, прост характером и немногословен. Раньше он служил в Пентонвилле – тюрьме для отбросов общества и не церемонился с посетителями, приходившими повидать заключенных или передать письмо. Гавкнул ругательство, вытолкал взашей – вот и все обязанности. Ни ума, ни манер не требовалось, он чувствовал себя на своем месте.

За многолетнюю, добросовестную службу Блэйда перевели в Тауэр – тюрьму для аристократов.

Лучше бы его оставили сторожить отбросы…

Пришлось иметь дело с людьми прямо противоположного статуса, чем в Пентонвилле. На них не то что прикрикнуть, глянуть грубо нельзя. Так же нельзя много болтать, чтобы не выдать информацию об узниках, а родственников запрещено пускать дальше порога. Теперь его обязанность – выслушать просьбу и отказать с величайшей обходительностью.

К ней-то Блэйд и не был приучен. Каждый раз, когда приходилось объясняться, он краснел, обливался потом и заикался на самом не подходящем месте. Зато кормили здесь хорошо, мясо каждый день, он сам наедался и семью поддерживал. Потихоньку смирился. Приспособился. Чтобы не затягивать объяснение и не путаться в вежливостях, он взял за правило на все вопросы отвечать одно и то же. Посетителям надоедало разговаривать с туповатым сержантом и они уходили, не получив ни информации, ни повода пожаловаться.

У ворот сторожки его ждала графиня Торнтон — под густой, черной вуалью, руки в перчатках прижаты к груди. Блэйд выслушал ее с выражением, не проницаемым, как стена тюрьмы. С той же непроницаемостью он выдержал бомбардировку вопросами: «Здесь ли граф Торнтон?», «Позволите ли его повидать?», «Позволите передать записку… книгу… одежду…» и так далее. Когда не видишь лица, легче отказывать. На каждый вопрос он отвечал одно и то же:

— Простите, миледи, не положено. Нельзя. Запрещено.

Его не проняли слезы в ее голосе и просительно протянутые руки, он собрался развернуться и уйти, когда графиня подняла вуаль и… пригвоздила его к булыжной мостовой.

Взгляд – последний довод женщины. Блэйд был закаленный тюремщик, но против женских взглядов защиты не имел. Графиня посмотрела с такой мольбой, что имей он даже каменное сердце, оно сжалось бы и заплакало песочными струями.

Блэйд имел живое сердце, лишь одетое в кольчугу равнодушия. Взгляд графини пробил кольчугу, вонзил в его грудь ее боль. Нельзя оставлять больного человека без помощи. В простоватой крестьянской голове сержанта забегали мысли и сбили с толку количеством и быстротой. Он с трудом выудил более-менее пригодную и, запинаясь и краснея, проговорил:

— Ну-у-у… Простите… я двадцать шесть лет служу… Приказ… никому… ничего… Нельзя нарушать… Я правда… ничем не могу помочь…

— А кто? Кто может?

— Дела наших «постояльцев»… э-э-э… находятся в ведении департамента юстиции… Вам лучше… сходить… обратиться туда.

— К кому обращаться? Кто меня будет слушать? Кто меня пустит?

Согласился помогать, помогай до конца. Блэйд вдруг сообразил: приказ молчать относился к тому, что происходило в стенах тюрьмы, и не распространялся на то, что за ее стенами.

— Да… на прием почти невозможно попасть… и… э-э-э… если у вас нет знакомых… придется обращаться… лично то есть письменно… Ответ придет месяца через три… Чиновники… знаете ли… торопиться не любят.

— Но за три месяца я сойду с ума. А с моим мужем случится непоправимое. Помогите, пожалуйста.

— Простите… Не в моих силах.

Джоан возвратилась ни с чем. Дома ее встретили слуги с перепуганными глазами и экономка Дафна, у которой подрагивали губы и съехал чепец. Она рассказала:

— Когда вы уехали, ворвались солдаты и офицер. Он потребовал провести его в кабинет хозяина. Я отказалась. Он схватил меня за шею и чуть не задушил. Они вынесли какие-то бумаги. Они топали по лестницам, как стадо диких кабанов, и грохнули входной дверью так, что дом едва не рассыпался.

— А Эдвард? Про него что-нибудь сказали?

— Ни слова, миледи.

С одной стороны плохо – арест и обыск, с другой хорошо — если бы Эдвард был мертв, офицер сообщил бы где тело, чтобы забрать и захоронить. Значит, Эдвард жив. Значит, надо его спасать. За него бороться.

Одна Джоан не справится. К кому обратиться?

В ситуации беды у слабовольных людей тормозятся мозговые функции, у деятельных наоборот развивают повышенную скорость и несутся в направлении выхода. Джоан перебирала в уме имена друзей и знакомых. Таковых было немного, но важно не количество, а качество. Подруга Пэт говорила — ее муж работает в Вестминстере. Не в том ли департаменте, что заведует Тауэром?

Оказалось – в том. Джордж Хэттувэй пообещал узнать подробности и немедля сообщить. Но потребуется время. Сколько? Дня два.

Два дня… Как их пережить?

Пэт предложила, чтобы Джоан пожила эти дни у них.

Нельзя. Вдруг Эдварда отпустят, он вернется, а ее нет…

Джоан будет ждать дома.

Дни тянулись, будто Джоан отправилась в путешествие вокруг земли в запертой наглухо каюте и с не известной датой прибытия. Приехала Пэт. Без новостей. Просила подождать…

Несчастье с близким человеком порой страшнее собственного. Мука неизвестности терзает. Джоан терзала мука известности: кто попадает в Тауэр, живым не выходит. Если Эдвард умрет, и ей не жить, как не жить дереву, с которого содрали защиту-кору. Эдвард – ее муж, ее защита. Его арестовали – с Джоан содрали кожу. Тело превратилось в открытую рану, каждое движение, вздох и даже мысль причиняли боль.

Не шевелиться, не думать, не дышать…

Лежать…

Она лежала в позе трупа – со сложенными на груди руками, с глазами, уставленными в небытие. Она не жила и не умерла, зависла в промежуточном состоянии, в какой-то безумной фантазии, в слишком реальном кошмарном сне…

Дафна кормила ее супом с ложечки, поила чаем с медом, обкладывала грелками, растирала ноги. Джоан заснула впервые за несколько дней, а когда проснулась, у постели увидела Пэт. Она сидела рядом, но выглядела неясно, будто обернутая в туман. Она приняла облик бестелесной тени и пришла на тот свет навестить подругу?

— Дорогая моя, приходи в себя, вставай, собирайся с силами, они тебе понадобятся, — сказала Пэт.

Какие глупости. Лежать удобно, умирать хорошо, а жить больно. Вставать?

— Зачем? – спросила Джоан одними губами.

— Чтобы помочь Эдварду. Хорошая новость – он жив. Но… плохо то, что… Не знаю, говорить ли. Выдержишь ли?

Джоан пошевелилась – тело устало и ослабло, но слушалось.

— Выдержу. – Приподнялась на постели. Пока Эдвард жив, и она будет жить.

— Твой муж в Кровавой башне Тауэра. Это башня смертников. Его должны казнить.

— Но за что?

— Не знаю, дорогая. Это все, что Джорджу удалось узнать. Дело засекречено, подробности знает один только человек.

