Книга вторая — часть 1

 

1.

 

Дождь всегда является неожиданно, даже если предупреждает о своем приходе тучкой. Но до последнего момента надеешься, что она уползет вдаль, не пролив слез.

Джоан ехала в Милтонхолл с осторожным ожиданием хороших перемен, но дождь, начавший барабанить по крыше кареты, загасил ожидания. Она смотрела на раскинувшееся по обеим сторонам дороги рапсовое поле, которое сияло от солнца, когда карета в него въезжала, и поникло от дождя, когда карета оставляла его позади. Кучер Джон делал короткую остановку, чтобы он и форейторы надели плащи с капюшонами, и Джоан их жалела. Еще жалела себя и не знала точно – почему.

Когда подъезжали к усадьбе, дождь прекратился, тучи же остались – низкие, темные, грозные, будто предупреждали людей: сделаете что-нибудь нехорошее, мы нашлем на вас громы и молнии.

Карета остановилась у дверей, вышел дворецкий Бенджамин, почти следом за ним хозяин. Эдвард стоял и ждал, пока дворецкий совершал положенный ритуал — спускался со ступенек, подходил к экипажу, открывал дверцу, вынимал подножку, подставлял руку, помогая прибывшим дамам сойти. Бен делал это с подчеркнутым вниманием – только потому, что присутствовал хозяин, в другой обстановке доверил бы церемонию кучеру.

Первыми вышли Кэти и Молли. Они были немного сонные и растерянные, но не забыли наставления гувернантки и вели себя примерно. Они не бросились, сломя голову, к дяде, как делали в Даунхилле — это детство и невоспитанность. Они ехали в большой карете, как леди, дворецкий обращался с ними, как с леди, и они ощущали себя леди. Они степенно подошли и поздоровались, сделав книксен. Эдвард поцеловал обеих в розовые со сна щечки и сказал:

— Кэти, Молли, с приездом в Милтонхолл! Если не устали, поспешите в детскую. Вас ожидают подарки.

Услыхав про подарки, девочки тут же забыли про этикет. С криками и визгами они помчались в детскую комнату, которая, как им было известно, находилась на самом верхнем этаже.

Вышла Джоан и, пока граф разговаривал с племянницами, она оглядывала свое временное жилище. В прошлый раз дом потряс ее размерами и навел на мысли о героическом прошлом. Сегодня он, потемневший от дождя, имел недовольный вид, как старик, который ворчит по любому поводу: если сыро, если сухо, если зима и если лето. Он не ждет гостей, и Джоан здесь — нежеланная персона.

От чего случилась перемена?

Он позаимствовал хмурость у туч?

Нет, дом, конечно, не изменился, всему виной ее плаксивое настроение.

Она не совсем оправилась после вчерашнего упадка сил, дорога ее утомила, добавился дождик — препротивнейшее создание. Если бы он покапал и прекратил, уступив место солнцу, никто бы не роптал, но дождь не торопился уходить. Скучно плакать в одиночестве, ему хотелось разделить печаль с людьми.

Джоан не до чужих печалей, своих хватает…

— Добрый день, мисс Джоан, — услыхала она голос хозяина.

— Добрый день, сэр. – Она незаметно кашлянула, чтобы прогнать из горла вспхлипывающие нотки. Не стоит смотреть на вещи через очки собственных невзгод, иначе они, невзгоды, вернутся вдвойне.

— Как доехали?

— Спасибо, хорошо.

— Проходите в дом. Миссис Клинтон покажет вашу комнату. Мистер Винфри принесет вещи.

В холле мало что изменилось с ее прошлого приезда, пожалуй, было чуть уютнее от зажженных по стенам свечей. На ковре в центре по-прежнему стояла огромная выпуклая ваза темно-синего стекла, в ней, вроде, тот же самый букет из белых и розовых роз — они нашли средство вечной свежести?

Подошла экономка Дафна Клинтон. Возраст ее Джоан затруднилась определить, если судить по мелким морщинам на желтоватой коже, то около пятидесяти, но могло быть и семьдесят, судя по серым от седины волосы. Она разложила их на прямой пробор и спрятала под белым чепчиком не в форме блина с оборкой, как делают деревенские кумушки, но в эстетичной форме шляпки. Темно-зеленое платье ее имело простой покрой и отвечало всем требованиям нравственности – вверху оно доходило до шеи, которую обвивал кружевной воротничок, рукава, несмотря на лето, достигали запястья и плотно прилегали к нему, подол касался пола. На Джоан она взглянула с превосходством и оценкой «посмотрим, что ты за птица», при знакомстве руки не подала, лишь качнула головой.

— Добрый день, мисс Джоан. Следуйте за мной, — сказал она сухим голосом, развернулась и шустро потопала к лестнице.

Джоан отправилась за ней. Поднимаясь, она разглядывала портреты на стене и нельзя сказать, что с удовольствием. Они не были парадными, которые пишутся для выставления напоказ. В  парадных внешнее важнее внутреннего, а главную роль играют драгоценности и атлас. В них столько же мало правды, как в парике с буклями – сдуть пудру, расчесать локоны, и откроется жалкая пакля.

Эти портреты предназначались для домашней коллекции, от художника требовалась достоверность.

С требованием он справился лучше, чем, возможно, от него ожидали.

На первом изображена пожилая дама. Она сидела неестественно прямо и глядела напряженно, будто ожидала удара. Ее черное платье и черный чепец почти сливались с черным фоном картины. Слишком много мрачности — видно, то же самое лежало у нее на душе.

Чуть выше портрет пожилого мужчины в полный рост, одна рука на подставке, другая уперта в бок, брови сдвинуты – он не считался с чужим мнением и привык повелевать. Он смотрел так властно, что едва не заставил Джоан ему поклониться.

На третьем портрете молодая дама в открытом платье и такой громоздкой шляпе, что шея ее изогнулась. Дама не привыкла носить пышные одежды и вообще позировать. Она чувствовала себя неудобно, смотрела с вопросом – когда же закончится сеанс, и художник ее отпустит?

«Прежние владельцы усадьбы, — догадалась Джоан. – Кто эти трое? Мать, отец и дочь? Не думаю. Они не похожи на счастливое семейство. Говорят, хороший художник запечатлевает не человека, но его душу. Эти портреты не довольны, что висят рядом. Похоже, герои их тоже не ладили друг с другом. Мужчина между двух женщин. Любовный треугольник?».

Вероятно, она никогда этого не узнает. Но зачем их раненые души выставили напоказ? Неудобно, неуютно проходить мимо. Они слишком живые для разрисованных холстов, смотрят с вечным укором. Показалось — они следили за Джоан. Один раз она тайком обернулась проверить, не сошел ли кто с портрета и не отправился ли следом за ней. Последние ступеньки она преодолела прыжками и взошла на галерею.

По ее стенам тоже были развешаны картины: дамы, джентльмены – надменные, печальные, хитрые, злые, и ни одного улыбающегося лица. Неприятно встречаться с ними взглядом. Джоан перестала глазеть по сторонам и уставилась в спину экономки.

Поднялись на третий этаж, где располагались спальни — в правом крыле хозяйские, в левом гостевые. Кэти и Молли должны находиться под круглосуточным присмотром гувернантки, потому ей отвели комнату не в отделении для персонала, а рядом с воспитанницами.

Свернули в коридор — темный, неживой, пахнувший старым, кислым деревом. Его вечный мрак нарушали свечи в подсвечниках двухсотлетней давности, когда еще модны были завитушки и ангелы, на полу лежали ковровые дорожки, приглушавшие звук. Джоан шла и представляла свою комнату — такую же темную и вонючую, с ковром, истоптанным сотнями ног и проетым сотнями мышей.

Дафна замедлила шаг и принялась объяснять, приглушив голос, будто боялась потревожить покой пустых комнат.

— Первая налево – хозяина, далее — мисс Кэти и мисс Молли. — На каждую она указывала округлым жестом. — Затем ваша. По правой стороне – спальня нашего постоянного гостя доктора Гарднера, остальные пустуют.

Двери выглядели одинаково и были покрыты не изящной резьбой, как в нижних помещениях, а квадратами разной величины — здесь чужих не бывает, и вычурность ни к чему. Джоан придется запомнить, что ее дверь — четвертая, и каждый раз считать, чтобы не войти нечаянно к Молли.

Коридор заканчивался не глухой стеной или окном, а еще одной дверью, невысокой и неприметной.

— А там чья спальня?

— Ничья. Там черный ход. Им никто не пользуется, – сказала Дафна и показала на комнату, предназначенную для гувернантки. –Располагайтесь.

— Спасибо, миссис Клинтон. Будьте добры, передайте хозяину письмо. – Джоан отдала письмо Норы.

