Книга вторая — часть 3

 

1.

 

Деревенский священник Пол Томпсон в своей ежедневной рутине строго следовал пословице «кто рано встает, тому Бог подает» — подает не что-то материальное, но удовлетворение душе. Едва отслужив заутреню, он отправлялся помогать прихожанам: навещал больных, поддерживал страждущих, утешал печалящихся, наставлял заблудших на путь истины. Проста истина: что отдаешь, то и получаешь. Делая добро другим, пастор получал добро в ответ  и тем был счастлив.

Он обходил приход с методичностью военного коменданта, который заботится о благополучии и настроении вверенных ему солдат, потому что от того зависит крепость бастиона, недоступность его для врага. Враг верующих — дьявол-искуситель, приход — бастион, Пол — комендант. Пост ответственный, нельзя оставить ни на день, ни на минуту.

Под его покровительством кроме Милтонтриз находились две отдаленные фермы и мельничное хозяйство, где проживала семья, состоявшая из четырех поколений. Чтобы всюду успеть, Пол выработал привычку летом и зимой, в будни и праздники просыпаться с первыми петухами и идти в народ.

Народ принял его не сразу. Полтора года назад, когда он только приехал, люди смотрели на нового священника с недоверчивой настороженностью. В частности, из-за его не столь почтенного возраста. Двадцать восемь лет всего. Никакой представительности: худощавый, коротко подстриженный, к тому же рыжий и в веснушках, как мальчишка — что он знает о таинствах церковных обрядов, которые зародились века назад? Вдобавок многим пожилым прихожанам требовалось воображение, чтобы называть «святым отцом» незнакомого человека вдобавок вдвое моложе себя. У практичных крестьян воображение, как бесполезная функция организма, стоит на последнем месте или вообще отсутствует.

То ли дело их прежний священник Вильям Винслет, который одним видом вызывал почтение. Его никто не помнил молодым, худым и аккуратным. У него были длинные и вечно растрепанные седые волосы, спутавшиеся с бакенбардами, и живот такой же выпуклый как шляпа, которую он называл по-иностранному капелло романо. Большую часть времени он проводил в дреме или размышлениях, а когда к нему обращались за духовной помощью, он говорил одно и то же: «на все воля Божья» или «ищите и обрящете».

Пользы от него было мало, вреда никакого. Деревенские привыкли к святому отцу, как к воскресному пудингу, и тревожили в трех самых необходимых случаях: записать в церковную книгу новорожденных, новопреставленных или новобрачных.

Но Винслет умер, и с ним умерла часть привычного деревенского бытия. Каждое изменение в жизненной рутине люди встречают неохотно, а деревенские — неохотно вдвойне. К новоприбывшему пастору они отнеслись с недовольством, как если бы сладкий пудинг им заменили на пресный пастернак. Они наблюдали за его деятельностью, противились ей и мешали исподтишка — не по злобе характера, но из консерватизма.

Пола их консерватизм не охладил, он повидал его достаточно в духовной школе в Каддесдоне, что близ Оксфорда. Он закончил учебу с отличием, и тем же с отличием собирался трудиться. Чтобы завоевать доверие прихожан, он прежде всего — по совету своего школьного наставника диакона Джералда Уотсона, познакомился с самыми активными его членами. Это были, как и везде в сельской местности, пожилые дамы: старые девы, вдовы и состоятельные домохозяйки.

Кто как не они в курсе последних событий в деревне? Томпсон одним из первых узнавал о попавших в беду сельчанах и одним из первых приходил на помощь.

Добром, если оно искреннее, завоевывать людей легче, чем огнем и мечом. Меньше чем через год авторитет нового пастора вырос настолько, что про старого уже никто не вспоминал. Когда он шел по улице, мальчишки вежливо здоровались, мужчины приподнимали шляпы. Дамы непременно останавливались, чтобы поболтать с пастором, который приехал почти из Оксфорда и был умен, почти как профессор.

Дамы его любили. Не за лицо, которое было довольно заурядным, но за все остальное, что выгодно отличало его от деревенских мужчин: стройное тело, которое подчеркивала черная   сутана, белые руки, которые приятно лобызать, быструю и в то же время целенаправленную походку человека, который очень занят, но всегда заметит того, кто в нужде. Остановится, выслушает.

Выслушивал он в особой манере, которую тоже перенял у наставника — слегка склонив голову и не спуская глаз, в которых стояло неподдельное сочувствие. Его широкополая шляпа тоже наклонялась к собеседнику, и у того создавалось впечатление защищенности от невзгод мира. Рядом с пастором не страшно было даже упасть в обморок — он обязательно поддержал бы. Он прямо-таки излучал надежность.

Надежность — то, что нравится женщинам в мужчине.

Природу не обманешь, Пол тоже охотно общался с дамами, еще охотнее с молодыми. Не флирта ради, но исключительно в целях проповедования Священного Писания.

Проповедовать, привлекать людей в церковь было его главным занятием и вообще смыслом пребывания на земле. И тут Пол применял свое главное оружие — голос. Он был совершенно потрясающий, не низкий, не высокий, именно того тембра, который проникал в самую глубину человека, бередил ее, заставлял вибрировать. Меняя интонации, задевая нужные струны, Пол играл на чужой душе, как на скрипке, подстраивал чужое звучание под свое. Любимые молитвы он не говорил, но пел и, подобно мифическому Орфею, прямо-таки завораживал слушателей.

Пол берег свой голос и не пользовался им всуе, не желая расплескивать драгоценное дарование, как обычную воду. В разговорах с мужчинами он добавлял в интонацию твердости, с женщинами подмешивал высоты, волшебное же звучание настраивал для особых случаев.

В отличие от предшественника Полу ни разу не пришлось вести службу в пустом зале — многие приходили только ради того, чтобы послушать сладкоголосого пастора, посмотреть на него.

Некрасивые люди тоже могут быть очаровательны. Некоторые дамы находили очень трогательной родинку под правым глазом Пола. Крошечная, круглая – она походила на прилипшее семечко редиски и совсем не портила лица. Она участвовала в его выражениях, повторяя настроение хозяина: когда он улыбался, она выглядела забавно, когда он смотрел строго, она тоже становилась серьезной.

У самых впечатлительных дам учащалось дыхание и просыпался невиданный религиозный фанатизм при одном взгляде на Пола. Они приходили задолго до начала мессы, занимали места в первых рядах и готовы были забыть о морали, чтобы заполучить расположение молодого священнослужителя.

Напрасно старались. Пол был по характеру весельчаком и не изображал из себя всемудрейшего богослужителя, но в общении с прихожанками строго соблюдал границы и не давал поводов для женских надежд. И дело не в жестких целебатных обетах — он их не давал, потому что не намеревался делать духовную карьеру. Он имел право жениться и заводить детей. Но дал себе собственный обет: искренне веруя, преклоняясь и обожая Его всем сердцем — вступить в брак лишь с той, к которой испытает любовь, сравнимую с его любовью к Всевышнему. А до того времени ни одна женщина не переступит порога его дома.

Он же переступал порог их домов неоднократно. Наш пастор не жил, как монах, с того момента, как познал свою первую…и вторую, и следующую женщину еще в духовной школе — будущие святые отцы вели жизнь далеко не святую. После посвящения в сан он почувствовал себя носителем высших истин и, чтобы не приземлять их, попробовал совсем отказаться от женских услуг.

Однако, не получилось. Нужды телесные слишком отвлекали от службы духовной, и пришлось Полу им уступить. Он завел тайную отдушину для удовлетворения мужских потребностей — в лице миссис Мортон, бездетной сорокалетней вдовы из Беверли. Она была гостеприимна, безотказна, не ревнива и не любопытна. Пол посещал ее два раза в месяц, иногда три — если возникала срочная необходимость.

 

2.

 

Несмотря на серо начинавшийся день, Пол Томпсон провел утреннюю мессу, озаренный внутренним светом. Он удалился в клетушку, пристроенную сбоку амвона, чтобы быстро переодеться к заупокойной службе по новопреставленному Эверту Робертсону. Он собирался передать переполнявшую его благость всем, кто будет присутствовать на церемонии, пусть покойному она уже ни к чему, зато пригодится живым.

Готовились к церемонии и в Милтонхолле.

Для каждого события существует своя одежда, и к каждому следует надевать подходящую — так требуют приличия. Дафна строго их соблюдала и, собираясь на похороны, оделась во все черное: платье, воротничок, чепец. У Джоан ничего черного не нашлось, Дафна дала ей свой муслиновый шарф покрыть голову в знак траура. Она получила инструкцию от хозяина «не спускать глаз с гувернантки» и собиралась исполнить ее с чрезвычайным усердием — дабы снова не промахнуться, как с Мойрой. Она еще на лестнице взяла девушку под руку и не отпускала до самой церкви.

По дороге она разговаривала на тему похорон и начала с того, как правильно писать письма, сообщающие о смерти. Самое главное — разместить траурную рамку. Она должна отступать от края листка не менее, чем на полтора дюйма, а лучше на два, потому что чем шире поля, тем горше печаль утраты.

На этом месте мысли Джоан улетели в своем направлении. Зачем ей знать — как писать письма, у нее уже все близкие умерли. Кроме крестной Морин, но у той из родственников одна Джоан, так что писать ей никому не придется.

Погода — дирижер настроения. Она дирижировала в минорном тоне. Утро наступало хмурое, неохотное. Ночью прошел дождь и оставил повсюду следы пребывания в виде луж и капель, которые висели на кустах и дрожали от нетерпения свалиться кому-нибудь на голову или за воротник. Они жалили холодом, как осенние осы, Джоан испытала, когда пару раз получила водопад на шею, от чего гусиная кожа пробежала до самых пяток.

Церковь располагалась чуть поодаль от Милтонтриз и мало чем отличалась от деревенских домов: серое строение из камней со старого римского виадука, крыша остро спускалась на стены, внутрь вела узкая и низкая дверь. Здание легко превращалось в цитадель и с четырнадцатого века выдержало не одно нападение, о чем свидетельствовали пулевые щербины и царапины. Церковь не имела внешних знаков принадлежности к какой-либо вере и не обладала ценными реликвиями, что помогло ей устоять в годы перемен религий. Только сверху можно было бы увидеть, что здание построено в виде креста, но это знал лишь Он.

Вокруг, по обычаю, лежало кладбище. Старое, то, что ближе к церковным стенам, походило на кладбище надгробных камней: они давно умерли, но не были погребены, сырые, замшелые, они стояли вкривь и вкось, забытые и заброшенные так же, как их подземные владельцы. На сравнительно новых могилах камни стояли ровно, на них еще читались имя-фамилия усопшего и прощальные слова родных. За погостом шла рощица, спускавшаяся к озеру — в ней никто не гулял, а в озере с этой стороны никто не ловил рыбу, чтобы не нарушать вечный сон покойников.

В церкви было тесно — не от людей, их пришло немного, но от колонн, фальшивых арок, перегородок, показавшихся Джоан излишними. Лавки благоразумно ставить не стали, иначе для прихожан совсем не осталось бы места. Две ниши имелись — в одной стояла чаша со святой водой, в другой купель для крещения младенцев, внизу ее барельеф: нечистый с рогами и хвостом корчился в муках и изрекал «Если мне сопротивляются, я убегаю».

Слева и справа на стенах напротив друг друга располагались два узких окна, через которые вползало мутное, серое утро. Третье окно в виде трехстворчатой арки с цветными витражами находилось на восточной стене и лило зыбкий свет, окрашенный во все цвета радуги. Свет создавал красивый узор на полу амвона, к которому из зала вели три ступеньки. На амвоне стоял стол с резьбой по краю, на нем две свечи, распятие и Святая книга — все просто и без излишеств, которые отвлекали бы от главного.

У открытого гроба стояли молчаливые люди — женщины в трауре, мужчины без шляп. Дафна остановилась поодаль, Джоан освободилась от ее сопровождающей руки и подошла ближе. Из-за спин она не видела лежащего в гробу. Она встала возле мужчины с сухим, загорелым до коричневого цвета лицом, который склонив голову, внимал словам пастора. Мужчина глянул на Джоан, коротко кивнул. У него были такие же глубокие, спокойные глаза, как у Эверта. Брат. Дафна рассказывала, его зовут Брендон, он приютил Тома и первое время будет помогать ему в оранжерее. Хороший человек. И Эверт был хорошим. Почему лучшие люди должны умирать раньше других?

«Кто это? – спросил про себя Брендон. — Пришла с Дафной. Наверное, та самая гувернантка из Милтонхолла. Красивая, как картинка на витраже. Не зря слух идет, будто именно из-за нее у брата со Стивом конфликт получился. Стив – известный жеребец, но при чем тут брат?

Говорят, Робин по той же причине в больницу попал. Ну и дела творятся. Не припомню, чтобы раньше в деревне из-за девушек дрались. Правда, у нас и красавиц таких сроду не водилось. Интересно, к кому она сама неровно дышит?.. Ну, отвернуться надо. Навевает она не подобающие в храме мысли».

С другой стороны гроба стоял священник Пол Томпсон, в черной сутане с белым круглым воротничком и крошечной шапочке-дзукетто на затылке. Он читал из Библии, пел псалмы и время от времени оглядывал присутствующих, он знал всех по имени или в лицо. Один раз поднял взгляд и запнулся — позади толпы стояла… Богоматерь.

Нет, не может быть… Пол сморгнул и опять уставился на незнакомку. Поразительно похожа: шаль точно так же спадает складками, как у Марии, так же склонена голова, то же выражение скорби — не в чертах, но в позе, в застывшем взгляде. Знамение ему? Пол перекрестился и с того момента каждый раз, когда поднимал голову от Книги, невольно искал ее среди других лиц.

Отпевание умерших он проводил быстро: похороны — не то удовольствие, которое хочется растянуть. Заканчивая, он проговорил слова, сопровождающие покойного в вечную жизнь, и слова поддержки остающимся.

— И утешит нас Всевышний, как и мы утешим всех скорбящих тем утешением, что Он посылает нам… — сказал и отошел, предоставляя присутствующим проститься и вслух погоревать.

Толпа перед Джоан рассеялась, она увидела Эверта. Странно, что в мертвом состоянии он выглядел лучше, чем в живом: приличный костюм, волосы прибраны, на лице покой. В гробу он был почти нормального роста и обычного сложения. «Правду говорят — горбатого могила исправит. В данном случае пословица имеет буквальный смысл. Горба не заметно. А при жизни он из-за него ужасно страдал. Бедный Эверт. Его муки позади. Это видно по лицу. Оно смиренное. И красивое… Страшная судьба».

Она не хотела плакать на виду у всех — по Эверту она плакала вчера у себя в спальне, а сегодня собиралась проститься и уйти. Но атмосфера похорон действует угнетающе. Когда женщины зарыдали в голос, у Джоан к горлу подступил ком. Она с ним кое-как справилась и поискала глазами проход к гробу. Увидела Тома. Он стоял у изголовья и плакал — не как ребенок и не как взрослый, а как святое изваяние: молча, не меняя выражения лица и не двигаясь. Только слезы катились – ручьи его скорби.

Детское горе режет ножом. Джоан обняла мальчика за плечи и так же тихо заплакала.

Том ее не заметил. Он ничего не слышал, не ощущал, ни о чем не думал. И ничего не видел, кроме неподвижно лежавшего тела. Он всматривался в него, изо всех сил желая заметить малейшее движение — губ, или рук, или вздымающейся груди. Том вздохнул бы с облегчением: похороны — ошибка. Отец жив.

Да, отец жив, надо только не пропустить момент, когда он снова сделает вдох. Потом он встанет, и они вместе уйдут домой. Пусть другие говорят что угодно, Том верит — воскрешение возможно, ведь воскрес же Христос. Отец не мог оставить сына одного. Невозможно. Слишком жестоко. Отец никогда не был жесток. Он никогда не бросил бы Тома, он слишком любил его. А Том слишком любил отца, чтобы поверить в его безвозвратность.

Дети становятся взрослыми, когда начинают осознавать тяжесть потерь. Джоан понимала: сегодня Том хоронит детство и вступает в свой первый взрослый день. Она убрала руку с его плеча и отошла: слишком много свалилось на мальчика, не стоит наваливать еще — вмешиваться в его печаль, утешать, предлагать помощь. Есть вещи, которые каждый человек должен осознать и пережить в одиночку.

Она повернулась, чтобы поискать Дафну и вместе вернуться в Милтонхолл. Наткнулась взглядом на священника.

— Мисс, подойдите, — сказал он и сделал приглашающий жест.

Пока она подходила, Пол поправил белый воротничок, в духовной школе они называли его «ошейник», и подумал: хорошо, что он в траурном облачении, черный цвет идет его рыжим волосам, делает строже лицо, покрытое веснушками.

— Как вас зовут, дитя мое?

— Джоан.

— А полное имя?

— Мне нравится, когда меня называют мисс Джоан.

Пол понимающе кивнул и опять жестом предложил пройти к выходу, чтобы не мешать родственникам прощаться.

— Вижу вас впервые в нашей церкви. Разрешите спросить, почему раньше не заходили? Или вы у нас проездом?

— Нет, не проездом. С недавних пор я живу в Милтонхолле. Работаю гувернанткой у племянниц графа. С удовольствием приходила бы чаще, да обязанности не позволяют. И хозяин строгий. Не разрешает надолго отлучаться. Сегодня отпустил всего на час, я не успею проводить Эверта на кладбище.

Они шли по тропе, которая, как ручеек, впадала в главную деревенскую дорогу. Значит, у него времени лишь до места впадения, чтобы ее завоевать, заворожить, завлечь. Не только как еще одну овечку в стадо Всевышнего пастуха…

Получится ли?

 

Сомнение мелькнуло у Пола и тут же испарилось. У него получится. Она же не простая девушка. Она — знамение, посланное Свыше.

— Посещать храм Божий – обязанность каждого христианина. Препятствовать тому большой грех. Ваш хозяин должен понимать, что благодать, которую человек обретает здесь, благотворно влияет и на его окружение, в том числе на детей.

Джоан не ответила.

Жаль. Завязалась бы дискуссия, Пол повел бы ее, настроив свой волшебный голосовой инструмент. Впрочем, тот и сам уже настроился. Пол добавил в тембр столько меда, что голос полился сладкой, переливчатой струей.

— Мы не должны недооценивать значение молитвы именно в святом месте. Там легче найти утешение, особенно во времена утрат. Я непременно зайду на днях в Милтонхолл, поговорю с графом. Хочу убедить его не препятствовать работникам общаться с Всевышним.

Джоан опять не ответила.

Неужели его орудие дало осечку? В первый раз? Не может быть… Нет. Дело не в нем, а в ней — уставилась на дорогу и не видит ее. И его не слышит. Занята своим. Надо ее выудить из забытья.

Пол остановился и остановил Джоан, тронув за локоть.

— Я говорю, что приду…

— Ой, не надо, прошу вас, — проговорила Джоан с испугом, который был ему не понятен. – Хозяин и так злится на меня. То есть не злится, но… Если узнает, что я на него жалуюсь, боюсь, вообще из дома не выпустит.

— Успокойтесь, дитя мое. Я не настолько глуп, чтобы выдавать вас. Только спрошу у графа, предоставляет ли он своим людям возможность удовлетворять нужды духовные. Которые важнее нужд телесных.

Джоан не отвечала. Она теребила пальцами кончик шарфа, будто собиралась разорвать его на кусочки. Она сама разрывалась на кусочки. Пастор, как опытный хирург, вскрывал ее грудь, добирался до застарелых и новых болячек. Не для того, чтобы их разбередить, а чтобы залечить. Полить их голосом, как целебным нектаром.

Именно это ей необходимо.

Именно его она ждала, давно — с тех пор как умер дядя Виктор. Поговорить бы с ним пять минут, излить накопившуюся горечь, чтобы не жгла, не мучила… Но нет времени, Дафна стоит и сверлит глазами, им уже пора в обратный путь.

Пол читал ее волнение, как Книгу общих молитв, и знал на него ответ.

— Дитя мое, вижу, снедает вас беспокойство. Вижу также, что нуждаетесь в духовном наставнике, который поддержал бы. Дал полезный совет. Вернул веру в свои силы. Помог заключить мир с самой собой…

Он нарушил ее хрупкое равновесие. Нажал на открытую рану. Она заплакала внезапно и обильно.

Слезы имеют разный смысл и не всегда печальны. Если они не вымучены и льются свободно, значит — необходимы. Они омывают душу, очищают и освежают ее, не дают покрыться коростой, очерстветь.

Все то тягостное, что Джоан подавляла и прятала, вылилось наружу и, опалив напоследок щеки, исчезло без следа.

Стало легко.

И неловко.

— Простите, — прошептала она.

Никогда вид плачущей женщины не вызывал столько внутреннего восхищения у Пола.

«Ты плачешь — светятся слезой

Ресницы синих глаз.

Фиалка, полная росой,

Роняет свой алмаз».

— Хорошо, что вы плачете, — сказал он. — Значит, душа ваша не закоснела в бытовой суете. Осталась трепетной, чувствительной. Открытой добру и состраданию. Хороший знак. Такие люди угодны Господу. Искренне хотелось бы видеть вас здесь чаще, мисс Джоан.

Он лил бальзам голосом и взглядом.

Двойное лекарство.

Оно подействовало немедленно. Джоан успокоилась так же быстро, как разрыдалась. Подняла на пастора глаза, ясные как озера — в них по-детски чистое доверие и благодарность.

За них он вступит в борьбу с самим люцифером.

И победит.

— Обязательно навещу вас, — сказал Пол. Пора прощаться. Нечистый уже пошел в наступление и насылает соблазн — заставляет его руку тянуться к ее щеке, чтобы стереть последнюю, заплутавшую слезу. Убрать руки за спину, подальше от соблазна. — В Милтонхолле у нас будет больше времени поговорить. Теперь идите, дитя мое. И не забывайте — вы не одна. Есть человек, который молится за вас.

 

3.

 

— Пойдем, покажу тебе самую красивую розу моего сада, — сказал Дермот после ужина, главным блюдом которого был фаршированный фазан в белом вине. Он оказался настолько вкусен, прямо-таки таял во рту, и Дермот его немного перебрал. Желудок отяжелел, и требовалась прогулка, чтобы облегчить пищеварение. А также не дать отложиться излишне употребленной пище в жировые кладовки. Что происходит быстрее, чем раньше — возраст подкрадывается к сорока и заставляет с собой считаться.

— Пойдем, — сказал Эдвард и не проявил далее ни малейшего любопытства.

Он целый вечер хмурился и даже не нашел нужным похвалить фазана, вкусив которого восторженный француз поцеловал бы собственные пальцы, горячий итальянец воскликнул бы «мамма миа!». Холоднокровный же англичанин отделался лишь словечком «неплохо», хотя съел приличный кусок.

Его хмурость не передалась Дермоту — он как доктор и друг умел защищаться от неприятностей. Защищался здоровым цинизмом и безграничным оптимизмом: он познал многие грязные стороны бытия, потому никогда не драматизировал. На практике это выглядело так: если бы он был Нострадамусом, напророчил бы человечеству всяческих катастроф, а в конце добавил «но не волнуйтесь, все кончится хорошо».

Дермот повел друга в сад, который был его детищем и самым любимым занятием после медицины. Как любой родитель, желающий похвалиться достижениями ребенка, он желал похвалиться достижениями сада.