— Кто?!

— Герцог Элборо. Ты должна записаться к нему на прием.

— Лучше запиши меня на прием к Господу Богу.

— В данном случае твой Бог — Элборо. А в чем дело? У вас же были дружеские отношения, насколько я помню.

— С того времени, как ты помнишь, они поменяли статус на противоположный.

— Вы в ссоре?

— Мы в войне.

— Ах… девочка моя… Тебе следовало осторожнее выбирать себе врагов.

— Мне следовало слушаться друзей. Крестная Морин предупреждала.

— Ну, теперь поздно. Придется идти к герцогу с белым флагом.

— Зачем?

— Как зачем? Просить за Эдварда.

— Почему я?

— Потому что никто, кроме тебя.

 

16.

 

Карета графини Торнтон подъехала к Вестминстерскому дворцу со стороны часовни Святого Стефана. Джордж Хэттувэй со всей вежливостью встретил Джоан и повел внутрь. Дома они называли друг друга по именам, в официальном месте следовало обращаться друг к другу официально.

— Миледи, идемте скорее, пока герцог не ушел на заседание Палаты лордов.

— Вы же сказали, он назначил мне на этот час.

— Да, назначил, но у герцога никогда не знаешь. Он не любит ждать.

В холле часовни потолок высокий, как небо, и пол в крупную, сине-белую клетку. Джоан, закутанная в черное с головы до ног – пешка на шахматной доске. В святилище законотворчества и большой политики ее страдания мелки и не значимы, как страдания тысяч женщин, потерявших мужей в битвах, затеянных крупными историческими фигурами.

А вот и они — короли Англии. Белая кость, голубая кровь. Из белого мрамора, в два человеческих роста, они ближе к богам, чем к людям, мельтешащим у подножий. Они смотрят на Джоан сверху вниз и будто спрашивают: что делает чужачка в их святилище? Простым смертным здесь не место, тем более женам изменников.

Джоан пригнула голову и покраснела не только щеками, но всем телом так, что стало жарко. Хорошо — накрыта покрывалом, ее стыда не заметят ни проходящие мимо люди, ни стоящие вдоль стен статуи.

Она чувствовала себя изменницей, ведь это она… целовала… герцога…

Это ее должны были посадить в тюрьму.

Джоан представляла: она идет не по широким галереям Вестминстера, украшенным фресками и гобеленами, а по узким коридорам Тауэра мимо стен, исчерченных неловкими рисунками и надписями. Их сделали люди, которым не суждено было выйти на свободу. О чем они думали, кого вспоминали в свой последний земной час? Конечно же, тех, кого любили. Чертили на стенах их имена, чтобы остались навечно, как памятники. На одной стене есть имя «Джейн», нацарапанное ее мужем Гилфордом. Они прожили вместе несколько месяцев, они правили Англией девять дней и приняли казнь в одно и то же утро.

Пусть и Джоан казнят вместе с мужем. Нет, ее одну… Она виновата. Она примет смерть с покорностью и станет шестой дамой, обезглавленной в стенах Тауэра. Она почтет за честь присоединиться к компании трех королев, а также леди Рочфорд и графини Солсбери. В камере она услышит приговор. О содержании его будет гадать жаждущая зрелищ толпа и с пристрастием глядеть на стражников, когда те выведут Джоан. Стражники повернут секиры к ее шее. «Голова слетит с плеч» — догадается толпа и взвоет от восторга.

Джоан подняла вуаль и вошла в кабинет герцога Элборо, будто взошла на эшафот. В последнем слове она попросит оставить Эдварду жизнь. Если нельзя, пусть возьмут ее жизнь вместо его. Если нельзя, пусть казнят и ее. Ради Эдварда она согласна на все, даже на смерть. Даже забыть гордость. Она будет умолять, встанет на колени, поцелует руки…

— Что вам угодно? – спросил железным голосом Ричард.

Он стоял спиной к просительнице и глядел в окно на памятник Оливеру Кромевелю. У ног его лежит усмиренный лев, символ мятежного британского народа. Кромвель – пример для подражания, герой, который не получал, но забирал. Начинал как пивовар, а закончил как лорд-протектор королевства. Он умел укрощать непокорных.

И Ричард сумеет. Он укротит львицу-гордячку-графиню Торнтон. Он сплетет интригу, как паутину, накинет на нее и утащит в нору, в пещеру, в преисподнюю…

Строгость в голосе и пренебрежение в позе смутили Джоан. Она забыла зачем пришла… Ах да, просить за мужа. Но, кажется, зря. Просить можно человека, а герцог недвижен и холоден, как колонна. Просить колонну о снисхождении – попусту тратить время… Уйти… Провалиться…

— Так зачем вы пришли? – донеслось до Джоан. — Вы же сказали недавно, что не желаете меня больше видеть.

— Простите, ваша светлость… я… была неучтива… Прошу, выслушайте меня.

Ричард повернулся и с усмешкой уставился на ее покорно склоненную голову. Укрощение произошло без малейших его усилий. Она не гордая львица, но побитая кошка, ожидающая подачку. Готовая на коленях просить его милостей.

Вся в черном, как на похоронах. На собственных похоронах. Похожа на покойницу…

Но черт возьми, по-прежнему красива. Черное ей идет: подчеркивает легкую бледность, делает яснее глаза – они сияют, как изумруды со дна воды. В свадебном платье она не выглядела бы лучше…

Но стоп! Не забывать: она ведьма. Принимает обличья, которые выгодны ей в данный момент. Поддашься колдовству – она превратит воду в отраву, даст выпить и заставить сделает по ее.

А по ее не будет. Сегодня и далее всегда будет по его.

— Ну говорите. Коротко. Мне пора на заседание.

К железу в голосе Ричард добавил скрип недовольства.

И стал противен сам себе. Не она, а он должен бы упасть на колени, целовать ей руки, читать стихи: «…и дикая страсть возникла из ничего, сплела нас в один клубок, давай будем рядом из года в год, ты царица, а я твой Бог»…

— Ради Бога, помогите… Узнать про моего мужа. Он арестован, и я не знаю почему. Не знаю – что думать. Мне не сказали – что происходит.

— Я скажу… — «Что люблю тебя. Что хочу тебя больше всех женщин, которых когда-либо хотел и имел. Хочу, чтобы меня посадили в Тауэр, а ты бы вот так убивалась»… — Ваш муж арестован, как изменник. И понесет наказание. Хотите знать подробности? Вынужден вас огорчить: подробности засекречены.

— Но я жена. Ближайший к нему человек. Ваша Светлость, милорд… когда-то вы сказали, что я могу обращаться к вам за помощью.

— Ах, да. Неосторожное обещание. Но если дано, надо выполнять. Проблема в том, что… — Ричард подошел ближе и добавил вполголоса: — Секретные вещи я не имею права обсуждать у себя в кабинете. Стены имеют глаза и уши. Вы хотели только узнать или…

— И помочь. Если возможно. – Джоан тоже говорила тихо.  Благодарение Небу, герцог на нее не в обиде и, кажется, склонен к сочувствию. Они опять заговорщики и единомышленники. Его благосклонность она не должна потерять. Должна слушать и соглашаться с любым предложением.