Экономка взяла его и удалилась.

Едва Джоан едва вошла, застыла от неожиданности. Не верилось, что мощный, мрачный Милтонхолл хранил в себе такие милые, уютные спальни. После клетушки со спартанской мебелью, которую она имела в Даунхилле… «Моя личная комната чуть ли не больше, чем гостиная в коттедже! Кровать с балдахином на четырех подпорках – ложе госпожи. Мебель в едином стиле с обстановкой в доме. А какое чистое, ясное зеркало! Лучшего качества, из Венеции. Здесь не скупятся на комфорт».

Джоан присела на кровать, осторожно, будто не спросила разрешения хозяев. Не у кого спрашивать, она хозяйка. К этой мысли ей придется привыкать. К роскоши тоже – к услужливо прогибающемуся матрасу, к ореховым комодам и столам, к свисающим волнами гардинам, к окнам чуть ли не в полный ее рост.

Сидеть удобно, а каково лежать? Джоан откинулась на спину. Лежать легко, безмятежно, как на облаке. Мысли отправились в свободный полет.

В старых домах витает дух прошлого — событий, которые произошли, судеб, которые прожиты людьми с портретов. На них ни одного улыбающегося лица. Видно, обладать замком еще не означает обладать счастьем.

Легкая тревога закралась. Примет ли огромный Милтонхолл ее так же добросердечно, как маленький коттедж Норы Аргус?

«В коттедже тесно, как в норке крота, здесь же просторно, как в замке великана. Нет, норманнского рыцаря. Будет ли хозяин добр ко мне? Будут ли добры другие обитатели? В больших домах слуги высокомерны и себе на уме. Та же экономка. Губы поджала, лишнего слова не проронила, не то, что наша болтливая Эмма. А дворецкий? Смотрит свысока, будто он главнее графа.  Нет, подружиться мне ни с кем не удастся. Да ни к чему. Пару дней потерплю, потом все равно домой, в Даунхилл».

Чуть более часа прошло, как она его покинула, а кажется, давным-давно. Здесь ничто о нем не напоминает, и все другое – обстановка, люди, внутренний уклад. Жилье роскошнее того, к которму она привыкла, но оно ей так же чуждо, как было бы чуждо бальное платье с чужого плеча.

Ну, не стоит впадать в меланхолию по пустякам, иначе это опять приведет к упадку настроения. Вчера Джоан дала себе слово смотреть на вещи с положительной стороны, именно так должна и поступать.

«Мне предстоит провести время в комфорте и развлечениях, главное из которых – верховая езда. Уверена, граф приложит все усилия, чтобы сделать приятным пребывание здесь племянниц, а значит и мое. Не стоит беспокоиться о слугах. Мне отвели спальню не хуже, чем те, которые отводят почетным гостям, значит, и обращаться будут не хуже. Если возникнут проблемы с персоналом, пожалуюсь хозяину…»

Безмятежное парение на облаке резко оборвалось. Джоан села. А если возникнут проблемы с хозяином? Кому жаловаться?

Она сидела и тупо смотрела в стену, обшитую деревянными панелями. Их украшали выпуклые квадраты разных размеров, которые как бы вылезали один из одного — простейший орнамент. «Да, не надо усложнять. Я сейчас единственный человек, на котором лежит ответственность за детей. Не думаю, что хозяин захочет рисковать их благополучием, ставить меня в неловкое положение или каким-либо образом тревожить. Это неразумно. Он должен, наоборот, всячески меня беречь».

Мысль понравилась. Она утешила и укрепила ее дух, пошатнувшийся из-за последних событий в Даунхилле. Джоан встала, поправила смятое покрывало, подошла к зеркалу, стоявшему на полу. Оглядела себя с ног до головы. Поразительная четкость. Но в том и недостаток – она ясно увидела то, что в обычном зеркале не бросалось в глаза. Платье кое-где протерлось, воротничок начал желтеть. Туфельки требуют замены, но это она знала и раньше. Если хозяйка выполнит обещание и выплатит жалованье в двойном размере, первый же выходной Джоан посвятит покупкам. Прежде всего, приобретет новую обувь и отрез на платье, которое сошьет сама. Заодно забежит в музыкальный магазин за новыми нотами.

«Очень хочется съездить в Лондон. Проведать подругу Пэт, посмотреть на ее дочку. У нас столько накопилось всего обсудить! Недели не хватит. Нет, сначала навещу мою дорогую крестную Морин. Она уже старенькая. Ужасно соскучилась…» — мечтала Джоан, стоя перед венецианским зеркалом.

Там, где есть мечты, не бывает печали. Джоан улыбнулась себе и занялась разборкой саквояжа, который только что молча поставил у двери Бен.

 

2.

 

— Сэр, письмо из Даунхилла. — Дафна протянула хозяину поднос, где лежал тонкий прямоугольник. Вместо адреса на нем стояло одно слово «Эдварду».

Он узнал почерк сестры.

— Откуда оно у вас?

— От мисс Джоан.

— Пусть она придет сюда минут через пятнадцать. — Эдвард взял письмо. — Спасибо. Можете идти.

Он смотрел вслед экономке и ждал, когда она закроет дверь, будто боялся, что она услышит его мысли. «Почему гувернантка сама мне его не отдала? Когда вышла из кареты, имела прекрасную возможность. Но. Продолжает упорствовать, выказывать неприязнь. Вбила в голову всякие глупости. Витает в фантазиях и не замечает реальностей жизни».

Он не спешил разворачивать письмо — он еще не закончил размышлять на тему Джоан.

«Или именно потому, что замечает? – Эдвард поднялся с дивана, который стоял в самом сумрачном месте кабинета, и прошел к окну. Ответы на вопросы легче искать там, где светлее? А ведь и правда. — Ладно, не буду судить девушку слишком строго. Ей вскоре предстоит сделать немало открытий. И не всегда приятных. Связанных именно с ее упрямством. Может, тогда что-нибудь поймет. На сей же раз простим маленькую Джоан. Возможно, она так обрадовалась, увидев меня, что забыла про письмо. Ха-ха! Если бы и правда… Но за неимением другого, примем этот вариант в качестве извинения».

— Ну, посмотрим, что сестра хочет сообщить, — сказал он вслух, сломал печать и развернул листок.

«Сейчас я по-настоящему счастлива, — писала Нора. — Мы с Вильямом отлично подходим друг другу, несмотря на разницу в возрасте. Я ее совсем не замечаю. Иногда кажется, что я старше. Вильям ведет себя, как мальчишка, шутит, смеется, устраивает розыгрыши. Годы не испортили его характер, и это радует.

Дорогой брат, спасибо, что согласился позаботиться о девочках на время моего отсутствия. Я бы никогда не стала тебя обременять, но поездка вдвоем слишком важна для Вильяма и меня. Она станет нашим предсвадебным путешествием, и очень не терпится его совершить.

Эдди, ты не представляешь, как мне надоел этот забытый Богом Даунхилл. Никаких удовольствий. Одни заботы. Я больше не чувствовала себя женщиной, постепенно превращалась в экономку. Перестала следить за собой. Начала впадать в депрессию. Конечно, спасибо тебе за помощь. Одна бы я не выкарабкалась из долгов после смерти мужа, не смогла бы организовать свою жизнь.

Теперь все будет по-другому. С Вильямом нас свела судьба, за что я ей бесконечно благодарна. Он окружил меня любовью и заботой, которые мне необходимы. Я снова почувствовала себя молодой и привлекательной, способной увлечь мужчину. Как это важно женщине — чувствовать себя женщиной!

Вильям и с девочками нашел общий язык. Он вообще такой… ну, из тех, кого нельзя не любить. В этом смысле вы с ним похожи.

Мой милый, Эдди. Прими еще раз мою горячую благодарность за все, что ты для нас делаешь. Очень любезно с твоей стороны взять на себя заботу о моих дочурках и гувернантке. Знаю, что безумно любишь своих племянниц. Но прошу, будь повнимательнее и к Джоан.

По-моему, она переживает сейчас не лучшие времена. Постарайся ее лишний раз не волновать. Девушка еще очень молода и ранима. Ее некому защитить. Не хочу, чтобы она пребывала в удрученном настроении. Это может сказаться на детях. Надеюсь на твое понимание и такт.

Ну, пора заканчивать. Следующее письмо пришлю с континента. Не чувствуйте себя забытыми на нашем одиноком холодном острове, ладно?

Обнимаю, целую.

Твоя любящая сестра Нора».

Эдвард опустил письмо. Он прекрасно понял причину беспокойства сестры.