Первым делом он показал великолепный зеленый лабиринт — миниатюрную версию версальского и сказал с романтичной интонацией «В таком лабиринте Людовик Четырнадцатый встречался с мадам де Монтеспан».

Когда чем-то хвалишься, ожидаешь восторга в ответ.

Дермот не дождался. Эдвард опять пробурчал «неплохо» и надел маску равнодушия. С той же маской он прошел мимо пышно цветущего дерева, ветви которого склонялись под тяжестью соцветий, походивших на грозди винограда. Про него Дермот сказал «Под таким тамариском кардинал Ришелье соблазнял Анну Австрийскую».

— Но не соблазнил, — вдруг подал голос гость.

— А, ты все-таки слушаешь.

— Конечно, а ты думал, я витаю в облаках?

— Нет, ты витаешь где-то в другом месте. Но неважно. Приготовься. Сейчас увидишь мою розу и забудешь, как тебя зовут. Китаец-садовник вывел ее путем хитрых манипуляций, в которых я мало смыслю. Она вчера расцвела. Как раз к твоему приезду.

Друзья прошли в дальний уголок, где тянулась каменная стена, сплошь покрытая плющом, как ковром. В стену был встроен фонтан в виде головы льва, из раскрытого рта его вырывался поток и с шумным ворчанием падал в крошечный полукруглый бассейн.  Неподалеку стояла статуя Эрато — богини любви и поэзии.

Богиня перебирала струны лиры и, открыв рот, будто пела серенаду прекрасной розе — она покачивалась на крепком, прямом стебле, в гордом одиночестве возвышаясь над кустом. Она слегка трепетала нежными, едва распустившимися лепестками — юная гостья среди старожилов сада, неуверенная и трогательная в своей ранней юности.

«Но не вздумай обидеть ее» — предупреждали шипы, короткие и острые, как пики.

— Вот она. — Дермот показал рукой, но не прикоснулся ни к стеблю, опасаясь поранить себя, ни к цветку, опасаясь поранить его. — Гордая и одинокая, как королева, ожидающая казни. Она знает, что умрет. Когда отцветет. Я назвал ее «Леди Джейн». В честь самой романтичной нашей королевы.

— Джейн Грей — королевы на девять дней?

— Да. Не вздумай прикасаться. Шипы, как иголки — единственный ее недостаток. Если бы китайцу удалось вывести такую же красивую розу и без шипов, получил бы прибавку к жалованию. По-моему, он сейчас работает над этой проблемой. — Дермот кивнул в сторону сгорбившейся над клумбой спины.

— Шипы в пальце менее болезненны, чем в сердце, — философски проговорил Эдвард, притянул к себе розу, наклонился, понюхал. Он ожидал приторного, цветочного запаха, а ощутил изысканный, едва уловимый аромат.

— Кого-то она мне напоминает, — сказал он с ворчливой интонацией — наверное, позаимствовал ее у фонтана. – Такая же красивая и ароматная, но колючая и недоступная. Лучше бы ты назвал ее…

— Извини, друг мой, я уже заявил ее в Обществе цветоводов. Но в твоих словах слышится печаль.

Одной лишь улыбкой своею

Могла бы спасти меня ты.

Надежду я в сердце лелею,

Но сбудутся ль эти мечты… — продекламировал Дермот все с тем же романтизмом в голосе, обращаясь к розе. Потом повернулся к другу и уже другим, деловым тоном сказал: — Кстати, возвращаясь к твоей…

— Не надо к ней возвращаться. Надо от нее бежать. Подальше и поскорее.

— Не хочешь узнать итогов моей поездки к цыганке?

— Она сварила тебе любовный напиток? Открыла тайное заклинание?

— Нет. Наоборот. Посоветовала не прибегать к шарлатанским методам. Забавно было слышать из ее уст. Но знаешь, она внушила мне доверие. Профессионализмом. Во-первых, сразу назвала имя Джоан. Сравнила ее с розой, готовой вот-вот распуститься.

— Ну, это мы и сами знаем. Она сказала что-то конкретное? Дала  дельный совет?

— Конечно. Я отправлялся к ней, вооруженный недоверием и практицизмом, готовый осмеять ее доисторические методы. Но – не получилось. Ясновидящая не стала наводить тумана и морочить меня ведьмаческими эффектами. Она четко и ясно велела не применять средств, ускоряющих любовных процесс. Говорит: пусть все происходит естественным путем, так надежнее. Еще велела тебе набраться терпения. Тогда, по ее словам, через полгода поведешь девушку к алтарю. Напоследок сказала, чтобы вы не переезжали жить в большой город, потом, после свадьбы. Короче, если я правильно понял, она расценивает твои шансы довольно высоко.

— А я нет. Врет твоя гадалка. На данный момент я ни на йоту не приблизился к цели. Перепробовал все: терпение, понимание, даже подкуп.  Ничего не работает. Возмутительно. Моя гувернантка – уникальный случай. Вызывает два чувства одновременно: восхищение и разочарование. Таких изощренно хитрых людей я не встречал. Она все время начеку. Чем усерднее я стараюсь усыпить ее бдительность, тем настороженнее она становится. Она тверда, как меч короля Артура…

— Брось его обратно в озеро и забудь. Все. Решено. Завтра же отправляемся в столицу. Развлекаться. – Дермот остановился и сделал многозначительную паузу. — Эдди, я приготовил тебе сюрприз.

— Что еще за сюрприз?

— Не скажу. Но намекну: с оттенком разврата. Это тебя излечит. Больше ничего не скажу. Сам увидишь. Я и название придумал нашему путешествию: «Запретный плод или Тайные похождения мнимой девственницы».

— Ну, на девственницу я, вообще-то, мало похож.

— А я не тебя имел в виду.

Друзья расхохотались.

На следующий день они отправились в Лондон.

 

4.

 

Въехали в столицу ровно в три пополудни, а показалось, что в сумерках: небо потемнело и наслало на землю грозу и шторм, которые бушевали и дрались так же беспощадно, как пираты, перебравшие рома. Карета попала в самую гущу драки: пьяный ветер раскачивал ее из стороны в сторону, грозный гром посылал проклятия, злобный дождь долбил кулаками по крыше. Хорошо, что буянили они недолго — шторм отправился бушевать дальше, гром утих, дождь поплакал и успокоился.

В плохую погоду в Лондон лучше не въезжать, чтобы не видеть убожества нищих кварталов. Улицы были столь узки, что едва пропускали через себя карету, дороги тонули в грязи пищевых отходов и экскрементов. Хилые домишки подпирали друг друга плечами, чтобы в одиночку не завалиться, и выставляли на прохожих дыры мутных окон. По закоулкам бродил подозрительного вида народ, одетый и обутый в рванье, прилично одетых людей не было видно, да откуда взяться приличным в Сохо — обители дешевых проституток, эфиопских циркачей да ирландцев, продающих кошачье мясо.

Женщины всех возрастов в ожидании клиентов стояли у стен: худые, изможденные, с лицами, на которых застыло такое давнее безразличие, что казалось — они с ним родились. Они пытались приблизиться к карете, кучер отгонял их со звонким щелчком кнута. Однажды, когда карета ненадолго остановилась, подошла девочка лет семи с пучком зеленого салата. Она еще не потеряла детскую округлость щек и выглядела живой куколкой в царстве теней.

Эдвард покопался в кармане, нашел несколько соверенов и два шиллинга.

— У тебя есть мелочь? — спросил он у Дермота. — Если нет, я дам ей шиллинг.

— Не вздумай. Вот пенни. Брось ей, хотя салат стоит половину. Но если дашь больше, деньги тотчас отберут. Видишь, малый с палкой и мешком копается в куче отбросов. Возможно, ее брат. Он зорко следит за выручкой.

Карета тронулась и оставила куколку на растерзание теней. Эдвард успел бросить ей монетку.

— Может, сегодня она поест по-человечески.

— Да, на «рисовое молоко» ей хватит.

— Что за «рисовое молоко»?

— Это вода, в которой варился рис, немного подслащенная.

— Ужас. Как мы допускаем, чтобы дети жили, как крысы? Просвещенная нация. Ездим за моря, открываем новые земли, а что под носом творится, не замечаем. Может, мне следовало заняться борьбой не с рабством, а с нищетой…

— Друг мой, не расстраивай себя из-за проблем, которые ты не в силах решить. В Лондоне тысячи подобных ей и многие в еще худших условиях. Благополучие города построено на детском труде. Я мог бы много ужасов рассказать. Но не буду. Слишком печальная история.

Вскоре копыта лошадей четко застучали по камням, и карета выехала на широкую улицу. Прямые, высокие дома блестели   стеклами окон. Кареты катились в два ряда, и оставалось место для пешеходов. Дамы с легкомысленными кружевными зонтиками и мужчины в почтенных черных цилиндрах прогуливались походкой людей, довольных жизнью.

Улица излучала благополучие.

— Вот и Хобэрн. В северной части ее дом, который принадлежит моему дяде по матери Джону Дудли. Оборотистый был малый, торговал корицей. Сделал состояние и уединился в деревне, так что жилище в полном нашем распоряжении. Я его получу по завещанию и уже считаю своим. Продавать не буду. Он расположен слишком удобно: поблизости Ковент Гарден, театр Друри Лейн, Вестминстер. И соседи весьма приличные люди — ювелиры еврейского происхождения. Кстати, они тоже пользуются услугами нищих девочек. Раз в неделю те приходят делать легкие домашние дела, потому что по субботам евреи даже уголь в камине не шурудят, у них шабат, понимаешь ли.

Дом был отделан и обставлен в соответствии с модой столетней давности, приверженной к темноте и сдержанности. Из решетчатых окон струился полусвет и гас внутри, как гаснет солнечный луч в пещере. Эдварду показалось – он вошел в призрачный замок, который покинут по причине мрачности. Стены были покрыты до половины черными деревянными панелями и далее до потолка обоями цвета болотного дна. Потолок, видимо за компанию, тоже потемнел и как бы навис.

Мебель — тяжелая, основательная, прямолинейная, излучала добропорядочность и надежность, она могла бы стоять у кардинала. Она хорошо сохранилась, но отжила свое и требовала замены по крайней мере уже раза три. Видимо, Джону Дудли поначалу некогда было заниматься обстановкой, потом ни к чему, так и застрял он в прошлом веке со своими комодами и сундуками. Если бы Эдвард здесь жил, внес бы больше света и изящества – сделал стены цвета фисташек и абрикосов, поставил бы мебель во фривольном стиле «чиппендейл». Это сейчас модно. И радостно для глаз. А так – неуют и отсталость.

Предстоял длинный августовский вечер. Чтобы не скучать, друзья просмотрели приглашения, пришедшие в последние дни, и выбрали салон маркизы Де Лайл «с литературным уклоном». Домой вернулись за полночь. Едва раздевшись, Эдвард рухнул в постель. Закрыл глаза. Он все еще качался на волнах менуэта, который танцевал с… той остроносой племянницей маркизы. Милтонхолл с его обитателями отодвинулся в прошлое и покрылся легким оттенком грусти. По какому поводу? Лень было вспоминать.

Утром Эдвард, отлично отдохнувший и полный сил, отправился на заседание «Клуба любителей чая».

 

5.

 

Основал его и вот уже двадцать один год бессменно возглавлял сэр Гарри Черчилл, 13-й граф Дерби. В его облике не было ни одной резкой черты или тонкого силуэта — он был округл и, как все полные пожилые люди, значителен и нетороплив. На заседания он являлся в черной судейской мантии и белом парике с буклями, в котором страшно потел. Перед каждым заседанием он непременно выкуривал сигару — такую же толстую, как его пальцы.

Он не всегда был грузным и неторопливым, в молодости был поджар и резок. И беден – титул получил позже, по счастливому случаю. Поддавшись зову романтичного сердца и желанию заработать отправился он покорять моря. В должности помощника штурмана участвовал в знаменитом походе за хлебным деревом на корабле «Баунти» под командой капитала Бэйла.

На Таити им пришлось задержаться, команда разбрелась, многие от нечего делать развлекались с местными девушками. А Черчилл влюбился со всем пылом юной души — в черноглазую Лаутоку. У нее кожа была гладкая, как плод манго, а груди круглые и крепкие, как две половинки тыквы.

Влюбился и договорился, что после похода он вернется и увезет ее с собой. Но последовали события, после которых он едва остался жив: лейтенант Флетчер поднял бунт, капитана и преданных ему офицеров посадили в лодку и отправили в открытое море на верную смерть. Они чудом выжили и лишь по прошествии трех лет вернулись на родину. Черчилл тут же засобирался в обратный путь, но знакомый офицер сказал, что Лаутоку вместе с другими женщинами англичане отдали в рабство на плантации Ямайки. Там она скорее всего и умерла.

Его любовь отдали в рабство…

Юные души не ведают оттенков, им – или свет, или тьма. Счастье или трагедия.

Черчилл надел мундир, удалился в кабинет, сел в кресло. Зарядил пистолет, положил не стол. Уставился в огонь камина. Он полыхал так же жарко, как жарко полыхало солнце Таити. Сейчас он сидел бы рядом с черноглазой женой, в окружении смуглых детишек. Они умерли, не родившись. Его постель вечно будет пуста.

Он взял пистолет.

Стук в дверь. Черчилл машинально сказал «войдите».

Вошел дворецкий с подносом.

— Ваш чай, сэр.

Поставил и удалился.

Странная штука жизнь: любовь умерла, а чай надо пить во время.

И умирать надо во время.

Смерть легка. Жизнь тяжелее. Надо быть слабаком, чтобы плакать от ее ударов, и трусом, чтобы после каждого удара желать покончить с собой.

Черчилл не слабак и не трус. Он отложил пистолет. Он им отомстит. Без пушек и гранат, без призывов к восстанию – его быстро подавят, а участников бросят в тюрьму. Он будет бороться против рабства тихо и эффективно: организует ассоциацию, соберет единомышленников. Если удастся вызволить хоть одного человека, сохранить одну чью-то любовь, значит, он боролся не зря.

К тому времени он уже имел средства и титул, которые получил в наследство от кузена Эдварда Смит-Стэнли, 12-го графа Дерби – тот умер бездетным, а прославился тем, что основал конные скачки в Эпсоме.

Черчилл нашел цель, и она его увлекла.

Ассоциация скрывалась под невинным названием «Клуб любителей чая» и действовала как тайное общество: работорговцы зарабатывают горы золота, в открытую бороться с ними все равно, что бить кулаком акулу — она разозлится и вмиг сожрет. Соблюдали конспирацию: новых членов принимали только по рекомендации старых, общих собраний не проводили. Правящая группа, в которую входил Эдвард Торнтон, собиралась два-три раза в год для обсуждения важнейших вопросов.

Собирались не у кого-то дома и не в самом Лондоне, а поодаль, и чаще всего в замке Бодиам на северной окраине, по соседству с кладбищем Хайгейт. Замок пустовал, престарелый хозяин его барон Колчестер, последний из своего рода, безвыездно жил в столичном доме. Чтобы как-то покрыть затраты на содержание замка, он сдавал его в аренду, в том числе ассоциации, не имея отношения к ее деятельности и не представляя, чем она занималась.

 

5.

 

Кэб остановился у входа в Хайгейт. Эдвард заплатил кэбмену соверен, тот стеганул лошадь, едва монета коснулась его руки — место имело нехорошую славу. Эдвард бывал здесь не раз, ничего «нехорошего» не замечал и не пугался ни напряженной тишины, ни темноты, царившей даже в полдень. Одно предупреждение, полученное от сторожа, он выполнял неукоснительно и суеверно — не подходил близко к надгробным камням, на которых высечена буква «В», что означало «вампир».

Прямая алея, плохо расчищенная внизу, плотно заросшая вверху, повела его вглубь. Аллея называлась «Египетская улица», из «египетского» у нее были лишь массивные колонны на воротах. Между дико разросшихся ливанских кедров, у каменных надгробий сидели и стояли плачущие ангелы – безмолвные, неподвижные жители кладбища.

Встретился и живой человек, с беспечным видом гулявший по дорожке. Он из охраны «Клуба», поднимет тревогу в случае необходимости.

Из зарослей выступил замок – невысокий, будто игрушечный, с острыми крышами, крошечными окошками и множеством арок. Завидев гостя, лакей открыл дверь, другой лакей проводил его в комнату в дальнем углу замка.

После приветствий и краткого обмена репликами, присутствующие, среди которых Эдвард заметил незнакомое лицо, устроились за столом. На нем стояли три подсвечника и множество чашек с чаем – официальная тема заседания.

Неофициальная состояла в том, что руководство сочло необходимым расширить поле деятельности. Работорговля – явление международное и бороться с ней следовало в международном масштабе. Планы идейной экспансии Черчилл собирался обсудить с коллегами.

Повестка дня включала три пункта: вступление, обсуждение, заключение. Во вступлении Черчилл представил нового члена – того самого человека с незнакомым Эдварду лицом, назвав его «наше новое приобретение».

— Господа, знакомьтесь, доктор юриспруденции Тимоти Браун.   Браун встал, Эдвард хорошенько его рассмотрел: невысокий, крепкий, лицо… не сказать, что неприятное, но впечатление портили глаза – острые, как у рыночного воришки, который высматривает, где бы своровать и как бы не попасться. Одет добротно, волосы идеально уложены и завиты на висках в колечки.

Черчилл сообщил, что «новому приобретению» тридцать восемь лет, образование — Кембридж, профессия – адвокат. Рекомендовали его лорд Спенсер и сэр Камерон.

У Эдварда мимолетом отметилось: вряд ли Спенсер и Камерон хорошо его знают, люди с глазами воришек не входят в их круг. Но послушаем дальше.

— Мистер Браун займется юридической деятельностью: документы, процедуры, советы и прочее. Особая ценность его – в знании европейского права, что пригодится нам в ближайшем будущем. Добро пожаловать в ассоциацию, — сказал Черчилл, коротко глянув на Брауна. — На этом представление закончено. Можете задавать вопросы.

И вопросы посыпались.

— Скажите, мистер Браун, почему вы решили к нам присоединиться?

— Чем конкретно занимаетесь?

— Вы бывали в Америке? Не секрет, что именно там работорговля достигла наибольшего расцвета.

— В Америке был, один раз, по роду своей деятельности, — ответил Браун.

Он имел немного чванливый голос и разговаривал на правильном английском. «Слишком правильном, — отметил про себя Эдвард. – Так разговаривают дворецкие в графских домах. Подчеркнутым высокомерием прикрывают лакейскую сущность. Чем-то он похож на моего Бенджамина».

— Зачем пришел в ассоциацию, объясню. Работаю в адвокатской конторе «Бергман и сыновья», крупнейшей в Ноттингеме. В прошлом году по просьбе одного клиента вел дело против бизнесмена из Америки. Тот имел несколько трикотажных фабрик на Восточном побережье, где трудились рабы. Продукцию распродавал в Британии по неправдоподобно дешевым ценам, не оставляя конкурентам ни шанса.

Мы решили разобраться и посетили его предприятия. Господа, зрелище не для слабонервных. Средневековье какое-то. Люди истощены, работают по восемнадцать часов в сутки без выходных.  Получают жидкую похлебку два раза в день, спят тут же, у станков, или в дырявых бараках, на полу, в тесноте.  Медицинской помощи не получают, за нее надо платить, а хозяину легче купить новых рабов. Больных выбрасывают на улицу — умирать. Потом их сгребают в общую яму и закапывают, как собак.

Возмущенный гул перекрыл слова Брауна. Послышались реплики:

— Пора кончать с жестокой эксплуататорской системой!

— Рабство – позорная страница в истории человечества!

Эдвард молчал. Что-то удерживало его от выражения поддержки адвоката. Говорил он правильные вещи, ужасные по сути, но не чувствовалось в его тоне искренности. Будто заученный текст рассказывал. Но это первое впечатление, оно может быть обманчивым…

— Подобное варварское поведение «просвещенных» европейцев в отношении других народов нельзя оправдать никакими идеями о прогрессе и грядущем расцвете цивилизации, — вставил Гарри Черчилл. – Цивилизация, построенная на костях рабов, негуманна, более того — аморальна.

— Я тоже так думаю, потому и присоединился к вашему клубу, — сказал Браун. – Факт, что хозяева бесчеловечно обращаются с работниками, общеизвестен и не нов. Но одно дело знать, другое видеть. Вот что я видел. На табачных и хлопковых плантациях, на полях сахарного тростника женщины и дети работают наравне с мужчинами.

Меньше половины детей достигают восемнадцати лет. Женщины, кроме прочего, подвергаются сексуальному насилию – со стороны хозяев, надсмотрщиков и своих же соплеменников. Людей клеймят раскаленным тавро с инициалами хозяина, как скот. За малейшую провинность или даже недовольный взгляд их избивают, подвешивают за ребра и оставляют на жаре…

Браун рассказывал и почему-то после почти каждого предложения смотрел на Эдварда — они сидели за столом напротив и наискосок. На последних словах губы его раздвинулись, уголки опустились, получилась какая-то демоническая улыбка, будто он и своего визави желал бы подвесить за ребра. Эдвард перевел взгляд на стоявшего неподвижно у двери слугу и к Брауну больше не возвращался. «Странный тип».

Снова раздались реплики, которые перекрыл звучный голос Черчилла:

— Друзья, призываю вас к спокойствию. Рассказ мистера Брауна еще раз доказывает, что рабство – это позор нашего времени и должно быть отменено. – Он положил ладони на стол и как бы прикрыл тему. — Теперь сделаем перерыв и выпьем чаю. В конце концов, ради него мы и собрались, а?

После перерыва несколько человек удалились, в том числе Браун. Он подошел к Эдварду персонально попрощаться и, протянув руку, сказал:

— Было очень приятно познакомиться, граф Торнтон.

Он сделал ударение на слове «очень», значения этого Эдвард не понял. Он пожал протянутую руку и сухо сказал:

— Было очень интересно.

— Надеюсь, мы еще встретимся – по делам.

«Надеюсь, что нет».

— Обязательно, — сказал Эдвард и позвал лакея с блюдом пирожных.

Остались пятеро: председатель Гарри Черчилл, его заместитель и старинный друг виконт Райт-Джастис, барон Голденберг, граф Сомерсет и Эдвард. Они встали в кружок, будто беседовали за чашкой чая, и обсуждали вполголоса то, что не должны были слышать ни слуги, ни стулья, ни стены.

— Нами принято решение направить представителей ассоциации в Европу с секретной миссией, — тихо сказал Черчилл и громко прихлебнул из чашки. — Задача: прощупать настроения на континенте. Установить: есть ли перспективы для внедрения наших идей. Найти сочувствующих, привлечь их под свои знамена. Продвижение этих людей в политические структуры – следующий шаг.

Черчилл опять прихлебнул из чашки, то же самое сделали остальные – единогласное одобрение.

— В начале осени трое из присутствующих отправляются в три европейские страны. Барон Голденберг, вам — в столицу Нидерландов. Страна маленькая, но влиятельная. Голландцы ухитрились проникнуть во многие отдаленные уголки планеты раньше нас, англичан. Они торгуют по всему миру, даже с такими закрытыми странами, как Япония. А финансирует их походы – кто? Еврейская община Амстердама. Попробуйте внедриться в среду единоверцев и найти, прежде всего, спонсоров.