Ричард прочитал согласие в ее глазах. «Отлично. План осуществляется. Я дам ей надежду, которая затмит ее осторожность и здравый смысл. Нужное мне решение она примет сама».

— До суда многое можно изменить. После ничего. Как далеко вы готовы пойти, чтобы облегчить участь мужа?

— Готова на все. Умереть. Убить. Взорвать Парламент…

— …и затмить славу Гая Фокса? Нет, миледи, подвигов от вас не потребуется. Но я тронут вашим отчаянием. Предлагаю обсудить вопрос вне официальных стен. Например, у меня дома. Предупреждаю — медлить нельзя, завтра материалы дела будут переданы судьям для ознакомления.

— Значит, я должна приехать сегодня?

Ричард поймал ее быстрый взгляд и правильно его растолковал.

— Надеюсь, вы не думаете, что я собираюсь воспользоваться ситуацией в грязных целях? Уверяю, в моем доме вашей чести ничто не будет угрожать. Если сомневаетесь – уходите немедленно…

— Я не сомневаюсь.

— В одиннадцать вечера за вами заедет моя карета.

— Буду ждать.

Она поклонилась, набросила вуаль и ушла.

Как быстро… Ричард закрыл глаза, желая сохранить недавнюю картинку. Жаль, что он не художник. Он бы запечатлел ее именно такой – бледной, растерянной, беспомощной. Получился бы самый правдивый портрет. И самый ценный, потому что в нем была бы видна живая, страдающая душа. Портреты, которыми увешаны стены в его доме, он приказал бы отнести на чердак. В них ничего настоящего. Не реальные люди, а те, которыми они хотели бы себя видеть. И показать потомкам. Вместо души – гордыня. Вместо чувств — богатые одежды и драгоценности, которые на картине ничего не стоят. Благодаря мастерству художника стекляшка выглядит как бриллиант, а тривиальный бархат как французский атлас «помпадур».

Ричард написал бы портрет Джоан и повесил в спальне. Он бы обращался с ней, как с живой. Он бы улыбался ей по утрам, желал «доброй ночи» перед сном, а ночью представлял бы лежащей рядом.

Когда-нибудь… нет, очень скоро она сойдет с воображаемой картины и ляжет рядом.

 

17.

 

С последним, одиннадцатым ударом в дверь постучали. Джоан накинула на голову черный шарф, один конец перебросила через плечо, другим прикрыла лицо до глаз. Выбежала на улицу – и прямо в карету. Дверцу открыл не сказавший ни слова мужчина с темным пятном вместо лица. Он походил на вылезшего из могилы покойника, замазанного землей. Они бродят с закрытыми глазами и молчат. Закрывая дверцу, мужчина сверкнул белками глаз, Джоан догадалась — это живой человек, негр, и вздохнула с облегчением.

Она пыталась сосредоточиться и сообразить – как вести себя с герцогом, что говорить, что просить. Сосредоточиться не удалось. Колеса дребезжали, копыта рассыпали дробь, снег сухо молотил по крыше, кровь стучала в висках. Шум снаружи и внутри. Разболелась голова.

Ехала дольше, чем ожидала, не менее получаса. К концу устала – от напряжения, ожидания и тряской дороги. Когда выходила, удивилась, что помогал ей не белолицый кучер Крис, а незнакомый черный человек… ах да, это же кучер герцога… Куда он ее привез? Не во дворец в Вест-Энде, где проходил благотворительный бал, а к загородному дому, вернее – к замку, если судить по очертаниям на фоне ночного неба. И хорошо. Здесь меньше чужих глаз.

Она опять прикрыла лицо шарфом и прошла из кареты в боковую дверь вслед за дворецким. Шли не по парадным лестницам и галереям, а узкими, пустынными проходами, вероятно, чтобы соблюсти инкогнито новоприбывшей. Забота герцога тронула Джоан. Конечно, других гостей у него нет, но случайный взгляд слуги мог бы ее спугнуть или смутить.

Ее смущали даже портреты, они смотрели с презрением и высокомерием, она отворачивалась или опускала глаза. Одна картина привлекла внимание. Она была не высокая, но продолговатая, иначе не изобразить лежащую на постели женщину: обнаженная, она бесстыдно выставила напоказ полные груди и очерченный плавными линиями треугольник внизу живота. За шторой виднелась лютня — на старинных картинах она означала дом свиданий, бордель.

Из уголка сознания выглянула мысль — возможно, и Джоан придется вот так лежать… Где она оказалась? Куда ее ведут? Вернуться пока не поздно? Сохранить репутацию, честь замужней дамы…

Глупая мысль, загнать обратно в угол. Герцог обещал не посягать на ее честь, а ему можно верить.

Можно ли?

А что остается…

Дворецкий открыл дверь, пропустил Джоан, закрыл. Комната небольшая, похожа на будуар, но без женских безделушек: статуэток, вазочек, корзинок, от которых замельтешило бы в глазах, без того усталых. И без пошлых картинок, свойственных борделю. Выдержана в тонах поздней осени: листья опали, птицы отпели, в природе покорность и умиротворение. Освещение – закат: пара канделябров и камин.

Тяжелые шторы спускаются волнами и придают мягкости немного пустой, по-мужски строгой обстановке. Ковер на полу придает уюта и заглушает звук. В алькове на постаменте ваза белого фарфора с букетом белых роз и нет ни постели, ни софы, которые намекали бы на неблаговидные цели хозяина. По стенам развешаны инкрустированные серебром охотничьи рожки и картины.

Над камином не мрачный портрет какого-то далекого предка, но картинка обыденной жизни: мужчина с ружьем и связкой убитых вальдшнепов, женщина с младенцем на руках, дети постарше играют с собакой, горит очаг, висят кастрюли, лежит хлеб – Джоан будто ощутила его терпкий запах. Простое человеческое счастье. И не надо ни драгоценностей, ни разносолов. Хлеб сладок и вода вкусна, если вместе с любимым мужем…

Вместе с мужем она сейчас в руках одного человека – он стоит у камина с рюмкой скотча: голова склонена, кудри упали на виски. Днем он зачесывал их назад и выглядел строже, неприступнее. Теперь – трогательнее, человечнее, почти беззащитно. Перед знакомством Пэт предупреждала Джоан: «Будь с ним осторожна. Герцог – опасен. Мало того, что богат и влиятелен, он чертовски хорош собой». Сейчас он был именно «чертовски хорош». Он поставил рюмку и поспешил к гостье — поцеловал руку, предложил сесть на диван, уложенный подушками. Спросил – не желает ли она фруктов? чаю? вина?

Нет?

Тогда приступим к делу. Сел рядом, обдав Джоан легким запахом виски и сигар. Точно так пахло от Эдварда… Голова, утомленная дорогой, закружилась. Джоан стоило усилий, чтобы сохранить если не полную ясность ума, то хотя бы половину. Герцог вечером – полная противоположность себя днем. Любезен, предупредителен, как хозяин, желающий угодить гостям. Вернее, одной гостье. Ей. Хороший знак или…

Скоро узнает.

— Вам не терпится узнать подробности дела вашего мужа, – сказал Ричард и взял папку — бумаги подшиты с чисто английской аккуратностью, как страницы в книге. – Ситуация серьезнее, чем вы, возможно, предполагали. Некоторые материалы касаются и вас.