«Извини, Нора, но не могу обещать не волновать гувернантку. Потому, что она слишком волнует меня. И в том нет моей вины или ее. Так получилось. Джоан – не ребенок. Во всяком случае, внешне. Но ей пора повзрослеть и в голове.

Девушка витает в облаках и наивно полагает, что, если она отгородится от мира стеной равнодушия, мир оставит ее в покое. Чисто детское рассуждение — когда ребенок закрывает глаза и думает, что окружающие его не видят, потому что он не видит их.

Гувернантка думает, что если будет следовать жесткой линии поведения, все вокруг начнут под нее подстраиваться, вести себя так, как хочет она. Глубочайшее заблуждение! Мне придется спустить ее с небес. Объяснить, как работает реальность. Поставить перед фактом. Научить гибкости — в ее же интересах.

Усвоит ли Джоан урок, зависит от ее умения приспосабливаться и трезвости ума. Надеюсь, когда-нибудь девушка поймет, что ей крупно повезло оказаться в Милтонхолле именно под моим присмотром.

Это тебе мой ответ, Нора. Но ты его никогда не получишь».

Небо за окном прояснилось, на поляну упали первые солнечные лучи и произвели волшебство. Начавшая жухнуть от жары трава встрепенулась и засияла молодой свежестью, умытые дождем цветы подняли головы и, будто, раскрасили воздух в цвета своих лепестков. Эдвард сел на подоконник и какое-то время смотрел на них, ощущая легкость, которая приходит, когда выскажешь накопившееся. Пусть он высказался молча, это тоже помогло.

В дверь постучали, он не повернул головы. Дермот вошел, не дожидаясь ответа – это была одна из его привилегий.

— Не помешал твоему романтичному уединению?

— Конечно нет. Проходи. – Размышления закончились, пора переходить к делам. Эдвард достал из стола два листка бумаги, знакомые Дермоту. – Ты как раз вовремя. Я приказал привести гувернантку. Ответственный момент приближается.

— А ты жесток, приятель, — с фальшивым укором проговорил Дермот. — Уверен, что хочешь сообщить ей именно сейчас? Индийская мудрость говорит: прежде чем сказать человеку правду, убедись, что он ее выдержит.

— Она выдержит. Внутренний голос мне подсказывает, что девушка далеко не так хрупка и чувствительна, как мы предполагаем. Чем скорее она узнает правду, тем меньше будет строить иллюзий. Возможно, станет сговорчивей.

— Бедная девочка… — сказал Дермот без тени сочувствия. – Она и не догадывается, в лапы какого дьявола попала. Но мне нравится твое упорство. Я тебе подыграю. Заодно полюбуюсь на ее смятение. Может быть, нам удастся выжать из нее слезы.

— Ну, до слез ее доводить я не собираюсь…

— Зря. Когда человек плачет, он искренен. Всегда видно – слезы из души или из притворства. Обожаю сентиментальные сцены. В театре они часто достовернее, чем в жизни. Но посмотрим, насколько крепок орешек, который нам предстоит расколоть. Дай взглянуть на бумаги еще раз.

Эдвард передал со словами:

— Исправления не заметны. Твой нотариус – настоящий профессионал.

— Еще бы! За те деньги, что ты ему заплатил… Ну, зови свою строптивицу. Настало ей время узнать приговор. — Дермот хохотнул.

Эдвард неопределенно хмыкнул.

— Будешь надевать очки?

— Нет. Они все испортят. На произведения искусства, каковым она несомненно является, надо смотреть через стекло воображения.

— Ладно, смотри через что хочешь, но оставайся самим собой. То есть циником.

— Обещаю.

 

3.

 

— Хозяин зовет вас, мисс Джоан, — сказал Бенджамин почти приказным тоном. — Он в библиотеке.

— Сейчас? – Джоан удивилась и его тону, и спешности вызова. Она еще не успела разложить вещи по местам.

— Немедленно.

— Я не знаю, где здесь библиотека.

— Я вас провожу.

Дворецкий был само высокомерие и надменность. Он не позволил Джоан идти рядом, шел на шаг впереди, по дороге не произнес ни слова. Он доложил о ее прибытии, сделал знак войти и, закрыв дверь, тут же удалился. Он любил подслушивать, но однажды хозяин застал его на месте преступления и жестко предупредил.

Библиотека была обширна и тесно заставлена, Джоан подумала, что для архивариуса она была бы раем. Вдоль стен располагались шкафы с застекленными дверцами и открытые полки — все заставлено книгами. Два окна выходили на поляну, под ними стояли диваны с подушками по углам. В простенке на высокой подставке — пожелтевший бюст древнего римлянина в тоге, застегнутой круглой брошкой на плече. В нише справа от входа еще один бюст — в парике с буклями. Наверное, известные мыслители, ни одного из них Джоан не узнала.

У стены напротив окон располагался камин, отделанный черным мрамором, над ним огромная – до потолка картина: на фоне зеленых холмов стоит гусар в высокой меховой шапке, сзади конь бьет копытом о земь. На полке два подсвечника из того же мрамора и черные свечи. По сторонам два кресла, повернутые так, что сидящие смотрели бы не на пустующее чрево камина, а на окна, зимой их поворачивали к огню.

Середину комнаты занимали столы: один с писчими принадлежностями, другой со стеклянной крышкой, под которой лежали книжные раритеты. С потолка низко свисала на цепях старомодная люстра в виде трех колец, утыканных множеством свечей. Паркетный пол, выложенный шашечным орнаментом, был натерт и блестел.

Дермот стоял, облокотившись о подставку с бюстом римлянина, Эдвард небрежно крутил гигантский глобус. Он жестом предложил Джоан устроиться в кресле, стоявшем спинкой к окнам, она присела на краешек, готовая в любой момент встрепенуться и убежать. Не то, чтобы она ожидала неприятностей, но по привычке. Эдвард сел в кресло у камина и закинул ногу на ногу.

— Мисс Джоан, — начал он официальным тоном. – Чтобы не терять времени, обойдемся без предисловий. Я хотел бы с самого начала довести до вашего сведения следующее. Во избежание двусмысленностей или недопонимания некоторых деталей, вам необходимо усвоить важные вещи, которые помогут адаптироваться к изменившимся условиям. – Он сделал паузу, чтобы дать прочувствовать гувернантке важность момента. — С приездом в Милтонхолл ваш статус претерпел определенные метаморфозы. Возникли новые акценты, на которые хотелось бы обратить внимание, чтобы в дальнейшем…

Сосредоточенный поначалу взгляд девушки рассеялся и соскользнул с оратора на камин, погулял по полке, пополз на картину. Эдвард спросил:

— Я понятно излагаю?

— Н-нет, — призналась Джоан. – Я что-то не улавливаю вашу мысль. Нельзя ли попроще…

— Можно. Объясняю проще. Моя сестра уехала, и теперь у вас один-единственный хозяин, то есть я. Это подтверждено контрактом и стоит вне дискуссии. Вы находитесь в моем доме, присматриваете за моими племянницами, от меня получаете жалованье. Что означает: вы полностью зависите от меня и обязаны подчиняться. Беспрекословно. Без всяческих условий или капризов. Своеволия я не потерплю — это знают все мои работники. Теперь знаете и вы, мисс Джоан.

Эдвард опять сделал паузу. Вот она – месть, которая попадет в цель, и которой он насладится. Он уже наслаждался, заметив недоумение на ее лице. И это еще не все. Он выпустит стрелы, по одной, не торопясь, он продлит удовольствие, постепенно ошеломляя ее, сбивая спесь.

— Следующее. В соответствии с контрактом, вы обязаны надлежащим образом заниматься воспитанием и образованием детей моей сестры. На время ее отсутствия на мне лежит ответственность за безопасность племянниц и вашу. Поэтому, учитывая последние события в Даунхилле, сообщаю: туда вы больше не вернетесь. Ваше место работы и проживания теперь здесь, в Милтонхолле.

Ее губы шевельнулись. Он замолк, ожидая вопроса или возражения. Их не последовало. Опустив взгляд в пол, Джоан разговаривала сама с собой, и чем дольше длился разговор, тем больше звучало в нем панических ноток.

«О чем это он? Я не рассчитывала надолго задерживаться в Милтонхолле. Это западня? Требование беспрекословно ему подчиняться — это покушение на мою личность и свободу. Здесь я полностью в его руках. Ни пожаловаться, ни защитить меня некому. А если хозяин, подобно Бруно, будет приставать или драться… Что мне делать-то?»

Эдвард видел ее смущение и внутреннюю борьбу. Он дал знак Дермоту, стоявшему сзади гувернантки, тот взял заранее приготовленный стакан с водой, подал Джоан. Она машинально отпила пару глотков. Вода подействовала успокаивающе – доктор правильно рассчитал. Она держала стакан двумя руками перед собой и напряженно всматривалась в дно, будто там непременно должно было лежать то, что она искала.