— Цель ясна, — сказал Голденберг и пошевелил густыми бровями, свисавшими на глаза. – Одна загвоздка. Евреи – народ практичный, нацеленный из любого предприятия извлекать выгоду. Одними идеями их на нашу сторону не привлечь. Имеется ли что-то более ощутимое, чтобы их заинтересовать?

— Имеется. Наша ассоциация существует на пожертвования – в том числе от членов лондонской Лиги евреев. Лига, кроме прочего, финансирует разработку алмазных рудников на юге Африки. Пообещайте голландцам, что в обмен на поддержку ассоциации они получат привилегии в добыче алмазов. Заманчивое предложение, не так ли?

Голденберг кивнул. Слово взял виконт Райт-Джастис – потомок рыцарей-крестоносцев. Его спина стояла прямо, будто была закована в латы.

— Граф Сомерсет, — обратился виконт к джентльмену с седыми волосами и свежим, здоровым лицом.

Седые и моложавые люди одним своим видом вызывают уважение, кажется, что они стали мудрыми уже в юности. Эдвард был с Сомерсетом наиболее дружен.

– Вы едете в Германию, в область Рур — индустриальный центр Европы. Он переживает настоящий расцвет. Но. Точно такой же расцвет переживают и предприятия в Америке — за счет бесплатного рабского труда. Дешевизна их продукции угрожает разорить европейскую промышленность. Бизнесмены из Рура должны прислушаться к вашим словам. Отмена рабства подорвет конкурентоспособность американских товаров на европейских рынках и прежде всего в Германии. Сыграйте на любви арийцев к гегемонии и мировому господству.

— Думаю, у меня получится, — сказал Сомерсет. – Немцы порядком напуганы. Они долгое время находились на передовых позициях в бизнесе и не пожалеют средств, чтобы избавиться от выскочки-конкурента.

— Граф Торнтон, — сказал Черчилл. — Вам достается самая сложная миссия — во Францию. Там сейчас политический разброд. Восстановлена монархия, но положение ее шатко. В среде крестьян и мелких буржуа сильны революционные настроения. Дворянство и военные одержимы идеями бонапартизма. Момент курьезный. Совсем недавно французы проклинали императора за то, что вверг страну в нищету и печаль по миллионам погибших. Но он умер – и да здравствует Наполеон! Ему сразу все простили. Не удивлюсь, если вскоре его объявят национальным героем. Чисто французское непостоянство.

Черчилл покачал головой, вместе с ней покачался его двойной подбородок.

— Пестрая политическая картина пойдет нам на пользу. Идеи свободы, равенства и братства царят в головах почти всех классов. Но следует иметь ввиду: класс ремесленников и мелких торговцев меньше всего озабочен страданиями африканских рабов. Они больше озабочены – чем бы собственных детей накормить. К тому же класс не имеет политического влияния и для нас бесперспективен.

Граф Торнтон, вам предстоит внедриться в высшие круги — завсегдатаев парижских салонов, а также приближенных ко двору. Поищите тайных поклонников Бонапарта. Он тоже был озабочен проблемой рабства. Собирался отменить, но руки не дошли.

— Задача понятна, — сказал Эдвард. – Честно сказать — с нетерпением ожидаю поездки. Начал читать «Газетт», чтобы быть в курсе местных настроений.

— Знаю, что прекрасно разговариваете по-французски.

— Да. Придам речи нормандский акцент. Пусть аристократы принимают меня за простачка с берегов Ла-Манша и не стесняются при мне выражать любовь к великому императору. Кстати замечу: его любят за то, что сделал много полезного в социальной сфере: проложил дороги, наладил работу почты, ввел фамилии для всех категорий граждан и так далее.

— Вы сами, случайно, не бонапартист? – спросил Райт-Джастис, иронично приподняв брови и округлив глаза. Что означало: если собеседник имеет чувство юмора, они вместе посмеются, если не имеет, то так и оставим.

— Ха-ха-ха! Нет, я себе кумиров не создаю. А если бы захотел создать, взял бы из отечественных героев.

— Кого например?

— Например, адмирала Горацио Нельсона. Веллингтон встречался с ним единственный раз в жизни и сказал «я не знаю, чтобы когда-либо был более захвачен беседой». Хотелось бы и мне с ним побеседовать.

— Да, у адмирала была бы безупречная репутация для героя, если бы не брак с дочерью угольщицы…

— Не нам о том судить, Винсент, —  перебил друга Черчилл и обратился к Эдварду. — Приятно видеть вашу заинтересованность, граф. Но не забывайте: во Франции вы на вражеской территории. Действуйте осторожно, чтобы не быть арестованным как шпион. В связи со сложностью миссии вам в помощь дается доверенное лицо. Мистер Браун.

Лицо мистера Брауна хотелось бы видеть последним, а лучше не видеть вообще. Но может, Эдвард просто не в духе.

— Но он же новичок, не проверен в делах ассоциации.

— Вот и проверим. Да вы не сомневайтесь. Брауна рекомендовали наши преданнейшие люди. А ценность его в том, что имеет связи в аристократических кругах Парижа. Он представит вас обществу.

 

6.

 

Всю обратную дорогу Эдвард только и думал о предстоящей поездке в сопровождении мистера Брауна и старался уговорить себя, что они сумеют подружиться. Или хотя бы не рассориться. Уговорить не удалось, и от внутренней борьбы он устал. Вошел в дом с надеждой, что друг не дождался его и уехал наносить визиты.

Ошибся. В тот самый момент, когда Эдвард входил, Дермот спускался по лестнице, одетый по-вечернему.

— Где ты пропадешь целый день?

— Разве я не говорил? Занимался делами ассоциации.

— А-а, любители чая…  Ты, наверное, в этом деле стал большой специалист. Сумеешь по запаху отличить индийский чай от китайского?

На первый вопрос Эдвард ответил без запинки, во второй не вник.

— Э-э-э… Не знаю… Что ты имеешь в виду? Извини, другим голова занята.

— Занята она была днем. Сейчас вечер – время голову проветрить. Сходить в гости, на людей посмотреть, себя показать…

— Я сегодня уже смотрел и показывал. Я же не король, которому больше нечего делать, как демонстрировать себя с утра до ночи. Хочу отдохнуть. Почитать. Подумать.

— Вот именно думать тебе противопоказано, Эдди. И оставаться в одиночестве — как доктор говорю. Потому что сразу вспомнишь глаза. Которые как омут. Они закружат и увлекут на глубину… Имя которой – хандра. А хандрить в столице развлечений все равно что сидеть у благодатного источника и умирать от жажды. Глупо.

Кажется, Дермот, как всегда прав.

— Что же вы предлагаете, доктор? – вопросил Эдвард с интонацией человека, согласного на все.

— Дорогой мой пациент. — Дермот приобнял его за плечи. — В качестве лекарства я пропишу вам другие глаза — пустые и круглые, как блюдца, они не заставят вас ни страдать, ни огорчаться. – Дермот слегка тряхнул друга. — А вообще предлагаю прислушаться к старой английской поговорке «Если следуешь за любовью, она ускользает. Если бежишь от нее, она бежит за тобой». Поедем развлекаться. Иди переодевайся. Да поторопись. Мы приглашены к баронессе Карпентер.

— И чем она знаменита, твоя баронесса? – спросил Эдвард уже в карете.

— О, весьма примечательный экземпляр. Она отлично образована, довольно красива и глупа так очаровательно, что на нее трудно обижаться. Она болтает без умолку и не помнит того, что говорила минуту назад. Тем не менее, она умеет собрать у себя неординарных людей — не только из области искусства, но бизнеса и политики. Гости всегда найдут близкую тему для обсуждения – от нарядов на последнем балу дебютанток до претендентов на пост премьер-министра. Одно предупреждение: салон баронессы Карпентер знаменит свободными нравами. Некоторые считают – чересчур свободными.

— Она из эмансипе?

— Эмансипе стало ругательным словом. Сама она говорит, что борется за освобождение женщин от векового угнетения. Феминизм – новая религия современности, баронесса поклоняется ей фанатично. Так что ничему не удивляйся…

— Ты с ней уже переспал?

— Конечно, — беззаботно ответил Дермот. – Это обязательно. Это нечто вроде входного билета в ее салон. Причем как для мужчин, так и для женщин. Не волнуйся, тебе билет приобретать не придется, так как придешь со мной. Если, конечно, сам не захочешь.

— Заранее знаю, что не захочу. Последнее время стал расчетливей. Кому попало свое тело не дарю.

— Я рассуждаю проще: почему бы не попробовать то, что предлагают задаром? Дама, в общем-то, забавная. Абсолютно не в моем вкусе, но забавная.

— Значит, ее салон – в некотором роде публичный дом, скрывающийся за приличной вывеской?

— Эдди, не груби пожалуйста, вечером тебе это не идет. В отличие от других салонов – скучных и чопорных, у баронессы необыкновенно дружеская атмосфера. Гости раскованы, ощущают себя членами большой семьи. Потому что связаны отношениями с одной женщиной. И друг с другом. Баронесса не присвоила себе единоличное право выбирать партнеров. Наоборот. Ее девиз: каждый занимается этим с кем хочет, где хочет и когда хочет. Никаких ограничений, в том числе по количеству участников. Она называет это «римская оргия» и проводит их в определенный день. По-моему, по пятницам.

— Куда катится мир… — сказал Эдвард безразличным тоном.

— То же самое говорили греческие философы две тысячи лет назад. По-моему, мир не катится под горку, а бежит по кругу. Меняются обстоятельства, а люди остаются те же. Умные и дураки, добрые и мерзавцы будут существовать всегда. И чувства будут существовать: любовь и страдание, радость и зависть. Это заложено в нас природой, а то что заложено природой, не изменить ни воспитанием, ни верой, ни хлыстом.

— Значит, если бы я встретил ее через две тысячи лет, опять влюбился бы и опять безответно?

— Боюсь, что да. Но забудь о том, что произойдет через две тысячи лет. Через двадцать минут нас ожидает встреча с…

— Еще одной великосветской проституткой.

— Позволю себе тебя поправить — с женщиной свободных нравов.

— К чему эта свобода приведет, ты подумал? В столице она уже никого не удивляет, скоро проникнет и в деревни. Недалеко то время, когда женщины захотят выбирать не только мужей, но и членов правительства.

— Не думаю, что парламент это допустит. Я человек во всех отношениях передовой, но старорежимный в женском вопросе. Бог не зря сделал Еву из ребра Адама. Женщина – придаток мужчины. Без права голоса и выбора. Так было и так будет. Все в наших руках, дружище!

— Наша мужская гегемония дала трещину…

— А, ерунда. – Дермот махнул рукой. – Отдельные случаи не меняют общую картину. Одно дерево еще не лес. Взять ту же баронессу. В ее распущенности нет никакой политической подоплеки. Лишь половая потребность, которая в период женского увядания увеличивается во сто крат. Извини за физиологические подробности, это я сейчас как доктор говорю.

— Кстати, насчет твоей профессии. Во многих столичных салонах докторов не принимают, так же как торговцев и актеров.

— Зато с удовольствием принимают офицеров, каковым я и представился. У меня еще не сошел индийский загар. Баронесса встретила меня салютом из шампанских пробок. А тебя наверняка пожелает облобызать. Стареющая женщина, Эдди, превращается в вулкан страстей. Они бурлят, заставляют ее еще раз пережить романтичные порывы юности и добавить ощущения, которые когда-то были под запретом. Почему нет? Наша дама имеет массу денег и свободного времени. Выглядит вполне прилично. Что тебе еще нужно, чтобы провести отличный вечер? Легкая беседа, приятная женщина, вкусная еда.

— Слишком скучный набор.

— Собираешься вообще отказаться от удовольствий и превратиться в клирика? Хорошо. Давай договоримся так: эта поездка станет твоим последним грехопадением на пороге святой жизни. Будешь потом вспоминать ее в своем прекрасном, но одиноком, как монашеская келья, Милтонхолле. А сегодня наслаждайся.

 

7.

Произвести впечатление умом, не обладая красотой, несложно. Произвести впечатление внешностью, не обладая красотой – это талант. Эмма Карпентер обладала им в полной мере. Она никогда не была красавицей, имела слишком узкую голову и полное тело, но умела производить впечатление очаровательной женщины. Здоровый цвет лица, тщательно уложенная прическа, идеально подобранная одежда и легкая «походка богини» составляли ее секрет.

Здоровый цвет она получила от природы и поддерживала прогулками по саду и подвижными играми. На голове она создавала объем с помощью многочисленных завитушек в греческом стиле, который недавно вошел в моду. Из одежды она предпочитала туники, живописными фалдами падавшие от груди — они скрывали недостатки. Походку она выработала, тренируясь ходить на носках.

В четверг, в день ее салона, Эмма надела платье из тончайшего муслина в стиле «а-ля Психея»: грудь открыта до самых сосков, руки тоже открыты, у плеч круглый рукав «фонарик». Через плечо перекинут красный шарф, он подчеркивает белизну шеи и волнами обвивает ее стан. Платье она побрызгала водой, чтобы при движении оно облепляло фигуру, как у Ники Самофракийской.

Эмма стояла на площадке между первым и вторым этажом и   щедрой улыбкой встречала гостей. В перерывах она отдавала распоряжения дворецкому или прикладывала к губам рюмку с желтоватым вином. Хлебнув, ставила рюмку обратно на поднос – его держал молодой официант в сверкающем белизной парике, который ему необыкновенно шел.

Вошли двое джентльменов. Одного Эмма узнала, другого пожелала узнать сию же минуту — он показался ей Аполлоном, нечаянно забредшим к ней в гости. В знак особого расположения к прибывшим она раскинула руки и поспешила вниз, легко ступая на носочки – не шла, но летела. Во время полета ее мокрое платье прилипло к телу и обрисовало детали, которых, возможно, не видел и ее муж.

Но так задумано. На одном плече ее трепыхался шарф, на другом подпрыгивал круто завитый локон. Эмма ощущала себя богиней, снисходящей с высот Олимпа. Богини совершенны, как бы ни выглядели.

Пока она бежала, Эдвард шепнул:

— О чем мне с ней разговоривать-то? Глупостей не знаю, умного она не поймет.

— Не напрягайся. Вываливай то, что первое на язык придет, или мычи неразборчиво. Неловкое молчание не повиснет. Она троих переговорит.

— Дермот, дорогой, как дела? – заворковала хозяйка, обдавая гостей запахом вишневого пирога и подавая руку для поцелуя. – Как хорошо, что ты не один. Представь мне своего спутника. — Эмма горящим взглядом впилась в Эдварда.

— Познакомься, дорогая. Граф Торнтон. Мой давнишний друг. Еще со времен службы в Индии.

— Очень, очень приятно, граф. – В ее голосе слышалось столько сахара, что еще немного и стошнит. – Всегда рада видеть новых людей в моем салоне. Это, знаете ли, как молодая, свежая кровь. Оживляет, возбуждает, заставляет забыть о возрасте.

— М-м-м… — промычал Эдвард. Дама выпрашивала комплимент, а он только что видел ее промежность – жирную, как у откормленной утки, и комплимент как-то не сложился.

— Простите моего друга, — сказал Дермот. — Он живет в деревне, немного одичал, разучился вести светскую беседу. Но не кокетничайте, моя прелестница, не упоминайте о возрасте. – В его речи зазвучала неприкрыто льстивая интонация. — Больше двадцати пяти вам не дашь. И всегда, когда я приезжаю, вы выглядите моложе и очаровательнее, чем в прошлый раз.

— Ах, мой милый льстец! – Эмма шутливо шлепнула мужчину по плечу и опять обратилась к Эдварду. – А вы, граф, с какой целью в столице: по делам или развлечься?

— М-м-м…

— Одни глупцы или зануды приезжают в Лондон по делам, —  ответил за друга Дермот. – Развлекаться – наша цель. Ходить в музеи и театры, на выставки и балы. Но первым делом мы пришли к вам, баронесса. Кстати, позвольте комплимент. От вас чудесно пахнет – ваниль, вишня… очень вкусно.

— Это новый аромат — на масле гелиотропа. Прибыл прямиком из Парижа и жутко дорогой. Вошел в моду буквально в этом сезоне. А в прошлые мы пользовались настойками из кумарина под названием «Королевский папоротник». Мне он не нравился — напоминал лесную прелость. Но что поделаешь, если модно, надо пользоваться. А вы, граф, какой запах предпочитаете?

— М-м-м…

— Представляете, мой муж использует воду с названием «Дух гильотины». Ужасная дрянь. Когда я ее чую, хочу отрубить ему голову. Ха-ха-ха!

Болтая без умолку, баронесса привела гостей в просторную комнату, отделанную в романтическом стиле: спускающиеся волнами занавеси, увитые плющом колонны, на подставках миниатюрные скульптуры, на потолке — лепные ангелы с виноградными гроздьями, ангельские же мотивы в канделябрах. Мебели мало, если не причислять к ней лакеев, неподвижно стоявших и державших подносы с рюмками и пирожными. На стенах большие и малые картины, изображавшие пейзажи, не существующие в природе – деревья с изогнутыми стволами и кудрявыми кронами, поросшие густыми травами холмы, дороги, по которым или стадо идет, или повозка едет.

«Несомненно подлинники, — отметил Эдвард. – У недалеких людей бывает точное чутье к настоящему искусству».

Было многолюдно, но не тесно. Никто не сидел. Большинство мужчин стояло кучками, большинство дам передвигалось от одной кучки к другой — у многих в прически были вставлены высокие, цветные перья, и почти все держали в руках пушистые веера. Множество перьев двигалось и дергалось, стоял неразборчивый гул, Эдварду показалось – попал в курятник.  Он огляделся, желая выбрать подходящий мужской круг, чтобы отделаться от продолжавшей кудахтать хозяйки. Она захватила его в полное распоряжение, а на помощь Дермота рассчитывать не приходилось — он куда-то исчез, едва вошел.

У окна собралась группа, состоявшая исключительно из мужчин – наверняка обсуждали политические вопросы. Они окружили некоего молодого человека с лицом, грубо сработанным и сплошь покрытым веснушками. Одет он был подчеркнуто аккуратно и по последней моде – настоящий денди. Нет, денди политикой не занимаются, скорее это студент университета, за которого платит семья. Слишком высокий воротничок не давал ему возможности вертеть головой, слишком узкий пиджак сковывал движения. Когда кто-либо из слушателей задавал вопрос или высказывал мнение, выступающий поворачивался к нему всем торсом.

До Эдварда донеслись реплики.

— Что вы сделаете в первую очередь, если пройдете в парламент?

— Прежде всего мы предложим окончить все военные действия на территории Британской империи, в том числе в колониях, — сказал оратор и сжал кулаки, придавая словам больше убедительности. – Это позволит сохранить жизни наших соотечественников, а также сэкономит огромные средства. Их мы   направим на полезные дела.  Например, на очищение городов от преступных элементов.

— Интересно, как вы собираетесь этого добиться? Никому не удавалось…

— Мы попросту вышлем их из страны. Мы примем программу. Первым и главнейшим пунктом в ней будет стоять: за любое преступление, большое или малое, последует наказание — депортация в Австралию, на рудники. А это медленная, мучительная смерть. Если каждый злодей прежде чем совершить преступление задумается об ожидающей его участи… Увидите, как скоро мы от них избавимся!

Уметь делать впечатляющие заявления – главное качество политика, претворять их в жизнь – дело второстепенное.

Эдвард отвернулся.

— Как вам нравится в Лондоне? – спросила Эмма, тронув его за локоть.

Она, не стесняясь, оглядела его с ног до головы и осталась довольна. Граф не отличался разговорчивостью, но молчаливость – не самый большой недостаток мужчины. Зато он статен, красив и, как подсказало ей многоопытное женское чутье, по-мужски силен. Он не отвечает ни на ее взгляды, ни на ее вопросы, но неважно. Она возьмет инициативу на себя.

Эмма кокетливо наклонила голову и сказала:

— А по виду вас не назовешь одичавшим деревенским затворником. Следуете столичной моде, хотя и не так фанатично, как Хьюстон. — Она кивнула в сторону оратора-денди. — Перспективный молодой человек. Надежда либералов. Изучает политологию в Оксфорде. Возможно, будущий премьер. Не знаю, как у него с мозгами, но язык у Хьюстона работает отлично. Это немаловажно в политике. Вы не находите? Что будете пить, граф? – спросила Эмма без перехода.

Она подозвала слугу, взяла два фужера с шампанским, стукнула один о другой и подала второй гостю. Она пригубила, Эдвард нарочно пил долго. Его покоробил ее изучающий взгляд — она будто раздела его и выставила на всеобщее обозрение. Казалось, присутствующие замечают ее к нему интерес и ухмыляются, прекрасно зная — что дальше произойдет.

Где, черт возьми, Дермот? Отвлек бы ее…

Эдварду начинало тут не нравиться. Он опустошил фужер, обвел глазами общество и не встретил ни одного устремленного на себя взгляда. Посмеялся внутри – мерещится всякое, в том числе прилипчивость баронессы. Ее вина лишь в том, что она кокетлива и гостеприимна. А его вина, что чрезмерно подозрителен. И нервозен. Стоило тащиться сюда, чтобы самому себе испортить вечер? Дермот прав – глупо. Надо выпить и расслабиться.

Эдвард взял рюмку с бренди и осушил в три глотка. Нервозность отпустила.

Отличное лекарство. Принять еще дозу.

Принял.

Ему начинало тут нравиться. Как в театре редкостей. На каждом кусочке пола что-то происходит и есть на что посмотреть – кроме ходячих перьев и стареющих дам в мокрых платьях.

Вон в дальнем углу пожилой джентльмен и девушка с наивным лицом стоят возле статуэтки присевшей на корточки Венеры. Джентльмен что-то рассказывает и размахивает одной рукой, другой потихоньку тянется к талии девушки. Неужели решится при всех обнять?

Вот две дамы в одинаковых зеленых платьях, длинные и худые, похожие друг на друга как два гороховых стручка, подошли к роялю. Одна заиграла, другая запела — слишком высоким голосом, который режет ухо, как скрип несмазанного колеса…

— Сестры Уорнби, — донесся голос Эммы. Эдвард глянул с удивлением – она еще здесь? – Я их обожаю. Великолепный образец эмансипации. И целеустремленности.  Первые женщины, которые добились права быть принятыми в Академию искусств. Отец был против, но они заставили его оплатить учебу. Затем порвали с ним, чтобы быть независимыми. Зарабатывают концертными выступлениями. Живут не богато, зато самостоятельно.

— А что делают их мужья? – спросил Эдвард. Молчать дальше было бы несправедливо к хозяйке, которая изо всех сил пыталась его развлечь.

— А мужей нет. Сестры Уорнби из принципа не связали себя узами брака, чтобы не подчиняться супругам-тиранам. Замечательный пример для подражания, правда?

— Почему же вы ему не последовали?

— Ах, муж – это удобно, а я слишком люблю комфорт, – сказала Эмма. Ответ ей самой показался очень милым, она улыбнулась. Еще от радости, что удалось расшевелить этого ужасно обаятельного молчуна. За разговором будет легче его опутать, увлечь. — А что вы думаете об эмансипации?

— Не вижу в ней общественной опасности, — сухо ответил Эдвард. Он заметил масляный блеск в ее желтых кошачьих глазах. Не надо было начинать отвечать. Она все-таки имеет на него планы. Она, конечно, хороша – для своего возраста, но по сравнению с Джоан…

— Типичное мужское высокомерие. Ах, как знакомо и старомодно. Лично я признаю превосходство мужчин только в одном деле. Сугубо интимном. – Последние слова Эмма произнесла многозначительным шепотом.