— Что это значит?

— Что вас тоже могут арестовать, — сказал Ричард строго и тут же смягчил тон. — Не бойтесь, не в моем доме. Здесь вы в полной безопасности. Но по порядку. Обвинения против графа следующие: членство в запрещенной организации, подготовка террористического акта, антиправительственная агитация, убийство. А также: нелегальная игра на бирже, подделка документов, избиение человека, пребывание со шпионскими целями на территории другого государства, имеется в виду Франция, и еще восемь пунктов. Их упоминать не буду, чтобы не утомлять вас.

Джоан онемела, будто услышала богохульство из уст диакона.

— Вы… серьезно… вы… не ошиблись? Это про моего мужа? Это же нелепо… бред… оговор…

— К сожалению, не оговор. Каждое обвинение подтверждено документами. Полагаю, вы в курсе, что он состоял в тайной организации под названием «Клуб любителей чая». Они вели пропаганду против правительства и имели группы поддержки по всей стране. В деле есть показания двух ее бывших членов. Они утверждают, что граф играл там не последнюю роль. Под его руководством, в частности, готовились вооруженные акции против кораблей, которые по мнению членов клуба занимались работорговлей. А вояж во Францию год назад? Встречи с сомнительными персонами, убийство Виктора Де Леклера, избиение Филиппа Ришара и Жана Матье.

— Они напали на него, хотели убить. Эдвард отбивался…

— И очень неудачно. Вернее, удачно, но теперь придется отвечать.

Слова герцога падали, как песчинки в песочных часах счастья Джоан, вот часы опустели, счастье ушло. Короткое же время ей было отмеряно, неполный год. Если перевернуть часы, посыплется не счастье, а его противоположность. За что ей?

— Боже мой…

Джоан закрылась ладонями, желая отгородиться, отдалиться от того, что услышала и от того, что еще предстоит услышать. Она покачнулась. Ричард поддержал ее теплой рукой за плечо.

— Как вы себя чувствуете? Принести воды?

— Не надо. Сейчас пройдет. Продолжайте, пожалуйста.

— Неприятно сообщать, но в досье имеются компрометирующие материалы и на вас.

— На меня? Вы шутите. Что же такого преступного я совершила?

Ричард сделал извиняющийся тон.

— Графиня, послушайте, мне претит роль глашатая дурных вестей. Я был бы счастлив сообщить вам нечто более радостное. Что завтра наступит весна. Что с неба посыплется не снег, а…

— …манна. Нет. Не надо меня жалеть. Говорить не то, что есть. Я хочу знать, к чему готовиться.

— Письма графа Торнтона, адресованные его французским коллегам, написаны женской рукой.

— Переписку на французском вела я, под диктовку Эдварда. Мой язык лучше. Но в письмах же не содержалось ничего крамольного…

— С вашей точки зрения. Они использовали криптологию, определенными словами шифровали смысл. Далее. В прошлом году полиция Беверли расследовала несколько криминальных дел, в которых фигурировало ваше имя. Одно из них – смерть некоей Мойры Паттерсон.

— Она убила сама себя. Есть свидетели. Пастор Томпсон и его помощница, не помню имени. Они доказали мою невиновность.

— Оба они исчезли. Дело считается незавершенным. И главное подозрение снова на вас.

Джоан не ответила. Она потеряла нить разговора. Она была пьяна, не выпив ни капли вина. Она устала до того, как сюда приехала, а после всего услышанного… Мозги в тумане, мысли разбегаются… Надо их собрать. С собой поговорить.

Джоан отвернула голову от папки, не желая вникать в ее обвинения, вдыхать ее ядовитые пары. Обвела взглядом комнату, остановилась на пламени камина. Огонь помогает думать.

Верить ли тому, что сообщил герцог?

Почему нет?

Потому что слишком невероятно. Слишком большая разница между тем, что он говорит, и тем, что она видит. Он рисует картины надвигающейся угрозы и войны, она же видит картины мира и покоя. Война – это грохот пушек, стоны раненых, залитые кровью поля, над которыми витает тошнотворный запах смерти. Это где-то далеко. А Джоан здесь, в уютном будуаре. Тишина обнимает ее мягкой кашемировой шалью, камин горит желанием угодить, дух дров щекочет ноздри…

Покой, как на картине в простенке: быки с радостью тянут повозку, погонщик мирно прикорнул на облучке, гуси выступают следом, вытягивая шеи и поглядывая с важностью. Они не знают, что придет мясник и отрубит их гордые головы.

Если Джоан не поможет Эдварду, придет палач и отрубит…

— Нет! Я не вынесу. Я не выживу. Я не верю.

— В мои планы не входило ввергать вас в печаль. Если не хотите слушать, я замолчу. Если хотите уехать, я велю подать карету. О вашем посещении не узнает ни одна живая душа, репутация не пострадает.

Но пострадает муж. Встряхнуться, подумать, принять решение — от него зависит жизнь… две жизни…

— Давайте сейчас не про меня, а про Эдварда.

— Давайте. Его делом занимается лично Верховный судья лорд Карнавон. Главная статья обвинения: «государственная измена». Та же статья вменялась, к примеру, королеве Катерине Говард и лорд-канцлеру Томасу Мору. Оба окончили дни на плахе. Ее вина заключалась в интимной связи с пажом и не была доказана, его – в том, что нашел королю неподходящую невесту. Мелочи по сравнению с прегрешениями вашего мужа.

— Вы предполагаете…

— Знаю точно. Его ждет то же самое наказание. В материалах дела каждому преступлению посвящена отдельная глава. В конце каждой главы лорд Карнавон обычно делает пометку насчет обоснованности доказательств. Четыре раза он записал, что преступление считает доказанным. Достаточно двух раз, чтобы вынести смертный приговор.

Слезы подступили к горлу, Джоан подавила их. Если расплачется, то надолго, а времени нет. Эдварда надо спасать немедленно. Она положила руку на руку Ричарда, поймала его взгляд. Он прочел в ее глазах раньше, чем она сказала:

— Помогите спасти мужа.

Он прикрыл веки, чтобы она колдовством не выведала его намерения. Она висит на шелковой ниточке, он ее обрубит, даст ощутить ужас падения, потом подставит руки, чтобы поймать. Только в таком порядке. Жестоко? Да. Иначе нельзя. Покоряют не калачом, но мечом.

— Он вам не муж.

— О чем вы говорите? Мы женаты — в церкви, при свидетелях.

— Распоряжением епископа Кентерберийского брак аннулирован. Вы оба не имели права в него вступать. Вы, как особа несовершеннолетняя, должны были сначала заручиться согласием опекуна, коим является нотариус Хопкинс. А граф должен был сначала развестись с первой женой. Она подала протест и обвинила его в многоженстве.

— Но Эдвард получил развод. Давно, в Индии, у губернатора Мадраса. Я видела бумагу, с подписью и печатью.

И Ричард видел. Ее нашел офицер, проводивший обыск в кабинете. К сожалению, бумага пропала… сгорела в этом самом камине.