И, вроде, нашла. Надо успокоиться, не паниковать зря. Нет ни малейшего повода сравнивать ее тепершнего хозяина с прежними. Отец и сын Мюррей с самого начала были грубы и строили козни. Эдвард вел себя не безупречно, но за все время ни разу до нее не дотронулся. Может, Джоан несправедлива к нему? Может, ее представления о нем не соответствуют действительности?

Да, она, как маленькая девочка в темной комнате — запугивает себя и шарахается от призраков, которых сама же создает.

«Я не так поняла, и граф совсем не собирается подвергать испытаниям мою добродетельность. Он порядочный человек, и мне здесь ничего не угрожает… – Джоан попыталась унять возбуждение, но старые страхи взяли верх. — Нет, не верю я в порядочность господ. Они привыкли повелевать и удовлетворять желания любой ценой. Они делают то, что хотят, и не считаются с теми, кто ниже по положению.

Беда в том, что я молода и раздражаю их мужской эгоизм, как лук раздражает глаза. Сейчас у меня статус чуть выше, чем обычно, потому что одна занимаюсь воспитанием Кэти и Молли. Но никакой статус не защитит от бесчестия. Если проявлю слабость, уступлю, хозяин не станет мною дорожить и прогонит. Найдет новую гувернантку и забудет о моем существовании. Надо быть с ним острожной и не кивать головой, как послушная овечка. Надо не бояться сказать «нет», если меня что-то не устроит. Одного пока не пойму — этот разговор лишь для информации или за ним прячется нечто большее?».

Мозг Джоан работал в лихорадочном темпе, она не заметила, что пауза затянулась. Эдвард побарабанил пальцами по ручке кресла. Переменил ногу. Взглянул на Дермота, стоявшего теперь рядом. Тот слегка кивнул — не спеши, все идет по плану, дай ей время осознать. Наконец, Джоан пошевелилась. Она решила не торопиться с выводами и почувствовала себя увереннее. Села глубже в кресло, облокотилась на спинку.

— Если я правильно поняла — Кэти, Молли и я остаемся в Милтонхолле до приезда хозяйки, то есть на полтора-два месяца.

— Вы остаетесь здесь навсегда, — сказал Эдвард железным тоном. — И не рассчитывайте, что ваша хозяйка скоро вернется. Планы изменились. Моя сестра приедет не через полтора-два месяца, а в конце декабря. К Рождеству.

— Но она меня заверила… и пообещала…

— Далее. — Эдвард не обратил внимания на ее лепет.

Растерянность в глазах гувернантки оплатила ее недавнее высокомерие. Ему понравилось ее раздражать, злить. Пусть. Пусть злится, пусть даже возненавидит его – это лучше, чем показное равнодушие. И пусть не надеется, что он ее пожалеет и скоро отпустит. Она слишком долго им пренебрегала, он ее за это накажет. Он приготовил ей еще не один «сюрприз».

— Далее. В ваши обязанности вносится дополнительный пункт. С завтрашнего дня я нанимаю вас к себе учительницей французского языка. Мне необходимо им овладеть по роду деятельности. И вообще — это моя давняя мечта. Считаю ваше пребывание здесь отличной возможностью ее осуществить. Будем заниматься по вечерам, когда уложите детей спать.

— Нет! – крикнула Джоан и подалась вперед. – Я не согласна! Все. Не хочу здесь дольше оставаться. Я уезжаю обратно в Даунхилл. – Она сжала ручку кресла так, что побелели пальцы. Предложение хозяина слишком двусмысленно и абсолютно ей не подходит. Оставаться с ним по вечерам наедине в этом огромном, пустынном, враждебном доме, где в случае нужды к ней никто не придет на помощь и даже не услышит? Ни-ког-да. – Никогда! Ищите другую гувернантку. Я разрываю контракт!

— К сожалению для вас, это невозможно, — с насмешливой улыбкой сказал Эдвард.

Его холодный тон заставил ее думать трезвее. Зря он насмехается. Они оба. Напали, как коршуны на ласточку, собираются заклевать. Но сила ласточки не в остроте клюва, а в остроте ума. Если бы маленькие птички были глупы, коршуны давно бы их истребили. Джоан сумеет постоять за себя. Даже когда одна против двоих. Кстати, а что друг его тут делает? Ладно, пусть стоит. И слушает.

— Я знаю законы и свои права, — сказала она, стараясь придать тону прочность. — Годовой контракт можно прервать в любой момент по желанию одной из сторон, если изменились обстоятельства. Если хотите, я выплачу вам неустойку, когда устроюсь на новое место. Думаю, за полгода расплачусь…

— Не расплатитесь и за полжизни. Вы упустили одну деталь, мисс Джоан. Контракт, который мы оба подписали — долгосрочный, потому ни изменению, ни расторжению не подлежит.

— Не может быть долгосрочным контракт на один год…

— На двадцать один год, — сказал Эдвард, четко выговаривая каждое слово.

— Я вам не верю, — прошептала Джоан. На секунду она замерла, потом через силу улыбнулась. Он шутит, конечно. – Вы шутите?

В разговор вмешался Дермот.

— Позвольте внести ясность, мисс Джоан. Вы подписали контракт на двадцать один год. — Он сделал ударение на слове «двадцать». – Я свидетель, что сделали это собственноручно, в моем присутствии, в двух экземплярах, предварительно прочитав. Ошибки или разночтения исключены. Вот ваш экземпляр, можете его забрать.

Он протянул листок, Джоан внимательно его рассмотрела.  Почерк тот же, текст тот же, а срок другой – двадцать один год цифрами и прописью, без следов исправлений или подделки. Внизу ее подпись.

«Как я могла ошибиться? Я же, вроде, читала его. Наверное, слишком волновалась и забыла – на какие пункты следовало обратить внимание. Думала, раз мы с Норой обсуждали срок один год, то так и напишут… Но не стоит себя упрекать или впадать в истерику. На досуге хорошенько обдумаю. Наверняка все не так страшно, как сейчас кажется».

Джоан положила листок на стол — зачем он ей?- и медленно отпила воды, давая себе время на раздумье.

В сложной ситуации здоровый мозг ищет выход, а больной толкает на глупости. У Джоан он был молод и остр.

«Протестовать бесполезно. Сделаю вид, что смирилась, а там посмотрю. Не так легко меня одурачить, как они думают. Научена опытом. Буду начеку. Как только хозяин начнет распускать руки, сразу убегу отсюда. К крестной. Там они меня не найдут. Никто не знает ее адреса…».

— И еще одно условие, мисс Джоан, — сказал Дермот и встал прямо перед ней, заложив руки за спину, перекатываясь с носков на пятки.

«Какую еще гадость он мне приготовил? – подумала Джоан и смело взглянула на него.

— Из соображений безопасности вам запрещено выходить за пределы усадьбы без разрешения хозяина. Маленькое предупреждение: если захотите сбежать, вас обязательно найдут и посадят в тюрьму на срок невыполненного контракта. Не принимайте сказанное как угрозу. Только в качестве информации.

Он угадал ее мысли. Это уже слишком.

Человек – это сосуд эмоций. Когда жизнь течет плавно, они так же плавно наполняют его, потом уходят, уступая место новым. Когда же случаются потрясения, эмоции наваливаются все разом и льются через край. Человек теряется и перестает вообще что-либо соображать или ощущать.

Сосуд Джоан был переполнен. В нем не осталось места для новых несчастий, и даже если бы свалилось огромное счастье, она бы не сразу его восприняла. Головой она соображала, что попала в зависимость, которая, возможно, повлияет на всю ее последующую жизнь, но сердце отказывалось негодовать или возмущаться. У него попросту не было больше сил.

Ей вдруг стало все равно. Пусто. И бесполезно ее далее запугивать или пытаться разозлить. Она не воспринимает ни плохое, ни хорошее. Все, что они говорят – вранье, и лучше пусть ее сейчас отпустят, потому что она их больше не слышит и не хочет видеть.

Но пусть они не думают, что сумели укротить ее вольный дух. Они еще не знают, на что способна Джоан, если на нее долго давить. Выжмут не слезы, но ядреный, свежий, сильный сок. Он забурлит, заиграет, выплеснется наружу и сделает все по-своему, потому что человека, у которого свободный дух, невозможно сломить или запугать.

Он уже закипал в ней и заставлял дрожать мышцы. Надоело сидеть неподвижно. Скорее бы покинуть душную библиотеку и мужчин, которые думают, что сумели ее подчинить.