На ее флирт Эдвард не собирался отвечать – ни словом, ни делом. Его безразличие ее не смутило. Это игра. Все равно он будет ее. Посопротивляется и сдастся. Ей еще никто не отказывал. И она никому. В том числе тому молодому лакею, которому невероятно идет белый парик. Но лакей – это так, мелочь, как раб для Клеопатры. Цезарь был ее главный приз. А для Эммы им станет граф Торнтон.

 

8.

 

Большие призы легко не достаются.

— Вам нравится в моем салоне? – вопросила Эмма, поднимая новую разговорную волну, чтобы обрушить ее на гостя. – У меня просто, без чопорных манер и светских условностей. Ненавижу приемы, где надутые важностью чиновники и их престарелые жены целый вечер болтают об одном и том же. О погоде, о деревенском времяпрепровождении и о том, как хорошо было раньше и как плохо теперь. У меня вы не встретите пожилых. От них пахнет плесенью, от их речей веет предрассудками эпохи Тюдоров.

Если бы из ее рта лилась не речь, а вода, она давно заполнила бы комнату и потопила гостей.

Да, пусть они идут ко всем чертям, Эмме не терпится остаться наедине с Эдвардом…

Нет, пусть гости остаются. И смотрят. И завидуют.

Воображение Эммы поплыло на волнах фантазии. Заманчиво было бы отдаться ему прямо здесь, у всех на глазах. Пусть видят ее божественное тело, такое еще юное, гладкое, соблазнительное. Пусть увидят, как ловко она умеет заниматься любовью. Как заставляет дрожать от счастья молодого Аполлона. Каждый мужчина пожелает обладать ею…

А что же этот граф-молчун? В его поведении что-то есть. Загадочное. Интригующее. Хочет молчанием пробудить к себе интерес? Что ж, у него получается. Его нельзя выпускать из рук. Ах, не терпится испытать его мужскую силу…

— Здесь уютно, — услышала она сквозь мечтательный туман ответ на вопрос, заданный почти четверть часа назад. Она подняла глаза к его губам и скорее догадалась, чем услышала: — Скажите, баронесса, чем вы занимаетесь в свободное время?

— О, – сказала Эмма и замолчала. Щеки ее пылали, грудь выпрыгивала из декольте. Понадобилась пара секунд, чтобы выплыть из тумана. — В свободное время я посвящаю себя искусству. Пишу романтические новеллы.

— Очень любопытно, — сказал Эдвард и сделал серьезный вид, иначе расхохотался бы. Его увлекла игра. Дама сгорает от любовного жара. Скоро ли она сделает ему непристойное предложение? — И о чем пишете?

— О любви, конечно. Хотите, раскрою несколько сюжетов? Например: рыцарь-крестоносец при захвате Иерусалима влюбляется в черноглазую иноверку и тайно женится на ней. Или: король объезжает владения, слышит очаровательный голосок, принадлежащий юной пастушке. Он влюбляется сначала в голос, потом в его обладательницу. Женится и делает из пастушки королеву.

— Замечаю закономерность. Романтическая история, которая всегда оканчивается неравным браком. Но ведь он обречен…

— …быть долгим и счастливым. Если заключен по любви. Простите, граф, вы женаты?

— Пока нет.

— Мой вам совет: не женитесь без любви. Мы, писатели, разбираемся в этих делах. А если влюбились, добивайтесь! Хотя, уверена, все происходит как раз наоборот – женщины добиваются вас. Мне повезло принимать у себя такого очаровательного джентльмена…

Дама сворачивала на щекотливую тему, но не стоит подыгрывать, надо ее помучить. Эдвард продолжил свою тему:

— И над чем вы сейчас работаете, позвольте спросить?

— Сюжет моей последней новеллы таков. Одинокая, несчастная в личной жизни королева жаждет романтики. Она влюбляется в молодого пажа и признается ему в любви. Он ее обожает, но из-за низкого положения не решается ответить взаимностью. Королева понимает, что ее высота – ее проклятье, и подумывает о самоубийстве. Как вам?

— Очаровательно. Вы, должно быть, известная писательница?

— Э-э… Я известна в определенных кругах. Я не гонюсь за славой. Люблю общаться с талантливыми людьми, помогаю молодым продвинуться. Вот Хьюстон. Имеет все шансы сделать политическую карьеру. – Эмма посмотрела на него взглядом собственницы, и Эдвард понял: карьера Хьюстона началась в ее постели. — Или начинающий и многообещающий художник Роберт Блэкмор. Вон он стоит возле пейзажа Констебла. Кстати, я купила у него одну миленькую картинку.

— У Констебла?

— Нет, у Блэкмора. Хотите покажу?

Не дожидаясь ответа, Эмма взяла гостя под локоть и повела к выходу из гостиной.

— Заодно покажу вам дом. Муж купил его еще до нашей свадьбы. А я обставила по своему вкусу.

— А где сейчас ваш муж? Он придет позже или…

— Совсем не придет. Балтазар — нелюдим. Днем он пишет статьи, состоящие из цифр, в Синюю книгу Англии. Это самая толстая и бесполезная книга, скажу я вам. Члены парламента используют их как мишень для стрельбы, а букинисты продают на вес. Вечером муж сидит в клубе. Ночью – не знаю. И не интересуюсь. У нас свободные отношения. Сейчас в моде необременительные браки. Взаимовыгодные. Каждый получил обещанное: он — мое приданое, я — его титул. Больше мы ничего друг другу не должны.

— Приданое, титул, и это все? Но вы мне сами недавно советовали не жениться без любви.

— Если она вам нужна, то да.

— Разве вам она не нужна, баронесса?

— Я нахожу ее за пределами супружества, – сказала дама и как бы невзначай прильнула к Эдварду грудью. – Когда мы одни, зовите меня просто Эмма.

— Хорошо, баро… Эмма.

Они вступили в длинный коридор, нечто вроде галереи: с одной стороны тянулась стена с окнами, с другой располагались комнатки-углубления, похожие на пчелиные соты. В каждой комнатке стояли предметы, говоривших о ее предназначении: для игры в шахматы, в карты, для чтения, курения, чаепития, дегустации напитков и прочая. Убранство отличалось богатством и безвкусицей. Безвкусица в интерьере – когда в глазах мельтешит от украшений и количества вещей.

На храме Семи мудрецов в Дельфах стоит «Ничего сверх меры». В доме баронессы было сверх меры всего: на стенах – слишком много картин, на полу – слишком много ваз, на столах – слишком много статуэток. Подсвечники слишком вычурно изогнуты, барельефы слишком полны фигур. Ковры, подушки, коробки, вазочки, шкатулки, тарелки, рюмки, не говоря про вычурные рисунки обоев и аляповатую обивку мебели…

У Эдварда запестрело в глазах. «Пошлость в степени искусства. Показуха – болезнь глупцов. Каждая вещица в отдельности выглядела бы великолепно. Собранные вместе они ничего кроме отвращения не вызывают. Да, наличие богатства еще не гарантирует наличие хорошего вкуса». Он отвернулся к окнам.

И услышал:

— Вот мой любимый уголок. Точная копия будуара Марии-Антуанетты в Малом Трианоне, где она принимала своих любовников.

Комната была последней в анфиладе, чуть большей по размеру, чем предыдущие, и отделана в грубых фиолетовых тонах – будто полита виноградной кровью. Главный предмет мебели не кровать, это был бы слишком вульгарный намек на предназначение будуара, но длинный, широкий диван со множеством подушек. На столике стояла открытая бутылка вина и две рюмки.

На стенах развешаны картины с ярко выраженным эротическим смыслом – уменьшенные копии работ итальянских мастеров эпохи Возрождения. Обнаженные, полнотелые Данаи и Дианы лежали в призывных позах или выходили из ручья. Против классиков Эдвард не возражал, даже в откровенных сценах они показывали целомудрие и красоту человеческого тела. Одна же картина выделялась пошлостью изображения и сюжета: в кустах голая дева, прической похожая на Эмму, готовилась совокупиться с голым же сатиром.

— Это работа Роберта Блэкмора. Правда неплохо? У него блестящее будущее.

— Про будущее не знаю, а в настоящем ему уже повезло —  удостоился чести висеть среди шедевров. Сюжет полон похоти…

— …в которой нет ничего предосудительного. Фома Аквинский говорил: «Если мы запретим женщинам удовлетворять мужчин, похоть выплеснется в города и разрушит общество».

— Вы читали Фому Аквинского?

— Нет, слышала цитату. Она мне понравилась, и я запомнила.

Эмма посмотрела на гостя томным взглядом и провела кончиком языка по губам.

— Говорят, Мария-Антуанетта была неудержимой в любви. Она выполнила королевский долг — родила наследников и пустилась во все тяжкие. Первым делом она переспала со всеми родственниками мужа — короля Франции, не забываем. Потом с его офицерами. Замечательная женщина. Какая свобода духа и тела! Эмансипация в высшем проявлении. Признаюсь: она – мой кумир. А у вас есть кумир?

Он принял ее игру, но играл по своим правилам.

— Мой кумир — Бонапарт, — соврал Эдвард. Глупость и откровенная похотливость Эммы его смешили. Забавный вечер получается! Когда ехал сюда и не предполагал.

— Бонапарт? Ах, как романтично! Хочешь, я буду твоей Жозефиной? Осуществи со мной свои самые тайные и самые заветные желания, мой генерал.

Он остался безучастным к ее призывам. Эмма подумала «деревенский дикарь стесняется» и взяла инициативу на себя. Она ткнулась в Эдварда грудью и положила его руку себе на ягодицы. Под тонкой тканью ощущалось голое, переспелое тело.

— Обожаю молодых, застенчивых джентльменов из глубинки, — шептала она, шумно дыша и обдавая Эдварда винными парами. – Поначалу их трудно растормошить, а потом так же трудно остановить. Будь смелее, мой дорогой, не останавливайся на полпути. Ты мне сразу понравился. Ну, же. Отбрось сдержанность. Возьми меня. Грубо, дерзко. По-офицерски. Делай все, что захочешь… – Она потянулась к его губам, Эдвард увернулся, и получил мокрый поцелуй в подбородок.

Дама увядающего возраста, которая соблазняет молодого мужчину, всегда выглядит жалко. Ситуация больше забавляла, чем возбуждала Эдварда. Но игра, в которую он дал себя вовлечь, зашла слишком далеко. Флирт закончился, по логике вещей пора было переходить к делу.

Зачем?

Он ее не любит, а чисто физиологический процесс его не устраивает. Эмма его тоже не любит, хочет использовать как инструмент – отомстить равнодушному мужу, подтвердить право на свободу, обмануть приближающуюся старость и прочая. Инструмент подчиняется хозяину. Эдвард подчиняться не намерен. И не намерен вливаться в большую семью баронессы, на членов которой она смотрит, как на собственность. Вытереть поцелуй и бежать куда подальше.

«Вот деревенщина. Неужели не догадывается – что нужно делать? Помочь ему раздеться?». Эмма потянулась к его сюртуку, Эдвард поймал ее руки и отступил.

— Прости, дорогая, — сказал он извиняющимся голосом. Игру он закончит победителем, но это не значит, что проигравшего можно унижать. — Ты замечательная. Прекрасно выглядишь. Дермот прав – лет на двадцать пять, не больше. Проблема во мне. Буду честен: я только что из борделя. Провел три дня и не заметил. Устал немного. Дай время. Через пару часов буду в полном твоем распоряжении. И тогда, моя Жозефина, я покажу тебе, как умеют любить настоящие французы.

К удивлению, «Жозефина» не разозлилась и не стала упрекать. Она налила полный бокал вина, выпила, постояла, что-то соображая. Расплылась в улыбке. Добродушно пожала плечо Эдварда.

— Ах, вы, дремучие провинциалы! По приезде в столицу сразу бежите к шлюхам. Немудрено. Здесь они красивые, со всех концов света – от выбора голова кругом идет. Ничего, дорогой, я понимаю. И не обижаюсь. Пойдем обратно. Выпьем. По-дружески, за знакомство.

В гостиную Эдвард вошел один, хозяйка затерялась где-то в коридорах. Он поискал глазами Дермота и не нашел. Других знакомых не заметил, кроме профессора из Кэмбриджа — Джеймса Фостера. Он имел шикарную лысину, которая тянулась от лба и почти до шеи, в остальных местах росли клочками серо-седые волосы, будто сухие кусты вокруг пустыни. Фостер преподавал английскую лингвистику и славился тем, что любил задавать логические головоломки. Например, подойдет и скажет:

— «Дэби-рвала-малину-Фред-сосал-леденец-слушая-дрозда». Что это?

— Какофония.

— Нет, это нотный стан. По первым буквам: до-ре-ми…

У профессоров и глупость бывает гениальной.

Фостер – единственная умная персона в гостиной, но сейчас Эдвард не расположен к решению его головоломок. Он только что разрешил свою – отвязался без скандала от Эммы теперь желал отдохнуть от чужих попыток его во что-то вовлечь.

Начнем вечер сначала.

Он взял полный фужер и представил, что только что вошел. Огляделся и присоединился к группе, стоявшей перед картиной с названием «Телега для сена».

Картина представляла старый, добрый, английский пейзаж: мельница, река, лошади тянут телегу с сеном. Пейзаж, казалось бы, ничем не примечательный, срисовка с натуры, не более того. Но. Констебл говорил «Картина – это настроение». Есть картины, на которые приятно смотреть, и есть картины, в которых хочется оказаться. Этот пейзаж веял чем-то родным, давно знакомым, добрым. Хотелось в него войти, испытать все, что там изображено: ощутить сенный дух, услышать окрик возницы и ржание лошадей, увидеть плывущие облака. Задержать тот миг и запомнить. Ведь он не повторится. Запах сена улетучится, возница уедет, облака уплывут. Останется лишь картина, в которой навек запечатлено мгновение жизни.

— Здесь изображена телега… — говорил «знаток живописи» — невзрачный на внешность джентльмен, одетый по моде и немного небрежно как человек, которому все равно как он выглядит, но не все равно как видят его окружающие.

— Не понимаю — разве телегу можно делать героиней картины? – спросил крикливый женский голос. Такие голоса не бывают у людей, разбирающихся в искусстве. – Я бы не повесила ее и на чердаке!

Эдвард поморщился. Почему профаны всегда самые громогласные? Не понимаешь – стой и молчи, слушай тех, кто понимает.

— К сожалению, многие думают так же, как вы, — сказал «знаток». – На родине работы Констебла плохо продаются, а во Франции идут нарасхват. Картина, которую он создал во время медового месяца, на последнем Салоне в Париже завоевала золотую медаль.

— Не завидую его жене, — сказала сестра-Уорнби — та, которая пела. – Разве во время медового месяца написанием картин надо заниматься? Да, нелегко быть женой одержимого художника. И вообще женой… — Сказав, она почему-то повернулась к Эдварду.

Показалось, на него посмотрела рыба – мутными, водянистыми глазами. Один глаз моргнул. Она подает ему любовный сигнал?

Все, делать здесь больше нечего. Эдвард отвернулся и будто споткнулся о чей-то взгляд. Другая сестра-Уорнби, музыкантша, смотрела на него, не отрываясь. Приподняла бокал с вином, пригубила. Высунула острый, как у крысы, язык, медленно облизала губы и проглотила с выражением удовольствия. «Я согласна, а ты?»

Эдвард качнул головой — «нет».

«Они тут помешались на одной теме».

Не салон, а великосветский бордель, где все совокупляются со всеми.

Профессор тоже?

Всё. Уходить.

Как?

По-французски – с галантным поцелуем руки хозяйки и

россыпью благодарностей за «прекрасно проведенный вечер»? Кстати, где она?

Эмма фривольной от вина походкой приближалась к группе любителей политических дебатов. Со словами «Простите, я украду у вас Хьюстона ненадолго», она взяла его под руку, что-то шепнула и повела к выходу.

«Пошла показывать будуар Марии-Антуанетты. Значит, уходим по-английски. Незаметно. Дермот пусть выбирается из этого вертепа один. Хотя… Он любит вертепы, потому домой не спешит. А меня тошнит от всех этих богемных поклонников свободной любви. Пошляки и развратники. Где они получили воспитание? Гувернантки на них нет…».

Эдвард поставил недопитый фужер на поднос лакею и заметил, что красивый парик его поблек и съехал набок. Бедный раб, никогда ты не станешь Цезарем.

 

9.

 

Сезоны года – то же самое, что времена суток: весна – утро, лето – день, осень – вечер, зима – ночь.

В августе лето клонится к закату. По утрам выпадает роса такая холодная, что обжигает ноги, и поднимается ознобом до самых плеч. Долго висит туман и мешает светить солнцу, оно старается его рассеять и начинает пригревать лишь после полудня. В лесах непривычная тишина. Птицы и звери забыли про любовный угар, они вырастили детенышей и теперь заслуженно отдыхают. Скоро жителей леса увлекут новые заботы: будут готовиться – кто к дальнему перелету, кто к долгой спячке, кто к голодной зиме.

Пастор Томпсон шел по улице и улыбался. Ему в ответ сверкали окошки домов, шелестели листья деревьев, громогласно крякали утки на озере, улыбались встречные люди.  Приветствуя их, Пол приподнимал шляпу и кланялся. Хорошо, что он молод – рука легко поднимается и спина гнется, а постареет, будет приветствовать одними словами, и все равно будет улыбаться. Потому что хорошо. Что хорошо? Да всё: подходящий к концу август, редеющий под солнцем туман, лесная тишина, утиный гомон, идущие и едущие люди. У всех дела: неотложные, каждодневные, чаще тяжелые, чем радостные – но без дел скучно было бы жить на свете.

Хорошо ощущать себя частичкой деревенского сообщества и вместе со всеми с утра заниматься полезной деятельностью. Сегодня у Пола насыщенный распорядок: нанести визиты тяжелобольным, договориться с плотником о починке аналоя, а также посетить, наконец, Милтонхолл.

В каждодневной суматохе не раз вспоминал он тамошнюю гувернантку мисс Джоан. Вернее, она ни разу не дала о себе забыть. И как забудешь, если она присутствовала везде, где присутствовала фигурка Богоматери — Джоан была ее живым олицетворением, и Пол не видел в том богохульства. Чем бы он ни занимался, вел службу или разговаривал с людьми, она незримо находилась рядом, а когда оставался один, она вставала перед глазами — такая, какую он увидел ее на похоронах: покрытая платком, скорбно склонившая голову.

«Что за сладкое наваждение, — размышлял он, прикрыв Книгу молитв, которую читал на ночь. – Вспоминать ее – чистое волшебство. Как ей удалось надолго поселиться в моей памяти, ведь поговорили мы всего несколько минут? Значит, есть в ней что-то. Не только телесная красота. Оболочка не важна. Главное то, что под ней. Сказано: «По делам вашим воздастся». Дела делаются по велению души. Джоан не способна на дурные дела. Душа ее не желает пачкаться. Духовность приподнимает ее над миром. Божественная искра ведет ее. И приведет…» — на этих словах Пол провалился в сон.

А когда шел по улице, вспомнил и закончил: «…и приведет ко мне». Он свернул к церкви, и вдруг ощущение посетило, что ждет его там Джоан, одетая в белое, и школьный наставник диакон Уотсон, чтобы провести обряд венчания…

Ух! Пол остановился перед дверью. Далеко же завели его мечты. Нельзя с ними спешить.

Нельзя с греховными мыслями вступать в святое место.

Пол перекрестился. Оправил сутану, будто стряхнул мирскую суету. Вошел — в тишину, полумрак и запах ладана. Под распятием на алтаре заметил догоревшую свечку. Надо заменить, помощница меняет свечи в алькове, а на алтарь женщинам всходить воспрещено. А, вот и она – как всегда пришла раньше, сделала уборку и встретила его словами:

— Доброе утро, святой отец.

— Доброе утро, Мойра.

Да, это была та самая Мойра Паттерсон, которая задумала обольстить графа, высоко вознеслась в мечтах и больно грохнулась оземь.

После падения она долго болела. Неделю. Сердечной болезнью, которая докторами не лечится. Мать отпаивала ее травами, ухаживала, как за умирающей, а потом сказала «Замахнулась ты на птицу высокого полета. Теперь соображай. Наверху Бог, ангелы и епископ Кентерберийский, в середине короли и герцоги, а внизу простые люди – среди них и ищи».

Мойра встала и пошла искать. В буквальном смысле. Впервые за неделю вышла она из дома и отправилась куда глаза глядят. Вела ее все та же мечта, которую не задушить, не убить, и которая грохнувшись оземь, не разбивается, но становится еще крепче. Как железо – кузнец бьет его молотком, оно твердеет.

Сверкнули глаза Мойры железным блеском, шла она и думала. Графа соблазнить не удалось, мать права – надо искать в своем окружении. Но среди кого? Все эти сыновья фермеров с черными ногтями да воняющие навозом конюхи ей даром не нужны. Других холостых парней в деревне нет. Неужели придется переезжать в город?

Что она там будет делать7 Чистой профессии, вроде шляпницы или швеи, у Мойры нет, на грязную она не согласна. Горничной устроиться — чтобы в тепле жить и тяжестей не таскать? Но без протекции ее в богатый дом не возьмут. А в бедный идти – все равно что в рабство добровольное отдаться. Там горничных так   муштруют, что к вечеру они еле на ногах стоят. Еще придираются ко всякой мелочи, подлости подстраивают, чтобы в воровстве уличить. И где ей будет встретить врача или адвоката, если они в каретах катаются, а у нее минутки не найдется даже по улице пройти?

Замкнутый круг. Тоска, хоть топись. Время идет, молодость — ее главный козырь, проходит. Надежд на удачное замужество как не было так и нет. Тридцать стукнет, так не то что благородный джентльмен, престарелый пастор на нее не глянет…

Пастор?

Да вон же он идет. И совсем не престарелый. Молодой, неженатый. Не красавец, зато верный доход имеет. Домик свой, садик. И ногти у него чистые. Что ей еще надо?

Мойра еле удержалась, чтобы тут же не броситься ему на шею. Нет, слишком прямолинейно с мужчинами нельзя – история с графом показала. Будем обхаживать пастора потихоньку, с дальним подходом. И хорошо прицелившись, чтобы уж точно попасть. Потому что если мечта уронит ее оземь во второй раз, Мойра разозлится так, что кого-нибудь убьет.

Решила не спешить со знакомством. Но и не тянуть.

Помог случай. Мать заболела. Да так, что думали умрет. Вдобавок отец слег с распухшими ногами. Одно к одному. Дочери пришлось взять на себя хозяйство, вдобавок ходить по людям подрабатывать – кому с детьми посидеть, кому поручение выполнить. Однажды шла она рано утром от молочника с дальней фермы: у него покупать дешево, зато ходить далеко. Но когда денег в обрез, они стоят на первом месте, и выбирать не приходится. Устала Мойра, сама недавно после болезни, бледная, еле ноги передвигала. Села на пенек, голову на руки уронила. И вдруг услышала голос чудесный, будто сам Лесной Король с ней заговорил:

— Давайте вам помогу.