— В Индии он развод получил, а здесь не подтвердил. Фактически граф все еще женат на той, первой. Я бы сказал — непростительная небрежность с его стороны.

Лицо Джоан загорелось, руки похолодели, в голове закружилось. Если сейчас же не встанет — упадет на подушки в позе, в которой лежала дама на картине. Ричард подумает, что это намек, оскорбится, прогонит. Он помогает ей не для того, чтобы воспользоваться…

А для чего?

Ах, не надо сейчас…

Пройтись, проветриться, освежиться – когда сидишь, в голове образуется застой.

Встала – слишком резко, пошатнулась и… упала в руки Ричарда.

Если есть на кого опереться, хочется быть слабой, переложить горе на чужие плечи. Горе перекладывают не словами, но слезами. Джоан рыдала, вздрагивала плечами, как ребенок, и как ребенок думала – сейчас поплачет, и горе пройдет.

Но у маленьких маленькое горе, а у больших большое. И оно само не проходит.

— Что мне делать? Помогите, Ваша Светлость, милорд…

— Послушайте, давайте без церемоний. – Он поглаживал ее плечи, иногда целовал в лоб. Он перешел черту интимности, за которой титулы и звания выглядели неуместно. – Называйте меня Ричард, а я буду называть вас Джоан. Надеюсь, не слишком фамильярно для бывшей гувернантки? – Она помотала головой, лежавшей на его груди. – Вот и хорошо. Скажи, Джоан, чего ты хочешь больше всего?

— Чтобы прекратился этот кошмарный сон.

— Сны не в моей власти. Пожелай что-нибудь попроще.

— Чтобы Эдвард остался жить.

— Тоже не в моей власти. Его осудят на смерть.

— Но ведь приговор пока не вынесен. Милорд… Ричард. Вы влиятельный человек, заседаете в Палате лордов. Помогите. Я знаю, надо будет заплатить. Я заплачу. Любые деньги. Продам земли, акции, драгоценности. Ради Эдварда…

— Ты никогда его не увидишь, даже если продашь британский остров.

Ричард отстранился. Надоело играть в ее наивность и свою доброту. «Предлагает то, что у меня в избытке. Предложила бы то, чего нет, скорее добилась бы желаемого».

— Ты должна осознать значение слова «никогда». Представь: сгореть в огне, утонуть в море, затеряться в космосе. Из «никогда» не возвращаются. Граф не вернется, даже если каким-то чудом избежит казни. Ее в исключительных случаях могут заменить ссылкой в Австралию без права переписки и возврата на родину. Для родственников — то же самое что смерть, но без могилы, куда бы они пришли погоревать. А для осужденного хуже смерти. Попадет на рудники, протянет года два в лучшем случае. Половина ссыльных не выдерживают и года. Не знаю, какое наказание выбрал бы он сам.

— Мне невыносима мысль, что Эдвард умрет.

— Вправе ли ты решать за него?

— Когда на кону жизнь, о правах не рассуждают.

Ричард прошел по комнате, как бы в задумчивости. На самом деле он следил за Джоан. Она достаточно подавлена и запугана, она мягка, как глина, из которой он слепит нечто на свой вкус. Вопрос — что: забаву на вечер, любовницу на сезон?

А потом опять отправляться на поиски?

Надоело.

Вдруг всплыло лицо старого китайца, испещренное морщинами, как старый пергамент мудростями. «Счастье можно искать по всему свету, а найти там, где начинал путь».

Может, Ричард уже нашел – не на время, а «пока смерть не разлучит»? Рано говорить. Девушка должна пройти последний экзамен. Вдруг она, как мраморная Венера – снаружи прекрасна, как богиня, а в постели холодна, как статуя.

— Хорошо, Джоан. Твое отчаяние меня тронуло. Не буду ничего обещать, но попробую. Лорд Карнавон – мой дальний родственник. Раз в неделю мы вместе обедаем, иногда ездим на охоту. Если я попрошу, он не откажет. Но. Одно дело попросить, например, пса для охоты, другое — отменить казнь государственного преступника. Ты должна понимать ответственность, которую взваливаешь на меня. И должна ее разделить.

— Каким же образом? Я не знакома с лордом Карнавоном или с другими судьями.

— Мы заключим контракт. Я делаю что-то для тебя, ты делаешь что-то для меня. Справедливо?

— Конечно.

— Подумай хорошенько, на какие жертвы ты готова пойти ради спасения жизни графа Торнтона?

— Назначайте любую цену.

— Деньги мне не нужны.

— А что?

— Хочу, чтобы ты провела со мной сегодняшнюю ночь.

Пауза. Осознать. Согласиться или отказать? Если она откажет – он откажет. Что же делать?

— Но ведь я замужем…

— Брак аннулирован. Официально ты свободная женщина.

— Но вы обещали… не посягать на мою честь.

— Я не посягаю. Я обсуждаю условия контракта. Ты хочешь одно, я — другое. И запрашиваю самую малую цену. Кому-то другому та же услуга стоила бы целого состояния и много чего еще.

— Мне будет стоить репутации.

— Репутация – это умение делать неприглядные дела в секрете от общества. О нашем соглашении не узнает ни одна живая душа.

— А как я буду жить с мыслью, что изменила любимому человеку?

— А как ты будешь жить с мыслью, что могла спасти ему жизнь и не сделала – из боязни замарать репутацию перед самой собой? Впрочем, я не настаиваю. Выбирай.

— Можно мне подумать?

— Даю полчаса, — сказал Ричард и вышел.

Джоан протянула руку к папке и двумя пальчиками, будто обложка была пропитана ядом, открыла, полистала. Протоколы допросов, имена, подписи, печати. Грозные слова «достоин смертной казни». Выпала бумага. Письмо начальника архива военного министерства об отсутствии запроса на развод графа Торнтона и его жены Элизабет Малкин.

Ричард говорит правду. Но если так, то Джоан больше не графиня Торнтон. Ее лишат титула, имущества, дома. Ее лишат Эдварда…

А его лишат жизни: или быстро – на плахе, или долго, мучительно – в ссылке. И Джоан ответственна за приговор. Она ощутила себя палачом, смотрящим через щелку черного колпака на человека, который дороже всего на свете. Что выбрал бы он сам? Ссылку? Нет, он не пожелал бы стать рабом, предпочел бы умереть сразу.

Умереть… Какое странное слово, не подходящее ее мужу. Он – молодой, здоровый, крепкий, как платан. Она – орхидея, обвившаяся вокруг его ствола. Он питает ее любовью, она обнимает его нежностью. Они вросли друг в друга. Они не смогут друг без друга. Если его срубят, она упадет и пропадет.

Нет, он не должен умереть. Она не даст ему умереть. И пусть герцог говорит, что в любом случае она его больше не увидит, но…

Пока человек жив, жива надежда.

Чудеса случаются…

А вдруг?

Вдруг подуют попутные ветры, звезды укажут путь кораблю, и он снова вернется в родную гавань?