Едва сдерживая волнение, она кивнула и смиренным голосом произнесла:

— Я все поняла, сэр. Позвольте мне теперь уйти. Хочу посмотреть, чем заняты дети.

— Конечно, мисс Джоан.

Она так резко поднялась, что кресло отъехало далеко назад по паркетному полу. Он лежал здесь с пятнадцатого века и взвизгнул, не привыкнув к подобному обращению. Кресло задело стол с раритетами, и тот недовольно звякнул стеклянной витриной. Не попрощавшись, Джоан вылетела за дверь, пробежала по коридору в холл – подальше от самодовольных лиц хозяина и его друга.

Слова Эдварда ударили по самому больному месту. Она была рождена свободной и первые годы жизни, формирующие личность, провела, не зная ограничений. Потом обстоятельства изменились, выбор стоял: или приспосабливаться, или погибать. Она приспосабливалась и выживала. Когда человека стараются согнуть, надо подчиняться, сохраняя свободу внутри, это помогает не сломаться.

Она выжила — и в тоттенгемской школе, и у Мюрреев. Устроилась в Даунхилл, и, вроде, все шло хорошо. До приезда в Милтонхолл. Условия, которые выставил хозяин, она сочла неприемлимыми и бессмысленными. Она не решилась перечить, но возмущение ее требовало выхода – бурного, разрушительного. Джоан поискала глазами – что бы сломать, чтобы его утихомирить. Она уже собралась пнуть синюю вазу с розами, но услыхала шаги служанок на галерее и  воздержалась. Побежала к лестнице.

Внутри клокотала стихия и требовала активных действий, иначе взрыв. Давно не была Джоан так раздражена. Виновники – те двое в библиотеке, смеются сейчас над ней. Джоан им этого не простит. Она объявит войну – им и всему этому надменному Милтонхоллу, который закоснел в собственной древности. Он столетиями не менял быт и гордился идеалами, которые давно потеряли ценность. Он ревностно охранял традиции и выставлял на всеобщее обозрение портреты мертвых лиц и душ. Он держал слуг, которые были слишком высокого мнения о себе, а выйди они на улицу города, их обмишулил бы любой мальчишка. Он потакал хозяевам в их прихотях и унижал Джоан презрительной снисходительностью. Он просторен, но тесен, и нечем дышать в его замшелых коридорах…

Джоан добежала до пятого этажа и почувствовала, что устала. Здыхаясь, она присела на верхнюю ступеньку – отдохнуть. Ее воинственный пыл не догнал ее и от огорчения испарился. Злость больше не слепила глаза, не давила на грудь, и стало легче. Отдышалась. Поднялась. Спокойным шагом, с невозмутимым лицом Джоан отправилась в детскую. Ее полнило желание  сейчас же, сию минуту выбежать на улицу, вдохнуть полной грудью, ощутить не затхлый воздух тюрьмы, а сладкий воздух свободы.

Мысли успокоились и прояснились. Джоан приняла решение. Она знает, что делать. Она отомстит этому важному, горделивому Милтонхоллу — тем, что не впадет в отчаяние. Она сохранит легкий настрой. Она будет вместе с воспитанницами играть и дурачиться, бегать по лестницам и разговаривать в полный голос назло этим стенам, вросшим в землю, и обитателям, говорящим шепотом. Она посмеется над ними — это контрактом не запрещено.

Джоан подходила к детской, на губах ее сияла торжествующая улыбка.

Которая исчезла, едва она открыла дверь — крики и визг встретили ее. Кэти и Молли получили в распоряжение набитую игрушками игральную комнату размером с танцевальный зал, но умудрились что-то не поделить и устроили ссору.

Оказалось, они поскандалили из-за гигантских, с них ростом,  деревянных солдатиков, одна половина которых носила красную форму, другая зеленую. Каждая из сестер желала иметь войско в красном цвете, зеленый обеим категорически не нравился.

Уступать было не в их характере, дело дошло до потасовки. В тот момент в детскую вошла гувернантка. Она разняла сцепившихся девочек и, забыв про собственную войну, занялась умиротворением чужой. Странное совпадение – когда она сама настраивалась на драку, дети затеяли сражение между собой. Случайность или нечто большее?

Витает в застойном воздухе замка нечто враждебное и отравляющее, оно садится на людей, как плесень на продукты.

Срочно бежать отсюда. На природу. Там покой и чистота, равноправие и братство. Никто не довлеет, не приказывает, не зазнается, и все равны – от маленького муравья до большого дуба. Никто не принимает всерьез напыщенный Милтонхолл, там он не имеет власти, пусть он подожмет губы и отойдет в сторонку.

Но прежде надо устроить так, чтобы сестры снова подружились.

Долго ломать голову не пришлось — Джоан уже находилась на дороге принятия решений. Нашла поистине соломоново: перекрасить солдатиков в другие цвета, например лиловый и желтый.

— Мы займемся этим завтра.

— Почему завтра, а не сейчас? – не замедлила спросить Кэти.

— Потому что сейчас мы идем гулять.

— Ура-а-а! – закричали сестры. Забыв недавние распри, они взялись за руки и запрыгали от радости.

— Не забудьте захватить кольца, — сказала Джоан, но ее уже никто не слушал.

С дикими криками, размахивая руками, Кэти и Молли выбежали из детской и помчались вниз. Стены древнего Милтонхолла огласили детские голоса, от которых они давно отвыкли. Гувернантка добавила шума от себя:

— Осторожно! Подождите! Не спешите! — кричала она во все горло и бежала, нарочно громыхая каблуками.

Портреты недоуменно посмотрели на нарушителей тишины. Живые обитатели оторвались от привычных занятий и замерли на секунду, но не посмели слова против сказать. Дом притих и, будто, съежился. Новые хозяева? Новые времена?

 

4.

 

— Твоя ль вина, что милый образ твой

Не позволяет мне сомкнуть ресницы

И, стоя у меня над головой,

Тяжелым векам не дает закрыться, – с театральным выражением проговорил Дермот и протянул руку к двери, за которой только что скрылась гувернантка. Он тут же вышел из образа влюбленного поэта и повернулся к Эдварду. – Что это с ней? Убежала и «до свиданья» не сказала.  Спешила так, что чуть с ног меня не сбила. Не знаешь – куда?

Эдвард молчал и покачивал ногой.

— Вообще я разочарован, — продолжал Дермот. – Ожидал слез, истерик, угроз убить себя или тебя. Ну, может быть, меня впридачу. А она выслушала приговор с железным спокойствием. Правда, вставала она немножко нервно, стол с раритетами чуть не опрокинула… — Он сделал паузу, ожидая ответной реплики. Через минуту не дождался и вопросил: — Ты что – записался в клуб молчальников?

— Не слишком ли мы на нее надавили? – вопросил Эдвард. –Будет переживать, впадет в тоску. А ей детей воспитывать…

— Не заблуждайся насчет женской психологии. Как доктор говорю — женщины обладают гибкой психической системой и потрясающей приспособляемостью к обстоятельствам. Более того. За свою долгую практику я пришел к одному парадоксальному выводу.

— Какому же?

— Они умнее мужчин.

— Почему это?

— В частности потому, что не кончают жизнь самоубийством из-за несчастной любви. У мужчин я видел немало подобных случаев, у женщин ни одного. Надеюсь, у тебя не зародились суицидальные мысли?

— С какой стати?

— Хорошо. Продолжу. Вдобавок, они отличные актрисы. Джоан, конечно же, не понравилось то, что она услышала. Но виду не подала. Она не посмела высказать недовольство словами, но выразила его поведением. Это ответ на мой вопрос, поставленный выше, который звучал — что это с ней?

— Глупость получилась. Не надо было так сразу… Надо было подождать пару дней, чтобы привыкла…

— Она привыкнет, и быстрее, чем ты думаешь. Уже завтра она забудет, что ты ей говорил…

— И встретит меня таким же равнодушным взглядом, как раньше.

— Очень возможно. Но теперь ты в выгодной позиции. Будешь каждый день попадаться ей на глаза, и она привыкнет, что ты часть ее существования. Она будет улыбаться тебе, как улыбается утреннему солнышку. Или садовому цветку…

— Сомневаюсь.

— Не стоит настраиваться пессимистично.

— А как? Романтично?

— Нет. Реалистично. Можно добавить немного пошлости, но в пределах. Бери пример с меня. Я циник. Полнейший. Я не только говорю циничные вещи, но и делаю их. – Дермот подошел к бюсту древнего римлянина и похлопал его по голове с таким видом, будто если бы бюст был человеком, он бы не постеснялся сделать то же самое.

— Цинизм и мне не чужд. Но что ты предлагаешь? – Эдвард нетерпеливо дернул ногой.