Подняла голову – Он! Без шляпы выглядит молодо, совсем как мальчишка. Рыжий. Но красивый. У человека, предлагающего помощь, недостатков нет.

— Да. Спасибо, пастор.

Они всю дорогу разговаривали, вернее, говорил он, а она слушала и не запомнила ни слова. Только ощущение совпадения – он приглашал ее в церковь, а она давно собиралась это сделать, но как-то руки не доходили, вернее ноги. Мойра никогда не была религиозной. И зря. Оказывается, там тоже можно найти очень приличного жениха.

По вечерам она твердила псалмы и в ближайшее воскресенье   пришла на службу. Она пела, крестилась и вместе со всеми повторяла слова молитв. По окончании она встала в очередь желающих получить пасторское благословение. Она подошла, глянула снизу вверх на Пола. От него исходил неземной покой, уверенность и высшее знание. Она подумала, что он Бог, и разрыдалась. От многого: что пастор — не ее, и неизвестно – будет ли ее, и почему она такая несчастная, почему другим все само в руки идет… Слезы были искренними и долго не прекращались.

Пол подумал, что девушка плачет в религиозном экстазе, и это хорошо. Но она плакала слишком горько и долго, а это плохо. Он тронул ее за плечо.

— Что случилось, дитя мое?

Смешивая правду и вымысел, Мойра поведала: большая беда   обрушилась на ее семью. Отец болен и не может содержать семью. Мать тоже больна, лежит. Жених недавно утонул в море вместе с рыбацкой шхуной и ее командой. Живут впроголодь, будущее пугает Мойру.

— А не устроиться ли вам на работу? Молодая, крепкая девушка…

Сказала — пыталась. Повезло однажды устроиться на хорошее место, горничной в замок Милтонхолл. Но долго там не пробыла, потому что не оставалось времени ухаживать за больными родителями. Мойра в отчаянном положении.

— Святой отец, помогите!

— Ну-ну, возьмите себя в руки, дитя мое. Не надо так расстраиваться. Вы правильно сделали, что пришли ко мне за утешением. Не унывайте. Обещаю, что помогу.

И помог. Да так хорошо, как Мойра и не мечтала.

Полу в храм требовалась помощница — для хозяйственных дел и для уборки. Прежней помощнице миссис Лестер не так давно исполнилось шестьдесят три и она не справлялась. Требовалась молодая, сообразительная девушка, именно как та, что сидит перед ним и плачет.

Но прежде, чем доверить человеку ключ от храма, надо удостовериться, достоин ли он его иметь. К личной помощнице Пол предъявлял требования не многие, но непременные к исполнению: чтобы веровала – пусть не столь фанатично, как он, но строже обычных прихожан. Чтобы безупречной честностью отличалась и добропорядочностью поведения.

Когда Мойра ушла, Пол расспросил о ней свою старую помощницу, которая была ценна еще и тем, что большинство жителей деревни знала с рождения. Начал издалека.

— Скажите, миссис Лестер, есть ли в деревне мастер, который занимается мелкими починками? Дома ножи затупились, и ручка у чайника отломилась. Сам чинить не умею, а в город ехать некогда.

— Старый Паттерсон, — тут же ответила пожилая дама. – Он всю жизнь починками да наточками занимается. Вам придется домой к нему идти. Раньше он разъезжал по деревням, помогал людям, имел хороший доход. Теперь на дому работает. Здоровье не позволяет целыми днями в повозке по дорогам трястись.

— Ну, и как, хватает семье на пропитание?

— Точно знаю. Доход, конечно, не тот, что раньше. Раньше дочка его любила в новых платьях по деревне гулять. А в этом году в одном всю весну проходила. И на работу пришлось пойти. Устроилась по знакомству, на хорошее место – в Милтонхолл.  Да что-то у нее не получилось. Выгнали Мойру. Она всем говорит, что сама ушла, но слухи ходят. Толком никто ничего не знает. Дафна Клинтон, экономка ихняя, держит рот на замке. Ну, правильно делает, иначе ее тоже…

— Возможно, девушка стащила что-нибудь из красивых безделушек?

— Нет-нет, — покачала головой миссис Лестер. – Воровство – грязное дело, его не утаишь. В деревенском сообществе воров не любят. Заклеймят позором, жизнь станет не мила. За Мойрой ничего подобного не замечалось.

— А все-таки — что слухи говорят?

— Я точно не знаю… Вроде она с другими слугами не поладила.

Пожилая дама сделала паузу. Провела рукой по лбу, будто пыталась еще что-то вспомнить. Пол терпеливо ждал – важно знать, что она вспомнит, хорошее или плохое? Миссис Лестер отвернулась, собрала отгоревшие свечи, бросила в ведро. И вроде забыла про разговор.

— Достойна Мойра занять ваше место? – напрямую спросил Пол.

— Если вы мое мнение хотите знать, то оно следующее. Ничего плохого о Мойре сказать не могу, но какая-то она не такая. В том смысле, что порой поступает не как все. То есть… Не так, как ожидаешь. Ну, вот идете вы по дороге, собака бежит и хвостом машет. Вы думаете – она дружелюбная, наклоняетесь погладить, а она за палец хвать! В-общем, Мойру не всегда поймешь. Ну, может, я ошибаюсь. А в остальном – приличная девушка. Аккуратная, дружелюбная и все такое.

— Соблюдает нормы морали?

— Ничего предосудительного за ней не замечалось. Парней держит на расстоянии.

— Как думаете, она справится?

— Несомненно.

— Тогда пригласите ее завтра для разговора.

Мойра не поверила ушам. Пол хочет взять ее к себе?

Помощницей?

Конечно, она согласна.

Сначала помощницей, потом… кто знает.

Она служила ему уже месяц и готова была служить всю жизнь.

Сейчас она стояла, сложив руки в замок и наклонив голову, но погрузилась не в молитву, а в мечту. Она впилась глазами в спину пастора, который стоял на коленях перед алтарем и истово молился. Она представляла себя синеволосой вампиршей Лианан-Ши и желала впиться ему в горло, чтобы больше никогда уже не отпускать. Но – нельзя. Не сейчас. Она опустила взгляд на холодные камни пола, чтобы остудить воспылавшую фантазию.

Пастор закончил, поднялся. Мойра спросила:

— Вы задержитесь или сразу уйдете, отец? Какие будут распоряжения?

— Сегодня у меня насыщенный день. – В подробности Пол вдаваться не стал. У него действительно насыщенный день, и через минуту он уже должен быть в дороге. — А вам, мисс Паттерсон, предстоит съездить в город, закупить свечей, «чистого ливана» и всего того, что на исходе, посмотрите сами. Потом сделайте уборку, завтра у нас бракосочетание. Хочу, чтобы церковь блестела.

— Все сделаю, как вы сказали.

Пол на секунду отвлекся, вспоминая – не забыл ли чего? Пальцами он механически перебирал четки. Мойра доверительным жестом положила свою руку на его и, глядя глазами преданной собаки, сказала:

— Я в точности исполню ваши распоряжения. И, пастор… можете называть меня просто Мойра.

Ее прикосновение его удивило, слова укололи. То же самое сказала шлюшка Беатрис, которая лишила его невинности: «Теперь можешь называть меня просто Би». Панибратствовать с женщинами пастору не подобает, тем более в святых стенах.  Он отступил назад, ее рука осталась висеть в воздухе.

Пол убрал четки в карман, руки заложил за спину, как бы спрятал от Мойры соблазн.

— Не стоит, мисс Паттерсон, – твердо сказал он. – Спасибо за помощь. Скорее всего — сегодня я в храм не вернусь. До свидания.

 

10.

 

 

Пол прикидывал – куда направиться в первую очередь, куда позже. Сердце звало его в Милтонхолл, долг же требовал сначала навестить мисс Скотт, которой недолго осталось пребывать на этом свете. Призывы сердца не терпят отсрочки. Пол склонялся им поддаться, а долг исполнить после полудня, ведь мисс Скотт не сегодня собралась умирать — по словам доктора Блэнкита она протянет еще недели две. Но кто точно знает дату смерти? Вдруг больная умрет без причастия, Пол себе этого не простит.

И он свернул к ее дому.

Дату смерти никто не знает, а приближение ее можно ощутить. Пол знал этот запах: смесь горьких лекарств, кислой затхлости и особо тяжелый, неживой дух, исходящий от живого еще человека. В прихожей на его вопрос «Как чувствует себя мисс Скотт?», сиделка миссис Спрингфилд ответила:

— Доктор предупредил, чтобы мы не питали надежд. Он прав. Лидии с каждым днем становится хуже. Дышит тяжело. Ослабела. Стакан воды не в силах поднять. Не знаю, доживет ли до конца недели.

В спальне царил пыльный мрак, больная полусидела в кровати, откинувшись на высоких подушках. Услышала входящих, открыла глаза. Смертельно больные люди на каждого человека смотрят с надеждой, будто те в силах продлить их жизнь. Или облегчить страдания.

Мы никогда так сильно не желаем жить, как на пороге смерти.

«Во всех делах твоих помни о конце твоем».

Пол сел на край кровати. Взял руку больной – осторожно, как сухой стебелек, который от резкого движения сломается.

— Как поживаете, мисс Скотт? Сегодня прекрасная погода. Не посидеть ли вам на солнышке? Я мог бы вынести вас в сад.

Она хотела что-то сказать, пошевелила губами. Пол скорее увидел, чем услышал «нет», и ему стало неловко за бодрые слова. Они неуместны у постели умирающей. Напряжение утомило ее – голова откинулась назад, глаза закрылись. Конец близок, и мисс Скотт это понимает. Пора ей причаститься Святых Тайн перед дорогой в Вечность. Не стоит утомлять ее чтением из Псалтыря,  Пол скажет своими словами. И голосом, которым ангелы поют ночные песни.

— Люди – временные гости на земле. Человек получает жизнь в дар и распоряжается ею по своему усмотрению. В двух случаях мы не властны над собой: в минуту рождения и кончины. Рано или поздно нам всем суждено предстать перед Всевышним и ответить за наши земные деяния.

В том великая истина существования: перед лицом смерти мы все равны. И не должны ее страшиться. Это естественный процесс. Это неизбежность, которую надо встретить со спокойствием души. Мы рождаемся в одиночку и умираем в одиночку. Единственное, что должно заботить – какую память мы оставим на земле, как оценят наши поступки на Небе?

Пол ощутил едва заметное пожатие – тема важна для мисс Скотт. Миссис Спрингфилд, которая стояла рядом и тихо плакала, наклонилась к Полу.

— Лидия сказала, что половину своих сбережений завещала вашей церкви. Сумма небольшая. Но лучше, чем ничего. Она хочет оставить о себе добрую память.

— И у нее получилось. Благодарю. Деньги пойдут на реставрацию храма. Ваше имя, мисс Скотт, будет занесено в списки почетных прихожан и останется для потомков. Ни о чем не переживайте. Вы достойно прошли свой путь, помогая нуждающимся словом и делом.

Доброе слово перед расставанием – то что нужно уходящему.

Больная еще раз изо всех слабых сил пожала руку пастора и успокоилась. Земные дела закончены, напутствия услышаны. Можно умирать.

Миссис Спрингфилд тоже успокоилась — волшебная сила слова, сказанного от сердца.

Пол положил руку больной на Святую книгу, прошептал молитвы и сказал «аминь».

— Ну, не хочу вас дольше утомлять. Отдыхайте. Завтра снова зайду. До свидания.

Пол взял шляпу и вышел. В палисаднике ему кивнули разноцветными головами астры. Он кивнул им в ответ. И улыбнулся. Кто-то умирает, кто-то является на свет. И нет в том ни горя, ни счастья. Так заведено. Живи пока жив и радуйся.

Теперь — в Милтонхолл. Пол ни разу там не бывал и дороги не знал, спросил у проходивших мимо пожилых дам. Они рассказали и показали руками, так чтобы пастор точно не заблудился: дойти до развилки, большая дорога идет в Беверли, поменьше — во владения графа, пройдете конюшни, через полминуты увидите дом.

Идти было легко. Погода стояла отличная. В такую погоду Пол тоже желал бы умереть. Умереть? Да. Когда-нибудь. Но не сегодня. Сегодня у Пола встреча, которая, возможно, станет судьбоносной — если Джоан сказала правду, и она действительно работает в Милтонхолле. Сомневаться оснований нет. Она приходила в храм вместе с экономкой, которую он знал в лицо.

После конюшен он прибавил шаг, будто боялся опоздать на свидание. Да, у них почти свидание — второе, которое важнее первого. Первое происходит почти всегда сумбурно, неловко. На втором люди пытаются найти нечто объединяющее: темы, интересы, устремления. Иногда это получается, иногда нет — и становится ясно, что встречаться больше ни к чему. Но этот вариант Пол и в мыслях не допускал.

Дверь открыл Бенджамин, который находился не в духе по поводу того, что хозяин не взял его в Лондон. Он третий день ничего не делал, только пил, но в меру, потому что если граф явится без предупреждения, то увидев пьяного дворецкого, так же без предупреждения вышвырнет вон. С брезгливой миной, будто увидел муху в пиве, Бен уставился на пастора, которого никогда не видел — что он тут забыл? Хозяин регулярно жертвует на нужды церкви, а сегодня его все равно нет, и не стоило этому молокососу в сутане являться, чтобы выпрашивать подаяние.

Бенджамин приготовился его отбрить и подыскивал подходящие слова, чтобы получилось без святотатства. Пол его опередил:

— Добрый день, я пастор Томпсон из Милтонтриз. Могу ли видеть здешнюю гувернантку, мисс Джоан?

— По какому вопросу? – буркнул Бен. Он проявил любопытство, потому что слышал от Дафны, что хозяин велел присматривать за гувернанткой в его отсутствие.

— Я принес ей книгу почитать. — Пол показал потертый фолиант, который держал подмышкой.

— Давайте сюда, я передам.

— Я хотел бы прежде с ней поговорить.

— Нет ее в доме.

— А где она?

Бен понял, что не на простачка напал. Его клонило в послеполуденный сон, и он смутно сообразил: чем продолжать пререкаться, надо выполнить просьбу и отделаться от посетителя. «Но святым отцом его все равно не назову, — подумал дворецкий, не желая признавать себя побежденным. – Слишком молод. И вообще».

— Хорошо. Мисс Джоан гуляет в парке с детьми. Я позову горничную. Она вас проводит.

Новая горничная Энн, бледная и неразговорчивая, как монашка, кивком головы предложила Полу следовать за ней. Она вошла в парк, показала пальцем на выложенную камнем тропинку и удалилась. Тропинка привела Пола к полянке, на которую солнце щедро лило золото лучей. Он остановился, онемев от восхищения. Если бы он был художником, непременно написал бы то, что увидел, и назвал бы «Райские кущи на земле».

Августовская трава потеряла молодую весеннюю свежесть, но желтеть или редеть по-старушечьи пока не собиралась. Она плотным, высоким ковром покрывала открытый островок среди моря леса. На покрывале, в светлом платье сидела Джоан и читала вслух. На ее распущенные волосы светило солнце и создавало сияющий ореол, похожий на нимб. Пол побился бы об заклад… то есть… э-э… спорить не пристало священнослужителю… он был совершенно уверен, что за спиной она сложила ангельские крылья.

Два эльфа в образе двух девочек расположились по бокам – одна дремала, положив голову на колени Джоан, другая смотрела на нее влюбленными глазами и слушала. Позабытая кукла с тоской глядела в небо, брошенное лукошко выплеснуло на ковер лужицу красных ягод. Старый, седой пес положил голову на лапы и отдался во власть лени. Заметив Пола, он не потрудился не только гавкнуть, но хотя бы приподнять голову.

Неземное умиротворение царило.

Знак Свыше. Пол на правильном пути.

Прислушался.

— Конечно, золото на свет и на людей

Имеет сильное влиянье.

Но доброта и ласка – золота сильней,

Они – сердец очарованье! – прочитала Джоан по-французски и спросила: — Запомнила, Кэти? Можешь повторить? Обрати внимание – в каждом слове ударение на последний слог.

— Да, хорошо.

Кэти встала на колени, набрала побольше воздуха, от чего плечи ее поднялись, и вдруг увидела человека, стоявшего в тени.  Она показала пальцем.

— Там кто-то стоит.

Молли тут же проснулась и спросила:

— Где?

Джоан, девочки и пес – все с настороженностью посмотрели на Пола. Он помахал рукой. Подошел, поздоровался.

— Простите, если напугал. Засмотрелся на вашу идиллию. Мисс Джоан, прошлый раз я обещал навестить вас. Сегодня выполняю обещание. Вы могли бы отвлечься ненадолго?

— Конечно, пастор. Очень рада вас видеть. – Джоан     поднялась. – Девочки, вы пока почитайте или поиграйте с Хорни. А я побеседую со святым отцом.

Хорни играть желания не оказал, Кэти и Молли занялись куклами. Джоан и Пол отправились вдоль поляны.

— Очень мило с вашей стороны прийти меня проведать, — говорила Джоан. – Мне здесь не с кем поговорить, и я часто грущу. Тогда, на отпевании Эверта, я не смогла сдержаться. Расплакалась.   Стыдно, что произвела на вас не очень приятное впечатление.

«Ты даже не представляешь, какое сильное впечатление произвела на меня».

— Нет ничего постыдного в том, чтобы плакать на похоронах, — сказал Пол самым задушевным голосом, на который был способен. – Мы плачем от того, что чувствуем себя беспомощными. Или виноватыми в случившемся. Или от угрызений совести. Или от сострадания к другим. Эмоции печали сильны и требуют выхода. Чаще всего они выплескиваются со слезами. И это хорошо.

Души умерших, по которым плачут на земле, быстрее обретают покой. Душа садовника Эверта скоро найдет свое место на Небесах. Зная это, вы почувствуете легкость. Свет вернется в настроение, вы сможете снова радоваться жизни. В любом ее проявлении. В каждой мелочи. Но что значит «мелочь»? Разве зелень травы, синева неба, тепло солнечного луча – мелочь? Но без того холодна и бесцветна была бы жизнь. Радуйтесь тому, что имеете, и каждый день станет днем счастья.

— Ах, как вы хорошо сказали, святой отец…

Они беседовали, Джоан больше слушала, а Пол говорил с   вдохновением, будто выступал перед тысячной толпой. Они беседовали на высокие темы, и Полу казалось, что он парил над Эдемским садом. Приземляться не хотелось, но все хорошее надо заканчивать вовремя, иначе оно превращается в свою противоположность.

— Я дам вам одну книжку, — сказал он напоследок. -Жизнеописание Святой Терезы. Если станет беспричинно грустно, откройте на любой странице и почитайте. Когда узнаете, какие несчастья ей пришлось перенести, ваши собственные покажутся ничтожными.

— Благодарю, святой отец.

Ее глаза были полны любви и благодарности — они предназначались Полу-священнику, но Пол-мужчина принял их на свой счет.

— Когда я вас снова увижу… — вырвалось у него.  — … В храме? – добавил поспешно.

— Хозяин уехал. Если договорюсь с экономкой, приду в следующее воскресенье.

— Буду очень ждать, мисс Джоан. – И только он один знал, какой большой смысл несло маленькое слово «очень».

— Я тоже. Мне теперь легче. Спасибо за беседу, святой отец. И за помощь. Если хотите, называйте меня по имени. Джоан.

— Хорошо. До свидания, Джоан.

Когда шел обратно, Пол осознал одну истину: мужчина греховен от природы. Как бы чисты ни были его устремления и как бы искренна ни были вера — плотских желаний не укротить. Над желаниями мужчина не властен. Их надо удовлетворять или изгонять всенощной молитвой и самоистязанием. Пол удовлетворял много раз, изгонял один – когда бесы одолели накануне посвящения в сан.

Он шел и думал — что делать дальше: вернуться в храм или нанести внеочередной визит миссис Мортон? У развилки ноги сами понесли его в Беверли, десять миль до которого пролетели незаметно.

Вечером он вернулся домой. Помолился, разделся, лег в кровать. Целый день он занимался делами – духовными с Джоан и греховными со вдовой, но не чувствовал ни малейшей усталости, наоборот – легкость. Он предался мечтам. Вне всяких сомнений Джоан послана ему Свыше. Сегодня они так хорошо разговаривали, будто пели одну песню в два голоса. У них много общего и полное доверие — как между давними друзьями. Как между супругами, соединенными судьбой.

«Да, Джоан станет для меня той единственной и желанной женщиной, которую я перед Богом захочу назвать своей женой».

С той убежденностью Пол заснул.

 

11.

 

Эдвард намазывал утренний тост земляничным джемом – он источал заманчивый запах и просился быстрее попасть в рот. Он таял во рту и оставлял вкус столь сладостный, что если закрыть глаза, можно было представить себя на земляничной поляне.

— Сегодня идем в оперу, — заявил с порога припоздавший к завтраку Дермот. – Надеюсь, у тебя нет важных встреч?

Не успевший проглотить, Эдвард пробурчал нечто нечленораздельное и покачал головой – нет.

— Отлично. Чем это ты объедаешься? А, джем. Отличная штука. Митчел готовит его собственноручно и никому не сообщает секрет. Пожалуй, начну с него. – Дермот принялся намазывать тост джемом, тщательно растирая. Он получал удовольствие от предвкушения, а когда откусил и пожевал – насладился вполне. Потом взялся за омлет.

— Омлет после сладкого? Это все равно, что есть мороженое с ростбифом, как сказали бы французы.

— Мы их разбили при Ватерлоо, так что пусть не навязывают нам теперь свой вкус.

— Чей же вкус ты будешь учитывать? Красавчика Браммела?

— Да. Его учитывает весь Лондон, в том числе новоиспеченный король. Вынуждены и мы, Эдди, потому что… — Дермот не умел молчать даже когда ел и пустился в рассуждения о том самом Браммеле, который, как все неординарные люди, служил неисчерпаемой темой для слухов, сплетен, страхов и суждений.

Эдвард закончил есть и потягивал чай, в котором плавали ягодки – земляничный день сегодня, что ли? Сюда бы девушку с алыми губами, по которым словно размазан земляничный сок…

— … Байрон публично признавался ему в любви, и говорят, они вдвоем совокуплялись с одной…

— Дермот! Замолчи, пожалуйста. Рассказами о распутствах ты только что осквернил мою мечту.

— А, понимаю. Извини. Все еще страдаешь? Ну недолго осталось. Вечером излечишься, точно говорю. Утешение – в искусстве. В Ковент Гардене оно лучшего качества. Это тебе не захудалый театришко, где для привлечения зрителей выступают карлики-акробаты и дрессированные свиньи. Сегодня премьера «Женитьбы Фигаро». В исполнении труппы из Ла Скала. В их интерпретации «Фигаро» считается лучшей европейской постановкой с начала столетия. Именно ею Ковент Гарден решил открыть новый сезон. Мой дорогой дядюшка, в доме которого мы находимся, Джон Дудли — чтобы он поскорее помер — купил там ложу. То ли на год, то ли до конца жизни…

— Извини, Дермот, но не хочу.

— Почему это? Опять хандришь?

— Нет. Боюсь захандрю, если поеду. Ненавижу подобные массовые мероприятия. Сходить в Ковент Гарден на премьеру для высшего лондонского общества так же обязательно, как явиться на бал в королевский дворец. Это ярмарка тщеславия. Джентльмены выгуливают дам, дамы выгуливают бриллианты. Или любовников. Или меха. В театр идут не ради представления на сцене, а ради представления себя — в антракте. Разговаривают не об искусстве, а о таких вот персонажах, как твой Браммел.