Эдвард вернется…

За его возвращение ей придется заплатить слишком дорогую цену. И нести этот позор до конца жизни. Пусть никто не узнает, но будет знать она. И непременно узнает Эдвард. Догадается. Сможет ли он ее простить? Сможет ли она себя простить…

Опять подступили слезы. Джоан подняла глаза на картину счастливой семьи, подошла ближе — рассмотреть. Если бы Небеса предложили ей исполнить одно-единственное желание, она пожелала бы оказаться там. Она научилась бы печь хлеб и ощипывать вальдшнепов, варить суп и орудовать кочергой. Она просыпалась бы от детского смеха и засыпала бы от поцелуев мужа Эдварда…

А придется позволять целовать себя чужому человеку.

За окном ночь, и снег скребет стекло.

Стыд скребет душу.

Убежать бы. Подальше. Туда, где ее не найдут. Где не будут заставлять унижаться, упрашивать. Где свобода, гордость и полет. Где каждый делает что хочет: солнце смеется, облака бегают наперегонки, ветер заигрывает с листьями…

Скрипнула дверь, шаги по ковру. Ричард сзади.

—  Так что ты решила? Хочешь спасти жизнь графа Торнтона?

— Вопросы жизни и смерти — в компетенции Высших Сил. У них мудрость, накопленная за тысячелетия. А мне всего семнадцать лет…

— Вполне сознательный возраст. Ты вступила во взрослую игру и должна соблюдать правила. Миром управляют мужчины. Женщинам приходится взрослеть раньше срока, если они хотят чего-то добиться. Скидка на возраст или неопытность не делается — ни прачкам, ни гувернанткам, ни дамам с королевской кровью в жилах. Маргарет Бофорт, графиня Ричмонд, была выдана замуж в двенадцать лет, в тринадцать родила ребенка, в тридцать овдовела в третий раз. Она жила в разгар войны между Йорками и Ланкастерами. Она переходила из лагеря в лагерь, участвовала в заговорах, ложилась в постель с врагами — по одной причине: чтобы выжить и возвести единственного сына на престол. Она перенесла опалу, ссылку, заключение, нищету. Она выдержала то, что не выдержал бы иной рыцарь, но сделала-таки сына королем и умерла с чувством исполненного долга. Когда принуждают обстоятельства, женщина способна на великие дела. От тебя ничего подобного не требуется. Последний раз спрашиваю – да или нет?

— Да.

 

18.

 

Залитый золотом солнца сад испаряет душистые ароматы лета. В воздухе плавают флюиды покоя и счастья. Птицы поют заливистые песни. Бабочки с беспечностью однодневности порхают от цветка к цветку – когда смерть близка, острее желание насладиться каждым мгновением. Джоан срезает едва расцветшие, юные розы и кладет в плоскую, продолговатую корзину, которую держит… Эдвард. Она улыбнулась.

Во сне. Она спала и знала, что улыбнулась.

Она отвлеклась, укололась, вздрогнула. В тот же миг птицы смолкли, бабочки исчезли, вокруг потемнело, будто небо задернули черной гардиной. Грянула гроза. Джоан хотела крикнуть «скорее в дом!» — язык не повиновался. Хотела схватить Эдварда за руку, потянуть за собой – не получилось. Надо спасаться от дождя – ноги не двигались, будто вросли. Вон беседка, бежим, Эдвард! Оглянулась, а его нет. Корзинка на земле, а вместо цветов дохлая рыба…

Это всего лишь сон. На самом деле он здесь, рядом. Она же чувствует, что лежит не одна. Голова покоится на чьей-то руке, и она принадлежит мужу – кому же еще? Как хорошо… Давно не было так хорошо… Спасибо ему… Джоан со сладким стоном повернулась и, не открывая глаз, ткнулась губами в его губы. Он ответил, но по-другому, чем всегда – не мягко, шутливо, но жадно, требовательно.

Он по ней соскучился. Она по нему тоже. Они целовались со страстью пилигримов, припавших к живительному роднику. Джоан стало жарко, она вынула руку из-под одеяла, подняла к его голове, провела по волосам. Вместо прямых, коротких ощутила длинные, кудрявые – они оплетали пальцы. Не Эдвард! Она отпрянула, мужчина удержал ее, сильнее прижал к себе. Прошептал:

— Спасибо за эту ночь. Скажи честно – тебе понравилось?

Слишком понравилось. Так, что самой противно. Джоан уткнулась в подушку.

— Не спрашивай.

— Мне тоже.

— Я не сказала «да».

— Ты не сказала «нет».

Она не умеет врать, притворяться. Ночью она выдала себя — не лежала с отсутствующим лицом и деревянным телом. Наслаждалась не меньше Ричарда. Скорее всего она представляла на его месте мужа и утешалась мыслью, что после одной измены будет хранить ему вечную верность.

Начиталась романов. Вечной верности, как и вечной любви, не бывает.

Ей предстоит многое о себе узнать.

Кто умеет наслаждаться физической любовью не выдерживает воздержания. Рано или поздно она затоскует без мужской ласки, и будет не до романтики. Она опять обратится за помощью к Ричарду и он опять ей поможет. Она та самая женщина, что он искал. И нашел. Он станет ее мужем – единственным, настоящим, и смерть их не разлучит.

Самая сладкая его победа. Самое светлое его утро – хорошо бы оно длилось долго и счастливо…

— Позавтракаешь со мной?

— Нет. Ричард, я не хочу, чтобы ты думал обо мне хуже, чем я есть. Не жди продолжения. Понравилось мне или нет – не важно. Бабочка-однодневка родилась, выполнила предназначение и умерла. Я выполнила условия контракта и умерла – для тебя.

— Понимаю… Хочу, чтобы и ты не думала обо мне хуже, чем я есть. И чтобы знала: я твой друг и приду на помощь, когда бы ни потребовалось.

— У меня нет других родственников, которым грозит плаха.

— Советую следующего мужа выбирать с осторожностью.

— Следующего мужа не будет. Один и навсегда. Я ухожу.

— Подожди. Сегодня Рождество.

— Ах да, совсем забыла… Праздник не для меня.

— Хочу сделать тебе подарок.

— Не надо. — Джоан села на кровати, прикрывая одеялом грудь, готовая убежать. — Мне нечего подарить в ответ.

Сухой тон, сухой взгляд. Ричарда кольнуло: она уже не здесь, хотя присутствует. Она уже чужая, хотя совсем недавно была его. Она снова затвердела, и он не успел что-то определенное слепить. Придется начинать едва ли не сначала.

— Ты уже подарила — себя. Ничего дороже я не получал. Ты держалась безукоризненно: не жаловалась, не изображала жертву. В награду… я разрешу тебе повидаться с мужем.

— Правда? Когда? Меня пустят в Тауэр?

Путь к сердцу женщины лежит через исполнение ее желаний. В глазах Джоан сверкнул благодарный огонек. В сердце Ричарда мелькнула надежда на поцелуй перед уходом. Он стареет? Раньше его любовницы надеялись на прощальный поцелуй…

— Он в тюрьме для государственных преступников в Билстоне.

— Где это?

— Двадцать пять миль на север.

— Сегодня же отправлюсь.

— Без пропуска не пустят. Сегодня в Вестминистере выходной. Завтра днем я поговорю с лордом Карнавоном. Если дело будет улажено, напишу письмо коменданту крепости, капитану Рейнолдсу. Оно послужит пропуском. Завтра вечером можешь приехать забрать.