— Предлагаю послушать одну историю. Из моей практики. Пришла однажды дама с жалобами на здоровье. Говорит: руки-ноги ломит, грудь стеснена, в животе томление. Выглядела она действительно убого – кожа бледная, взгляд неуверенный, пальцы нервно перебирают ридикюль. Я ее осмотрел, ничего не обнаружил. Значит, недомогание было не физического свойства. Поговорил. Оказалось, дама – вдова полковника, после его смерти еще года не прошло, а она уже чуть ли не вслед за ним собралась. Знаешь, что я ей посоветовал, чтобы ожить? Найти любовника. Лучше гренадера. Она говорит – у меня еще траур. Я ей – а вы его не снимайте, когда будете заниматься любовью. Ха-ха-ха! Хорошо сказал, а?

— Ты мне тоже советуешь найти гренадера?

— Нет, его жену. Секс – проверенное средство от хандры и других болезней настроения. Я потом ту вдову на балу встретил. Она плясала без устали с каким-то офицером. Раскраснелась, груди увеличились в два раза с тех пор, как я их видел — они чуть не выпрыгивали из декольте. Она даже со мной пыталась флиртовать.

— Спасибо за совет, но я еще не в таком отчаянии, как твоя вдова.

Эдвард подошел к столику с раритетами. Под стеклом лежали молитвенник короля Якова, первое печатное издание Шекспира. Считается, что они бесценны. Но только для тех, кто знает их уникальность. В чем она? В неповторимости. В том, что они связаны с великими людьми прошлого. Почему мы ценим прошлое больше настоящего? Эдвард без сожаления отдал бы все эти раритеты за одну улыбку Джоан. Он поправил столик и отошел. Все относительно. И бесценность тоже.

— А ты шутник, Эдди, — сказал Дермот. — Здорово придумал — с твоим великолепным французским брать уроки у гувернантки. Как думаешь, быстро она тебя раскусит?

— Надеюсь, что нет. Буду изображать полного невежду в этом вопросе.

— Смотри, не перестарайся. – Дермот продолжал посмеиваться. Ему стало жарко. Он снял пиджак и собрался положить его на кресло, в котором недавно сидела Джоан. Передумал, бросил на диван. – По-моему, мы хорошо ее напугали. Ничего, пусть привыкает подчиняться. С этой эмансипацией одни хлопоты. Она хороша для богатых дам, но не для нищих гувернанток. Пусть забудет это слово, свобода и женщина – понятия несовместимые. Вернее – противоположные. Как врач говорю: у них мозги по-другому устроены, чем у нас…

— Что-то мне подсказывает, что мозги у Джоан устроены так, как надо. И что родилась она не в бедной семье. Нищета приучает человека к покорности, а у Джоан в характере заложено сопротивление. Но ты прав. Женщинам нельзя предоставлять слишком много свободы. Они понимают ее как вседозволенность и сразу бросаются в разврат. Потому свободу Джоан я ограничу территорией усадьбы и каждый раз буду напоминать — кто хозяин положения. Когда-нибудь она поймет и смирится.

— Правильно, — одобрил Дермот. – Главное – не спеши. Возьми на вооружение тактику умнейших людей прошлого — римлян. — Он опять похлопал бюст по голове. – Они завоевали Англию за один день, а Уэлс завоевывали не одно десятилетие. Потому что тамошние князья отчаянно сопротивлялись. Но, в конце концов, сдались. Римляне победили их не численностью, но хитростью – они женились на их дочерях, дарили подарки, льстили, обманывали и прочее. В военном деле важно не число, а умение. Это не моя цитата, но как бывший офицер подтверждаю ее верность.

— Подскажи что-нибудь. Не по-военному грубое, а поизящнее.

— Подскажу. Именно в том ключе, который тебе требуется. Обращайся с девушкой осторожно, будто она соткана из паутинок. Окружи вниманием. Женщины быстро привыкают к хорошему. Джоан почувствует твою ненавязчивую заботу, проникнется доверием и перестанет противоречить. Очень возможно, влюбится. Во всяком случае, я бы на ее месте так и поступил. Ты молод, не женат, выглядишь как принц из романа. Девушки с малых лет мечтают о таких. Воспользуйся. Улови момент, когда она размякнет, и сделай предложение, от которого она не сможет отказаться. – Дермот сделал паузу, хитро взглянул на друга. – Я не имею ввиду женитьбу.

— А что? Мою постель?

В голосе Эдварда звучала ирония, в истоках которой Дермот не разобрался.

— Не понимаю. Чего же ты от нее хочешь?

— Да я сам не понимаю… Послушай-ка и ты одну историю. Я знал человека, богатого и уважаемого в обществе. Он был похотлив не в меру и в своих владениях вел себя, как турецкий султан в гареме. Ни одной молодой женщины не пропускал, овладевал и бросал. Одна девушка ему так понравилась, что он взял ее в дом. Когда она забеременела, он отправил ее в дальнюю деревню. Когда она родила, отправил ее с ребенком в работный дом. Там ей пришили желтую полосу, как женщине непристойного поведения, и отправили выгребать ямы. С ребенком ее разлучили, он вскоре умер.

— Да, я знаю. Работные дома – это кошмар. Но к чему ты рассказал?

— Ты думаешь — я хочу сделать Джоан любовницей, потом бросить на произвол судьбы. А если она забеременеет? Куда пойдет? Я не хочу, чтобы ей когда-нибудь нашили желтую метку и отправили чистить выгребные ямы. И не хочу, чтобы мой ребенок умер в нищете и одиночестве. Дети – это ангелы на земле, я понял это, когда заимел племянниц. Они потрясающие. Они любят меня ни за что. Ты встречал человека, который полюбил бы тебя ни за что? Просто потому, что ты существуешь?

— Нет, конечно. Но детская — это другая любовь.

— Это самая настоящая любовь – высокая, бескорыстная. Святая. Раньше я не задумывался. Теперь знаю. Хочу в будущем иметь детей, своих, законных. С ними никогда не будешь одинок. Они не бросят до самой смерти. Они все простят. Согреют в болезни своим теплом. Развеселят, заставять погрустить. Ради них мы живем. Ты старше меня, никогда не подумывал…

— Нет! Не желал их иметь и не пожелаю. Хватает племянников, которые когда приезжают, переворачивают дом вверх дном. А если тебе так дорога судьба гувернантки, женись на ней. Чего я не советую.

— Я и не хочу.

— Слушай, ты меня запутал. И думаю, сам запутался. Давай-ка переменим тему. Но сначала выпьем. Понимаю, рановато для алкоголя, мы еще не ужинали, но я что-то разволновался от всего происходящего. А больше от того, что мало чего в нем понимаю.

— Я и сам понимаю не больше твоего. Ну, потом разберемся. Чего хочешь выпить?

— Чего-нибудь легкого. Игристое есть?

— Конечно. Настоящее. Из Шампани.

— Товары из Франции запрещены. Как тебе удалось заполучить?

— Контрабанда. Они привозят товары не на судах через Дувр, а на лодках через Корнуолл.

Эдвард позвонил в колокольчик, велел дворецкому принести вина. Когда бутылки прибыли, он открыл одну с громким выстрелом.

— Когда-то во французских монастырях так взрывались бочки с игристым вином, — сказал Эдвард, разливая вино по рюмкам. — До тех пор, пока один умный монах не придумал хранить его в особо крепких бутылках. Они, кстати, назывались «английскими». Потому что стекло, из которого производились, изобрел британский адмирал. Запамятовал его имя.

— Имя адмирала – Мэнсел, а монаха – Дом Периньон. Так вот переплетаются судьбы двух стран в областях, где совсем не ожидаешь. Я обожаю творение месье Периньона. Шампанское надо пить большими глотками…

— Кто-то мне недавно говорил – сразу до дна.

— Говорил незнающий человек. Я специально изучал вопрос.

— За что выпьем?

— За твой успех! Вернее – за наш успех. Потому что, во всем, что бы ты ни предпринял, буду тебе помогать. Чем дело кончится, узнаем потом. Мне нравится сам процесс укрощения строптивой гувернантки.

Выпили – Дермот полбокала, Эдвард одну треть. Дермот прикрыл глаза, чтобы прочувствовать путешествие вина по организму. Эдвард поднес рюмку к глазам, посмотрел на бегавшие внутри шарики газа.

— Все думаю: не слишком ли мы жестко разговаривали с Джоан? Она ведь не вполне еще взрослая. Девушки в ее возрасте ранимые. Вдруг обидится, возненавидит меня. Это нежелательно…

В открытое окно влетел громкий девичий смех. Дермот открыл глаза и посмотрел с недоумением — кто посмел столь грубо вторгнуться в его сладкие грезы? Эдвард оторвал взгляд от рюмки. Оба поспешили к окну.