— Эдди, ты зол. Подозреваю, это салон баронессы Карпентер на тебя подействовал. Но ее салон – еще не все общество. Да, люди не идеальны. Хуже того, они тщеславны, завистливы, пошлы, эгоистичны. Но это не повод отказывать себе в удовольствии насладиться высоким искусством. А чтобы не скучать в антракте, знаешь, что мы сделаем? Возьмем шампанского, встанем где-нибудь в уголке и будем осмеивать всех мимо проходящих. Мы отомстим им за… Ну… в общем, за все вышеназванные пороки. Согласен?

— Ладно. Согласен.

— Отлично. Выезжаем за час до начала.

— Зачем за час? Тут ехать десять минут.

— Потом узнаешь – зачем. А сейчас вернемся к предмету светских сплетен. У нас впереди целый день, надо его чем-то пустым занять, чтобы войти в настроение. Тот самый Браммел не такой дурак, как может показаться не знакомому с ним человеку. Кроме того, что он стал отцом лондонских денди, он вывел три правила поведения в свете. Первое: «в любой ситуации сохраняй невозмутимость». Согласись, оно имеет смысл…

По дороге Дермот рассказывал:

— Мы выехали раньше, чтобы избежать столпотворения людей и карет. Эдди, ты не представляешь, что там будет твориться. Многие приедут только для того, чтобы посмотреть на само здание.    Его недавно отреставрировали после пожара и отделали, как дворец. Денег не пожалели на всяческие новшества. Свечи заменили газовыми лампами. В центре повесили грандиозную люстру – весом в тонну.  Ты был в старом театре?

— Был.

— Теперь его не узнаешь. Все новое —  мебель, потолки, стены, коридоры. Ложи отделали золотом, поставили кресла, в которых хочется заснуть. Всюду роскошь, радующая глаз. Увидев ее, Эдди, ты начнешь гордиться за страну. И откуда что взялось? Когда-то Туманный Альбион был дик и беден. Цезарь завоевал его и вернулся домой без трофеев…

Насчет столпотворения Дермот оказался прав. Кареты важных людей подъезжали одна за одной, кареты людей попроще ко входу не пропускали, и они останавливались на площади, которая и дала имя театру. По краям парадной лестницы стояли слуги с фонарями, входной портик ярко освещался и манил к себе разодетых дам и кавалеров, как бабочек. По лестнице непрерывным потоком поднималась толпа, будто водопад наоборот. Хорошо, что публика галерки входила с черного хода, иначе образовался бы затор.

Пока ждали, Дермот рассказывал:

— Когда театр открыли, администрация, чтобы возместить затраты, подняла цены на билеты втрое. Светским зрителям было все равно, а галерочные взбунтовались. Они кидали в артистов очистками, шумели во время представления и кричали «Старые билеты!». Так продолжалось три месяца. И ведь добились своего.

Ложа Джона Дудли располагалась удобно – с левой стороны, внизу, почти у сцены. Впереди сели дамы, которых взял с собой приятель Дермота молодой виконт Дорсет, имен дам Эдвард не запомнил, лиц тоже, как не имеющих ни малейшего значения. Дамы беспрерывно ели сладости и флиртовали с виконтом, Дермот оглядывал зал в лорнет, Эдвард оглядывал зал без лорнета и заметил один, наведенный на себя женской рукой. Хозяйку руки не разглядел. Ничего интересного. Никого интересного. Отвернулся.

Из дирижерской ямы вылезла голова и половина туловища. Руки пригладили пышную шевелюру – и зря, скоро она разметается в разные стороны, а париков дирижеры не носят, потому как от мощных взмахов парики слетают уже к концу увертюры. Руки вознеслись и опустились, грохнула музыка.

Кулисы раздвинулись, начался спектакль.

Голоса были чудесные, актерское мастерство выше всяких похвал – это Эдвард вынужден был признать. Он увлекся и простил новобрачной Сюзанне излишнюю полноту, графу Альмавиве заметную старость, графине Розанне вычурный парик и вульгарную мушку на щеке.

Роль Фигаро исполнял молодой актер южно-итальянского типа – смуглый, стройный, с черными бровями, глазами и кудрями. Если когда-нибудь напишут оперу про Купидона, этот артист непременно получит главную роль. Он не только божественно красив, но и божественно талантлив. Он с такой легкостью брал высокие ноты, что прохладная лондонская публика, не склонная к бурному выражению восторга, не удержалась от оваций.

В антракте Дермот спросил у сидящих:

— Кто хочет прогуляться?

Дамы отказались и попросили принести им конфет. Виконт тоже отказался и попросил принести ему вина. Эдвард согласился, и друзья вышли из ложи.

Они шли по великолепным коридорам: висели люстры – уменьшенные копии той что в зале, стены и потолки были украшены золотой лепниной, стояли статуи на каждом шагу и такие же неподвижные слуги в красных генеральских ливреях. Генералы проходили мимо и отворачивались.

— Вон один идет, широко улыбаясь, — сказал Дермот и церемонно поклонился седому вояке. – Улыбается не от радости, а чтобы показать «зубы Ватерлоо».

— Это что еще такое?

— Новая мода. Зубы – самый ходовой сейчас товар. Спрос большой, а где их взять? У мертвяков, конечно. Ну, в мирное время покойников на всех не хватает. А война их производит с лихвой. После Ватерлоо по полю прошлись мародеры, вытащили у убитых зубы и продали по хорошей цене. Их укрепляют на пластинке из слоновой кости и вставляют в рот, а когда едят, вытаскивают. Я сам видел.

— Ужас.

— Да. Но захочешь быть красивым, не на то пойдешь. А захочешь быть богатым, пойдешь еще дальше. Как герцогиня Чадли, например. – Дермот показал глазами на даму с пышными формами и густыми бровями. – Такие брови хорошо иметь полководцу: сведешь — и войска бросятся в атаку, расправишь – они отступят. Голос бережешь и адъютантов гонять не надо.

— Ха-ха-ха! – хохотнул Эдвард и спросил: — Чем же она знаменита?

— Ее называют «бесстыжая герцогиня». Светская авантюристка. Двоемужница. Как-то задумала соблазнить Джорджа, который тогда еще в регентах ходил. Пришла на бал-маскарад в тунике «а-ля Ифигения» — в прозрачном, мокром платье, под которым просвечивалось голое тело. А в молодости она была не намного изящнее, чем сейчас. Представь зрелище.

— Регент соблазнился?

— Нет. Он предпочел Каролину Брауншвейскую. От нее его в первую же встречу едва не стошнило. Он обратился к герцогу Малмсбери «Харрис, мне дурно, дай бренди!». А через три дня женился на Каролине – в угоду политике. Про их отношения можно написать увлекательный роман…

Продолжая беседовать и посмеиваться, друзья взяли по бокалу шампанского и встали в укромном местечке — у стены с большим зеркалом, чтобы смотреть в него и незаметно обсуждать проходящих. Рядом стояла статуя Зевса с трезубцем и тихонько журчал фонтан, его переливы походили на песню желтогрудой птички Робина. Тихий говорок фонтана терялся в шуме людских разговоров, как голосок Робина потерялся бы в гомоне гусиной стаи.

Тишине и скромности здесь не место. Здесь место шумному богатству напоказ. По коридору проплывали гордые гусыни, украшенные диадемами и колье, увешанные кольцами и браслетами, утыканные павлиньими перьями в волосах и чалмах. Рядом вышагивали напыщенные гусаки в мундирах, эполетах, орденах и сапогах. В воздухе надолго зависали ароматы мускуса, кориандра и сандала, они смешивались и превращались в вонючее облако, от которого щекотало в носу и хотелось чихать.

Богатство в большом количестве в одном месте ошеломило бы простого человека. Эдвард же смотрел с презрением и насмешкой. «Обязательно привезу сюда Джоан, когда мы поженимся. Среди разодетых гусынь она будет выглядеть как прекрасный лебедь. Она оденется дорого и просто и тем выделится из толпы. Наше фамильное изумрудное колье отлично подойдет к ее глазам – голубым с зеленцой». Он поймал себя на мысли, что все время думал о гувернантке. Странно: чем дальше она, тем ближе…

— Говорят, он кастрат, — неожиданно заявил Дермот.

Эдвард прыснул от смеха. Он пил вино и едва не подавился. Прикрыл рот рукой и постарался не раскашляться. Умеет же друг сказать не то слово не в тот момент.

— Кто кастрат? – спросил Эдвард, когда вернул способность говорить.

— Ну, Фигаро, – ответил Дермот с исключительно серьезным выражение лица. – То есть, исполнитель. Его зовут… — Он воздел глаза кверху, вспоминая. Почему воспоминания всегда ищут на потолке? – Аурелио Монти. Ты заметил, какой у него высокий голос? Такие бывают только у кастратов. В окрестностях Милана специальная школа существует. Кстати, единственная в Европе. Отбирают талантливых мальчиков и до того, как голос загрубеет, их кастрируют. По нашим меркам – жестокость и средневековье. А для них – «цель оправдывает средства». Пословица, понятая буквально.

Смешливость Эдварда пропала.

— Какая же «великая» цель оправдывает столь негуманные средства? Получить певца, который будет брать ноты, доступные не каждому женскому голосу? Ну хорошо, споет он спектакль, получит аплодисменты. А что потом? Душевные муки от сознания собственной неполноценности? Что он, собственно, имеет в обмен на невозможность иметь семью, детей? Лишь поклонниц, которым он ничего не в силах дать, кроме братского поцелуя.

— Ах, Эдди. Ты все преувеличиваешь и усугубляешь. Смотришь с башни человека, для которого плотские удовольствия составляют смысл жизни.

— А ты с другой башни смотришь?

— Признаюсь – с той же. Но давай взглянем с арки триумфа. То есть глазами человека, для которого нет ничего важнее поклонения толпы. Итальянцы – жуткие позеры. Тщеславие — их путеводная звезда. Вспомни того же Бонапарта. Мы считаем его французом, а ведь его родная Корсика лишь за год до его рождения перешла под протекторат Парижа. В котором он возвел высочайшую колонну и поставил на вершину себя в облике римского императора. Он обожал красоваться на белом коне перед войсками, а с дамами совокуплялся походя, будто малую нужду справлял. Извини за грубость, но это военные, что с них взять. Любовь толпы приносила Наполеону больше наслаждения, чем любовь женщины.

— Это был его сознательный выбор, а у детей никто не спрашивает. Приходится смириться и принимать как есть. Между прочим, не каждый кастрат становится выдающимся певцом. Многие сходят с ума или на всю жизнь остаются калеками. Нет, уж, приятель, не соблазняй меня прелестями массового обожания. У толпы нет лица. Нет сердца. Если бы мне предложили выбирать между поклонением тысяч и благосклонностью одной прелестной девушкой, я бы, не задумываясь, выбрал…

— … Джоан? – Дермот хитро улыбнулся.

— Эдвард! – воскликнул женский голос. – Неужели ты? Вот так встреча!

 

12.

 

Головы друзей одновременно повернулись на голос, будто их дернули за одну веревочку.

Эдварду вспомнилось второе правило Браммела «Поражай неожиданностью».

К нему приближалась индийская принцесса – в желтом атласном сари с золотым орнаментом по краям, в такой же чалме с жемчужиной в виде капли, с толпившимися на руках браслетами и кольцами на каждом пальце. С шеи ее свисала жемчужная цепочка  и лорнет в виде двух стеклянных кружков на ручке из слоновой кости. Из-под чалмы выглядывали кокетливые кудряшки — они делали Бет моложе.

Распутства не оставили на ней разрушительного следа, лишь время черкануло несколько мелких морщинок. Она пополнела и приобрела зрелую сочность, как вишня перед тем как ударит мороз. Излишества и переживания души разрушают внешность, а Бет никогда не переходила опасную границу и не мучилась угрызениями совести.

Зато мучился Эдвард – вместо нее. Но черт возьми, она и сейчас еще хороша…

И опасна!

Нет, это не принцесса. Это оборотень. Кобра в позиции атаки.

Зачем она здесь появилась — женщина из далекого прошлого, из другой жизни, из другой части света? Змея, которая однажды смертельно укусила его, он еле выжил. Он вычеркнул ее из памяти, забыл навсегда. А она явилась – привидение из его личного ночного кошмара…

— Ты смотришь на меня, как на привидение, — сказала Бет и протянула руку для поцелуя. – Эдди, я ужасно рада тебя видеть!

— Извини, не могу сказать того же. – В правой руке он держал рюмку, левую убрал за спину.

Она что — действительно думала, что он будет счастлив встретиться со своей убийцей? Сумасшедшая. Он тоже был сумасшедший. Когда женился. Но давно вернулся в разум, и не намерен снова его терять.

А она так и не выздоровела, если судить по тому молодому человеку, что встал сзади. Длинные волосы, небрежно завязанная на шее лента и дерзкий взгляд выдают в нем непризнанного художника. Или поэта. Одним словом — неудачника, прилипшего к богатой, стареющей меценатке. Ему повезло — она еще красива. Но недолго – через пару лет она превратится в великолепную развалину. Что с того? Ее деньги не превратятся в прах.

— Ты в прекрасной форме, Эдди, — продолжала лить отравленный елей Бет.

Эдвард нервно переступил с ноги на ногу, поднес рюмку к губам — зубы звякнули о стекло на весь коридор. Спрятаться бы за статую Зевса с трезубцем, да поздно. Разбить рюмку и зарезать ее кусочком стекла? Будет похоже на сюжет из дешевого водевиля. Развернуться и молча уйти? Будет похоже на бегство.

Рука Бет все еще висела в воздухе и выглядела неловко. Дермот взял ее и сделал вид, что собрался поцеловать – следовало спасать положение, на которое уже поглядывали из гуляющей толпы.

В театре не место драматическим сценам, которые происходят вне подмостков. В коридорах и фойе – свой театр и свои законы жанра. На людях вы должны показывать, что все прекрасно — улыбаться врагам, жать руку предателям, мирно беседовать с мерзавцами или… бывшими женами. Ни в коем случае не поддавайтесь мимолетным порывам и не говорите то, что думаете, иначе высший свет превратится в кабак, где ссорятся, дерутся и убивают на месте.

Нет, извольте вести себя в рамках и делать довольное лицо. Если откажетесь, вас могут неправильно понять, если устроите сцену, над вами посмеются. Примите вид благополучия – он в высшем свете самый популярный. Кабацкие же страсти разыгрывайте за театральными стенами.

Наклоняясь к руке Бет, Дермот сказал вполголоса Эдварду:

— Первое правило Браммела.

«Сохранять невозмутимость».

Легко сказать.

Но как хранить внешнее спокойствие, когда внутри клокочет? Что клокочет?

Прошлое очарование.

Прошлое разочарование.

Прошлое…

Как защититься от воспоминаний?

Зачем она подошла? Зачем она была? Зачем…

Жарко.

Эдвард отвернулся к зеркалу и позавидовал его холодной невозмутимости.  Прислониться бы к нему лбом. Нет, надо выпить.

Он сказал «салют!» своему отражению, и они вместе выпили до дна.

Дермот не донес руку Бет до губ дюймов на пять и отпустил со словами:

—  Дорогая, ты выглядишь лучше, чем десять лет назад. Ну, рассказывай, как поживаешь. В чем секрет твоей вечной молодости?

— Вот мой секрет. — Бет подозвала художника-неудачника кивком головы, как лакея, и взяла под руку. – Познакомься. Альфонсо Д`Чизаторо.

— Неужели муж?

— Жених. — Бет врала так же легко, как дышала, и ни для кого это не было секретом, в том числе для стоявшего рядом Зевса. — Он итальянец. По-английски почти не говорит, зато прекрасно разбирается в искусстве. Обожает оперу. Особенно, когда она исполняется на его родном языке. – Бет помолчала секунду, в которую подумала – не для того она подошла к Эдварду, чтобы говорить про этого… — Ах, Дермот. Я так рада, что встретила вас. Сама не знаю почему. Может, потому, что в Индии мы…

— Дорогая, давай не будем про Индию. – Дермот догадался, что разговаривать о прошлом в данный момент означало танцевать на краю дымящегося вулкана. — Расскажи лучше… про лорнет. Ты с ним лучше видишь?

— Наоборот. Лучше без него.

— Зачем же…

— Потому что модно. Ах, неважно. Дермот, какая все-таки неожиданная встреча! Само Провидение нас свело. Мне сон был недавно – будто луна светит, а я иду через мангровые заросли и рву лотосы. Я сразу догадалась, что встречу…

— А мне сон был, как я открываю саблей бутылку, — перебил Дермот. – Ха-ха! Представляешь, я ни разу в жизни не открывал саблей бутылку. Но к чему бы это?

— К тому, что ты отрубишь кому-то голову, — мрачным голосом палача проговорил Эдвард.

И тут же пожалел – Бет обратилась к нему:

— Эдди, я еще перед началом спектакля заметила тебя в ложе. Помахала, но ты, кажется, меня не узнал. – Она обводила глазами его лицо, будто облизывала. Она искала истину под маской. Он все еще злится? Но столько лет прошло. Пора простить и забыть. Она бы на его месте так и сделала. Надо его растормошить. — Эдди, у тебя замечательный узел на шейном платке. Знаешь, как он называется? «Сентиментальный».

— Узел, может, и сентиментальный, но не я.

Бет вдруг сделала влажные глаза и прошептала трагическим голосом:

— Эдди, признайся, ты скучал по мне?

Ничего глупее она не могла спросить. Дермот иронично дернул кончиками губ. Плохо понимавший язык и ситуацию итальянец нервно моргнул.

Эдвард усмехнулся. Подобные вопросы задают, когда уверены в положительном ответе. На что она надеется? Великолепная дрянь. Можно было бы прикончить ее словами и растоптать насмешками, но мужчина, прилюдно оскорбляющий даму, выглядит жалко. Не будем опускаться до ее уровня и не будем играть в ее игру.

— Только не говори, что ты по мне скучала. Иначе Зевс запустит в тебя трезубцем. Он не любит лжецов.

— Ха-ха-ха! – засмеялась Бет. Из неловких положений легче выходить со смехом. — Очаровательная шутка! Надо запомнить.

Прошел служащий с колокольчиком, призывая публику занять места. Эдвард дернул друга за рукав.

— Пойдем, нам еще нужно купить дамам конфеты.

— До свидания, Бетти, — сказал Дермот и махнул рукой. — Было приятно встретиться и поболтать.

Эдвард показал ей спину. В наказание за напоминание о самых счастливых моментах его жизни, превратившихся в самые несчастные — результат его наивности, неопытности, молодого эгоизма. Он долго мучил себя за них и до сих пор не простил. Он похоронил те моменты и не собирался оживлять. Но явилась Бет – и все старания пошли прахом.

Наслаждаться искусством хорошо, когда ничто другое не отвлекает. У входа в ложу Эдвард остановился. Дермот заметил у него на щеках лихорадочный румянец. От жары? От вина? Или…

— Ты все еще любишь ее?

Эдвард покачал головой. Он был слишком погружен в мысли, и качание получилось неубедительным.

— Ты разозлился, что она так же хороша, как прежде? – продолжил допытываться Дермот. — Приревновал к итальянцу?

— Глупость говоришь. Я ее ненавижу.

— Иногда ненависть – продолжение любви. В отличие от Бетти ты неважно выглядишь. Можно я сделаю вывод, как доктор?

— Не нужны мне твои выводы. Я не больной.

— Ну, хорошо, выскажусь, как друг. Извини за предположение, Эдди, но по-моему, ты к ней все еще не равнодушен. Иначе – от чего разволновался? Сделал бы безразличный вид, перекинулся бы парой вежливых фраз, и разошлись бы вы снова по разным сторонам океана. А то впал в загробную мрачность… Кажется, Бет подумала, что ты все еще питаешь к ней романтические чувства. Она смотрела на тебя такими жаждущими глазами, что ее любовник всполошился. Думаешь, у них серьезно или…

— …до тех пор, пока она оплачивает его портного. Слушай, Дермот. Ты у меня на привилегированном положении, потому объясню. Но один раз. Насчет Элизабет. Мне абсолютно все равно хороша она или стара, имеет мужей или любовников, что обо мне думает и вообще – есть она или нет. Разволновался, потому что не ожидал. Почему-то считал вероятность повторного появления ее в моей жизни равной нулю. Я бы меньше удивился появлению Шекспира. Бет – такой же покойник. Для меня она умерла десять лет назад.

— Спасибо за привилегию быть твоим духовником. Ладно, Эдди, не расстраивайся. Забудь. Отвлекись. Пойдем в ложу. Начинается второе действие.

Грянул оркестр. Припозднившиеся зрители торопились занять места. Лакеи в генеральской униформе занялись уборкой – подметали ковры, подбирали мусор, собирали полные и пустые рюмки. Они поглядывали на господ – когда же те уйдут, чтобы можно было не просто собирать рюмки, но и допивать.

Продолжать дискуссию не имело смысла.

— Нет, Дермот, извини. Не хочу в ложу. Буду чувствовать на себе ее лорнет. Поеду домой. На сегодня получил довольно впечатлений.

— От полученных ты не заснешь. Как друг с более чем десятилетним стажем не могу тебя бросить в лапы бессонницы. Гляжу на тебя и тоже теряю настроение кастратов слушать. Мой рецепт для борьбы с неприятностью – перекрыть ее чем-то приятным. Предлагаю поехать в офицерский клуб. Развлечемся, поиграем в вист, если не потеряем способность к мыслительным процессам. Мы накроем Бет, как червонные козыри — пиковую даму. Спустим деньги и дурные впечатления. О хороших позаботится изысканная еда и лучшее французское вино. Как говорит мой повар, оно такое мягкое, что скользит, будто очищенный персик.

— А женщины там бывают?

— Только вдовы генералов. Они режутся в карты не хуже их покойных мужей, на остальное не обращают внимания.

— Поехали.

 

В любом деле нужен талант. И вдохновение. Тогда получается мастер.

Воскресную мессу Пол Томпсон провел на одном дыхании. Он использовал себя как инструмент, призвал все свои способности – интерпретатора библейских текстов, оратора и актера. Каждое слово, каждый жест, каждую паузу он одухотворил и пропустил через сердце: он хмурил брови, когда говорил о наказании за совершенные грехи, грозил пальцем кому-то невидимо   присутствующему, он воздевал руки ввысь и в сиянии витражных окон ощущал себя мессией.

К концу он устал, будто целый день ворочал камни, но усталость не угнетала. Пол был доволен собой – он провел свою лучшую службу за все восемь лет пасторства. Каждую секунду ее он посвятил той, что стояла скромно у купели для новорожденных и смотрела на него, не отрываясь. Он был благодарен ей — что вознесла его до мастера. И что по окончании не ушла, а встала в очередь желающих получить благословение.

Очередь прошла быстро, лишь предпоследняя дама миссис Лукас, седая и добрая, задержалась.

— Ах, как вы сегодня прочувственно говорили, отец мой, — говорила она, держа Пола за руку. — Я даже прослезилась. Очень, очень трогательно. И абсолютная правда. Насчет того, что никогда не стоит унывать. Вы рассказали так, будто сами нечто тяжелое пережили. Надеюсь, что нет?