Вечер означает и ночь. Ричард сделает подарок ей и – себе. Отказать ему значит отказать себе во встрече с мужем. Согласиться значит еще раз мужа обмануть.

Опять дилемма, опять решать и немедленно.

В конце концов – что она теряет?

На тропу греха мы вступаем – в первый раз со страхом, второй с любопытством, а далее получается само собой и вроде не бывало по-другому.

У Джоан будет. Она согласится на второй раз и больше никогда. Ни с ним, ни с кем. Кроме Эдварда.

— Хорошо.

 

19.

 

Когда тебе плохо – смотри на цветы или принимай ванну.

Джоан делала и то, и другое. Она сидела в воде и играла с лепестками роз, которые плавали по поверхности – прогоняла и смотрела, как они возвращаются на свои места. Почему человек не может возвратиться на то место и в то время, с которого начались несчастья?

Хватит об одном и том же. Джоан растянулась на мягкой ткани, устилавшей дно ванны, закрыла глаза, отрешилась от внешнего мира. Отдохнуть… Забыть треволнения последних недель, оставить воспоминания сегодняшнего утра. Она вернулась и застала дом в розах, они лежали на коврах, на столах, на полках, везде. Темно-бордовые, как кровь сердца. Такую же когда-то подарил ей садовник Эверт — с внешностью гоблина и душой ангела. Он никому не делал зла, а его убили. Эдвард никому не сделал зла, а его хотят убить.

Жизнь коротка, смерть внезапна.

Человек с судьбой один на один. Судьба сильна, у нее толпа помощников: случайности, неудачи, подвохи, ловушки. Человек слаб, у него в помощниках… только друзья. Их бывает много или мало. Но никогда не знаешь, кому можно доверять.

Доверяй тому, кто в радости не завидует, а в горе не бросает.

Том, сын Эверта, вырастил розы специально для Джоан. Экономка Дафна украсила ими жилье. Цветы – зримое проявление добра, символ утешения. Люди, которые желают тебя утешить – друзья.

А Ричард? Он не сделал ничего плохого, значит не враг. Он не сделал ничего просто так, значит не друг. В любом случае она должна быть ему благодарна. Видно, таков закон: за хорошее надо платить, плохое получаешь даром.

Противно то, что ей не было с Ричардом противно…

Ну и что?

Этот секрет не узнает ни Бог, ни человек, она утопит его в горячей воде и выйдет очищенной и прощенной, как после исповеди.

Грех, совершенный во имя большой цели – не грех, а жертва. Ее жертва была не зря. Вот доказательство, свернутый и запечатанный листок. Он дороже, чем Хартия вольностей. Всю обратную дорогу она не выпускала его из рук, прижимала к груди пропуск в тюрьму, как пропуск в рай. Она едва не поддалась нетерпению отправиться от Ричарда прямиком в Билстон.

Здравый смысл и чувство вины подсказали: смой грязь с души и чужие поцелуи с губ, тогда поезжай к мужу.

Джоан вышла из ванны, обернулась полотенцем. В теле чистота, в мыслях невинность. Она стерла последнюю каплю и будто стерла события последних дней и ночей. Переоделась в новое и будто начала новую жизнь.

Отправилась в путь с новыми надеждами. Они летели к Эдварду впереди кареты, которая ползла, как улитка, и хотелось, чтобы у нее на месте дверей выросли крылья.

Дорога тянулась по заснеженным, пустынным полям, походившим на лунные пейзажи. Двадцать пять миль давно должны были закончиться, вдали должны были показаться крепостные стены, но ни стен, ни других построек на горизонте не возникало. Вероятно, карета заблудилась. Объезжает луну по экватору – в двадцать пятый раз…

Наконец, на холме среди белой пустыни показались зубчатые очертания. Кучер свистнул и стеганул коней, карета вздрогнула и поползла быстрее. Джоан будто очнулась от летаргического сна, в который погрузил ее унылый пейзаж. Уныние отбирает силы, желание достичь цели наделяет сверхъестественными способностями. Джоан подняла голову, как первый цветок, пробивающий снег. Теперь ее ничто не остановит. Если вдруг налетит пурга и наметет метровые сугробы, она так же легко пройдет по снегу, как Христос ходил по воде. Она взлетит к башне – на крылатом коне, на волшебном ковре, на шее лебедя и спасет любимого – как в сказке…

Капитан Роберт Рейнолдс когда-то крепко верил в сказки: про благородных разбойников, романтичных пиратов, первооткрывателей, наносящих новые контуры на карту Земли. Он мечтал о море, о подвигах и сделал кумиром героя-мореплавателя Джеймса Кука. Мечтал побыстрее вырасти, поступить на его «Резолюшн» и вместе поплыть на поиски таинственного Южного континента. Только пусть Кук не спешит его открывать, подождет Роберта.

Кук не подождал и дал себя зверски убить туземцами на Гаваях. Роберту было десять лет, он читал сообщение и переживал, будто у него убили отца. Он все еще жаждал подвигов и поступил на Королевский военный флот. Первый его поход длился три месяца и закончился удачно в целом для англичан, победивших в битве при Абукире, но неудачно лично для Рейнолдса – в его отсутствие умерла мать. Второй поход закончился еще хуже – умерла невеста Мэри.

Ощущение вины накрыло. Обе любили Роберта, плакали, провожая, просили надолго не покидать. Может, они умерли от печали по нему, а он ни одну не проводил в последний путь, не подержал за руку на прощанье… Обидел. Джеймс Кук тоже обидел жену — тем, что предпочел ей море. Она отомстила, сожгла его письма, порвала всяческую связь. Наверное, она была права.

Долгая разлука – дурная манера обращаться с дорогими людьми.

Хотя любить и ждать Рейнолдса больше было некому, он оставил морскую службу. Поступил в крепость Билстон офицером охраны, и вот уже четыре года комендант. Он редко выходил за ее пределы и мало отличался от арестантов. Он сам себе вынес приговор, назначил срок — пожизненный. Он повесил на стену портрет Джеймса Кука, друга по несчастью. Великие тоже совершают ошибки. Что говорить о нас, простых…

Слабое утешение.

Вино из бузины – утешение получше. Рейнолдс ел вчерашнего рождественского гуся и запивал черным, горьковатым вином, когда вошел офицер Стюарт и доложил о прибытии графини Торнтон.

— Зачем?

— Повидаться с мужем, сэр.

— Запрещено, – буркнул Рейнолдс, не желая вникать в дело. Вникать значит сочувствовать. А он за годы одиночества разучился. Забыл, как это делается. Да и ни к чему сочувствие коменданту тюрьмы. Ему по должности положена строгость. — Пусть отправляется обратно.

— При ней письмо, сэр. От герцога Элборо.

Другая песня. Элборо – непосредственный начальник. Если графине удалось добыть его письмо, она важная птица. С ней надо вежливо. Надо соблюдать манеры. Не то что с экономкой миссис Донахью, дамой без титула, возраста и талии, следившей, чтобы комендант не испытывал недостатка в бытовых и мужских нуждах.

Рейнолдс с неохотой положил гусиную ножку на блюдо. Вытер губы, руки влажным полотенцем.

— Давайте письмо.