Глазам предстала следующая картина. Джоан, Кэти и Молли играли в кольца – кидали друг другу и пытались палочками поймать. Одновременно перебегали с места на место, потому что останавливаться правилами запрещено. Игра требовала ловкости и координации движений, которыми все трое не особенно отличались: кольца падали, девочки падали – веселье носилось по поляне.

С вытянутой вперед рукой Молли побежала за кольцом, запуталась в платье и растянулась, смешно взмахнув ногами. Кэти захохотала. Джоан бросилась на помощь, сама запуталась, упала на колени. Молли встала и засмеялась на неловкую воспитательницу. Кэти глядела на них и захлебывалась от хохота. Еле стоя на ногах, она стала передразнивать сестру и тоже упала. Тут не выдержала Джоан. Ее звонкий смех разнесся далеко за пределы лужайки и без спроса проник в дом.

— К тебе цирк приехал, — сказал Дермот.

— С лучшими артистками, которых я когда-либо видел.

— Не верю глазам своим. Девушка, которая только что узнала, что попала к тебе в пожизненное рабство, умирает от хохота, будто ничего не произошло.

— Потрясающее легкомыслие! – с непритворным возмущением сказал Эдвард. – Не ожидал, что Джоан – столь поверхностная особа.

— А ты переживал, не слишком ли мы на нее надавили! –Дермот не выдержал и хохотнул. Затем сделал преувеличенно серьезное лицо. – Друг Эдди, прими мои искренние сочувствия.

— В честь чего?

— Легкая победа над ней тебя не ожидает.

— Сам знаю, – рявкнул Эдвард. Зрелище веселящейся Джоан испортило ему настроение, но отвернуться не было сил. – Знаю, что расслабляться рано. Она слишком хитра. И ты прав, хорошая актриса. Как-то подозрительно беззаботно она хохочет… Что она задумала? На всякий случай прикажу Бенджамину первое время за ней присматривать.

Мужчины не сводили глаз с гувернантки, которая, ни о чем не подозревая, носилась наперегонки с воспитанницами. Лицо Дермота вдруг приобрело не свойственное ему строгое выражение, которые бывает у судей, приниявших решение насчет чужой судьбы. Он допил шампанское и, не глядя на друга, сказал:

— Вот что, Эдди. Обещал тебе помогать и сдержу слово. Но если ты не женишься на Джоан, это сделаю я.

Эдвард едва не поперхнулся вином, которое потягявал из рюмки, поглядывая поверх нее в окно. Он отвлекся от зрелища на улице и посмотрел на друга с удивлением, как если бы увидел, что у мраморного бюста на голове выросли волосы.

— Я думал, у тебя другие пристрастия.

— У меня широкий диапазон. Не все так категорично и нет жестких правил. Я натура артистичная. Ищущая. Пробующая. Ценю прекрасное, наслаждаюсь им. Эта девушка – на редкость удачное произведение природы. Только взгляни: какая грация, изящество.  Какие совершенные формы. Невозможно не залюбоваться. И потом. Мне вдруг пришло в голову. В сексе главное – научить партнера делать то, что тебе приятно. У женщин гораздо больше возможностей доставлять нам удовольствие…

— Мне не хотелось бы видеть в тебе конкурента, — перебил Эдвард.

— Успокойся, я пошутил, — сказал Дермот без тени улыбки.

 

5.

 

Неприлично громкий смех на улице гулко отозвался под высоким потолком холла и заставил дворецкого Бенджамина очнуться от легкой дремы. Он сидел на кресле у стены, за которой находилась библиотека, а в ней хозяин и его гость. Как верный пес, дворецкий всегда сидел или стоял поблизости, чтобы без промедления явиться на вызов. Он подошел к окну рядом с входной дверью, глянул и удивленно поднял брови. Губы его раздвинулись в похотливой улыбке.

Бен Винфри, мужчина слегка за пятьдесят, не был изможден тяжелой работой или заботами о семье, которую не завел из сознательного выбора. Он имел крепкое еще тело и весьма среднюю внешность, за которой очень следил. Жидкие волосы он укладывал на прямой пробор, пышные усы, переходившие в бакенбарды, он холил и расчесывал десять раз на дню специальной щеточкой, которую носил в жилетном кармане.

В свое время он слыл покорителем сердец молодых служанок, не упускал также случая пофлиртовать и с замужними дамами. Женщины любили его за то, что умел говорить ласковые слова и «знал манеры». В любовных приключения Бен не заходил слишком далеко. Он дорожил местом и избегал скандалов: с любовницами расставался до того, как они предъявляли требование жениться, или до того, как узнавал муж. Раза два или три его бывшие подружки рожали детей, но ни одной не удалось доказать, что ребенок от Винфри. Потому что он был хитер и топтал лишь тех кур, которые не отличались разборчивостью и несли яйца от разных петухов.

Он слишком любил себя и не видел смысла в женитьбе. Когда испытывал любовное томление, под рукой непременно находилась сговорчивая наседка, для других вещей женское присутствие Винфри не требовалось. Последние годы он жил с экономкой Дафной, которая, едва оставшись вдовой, сошлась с ним на взаимовыгодных началах.

Отношения, основанные на обоюдном расчете, бывают самыми крепкими. Дворецкий помогал экономке там, где требовалась жесткая мужская рука — держать слуг и поставщиков в ежовых рукавицах. Она, в свою очередь, закрывала глаза на его слабости — допить из хозяйской бутылки или украсть по мелочам. Их интересы совпали и в интимной сфере: Бену больше не приходилось удовлетворять любовную нужду украдкой и второпях, а Дафна после смерти мужа продолжала ощущать себя женщиной и не обозлилась.

Только этим двоим Эдвард позволил жить с ним в одном доме, им же вменялось в обязанность следить, чтобы остальные слуги вечером вовремя покидали Милтонхолл. Раньше, когда хозяев было много, и приезжали гости, требовалось много слуг, они ночевали на чердачном этаже. Теперь необходимость в большом штате отпала, слуги стали приходящими, а этаж отдали под старую мебель и другие ненужные вещи. Дафна и Бен имели собственные комнаты в левом крыле позади кухонного отделения, спали же они вместе. Об их отношениях знали все обитатели замка, включая Эдварда, но никто не говорил вслух.

Главной обязанностью Бена было прислуживать графу —  встречать-провожать, выполнять просьбы и поручения, отвечать на вопросы, то есть постоянно быть под рукой. Сейчас хозяин и дворецкий находились через стену и занимались одним и тем же – наблюдали за гувернанткой.

Долгое лицезрение привлекательной молодой особы грозило вывести Бенджамина из рабочего состояния, но он забыл про долг. Он был похотлив, как стареющий кобель, который не пропускает ни одной миловидной собачки, желая доказать свою мужскую дееспособность. Он не мог и не желал отрывать жадного взгляда от девушки — слишком соблазнительное зрелище. Он поддался ему и погрузился в мечты, которые не отличались скромностью или романтизмом.

Мечты – дело личное, и каждый вправе сам выбирать их сюжет. Бен представил, как подкарауливает гувернантку в одном из коридоров и заключает в объятия. Она и не подумает сопротивляться – он мужчина хоть куда, ему еще ни разу ни одна дама не отказала, ни молодая, ни постарше. Она обнимет его за шею, подставит губы для  поцелуя. Он, целуя, найдет рукой ее грудь и не выпустит до тех пор, пока не достигнет пика. Ах, что за приятное ощущение!

У молодых девушек груди упругие и податливые, как спелые дыни. Не то, что у Даф… Тьфу, вспомнилась не к месту. Ну, не отвлекаться. Он продолжил грезить наяву. Поцелуи становятся жарче, от страсти их зубы стучат друг о друга. Он прижимает ее к себе, давая понять, что желает насладиться сполна. Она закрывает глаза, давая понять, что согласна… Почему нет? Современные девушки презрели старые, добрые традиции, поступают, как хотят. Эта дурашка слаба и не вывернется из лап Бена – великого соблазнителя служанок и гувернанток. Он прикрыл глаза и, поглаживая рукой в паху, блаженно застонал…

— Что там за шум? – спросила с лестничной площадки Дафна и самым беспардонным образом вернула его к действительности.

Бен вздрогнул, убрал руку, облокотился на оконную раму. В коленях слабость, на лице пот. Похотливые грезы не уходят в одно мгновение, он еще находился в их власти и не сразу нашелся ответить Дафне. Она подошла, встала сзади, не заметив его красного лица и капель на лбу. Из-за его плеча она взглянула в окно.