— Не в той степени, чтобы поддаться глубокой печали, — ответил Пол не коротко, но без повода для длинной дискуссии. Джоан ждет, у нее наверняка мало времени.

— А я пережила, — сказала старушка, сменив улыбчивое лицо на опечаленное. – Страшное горе. У меня ведь ребеночек умер когда-то. Двух недель от роду. Сынок. От чего умер неизвестно. Пухленький, беловолосый был – чисто ангел. Они его к себе и забрали. – Она вздохнула. Она сама походила на постаревшего ангела. — Я поначалу убивалась. Да долго печалиться некогда — пятеро других детей требовали присмотра… Подумала я: видно, так угодно Небесам – младенцы-то прямиком туда отправляются. Печаль и пропала. Радость пришла, что остальные дети выжили.

— Это вам награда за мудрость, — сказал Пол и потихоньку высвободил руку.

Миссис Лукас поняла.

— Ну, не буду вас задерживать, отец. Еще раз благодарю — очень хорошая проповедь получилась. Поучительная. Полезная для молодежи. А то они из-за каждой мелочи готовы счеты с жизнью свести. Несчастная любовь и тому подобное. Спасибо вам. В следующий раз опять приду. И соседку приведу. О чем пойдет речь?

— О грехе прелюбодеяния.

— Замечательно! – воскликнула миссис Лукас и, мелко переступая ногами, направилась к выходу.

Джоан проводила ее улыбчивым взглядом. «Забавная старушка. Неунывающая. Смешно слышать, как она называет пастора Томпсона отцом, хотя в два раза старше его. Но здесь, конечно, дело не в возрасте, а в уважении. Пастор его заслуживает». Джоан поцеловала его руку.

— Очень рад вас видеть, — сказал Пол.

— У меня есть полчаса.

— Давайте побеседуем. На улице. Нам никто не помешает. И мы никому.

Они вышли вместе, и Полу привиделось – так они выйдут из церкви, когда станут мужем и женой… Вдруг взгляд упал на старый надгробный камень с надписью:

Над тихим садом,

Под ветром юга,

Мы будем рядом,

Забыв друг друга.

Пол скрестил пальцы, чтобы прочитанное не вздумало сбыться, и убрал видение, будто испугался, что Джоан догадается о нем. Он искоса глянул – она шла, задумчиво глядя под ноги. О чем она думает? Что она о нем думает? О них двоих? Она часто говорит о печали, замешана ли здесь несчастная любовь? Есть ли у нее есть жених? Тогда Пол отойдет. Разрушать чужое, чтобы построить свое – подло. Нет, скорее всего у нее никого нет, хозяева не любят, когда гувернантки заводят романы. Как же узнать о ней побольше и в первую очередь то, что важно — для него.

— Не боитесь гулять среди могил?

— Днем не страшно. Тем более, я не одна. Здесь какой-то особенный, глубокий покой. Вроде сама природа его оберегает. Над кладбищем витает дух вечных истин. Забывается мирская суета. Она проходяща, а смерть навсегда. И лишь мертвые знают – как мелки наши прижизненные страсти.

Прохожий, ты идешь, но ляжешь, как и я,

Присядь и отдохни на камне у меня.

Гляди – что сделалось со тварью горделивой.

Где делся человек? И прах зарос крапивой.

Сорви ж былиночку и вспомни обо мне,

Я дома, ты в гостях. Подумай в тишине…

— Лучше и не скажешь. Джоан, а у нас с вами схожие интересы. Когда-то я коллекционировал надгробные надписи. Самые замечательные помню до сих пор. Например, на могильном камне одного рано ушедшего, богато одаренного композитора написано: «Здесь похоронены большие богатства, но еще бОльшие надежды». А на гробнице Рафаэля в римском Пантеоне высечено: «Природа при жизни боялась им быть побежденной, а после смерти – умереть вместе с ним». Высшая похвала для художника. Она не потеряла смысла за триста лет, не потеряет и за тысячу. Творения Рафаэля пережили его, восхищение современников дошло до нас, высеченное в камне.

— Иногда надгробная надпись – сама по себе шедевр. Из них можно составить книгу мудрости человечества. А вот с могилой нашего великого Шекспира что-то странное произошло. Вместо слов восхищения от поклонников стоит проклятие от лица поэта — тем, кто посмеет могилу осквернить. Сообщение о его смерти занесено в церковную книгу пятьдесят лет спустя. Сообщений о траурных церемониях не было вообще. Ходят слухи, что могила пуста. Да и существование поэта-Шекспира ставится под сомнение. Ведь ни одной рукописи не сохранилось. Были ли они? Был ли он?

— Возможно, это станет величайшей английской исторической мистификацией. Но встает вопрос: кто же написал бессмертные произведения, приписываемые Шекспиру? Талант, пожелавший остаться неизвестным?

— Сомнения в авторстве не умаляют прелести произведений.

Люблю, но реже говорю об этом.

Люблю сильней, но не для многих глаз.

Торгует чувством тот, кто перед светом

Всю душу выставляет напоказ, — проговорила Джоан. Получилось тихо и сильно.

— Вы несчастно влюблены? – вырвалось у Пола.

Слишком быстрый вопрос и слишком проникновенный голос его выдали. Он попытался скрасить объяснениями явно прозвучавшую личную заинтересованность.

— Простите, Джоан. Я подумал, ваша печаль — от неразделенного чувства. С девушками часто случается…

— О нет. Просто я обожаю сонеты… Шекспира – будем придерживаться мнения, что он автор, пока это официально не опровергли. Почти все знаю наизусть. Записала их в дневник, оформила рисунками и назвала «Венок сонетов». А у вас есть любимый?

Есть. Но Пол его не прочтет. Голос выдаст его опять. В сонете столько любви, что она хлынет на Джоан солнечным дождем, и она догадается. А ей рано знать. В делах, где участвует сердце, спешка противопоказана. Пол подождет открываться. Но что-то же надо отвечать.

Ответит уклончиво.

— Мой любимый сонет – под номером сто два. – Если Джоан знает, расскажет. У нее он будет звучать, как обычное стихотворение, у него же – как откровение души.

— Знаю.

Усердным взором сердца и ума

Во тьме тебя ищу, лишенный зренья.

И кажется великолепной тьма,

Когда в нее ты входишь светлой тенью…

Занятые беседой, они миновали погост, вышли за калитку и вступили в прохладу редкого леска, за которым покойно лежало озеро. Здесь была абсолютная тишина — до звона в ушах. Ни чириканья птиц, ни шелеста ветра в листьях. Такая тишина бывает на море в штиль. Или в гробу – в любую погоду.

Пол остановился, прислушался.

— Мертвая тишина, — почему-то шепотом сказал он. – Вроде неземные силы охраняют кладбищенский покой. Не дают нарушать, чтобы не пробуждать демонов смерти. Но представьте, если бы среди тишины вы услышали звон колокольчика.

— Я бы умерла от страха, даже днем, не говоря про ночь, — так же шепотом сказала Джоан. — А что за колокольчик?

— Раньше люди думали, что иногда хоронили не мертвых, а заснувших летаргическим сном. Потому в гробах делали отверстие, к руке покойного протягивали нить, которая вела к колокольчику над землей. Если человек проснется, дернет за нить, кто-нибудь услышит и вызволит.

— Это делали люди, которые слишком печалились и не верили, что окончательно потеряли близких. Я бы тоже привязала нитку к рукам родителей и каждый день ходила бы слушать. До сих пор…

Джоан замолчала. Пол испугался, что она заплачет и пожалеет, что пошла с ним в самое печальное место, которое только можно придумать.

Зря он повел ее гулять по кладбищу.

Он ошибся дважды: она не заплакала и не пожалела. Она не замечала чужой печали, она блуждала в своей.

— Скажите, пастор, почему мы боимся всего, что связано со смертью? И почему нам тяжело принять ее? Ведь это, по сути, естественный процесс. Закон жизни.

Джоан спрашивала и смотрела вдаль, где поблескивало невозмутимое озеро. Покой его был зыбкий, упавший листок или пролетевший мимо ветер легко привели бы озеро в смущение. В глазах Джоан был тот же зыбкий покой – ветер воспоминаний собирался его смутить.

Пол не отвечал. На некоторые вопросы человек сперва сам должен найти ответ. Если она не найдет, он поможет. Он наведет ее.

— Кто, по-вашему, мертвый человек?

— Тот, кто никого больше не любит, — ответила Джоан без запинки.

Она уже думала над этим. Она знала ответы и держала их в себе. Когда что-то долго держишь в себе, теряешь уверенность, начинаешь плавать на волнах сомнений. Джоан требовалась твердая почва, чтобы опереться. Она хотела высказаться и получить одобрение. Или возражение. Или совет.

—  Я видела, как плакал Том. Потому что отец лишил его любви и поддержки. Тот, кто остается, чувствует себя брошенным, от того плачет. И обижается. – Голос ее задрожал – покой был нарушен. – Со временем боль утихает, но не исчезает совсем. Я давно потеряла родителей. Но не проходит дня, чтобы не вспоминала их. У меня ничего от них не осталось. Крестная Морин подарила медальон, чтобы я не забывала их имена. И свое.

— Вы когда-нибудь посещали их могилу?

— Ее нет. Ничего нет.

— А если бы была, что бы вы написали на гробовом камне? Ведь надписи делаются не для покойных, а для живых.

— «Не гаснет ваш далекий свет. Где память есть, там смерти нет». – Едва она договорила, слезы покатились и сделали мокрым все лицо, будто на Джоан пролился дождь. Она закрылась руками и прошептала: — Простите.

Когда человек плачет, его надо утешать. Чужих утешают приличествующими словами, близких собственным теплом. Перед Полом стояла рыдающая, одинокая девочка, у которой судьба отняла детство. Ему стало ее мучительно жаль. Захотелось прижать к себе это страдающее дитя, успокоить, приласкать. Но он в сутане, значит – на службе, и не может компрометировать ни ее, ни себя.

Но они же в лесу, здесь никто не видит.

А Небеса?

Они простят, ведь жалость не осуждается. Он по должности обязан утешать. Он обнимет ее по-отечески, без всяких низких мыслей.

Получится?

Должно получиться.

Пол взял девушку за плечи, легонько – не прижимая к груди. Она подалась к нему, и он не посмел сопротивляться. Она положила голову ему на плечо. Он секунду не знал, куда девать руки: обнимать ее спину неприлично, брать за талию еще хуже, опустить руки – глупо… Он взял в ладони ее голову и прижался щекой.

— Потерю невозможно возместить, — сказал он голосом доброго волшебника. – Но можно взглянуть на нее по-другому. В одну звездную ночь, Джоан, посмотрите на небо. Где-то там ваши папа и мама. Они ужасно жалеют, что ушли слишком рано, оставили вас одну. Не по своей воле, так получилось. Они любят вас и печалятся, когда вы плачете. Они радуются, когда вы веселы. Постарайтесь не расстраивать их. Постарайтесь почаще улыбаться. У вас останется добрая память о родителях. И станет легче.

— Спасибо, — прошептала Джоан. – Мне так хорошо с вами, что не хочется расставаться.

«Мне тоже», — подумал Пол и почувствовал, что слабеет.

В голове смешалось, в глазах клубился туман. Нахлынула сила, которой невозможно было противостоять, и заставила его обнять Джоан – не как объект для утешения, но как самую желанную на свете женщину. Дьявол выглянул из-за дерева, скабрезно ухмыльнулся и клацнул зубами, с которых свалилась тягучая слюна. Он метнул в Пола молнию – острое и беспощадное желание пронзило его.

Взять ее – сейчас, здесь. Или умереть…

Джоан шевельнулась в его жестких объятиях, как ягненок в лапах волка.

Он никогда волком не был. И не будет. Если он не сдержится, она погибнет. Он переоценил себя. Он слаб. Не устоял перед плотскими желаниями, и они взяли верх. Они заставили его забыть самое главное, Самого Главного…

Нет, лучше умереть.

Когда борешься с самим собой, никогда не знаешь – кто победит.

Сопротивляясь из последних сил, Пол отстранил Джоан, отступил, убрал руки за спину.

— Простите. Я не имею права утешать вас подобным образом, — сказал Пол, глядя в землю.

— Вы сами не знаете, как хорошо мне помогли.

Она не понимала его внезапной отстраненности. Она обидела его? Сделала что-то не то? Сказала не то? Допытываясь, она старалась поймать его взгляд. Наконец, Пол поднял голову. Джоан увидела родинку под глазом, показалось – это черная слеза. Слезы не бывают черные, они бывают радостные или грустные. Чем она его расстроила?

—  Крепитесь, размышляйте, — говорил Пол — ей и себе. – Наш покой и наше волнение, наши печали и радости – это цветы жизни. Это букет, который составила душа, а мы выбираем из него тот или иной цветок в зависимости от настроения. Запомните, Джоан – вы теперь не одна. Ноша, разделенная на двоих, вдвое легче. Не унывайте. Я буду молиться за вас. Приходите в следующее воскресенье. А теперь идите. Всего вам доброго.

— Мне никто никогда таких слов не говорил. Спасибо за поддержку, пастор. – Джоан приложилась к его руке теплыми губами.

Он не повернулся посмотреть ей вслед. Он приложил руку к щеке и представил, что Джоан его поцеловала. Если бы он был не в сутане…

Краска стыда залила лицо, хотя никто из людей его не видел. Пол прошел дальше в лес, пытаясь осознать – что же произошло.

«Греховные мысли – первый шаг к греховным деяниям».

Он поддался дьявольскому соблазну. Поставил любовь к женщине выше любви к Богу. Пожалел, что стал священником.

Он – страшный грешник.

Где искать спасения?

Пол поднял глаза. Ярко-голубое, безупречно-чистое небо просвечивало сквозь кроны деревьев. «Господи, прости за грехи, помоги смиренному твоему служителю вернуться», — попросил он не голосом, но сердцем.

Внезапно, из ниоткуда налетел ветерок и пошевелил листья. В их шелесте Пол ясно расслышал: «ты знаешь, что делать».

Да, он знал.

Он развернулся и зашагал к храму. Там было пусто, и стояла хрупкая, ожидающая тишина, которую портила Мойра – она убиралась и напевала простецкую песенку. Святотатство. Грешник пришел каяться и просить прощения, а тут песенки распевают.

— Мисс Паттерсон, пожалуйста, оставьте меня одного, — едва сдерживая раздражение, сказал Пол.

Она коротко глянула и что-то поняла. Проходя мимо, она подобрала юбку, чтобы не задеть его.

— До завтра, святой отец.

Пол дождался, когда стукнула входная дверь, прошел к алтарю, встал на колени перед распятием. Сложил руки перед грудью, смиренно склонил голову и начал в полный голос:

— В руки Твоего милосердия вручаю душу и тело мои, чувства и движения…

Он стоял и молился до тех пор, пока солнечный свет, проникавший через витражи, не стал серым. Боль в коленях пронизывала и отдавала в голову. Голос охрип и прерывался. Пол не имел сил ни молиться, ни просить, ни плакать. Он ощущал тяжесть, будто был цепями прикован к полу. Он ослаб и не желал ничего более, кроме прощения.

Из глаз сами собой  лились слезы.

Они принесли облегчение, и Пол понял, что прощен. Он хотел встать и облобызать ноги Сына, но его собственные ноги не послушались. Он упал и облобызал камни, над которыми парил Святой Дух. Он обратился к Нему со словами благодарности за любовь и милосердие.

В слезах и молитвах провел Пол всю ночь — сурово наказав себя за минутную слабость.

 

14.

 

Одиночество бывает внешнее и внутреннее. Внешнее – когда рядом никого нет, внутреннее – когда рядом люди, а такое ощущение, что никого нет.

Вечером Джоан, Кэти и Молли поднялись на галерею третьего этажа и устроились на медвежьей шкуре – с книжками и куклами. Почитали сказки, обсудили прошедший день, поговорили о   планах на следующий. Подходило время сна и, как всегда, когда надо успокаиваться, у детей происходило возбуждение, и начинались самые интересные разговоры.

— С Хорни сегодня неприятность приключилась, — рассказывала Кэти. – Он шел по краю лужи и не знал, что она глубокая. Задумался и соскользнул в воду – по самое горло. Как ошпаренный выскочил! Стал трясти шкурой. Вот так.

Кэти затрясла головой, Моли захохотала. Во время смеха она придумывала – что бы такое занимательное рассказать? Ничего не придумала, спросила:

— Мисс Джоан, не знаете, грибы в парке водятся? Сходим завтра посмотреть?

— Обязательно. Я один раз подберезовик нашла.

— А в Даунхилле уже яблоки в саду поспели… — задумчиво сказала Кэти. – Мы туда когда-нибудь вернемся?

— Скорее всего нет.

— А когда дядя Эдвард вернется из Лондона? – спросила Молли.

— Ты скучаешь по нему?

— Да. А вы разве нет? – Девочка взглянула с чистосердечным удивлением.

Джоан не сразу нашлась ответить. У младшей воспитанницы всегда свой ход мыслей. Она ни разу не спросила – когда вернется мама.

Умеет же Молли задавать вопросы. Что ей сказать? «Да» нельзя: девочки — болтушки, когда приедет дядя, непременно ему сообщат «По вам скучала мисс Джоан!». Она сядет в лужу не хуже того Хорни. «Нет» тоже нельзя: они скучают, значит, гувернантка должна скучать вместе. Они две маленькие королевы, а Джоан – их двор, и должна слепо за ними следовать.

«Да» и «нет» — две крайности, два цвета на палитре, между которыми тысячи оттенков. На вопрос Молли Джоан и себе не ответила бы однозначно. Она давно заметила, что хозяин не равнодушно к ней относился. Но не понимала, с каким оттенком: со светлым – желание серьезных отношений с перспективой брака, или с темным – легкомысленное увлечение без всяких обязательств. Первое предположение казалось ей невероятным, второе не устраивало абсолютно.

Но она же не слепая. И не бесчувственное полено. Она же видит – граф молод, красив, галантен. Может, и шагнула бы она ему навстречу, если бы до того не встретила парочку молодых, галантных кавалеров, которые оказались подлецами. Больно в шестнадцать лет иметь столько плохого опыта. Плохо быть бедной, одинокой, пугливой гувернанткой…

Невинный вопрос Молли растревожил Джоан.

Как она живет, для чего? Что она знает и правильно ли то, что она знает?  Почему с ней произошло то, что произошло?

Шестнадцать лет – лучший возраст, рассвет жизни, сердце трепещет, как юная бабочка, желает взлететь, обозреть мир, полюбить его и всех его обитателей. А оказывается, не всех можно любить, не всем доверять. Нужна осторожность. Но осторожность – свойство пожилых, неужели Джоан постарела раньше времени? Неужели сердце ее умерло, как бабочка, застигнутая морозом в полете?

В шестнадцать лет больше вопросов, чем ответов, но кому их задать? От кого услышать хоть одно мудрое слово?

А мудрых слов ждут от нее.

— Не знаю, Молли, мне некогда скучать… — «…по графу» добавила Джоан про себя. Опасная тема, не стоит продолжать. — Ну, пора укладываться. Уже поздно.

Укладывая Кэти, она забыла вплести в ее косу ленточку, укладывая Молли, они забыла поцеловать ее в лоб. Она спешила. Куда? Только не к себе в спальню, там душно и тесно, одни и те же вещи, одни и те же мысли — можно сойти с ума. Она взбежала на верхние этажи и принялась бродить по коридорам и закоулкам.

Когда тебе плохо, отправляйся в путешествие.

Джоан отправилась в путешествие по дому и рассматривала его пристально, как музей. Она смотрела на портреты, спрашивала себя – кто они и придумывала про них истории. Она смотрела на ковры и пыталась догадаться – откуда они прибыли, из Турции или Ирана? Она смотрела на вазы и представляла далекий, загадочный Китай.

Она развлекала глаза и отвлекала голову.

Но голова все время возвращалась к вопросу Молли. Почему он ее так растревожил? О чем она спрашивала — скучает ли Джоан? Сколько себя помнила, она скучала по одному человеку. Мучительно. До сих пор и с каждым днем сильнее. Иногда до слез. Сейчас, когда никто не видит, она будет честной.

Она остановилась перед портретом сидящей в кресле молодой дамы, на колени которой положил голову белокурый ребенок.

Каждому ребенку нужна мать. Живая. Ласковая. Мудрая. Она бы научила Джоан – кого можно любить, кого нельзя. Она бы предостерегла и защитила.

А теперь ей приходится самой себя защищать. Она не ожесточилась характером и не надела на душу железную броню. Она взяла на вооружение осторожность и спряталась в себя. Там тепло и уютно, как у мамы на коленях. Но невозможно все время жить в себе, приходится выходить – в мир, который холоден даже летом, к людям, которые живут рядом, но с ними надо быть настороже.

Чтобы не стать жертвой.

Одиночество учит быть сильным.

Но девушке в шестнадцать лет не хочется быть сильной. Наоборот…

Джоан провела рукой по полотну. Холодное. Мертвое. Где же искать живое тепло? Почему все хорошие люди, которых она знала, умерли? С кем поговорить, к кому приклонить голову?

С ума сойти…

Она не плакала – что толку? Она отправилась бродить – по закоулкам Милтонхолла, как по закоулкам собственной души.

— Ходит по дому, чисто приведение, — с осуждением сказал Бен, когда присаживался к вечернему чаю. – Чуть не столкнулся с ней на втором этаже в нежилом крыле. Я испугался, а она хоть бы что. Ни слова не сказала, не остановилась. Поплыла дальше. Странная девушка. Хоть бы ты сказала, чтобы она ночами по дому не шлялась. Распустила ты ее. Зачем разрешаешь одной в церковь ходить? Хозяин запретил.

Дафна не обратила внимания на его ворчание. Дела на сегодня закончены, работники отпущены, граф в отъезде, она хозяйка. Впереди вечер с сердечным другом, и не стоит портить его разговорами о посторонних. Она разлила чай по чашкам, поставила в центр стола блюдо с ананасными пирожными, сахарницу, молочник.

— Оставь ее в покое, — сказала Дафна мягким тоном, которым она разговаривала только по вечерам и только за чаем, будто чай смягчал ее голос и характер. – Ничего плохого, если она раз в неделю сходит к мессе. И дома пусть делает что хочет. А то живет, как в тюрьме. Людей не видит, подружек нет. Тоскует она. Девушки в ее возрасте вовсю с парнями кокетничают. Планы на будущее строят. А ей без разрешения не позволено за порог ступить. Не говоря о том, чтобы познакомиться с молодым человеком. Сейчас лето, самая пора – до рассвета гулять да тайком целоваться.  А она одна. Не завидую я ей.

— Пусть она тебе завидует. – Бен выпрямил спину и провел двумя пальцами одной руки по усам, будто усы были его главным достоинством. – У тебя завидный мужчина имеется. То есть я. Не каждой женщине в твоем возрасте такое счастье выпадает. Я джентльмен в расцвете сил. Молодым не уступлю в плане здоровья. Знаешь, кто мне недавно глазки строил? Ни за что не догадаешься…

Дафна привыкла к самовосхвалениям любовника, не перебивала и пропускала мимо ушей. Пока он разглагольствовал, она ела пирожные, смакуя и запивая чаем. Когда он свое выступление закончил, она продолжила свое.