Вскрыл печать, прочитал. Два раза. Поднял глаза, коротко подумал. А герцога не обвинишь в доброте души. Он ненавидит графиню или наоборот… Ну, не его, Рейнолдса, дело.

— Она хороша собой?

— Как цветок люпина.

— Сколько ей лет?

— Она слишком молода, чтобы стать вдовой.

— Хороша, молода… Станет вдовой – опять выйдет замуж. Зачем ей видеться со смертником?

— Имеет право.

Рейнолдс уловил сочувствующие нотки у Стюарта. Человеческие проявления были не свойственны шотландцу-великану с руками-лапами и силой зверя. В борцовских поединках, которыми развлекалась охрана крепости, он шутя отбивался от троих, а с пятью расправлялся за полминуты. Он мог выпить бочку эля и не опьянеть, лишь взгляд становился свирепым, как у дикого кабана.

Говорили, он пережил какую-то беду, но никто не знал – какую, он был молчун. У молчунов бывает ранена душа, покрыта коростой. У Стюарта она покрылась рыжей, жесткой, кабаньей щетиной – в точности как его щеки.

Душа – самый стойкий и выносливый орган человека. Ее пытают, изводят, рвут на части, а она плачет, стонет, но не сдается. Она затихнет, спрячется где-нибудь в тайном уголке, залижет раны и будет ждать случая возродиться, затрепетать легкими, стрекозиными крылышками…

От чего затрепетал Стюарт?

Зима – не время для стрекоз. Тюрьма – не место для надежды.

— Не разговаривайте с новоприбывшей. Отведите в гостиную, дайте чаю и что-нибудь поесть. Сообщите графу о свидании. Он прилично выглядит?

— Он чистюля. Каждый день умывается, меняет белье. Заставляет денщика убирать в камере. Будто знал, что жена приедет…

— Невозможно. На моей памяти первый случай, чтобы смертнику разрешили свидание с кем-либо. Да это и свиданием не назовешь. Согласно распоряжению герцога Элборо они получат полчаса. Подходить друг к другу не имеют права. Передавать что-либо тоже. Приказ исполнить в точности! Поставьте троих офицеров следить за графом. Вы отвечаете за графиню.

— Каким образом, сэр?

— Ну… чтобы не вздумала бросаться к мужу. Или драться. Или падать на пол, в обморок…

— Обморок невозможно предотвратить.

— Пусть тогда падает на вас.

— Слушаю, сэр.

Стюарт ушел. Рейнолдс отправился в спальню, сменил домашнюю кофту на парадный мундир, надел парик с косичкой и буклями над ушами – точно такой носил капитан Кук. Морской капитан с картины пристально следил за манипуляциями капитана тюремного. Вероятно, перед встречей с женой он тоже приводил себя в парадный вид.

Рейнолдс нахмурил брови, сделал суровое выражение.

Он готовился к встрече с чужой женой.

А встретился… со своей невестой. Окутанная зимним сумраком гостиной, Мэри глядела на него испуганным зверьком. Она ничуть не изменилась за тридцать лет. Все те же легкомысленные кудряшки и настороженность, не свойственная юной деве, вчерашней девочке. Она получила приглашение во взрослость, вошла, полная ожиданий и восторга, но оказалось – ее не ждали…

Насупленные брови Рейнолдса дернулись. В груди заныло, задрожало. Он сунул правую руку в полу мундира, нажал, будто придавил собравшихся взлететь стрекоз. Не пристало начальнику тюрьмы возвращаться в милые сердцу воспоминания. Все равно что из быка, вооруженного рогами, снова превратиться в губошлепого телка.

Рейнолдс кашлянул, поздоровался, представился. Коротко и по-деловому.

— Желаете сперва пообедать, отдохнуть, мадам?

— Пустая трата времени. Хочу провести его с мужем. Надеюсь, вы позволите нам остаться наедине…

— Не надейтесь, — сказал Рейнолдс и сам себя возненавидел. — Регламент свидания следующий. Вам отпущено тридцать минут. Сближаться запрещено. Передавать что-либо тоже.

— Как… Я не могу обнять мужа? Не могу дать ему вещь на память? Это бесчеловечно.

— Это приказ, мадам. Или так, или никак. Соглашайтесь или уезжайте.

— Я согласна.

В комнату вошли люди в мундирах, мелькало оружие, блестели пуговицы, скрипели сапоги. Стало тесно и тревожно, как перед войной — Элборо был прав. За чужими фигурами Джоан не сразу разглядела Эдварда. Его держали за руки двое.

— Эдвард! – крикнула Джоан и рванулась вперед, как в бой.

Стюарт схватил ее за плечи. Она вырывалась — пойманная в силки птичка, которая борется не только за свободу, но за жизнь. Она кричала предсмертным криком, и стены башни отзывались похоронным эхом.

Ее крик резал Рейнолдса на куски. Так кричала Мэри, когда они во второй раз прощались. Они не знали, что навсегда. Когда не знаешь, легче расставаться. Эти двое знают. Они расстанутся и умрут друг для друга, хотя оба будут еще ходить, дышать. Дверь захлопнется за ним, как крышка гроба. Гвозди вопьются в ее живую плоть, будут колоть и ржаветь от теплой крови.

Нечеловеческая мука…

Зачем делать им еще больнее?

Почему бы не дать любящим людям проститься как дОлжно? Рейнолдс — не палач, не карающий перст судьбы. Он однажды покарал, не желая того, собственную невесту, и теперь только делает вид, что живет. Вторую жертву не стоит брать на совесть.

Он едва заметно кивнул. Руки стражников ослабли.

Джоан прижалась к груди Эдварда. Она слушала его сердце, а он слушал ее. Они стояли, прижавшись, вжавшись друг в друга. Они не верили, что расстанутся. Они верили, что любовь сильнее смерти. Они запоминали родное тепло, запах, вкус, чтобы унести в свое другое существование, спрятать, сохранить – до новой встречи. Чудо непременно произойдет…

Чуда не произойдет, думал Рейнолдс. Сказки в жизни заканчиваются по-другому, чем в книге. Эти двое – два полумесяца, которым не суждено стать целой луной. Как одинокие лодочки поплывут они в разные стороны по ночному небу и никогда не встретят вместе утро…

Черный занавес для них должен опустить Рейнолдс. Черт! Опять брать вину на себя за то, чего не совершал. Надоело быть подручным злодейки-судьбы…

Через три четверти часа Рейнолдс сказал:

— Время.

Эдвард прижал Джоан крепче, хотя крепче, казалось, было невозможно.

— Когда меня убьют…

— Тебя не убьют.

— Ну сошлют, вероятно. Пожалуйста, живи дальше. Постарайся быть счастливой.

— Я не стану счастливой. Я не хочу быть счастливой — без тебя.

Стюарт сделал шаг к Джоан. Она быстро сунула в руку мужа   медальон, который носила с детства.

— Частичка меня с тобой. Я буду писать тебе письма. Мысленно. Каждый день…

— А я буду каждый день отвечать…

Стюарт оттащил Джоан. Глазами сумасшедшей смотрела она, как офицеры уводили Эдварда в глубину башни, как в глотку монстра. Глотка ощерялась ступенями, как зубами, готовыми его перемолоть.

Чаша несчастий переполнилась.

Сознание уплыло.

 

И последняя часть