— И что ей остается? Надеяться и ждать? Лучшие годы пройдут впустую. Молодость не вернешь. Так всю жизнь и пронянчит чужих детей, а на своих и посмотреть не доведется. Завянет, как роза в лопухах.

— Да что ты о гувернантке все печалишься? Она тебе родня?

— Не родня, но жалко ее. Девка красивая, спокойная. А счастья нет. Не занимаюсь сватовством, а ради Джоан постаралась бы. В Милтонтриз свободных парней нет, все разобраны, а в Стэнфорде, что за озером, есть. Племянник мой, к примеру, Герберт Осборн. Лучший плотник на три деревни, хорошие деньги зарабатывает. Один недостаток – немой.

— И глухой?

— Нет. Слышит. Он родился здоровым. В пять лет его отец — мой брат, жену бил и сына по ошибке зацепил. Ударился он головой и с тех пор не разговаривает.

— Не пойдет она за инвалида.

— Старой девой оставаться не захочет – за черта лысого пойдет. И с чего это ей отказываться? Родни нет, позаботиться о ней некому. Вышла бы замуж, глядишь, обрела бы женское счастье.

— Да-а, с драчуном обретешь. Он небось в отца пошел.

— Как ни странно – нет.

— Что ж ты хорошего жениха чужой девке предлагаешь, а не своей родственнице Мойре?

— Ой, не вспоминай. — Дафна отставила чашку, чтобы не подавиться. – Подвела меня. А еще больше себя. Порченая она.   Вроде и красивая, и покладистая. А дура. Хорошему жениху отказала. Мать чуть в могилу не свела. Виданное ли дело – помолвку разорвать. Стыд на всю округу. Думала — рыбку покрупнее удастся словить. Да не получилось. Потом на нашего хозяина замахнулась – голышом в его постель залезла. Стыд-то какой!

Бен незаметно качнул головой. Мойру он голой видел, стыдится ей нечего, сложена прекрасно, если бы она к нему в постель залезла…

— Ты вроде говорила, она сейчас в церкви работает. В религию ударилась?

— Куда там! Она из «Отче наш» и двух строчек наизусть не знает. Другую цель поставила. Священника деревенского окрутить. И опять зря время потеряет. Пастор Томпсон хоть и молодой, но серьезный. Весь в делах. Благочестив. Его голым телом не прельстишь, сочтет за греховное наваждение. К нему другой подход нужен. Любит он умные разговоры вести. А с Мойрой разве по-умному побеседуешь? Курица безмозглая. Только и умеет что других обсуждать да великие планы строить.

— Ну, пускай они сами разбираются, дорогая моя. – Бен допил чай, со звоном поставил чашку на блюдце. Погладил Дафну по спине. – Что-то вы, миссис Клинтон, разрумянились, как юная дева. Про любовь разговоры завели. Будет вам любовь… Заканчивай тут побыстрее, Дафна. Пойдем в кровать. Покажу тебе, какой подход к мужчине самый верный. Да ты его, поди, и сама знаешь, а? Ха-ха-ха!

Смеясь, он вышел в холл, и смех громовым эхом взлетел к потолку. Джоан вздрогнула и остановилась. Она спускалась вниз, надеясь встретить Дафну. А встретила смех дворецкого. Показалось – он смеялся над ней. Джоан села на ступеньки и приложила горячий лоб к холодным доскам перил. Через них она видела, как дворецкий, все еще посмеиваясь, проверял заперта ли дверь, тушил последние свечи и направлялся в коридор, что под лестницей. Потом из кухонного отделения вышла Дафна и торопливой походкой направилась туда же.

Человек, который торопится, не готов выслушивать другого человека. Свои дела, даже очень маленькие, всегда важнее больших, но чужих.

Джоан осталась сидеть.

Тишина — как под водой, темнота – как море.

Волшебница Ночь погрузила в себя Джоан — оставила возможность дышать, а тревоги потопила. Полыхавший в ее груди огонь она затушила водопадом лунного света, жажду познать непознаваемое утолила словами: «всему свое время» и махнула легким, звездным крылом.

Да, все узнАется в свое время, а что не узнАется, значит – не надо. И не стоит требовать от Ночи ответов, она не для того, чтобы спрашивать, а для того, чтобы спать…

 

15.

 

Ночью обычные вещи кажутся таинственными, обычные дела наполняются авантюрным смыслом.

Карета въехала в открытые ворота, миновала сверкнувшее серебром озерцо и остановилась у невысокой мраморной лестницы. Эдвард вышел и увидел перед собой высокий, строгий дом без скульптур или колон, со множеством прямоугольных окон, каждое из которых было ярко или едва освещено.

— Что за район?

— Вест-Энд, — ответил вышедший следом Дермот.

— А что здесь? Богатый бордель?

— Бордель – это звучит вульгарно. Ночной дом «Трокадеро» миссис Роуз Персиваль.

— Выглядит шикарно.

— Это тебе не притон с Ламбет-стрит.

— Не нравится мне твоя затея.

— Не спеши с выводами. Это тот сюрприз, который я обещал.

Стучать в дверь не пришлось, она тут же отворилась, едва гости взошли на верхнюю ступеньку. Их встретила дама среднего возраста, который простирался от тридцати и… далее. Она никогда не была ни красивой, ни страшной, именно такие лица долго сохраняются в неизменном виде. Она поздоровалась за руку с Дермотом, и обменялась с ним понимающими улыбками. Она так же за руку поздоровалась с Эдвардом, приняв радушный вид. Дермот их не познакомил – церемонии тут ни к чему.

Миссис Персиваль провела друзей в комнату, которая походила на гостиную в аристократическом доме. На диванах и за столиками сидели джентльмены, их окружали прилично одетые девушки, подносившие рюмки, трубки или фрукты. Все тихо переговаривались, пили и курили, в комнате стоял голубоватый дым. Множество запахов висело, Эдвард разобрал сладкий кокаин и нежный жасмин. Доносились небесные звуки арфы.

Единственная деталь, которая указывала на предназначение дома, находилась в глубине, Эдвард не сразу ее заметил – ожившая картина Ботичелли «Рождение Венеры»: в огромной раковине стояла обнаженная девушка с распущенными рыжими волосами. Одной рукой она стыдливо прикрывала грудь, другой низ живота. Иногда она меняла положение, и руки на несколько мгновений полностью открывали ее прелести, потом снова возвращались на место. Эдварду пришло мимолетное желание сорвать гардину и накинуть на нее. Зачем он сюда пришел?

Устроились на полукруглом диванчике, и тотчас подошли улыбчивые, здорового вида девушки, которые вполне могли бы сойти за дочерей крупных землевладельцев. Одна села рядом с Эдвардом и предложила полную рюмку на подносе, другая села у его ног и подала дымящуюся трубку – длинную и прямую, как трость. Рюмку он опорожнил, трубку отодвинул.

— Зря, — сказал Дермот. – Попробуй. Понравится.

— Ни разу не пробовал и не собираюсь. Не люблю терять контроль над собой.

— Контроль теряют, когда выкурят полную трубку. Затянись один раз – для настроения и отдай мне. И вообще, Эдди. Расслабься. Не обращай ни на кого внимания так же, как никто не обращает на тебя. Позволь себе все. Наслаждайся сегодня так, как если бы завтра собрался умереть.

Почему бы нет? – сказало только что выпитое виски внутри Эдварда.

Не поворачивая головы, он обвел глазами комнату. Действительно. Сидело приличное количество людей, но в отличие от светского салона, где все друг друга разглядывают и обсуждают, тут каждый существовал как бы в отдельном дымном коконе и не глядел по сторонам. Девушка все еще держала трубку у его рта. Он подвинул, втянул дым, проглотил.

Прислушался. Закрыл глаза.

Очнулся от влажного поцелуя в щеку.

Почему бы нет? В наслаждениях смысл жизни. Именно так живет большинство его круга. Он никому ничего не обязан, он не женат и не обручен. Он свободен и даже если потеряет контроль, не будет жалеть или чувствовать угрызений… Затянулся еще раз.

Существование в дымном коконе Эдварду понравилось: правила приличий исчезли, будто свалились сжимавшие доспехи. Ощущение – все можно и все можешь. Ум пьяный, а тело трезвое и знает, что делать. Вернее – чего не делать. Рядом пышная грудь, а лицо не знакомое. Не надо. Закрыть глаза и улететь подальше, к той, у которой глаза, как синие летние туманы…

— Эдди, пойдем, — услышалось сквозь грезы.

— Куда?

— Пойдем, — повторил голос Дермота. Ему можно доверять.

Они шли через галерею, с обеих сторон которой располагались комнаты без дверей. Вход в одни был открыт – «смотри, заходи, присоединяйся», вход в другие был закрыт прозрачной тканью – «смотри, но не заходи», вход в третьи был задвинут тяжелой занавеской – «не смотри и не заходи». Отовсюду доносились звуки сладострастной любви, в них мягко вплеталась восточная дудка и переливчатый женский голос.

Задние стены будуаров были расписаны пейзажами: вот зеленые луга Версаля, вот африканский оазис и пальмы, вот восточный гарем. Эдвард видел девушек, соответствующих пейзажам: француженку в высоком парике, эфиопку цвета жареного кофе, арабку с голым животом и монистами…

— Я выбрал азиатский сюжет, — сказал Дермот.

Почему бы нет?

Они вошли в комнату, где на стене была изображена гора с белой вершиной и ветка сакуры. На диване сидели четверо в прозрачных кимоно – все узкоглазые, миниатюрные, с одинаково раскрашенными лицами. В двоих Эдвард заподозрил юношей. Дермот забрал их и ушел за занавеску.

Девушки положили руки на грудь Эдварда. Он не любил публичных женщин и не позволил целовать себя в рот – это ворота любви, и посторонних он туда не пускает.  Он позволил им снять с себя только пиджак и облизать открытые части тела их короткими, детскими язычками. Они массажировали его руки через рукава и ноги через брюки. Они давали ему пить рисовую водку из крошечных пиал, пили сами, суетились и чирикали на своем языке, подобно голодным воробьям, которые ищут семя. Английские семена не взойдут на японской почве. Пусть они расправят крылышки и улетают в дальние края…

Дермот и Эдвард решили пройтись пешком после сумасшедше проведенной ночи – прийти в себя, поговорить и оставить сумасшествие в воспоминаниях. Они прогуливались вдоль Темзы, которая тянулась от одного горизонта до другого и, казалось, разрезала на две половинки не только Лондон, но и всю страну.

Солнце встало так, чтобы светить прямо в глаза. Ветер принес запахи океана и будто обернул ими лица.

— Как тебе понравился мой сюрприз? – спросил Дермот. Он легкомысленно помахивал тросточкой и щурился от солнца. Он был доволен – и тем, что произошло недавно, и тем, что происходит сейчас. И будет доволен тем, что произойдет в ближайшем будущем.

Хорошо идти рядом с человеком, который доволен.

Ворчать или возмущаться в его присутствии язык не поворачивается.

— Сюрприз удался, — ответил Эдвард и не стал вдаваться в подробности. Он купил у юной цветочницы букетик лаванды и время от времени подносил его к носу. Запах лаванды напоминал ему детство и чистоту.

С одной стороны набережной один к одному стояли дома, направив в небо толстые трубы, с другой – так же один к одному стояли корабли, устремив к небу острые мачты. Набережная как бы соединяла два пункта: город домов и город кораблей. Набережная – особое место. Это территория свободы, начало путешествия в дальние края. Путешествие — щекочущая игра жизни и смерти. Это романтика, которую мало кто из гуляющих желал бы испытать без большой нужды.

— Представляешь — они приехали в Лондон из далекого Сиама.

— А я подумал – из Японии.

— Это почти одно и то же. Во всяком случае – для нас.

— Приехать на другой конец земли только для того, чтобы продавать свое тело. Неужели у них на родине не нашлось работы поприличней? Или делали бы то же самое. Но все-таки рядом с домом и семьей.

— Делали бы то же самое, а получали бы мелочь. Здесь они на элитном положении, зарабатывают до десяти фунтов в неделю.  Обслуживают избранное общество, а не грязную матросню.  Посылают деньги семье. Получается – здесь они полезнее.

— Они совсем не унывают, я заметил.

— Бедные вообще унывают меньше, чем богатые, хотя причин имеют больше. Мы и они существуем, вроде, рядом, но на разных уровнях бытия. То что нам привычно, им дико. Например, выбирать блюдо на ужин. Они едят что найдут, или голодают. Если бы бедняки узнали, сколько богачей кончает с собой от несчастной любви, они бы посмеялись. Любовь у них на последнем месте жизненных необходимостей.

— Ужасающая нищета на фоне кричащего богатства — двойной позор. Печально.

— Очень. Нас осудят потомки, когда узнают. Посмотрел бы ты на детей из лондонских трущоб. Их называют «чумазые жаворонки». Едва забрезжит рассвет, они идут к реке искать в тине всякий хлам – железки, куски ткани или кожи. Если удастся заработать полпенса в день – они счастливы.

— Откуда ты знаешь?

— Разговаривал с одним мальчишкой. Он стоял по колено в грязи и хохотал над чайками, которые дрались из-за дохлой рыбешки. Ему девять, с шести лет копается в грязи, помогает матери. Родом из Керколди. Я спросил – где это? Он говорит – точно не знаю, помню много воды, наверное, это недалеко отсюда, на другой стороне Темзы, ведь на дальнюю дорогу у матери не хватило бы денег.

— Язвы большого города. – Эдвард понюхал букетик лаванды. За него он сознательно заплатил цветочнице двойную цену. – Иди в политику, попытайся что-нибудь изменить.

— Политики ничего не способны изменить. Их должны заставить. Другие люди — активные, как ты, например. Но я не ты. Я не воин, а наблюдатель. Потому давай оставим политику, вернемся к нашим тайцам.

— Хорошо. Вернемся. Я заметил, они молоды, но знают толк в том, чем занимаются.

— Ничего удивительного. Сиам – негласный центр эротической науки. Кама Сутра и все такое. Они изучают ее и продолжают совершенствовать. В этом отношении азиаты умнее нас. Они справедливо считают любовные совокупления главной составляющей счастливой жизни. Они с детства учат девочек ублажать мужчин и не видят в том ничего постыдного.

— Я бы позавидовал их тренерам, если бы любил по-детски неразвитые, худые тела.

— Я тоже не завидую. Это все равно что каждый день есть ананасы. Экзотику надо принимать дозированно. Иначе ананас превратится в обычную картошку. Ну, как бы там ни было, а напряженный труд тренеров не пропадает даром. К четырнадцати-пятнадцати годам их подопечные достигают совершенства в науке любви. Тайская гейша – самое желанное приобретение для дома наслаждений. Дома называются Йим-Ям, что означает «Благодать Бога». Они расползлись по всему континенту, как мох по болоту. Наш суровый остров тоже попал под их очарование.

— Похоже на тихий захват Азией Европы. То, что не удалось великому Наполеону, удалось хрупкой азиатской девушке. Впрочем, не стоит преувеличивать. Не думаю, что каждая тайская жена умеет ублажать мужа по правилам Кама Сутры.

— Конечно, нет. Основная масса их, как и везде, находятся в униженном положении и используется мужьями по прямому назначению и без изысков. Но именно изыски придают остроту жизни, как приправы придают остроту еде. О, — сказал Дермот и поднял палец. – А хорошо я сказал. Запомни, Эдди, это мое тебе наследство.

— Не собираюсь запоминать. И не надо мне ничего твоего, кроме дружбы.

— Спасибо и на том. Знаешь, за что я тебя люблю?

— За что?

— За все. И рад, что тебе понравилось у мадам Персиваль. Хочешь повторить? У девушек в запасе еще много всяких трюков…

— Не хочу. Один раз сходил — ради интереса и ради твоих усилий меня развлечь. Но тебе известно мое мнение насчет общедоступных дам. Они каждый день встречают толпы клиентов и делают с ними одно и то же. Без участия сердца и ума, как машины. Им даже язык знать необязательно.  А я не желаю быть одним из толпы. Хочу быть единственным — у женщины, которую люблю. Хочу ласкать ее руками и словами. И слышать в ответ нежный шепот, а не чириканье.

— Ты слишком разборчивый, Эдди, — возразил Дермот. Он приподнял шляпу и с милой улыбкой поприветствовал проходившую мимо даму. Дама прошла, улыбка осталась. – У меня другие идеи и несколько другие предпочтения. Предпочтения ты знаешь, а идеи таковы. Наплевать, кто был до меня. Я пришел не за любовью, а за удовольствием. И хочу получить то, за что заплатил деньги. Именно на таких клиентов рассчитаны заведения. С посетителями вроде тебя они давно бы разорились.

— Я бы не расстроился.

— А многие другие – да. Потому что где еще искать отдохновения от супружеского однообразия? Царящие в обществе пуританские нравы убивают красоту плотской любви. Жена – не для наслаждения, а для продолжения рода. Она неумела, скованна и в темноте вообще не видна. Она просит мужа побыстрее делать его дело и уходить. Вот почему я не верю воспеваниям супружеской верности. Вот почему публичные дома столь популярны. И если ты когда-нибудь опять женишься, то, извини за циничное предположение, но рано или поздно тоже присоединишься к толпе клиентов, жаждущих острых ощущений.

— Не присоединюсь. Потому что знаю один секрет. Если хочешь, чтобы с женщиной было хорошо, научи ее всему, от чего тебе хорошо. Нежно, терпеливо, любовно. Делать мужчине приятное – главное для женщины. Им от нас требуется, по сути, только одно. Любовь. Без нее они вянут. Любить им даже важнее, чем быть любимыми. Женщины в сто раз романтичнее нас. Даже самые падшие готовы дарить любовь бесплатно – своим дружкам. В районе между Юнион Стрит и Тролл Стрит их называют «ньюгейтские красавчики». Это сутенеры, денди из трущоб в шелковых шейных платках и жилетах со сверкающими латунными пуговицами. Они девушек бьют, обкрадывают и – иногда любят.

— Откуда ты знаешь?

— Мой управляющий Чалдос как-то рассказывал. У него родственница пошла в проститутки, потому что ужасно влюбилась в одного такого «красавчика».

— Насчет женщин полностью с тобой согласен. Но романтиком быть не могу, потому как доктор. Все доктора – циники, не буду говорить почему, чтобы и ты в него не превратился. Два циника в паре – слишком много. Легко скатиться в пошлость.

Набережная разветвлялась, как река: широкий рукав отходил вправо и тек в город, узкий продолжал течение вперед и впадал в порт.

— Паддл Док — нам туда не надо. Свернем на Клири Стрит, дойдем до парка, возьмем кэб.

Клири Стрит была широкой, дома богатыми. Прибавилось карет и прохожих, которые не гуляли, но спешили в одном направлении.

— Куда они бегут? – спросил Эдвард и остановился. Он не желал вовлекаться в общее суматошное течение.

— На рынок Воксхолл, что неподалеку. Сегодня базарный день, каждый торопится купить подешевле, продать подороже или что-нибудь украсть. Придется нам идти через рынок. В обход в два раза длиннее, к тому же по Друри Лейн. Она пристанище самых отпетых мошенников и даже днем небезопасна. А нам надо скорее вернуться домой и отдохнуть пару часов. Чтобы вечером выглядеть свежо, как только что выловленные устрицы.

— Неужели ты и на сегодня запланировал программу?

— Конечно! Ты же не спать в Лондон приехал. Мы приглашены на банкет к виконту Дорсету. Ну, тому самому, что сидел с нами в одной ложе в опере. Он получил повышение по службе.

— Где он служит?

— Не знаю.

Нарастающий шум возвещал о приближении к большому рынку. Вскоре улица превратилась в площадь, заставленную лавками, телегами, мешками, корзинами, с которых продавали все, что имело хоть какую-то цену.

— Еще в прошлом веке здесь можно было купить жену, — сказал Дермот.

— Нельзя купить ту, что не продается.

— Хорошо ты сказал. Конфуций позавидовал бы.

— Пусть лучше твой Браммел завидует.

— Если встречу его, передам.

Голоса продавцов, покупателей, зазывал, мальчишек-газетчиков, а также ругань, визг, ржание лошадей, кудахтанье кур, грохот копыт по мостовой – все сливалось в единый монотонный гул. Если бы гул обрел реальный вес, то обрушился бы на площадь многотонной громадой.

Ловко лавируя в толпе, пробежал мальчик-беспризорник. Он стащил сдобную булку и кусал ее на бегу. К моменту, когда его поймают, предмет кражи исчезнет без следа.

— Пойдем быстрее, — прокричал Дермот, наклонившись к самому уху Эдварда. – Нужно выбраться из толчеи. Того и гляди ценностей лишишься.

Друзья пересекли торговые ряды и оказались на другой стороне площади. Невдалеке виднелся сад – чистый, зеленый, как оазис. Он предлагал нырнуть в его покой и свежесть после гула и вони рынка. Среди респектабельной публики Эдвард ощутил себя в своем кругу. Он вдохнул полной грудью, проверил наличие кошелька и золотой цепочки с часами. Дермот сделал то же самое.

— Все ценное на месте, — сказал он. – Считай, повезло.  Слушай, Эдди. Я забыл, ты когда уезжаешь во Францию?

— В начале сентября. А что?

— Значит, успеешь погулять на моем дне рождении через неделю. Приезжай обязательно. Будет грандиозный праздник. Лучшая еда, шампанское прямиком из Шампани, фокусники, дрессированные собачки, в конце фейерверк. Главное же развлечение – концерт оперных артистов. Приедет тот самый итальянец Аурелио, который исполнял роль Фигаро. Помнишь, мы еще подумали, что он кастрат.

— Мы могли ошибиться. Кого ты еще пригласил?

— Только родственников. Большинство ты знаешь, с другими познакомишься. Пригласил парочку старых полковых приятелей… — Дермот заметил недовольное движение бровей друга. Встречаться с бывшими сослуживцами Эдвард желал меньше всего – по причине Бет. — Они с моего первого места службы в Пенджабе, и не в курсе твоей истории. Собрал старых друзей – все-таки юбилей.

— Да, сорок лет – рубеж в жизни. Собираешься остепениться, начать жить как все?

— Как все – это как? Как вот эти?

По аллее шла семья: безупречно одетый джентльмен, с одной стороны дама в платье под горло, с другой поджарая собака с гладкой головой, сзади две аккуратные няньки с двумя чистенькими детьми – все вели себя церемонно, как на придворном приеме. Джентльмен излучал довольство: у него не только безупречный костюм, но и все остальное – жена, собака, няньки, дети. Это образец английской семьи, это столп общества и морали. Каждый должен вот так…

— А я не хочу так, — сказал Дермот, кивнув на образцовую семью. – Скучно. Не хочу ходить церемонно и вести себя «как положено». Не хочу стареть, болеть и брюзжать на погоду. Мне сорок исполнится, многие говорят – это рубеж. Кончается безрассудная молодость, начинается уравновешенная зрелость. Нет, если это рубеж, то у меня он будет называться «конец первой молодости и начало второй». Как тебе идея?

— Замечательная. Можно я приеду не один?

— Ты меня интригуешь. Завел подружку в тайне от меня? Или она из наших общих знакомых?

— Ничего интригующего. Возьму с собой племянниц.

— Отлично. Им будет с кем поиграть. У меня племянников и племянниц куча. Чем больше народу, тем веселей.

«Но лучше бы ты приехал без сопровождения», — добавил Дермот про себя и сам не понял — почему.

Часть 4