— А,  племянницы хозяина с гувернанткой. Не знаю, что ты об этом думаешь, но я бы не доверила детей столь юной и, по всей видимости, легкомысленной особе. Что она понимает в воспитании? Сама еще ребенок. Похожа не на воспитательницу, а на их старшую сестру. – Дафна любила поворчать. В данный момент Бену это на руку. — Резвится наравне с детьми. Кто ее только на работу принял? За какие заслуги? Наверное, за симпатичную мордашку. Небось, уже положила глаз на нашего хозяина. Интересно, они уже переспали? С гувернантками господа не церемонятся. Посмотрю, как быстро он в ней разочаруется и прогонит.

— Не гуди, Дафна, это их дело. Пусть развлекаются себе на здоровье. Главное, чтобы нам с тобой хорошо жилось. А? —  Еще не остывший Бен повернулся к любовнице, рывком притянул к себе. Поглаживая ее по спине и ягодицам, зашептал, дыша горячим воздухом в ухо: — Ты сегодня свежо выглядишь, дорогая. Хорошо поспала? Вкусно покушала? Пойдем ко мне, нужно срочно поговорить. Наедине…

— С ума сошел! – прикрикнула Дафна и уперлась руками в его грудь. Она понимающе улыбнулась и тут же нахмурилась. – Хозяин через стену находится.  В любой момент может тебя позвать. У нас ночью будет время. Тогда и поговорим.

— Ты меня завела, даже жарко стало, — соврал Бен. Он отпустил даму, достал платок, вытер лоб и руки. Поправляя одежду, он остро глянул на Дафну – не заметила ли чего. Вроде, нет. Он перешел на официальный тон. – Вы правы, миссис Клинтон. Потом поговорим. Сейчас можете идти заниматься своими обязанностями.

— Конечно, мистер Винфри.

Экономка провела рукой по плоской груди, расправляя складки, сделала строгое лицо и отправилась на заднюю сторону дома, куда только что подъехала телега мясника. Бен проводил ее взглядом. Дафна права: когда хозяин дома, следует держать себя в руках. Он вздохнул и отошел от окна.

Чем бы заняться? Оглядел стены. Провел пальцем по канделябру – нет ли пыли, иначе задаст жару горничной Ли. Канделябр оказался чистым. Подошел к напольным часам. Здесь есть на что посмотреть. Не часы, а целый античный комплекс. Вверху большой циферблат, ниже барометр, еще ниже ниша, в которой скульптура — атлант держит на плечах земной шар. По бокам шкафчики с дверцами, на них вырезаны колонны, между ними фигурки богинь, едва прикрытые туниками. Бен погладил одну, будто ожидал, что под деревянной туникой окажется живое тело…

С улицы донесся взрыв смеха. Нет! Не смотреть. И не слушать. Они сегодня сговорились против него – за окном веселая гувернантка, здесь полуголая богиня…

Сплошной соблазн. Бен проглотил вязкую слюну, откашлялся, прочищая горло. Вышел из холла в коридор, сел напротив двери в библиотеку, скрестил руки на груди. Глаза уперлись в портрет генерала, который смотрел строго, будто призывал его не забывать про долг. Да, нельзя забывать. Бен прикрыл глаза и представил добрый кусок пирога с потрохами, который получит сегодня на ужин.

 

6.

 

Смех и девичьи голоса отвлекли от работы садовника Эверта и его сына Тома. Они приводили в порядок цветник, разбитый не перед фасадом — по старинной английской традиции, а ближе к левому крылу. Оно заканчивалось оранжереей со стеклянной крышей и окнами вместо стен, там было царство и святилище Эверта, там он жил, а домой ходил ночевать.

Садовник рыхлил землю под розовым кустом, встав на колени, как перед святым идолом. Его любовь и забота не оставались без ответа, розы цвели семь месяцев в году и начинали уже в апреле, если выпадала ранняя весна. И не только розы. Здесь было раздолье всем – горделивым гладиолусам, по-королевски величавым лилиям, длинношеим люпинам, загадочным ирисам. Цветы попроще — астры, георгины и дельфиниумы выстраивались вдоль заборчиков, а петуньи, табак, ромашки, фиалки, пролески цвели повсюду, где находили местечко. Самые красивые цветы Эверт каждое утро срезал для внутренних покоев замка. Зимой Милтонхолл тоже не оставался без свежих букетов, они поступали из оранжереи.

Том день и ночь находился подле отца и перенял от него благоговейное отношение к растениям. Сейчас он обрезал засохшие ветки ножницами с короткими, острыми концами – осторожно, чтобы не задеть живую ткань.

Громкие звуки в окрестностях замка — редкость. Когда хозяин бывал в отъезде, проходившие мимо конюхи иногда позволяли себе крикнуть что-нибудь залихватское. Обычно же тишину нарушали обитавшие в лесу зверьки да птицы, обитавшие ближе к жилью: ласково ворковали голуби, суматошно трещали сороки, кукушка куковала издалека, весной пел соловей. Детских голосов Том не слышал здесь ни разу. Он повернул голову и замер. Ножницы раскрылись, чтобы срезать очередную ветку, и застыли в воздухе.

Эверт спросил, не отрываясь от рыхления:

— Кто там шумит, сынок?

— Какие-то нарядные девочки и молодая дама.

— А-а-а, — протянул садовник и продолжил работу, не выказывая дальнейшего любопытства.

Молодые дамы его давно не интересовали. Хотя Эверту Робертсону было всего тридцать один год, на личной жизни он поставил крест. Он был горбун. Не всегда. До десяти лет он ничем не отличался от ровесников. Как-то почувствовал боль в левой лопатке, отец посмотрел, пощупал и сказал «ничего особенного, просто шишка».

Эверт рос, шишка росла вместе с ним и постепенно превращалась в уродливый нарост. С каждым годом он тяжелел и придавливал Эверта к земле. К тридцати годам он согнулся пополам и смотрел в землю, будто все время что-то искал. Его перекосило на одну сторону, и чтобы не заваливаться, он ходил, опираясь на палку. Боль сопровождала каждое его движение, особенно же донимала в покое, потому Эверт редко сидел и мало спал.

Его далекий предок был, наверняка, не рыжий викинг и не белокурый кельт, а жгучий француз. Он подарил Эверту черные волосы и большие, карие глаза, которые, если бы не горб, заставили бы заволноваться любое девичье сердце. Последние годы в глазах появилось мученическое выражение и дикость. Из облика исчезло общее логическое впечатление – он выглядел не как человек с горбом, а как горб, ведущий за собой человека.

Когда знаешь, что тебя никто не любит, и никогда не полюбит, исчезает желание понравиться. Эверт запустил себя – бороду не брил, волосы не стриг, и они висели черными космами.  Чрезмерно длинные руки и короткие ноги делали его похожим на гоблина, вылезшего из подземной пещеры на Божий свет. Знакомые сторонились его, незнакомые шарахались.

Успеха у девушек Эверт не имел, но страстно не желал оставаться одиноким. В семнадцать лет, когда горб его еще не одолел и не согнул в три погибели, ему удалось уговорить девушку по имени Сьюзен Линн из деревни Милтонтриз пойти с ним под венец. Не по любви и не бесплатно.

День, когда Сьюзен родила ребенка, стал самым счастливым днем Эверта. Когда она через две недели сбежала, забрав из дома все ценное, он ее простил. Он этого ожидал. Он нашел в деревне кормилицу для сына и, когда тот научился ходить, стал брать его с собой. Том вырос в оранжерее Милтонхолла – в любви и заботе отца, с которыми тот выращивал самые нежные, экзотические фрукты.

Сьюзен так и не объявилась, Эверт объяснил сыну, что она умерла сразу после его рождения, что, по большому счету, соответствовало действительности. Он с малых лет приучал Тома к ремеслу, считая важным, чтобы тот научился себя обеспечивать. Горбуны долго не живут, а кроме отца Тому надеяться не на кого.

— Станешь хорошим садовником, всегда сможешь заработать на жизнь, — говорил Эверт, показывая, как следует обрезать усы у клубники и как на вид определять спелость мандаринов.

На лицо Том был копией отца – четкие черты лица, карие глаза в окружении черных, загнутых ресниц, вдобавок стройное, по-детски еще изящное тело, обещавшее превратиться в сильное мужское. Эверт смотрел на него и гордился: урод произвел на свет ангела.

С того дня, как сыну исполнилось десять лет, он с пристальным вниманием осматривал его спину. Что бы он делал, если бы заметил шишку? Незамедлительно отвел бы сына к доктору. Эверт был уверен — если бы его отец вовремя сделал это, горб вылечили бы или, по крайней мере, остановили. Он собирал потихоньку деньги на тот случай. Тому уже исполнилось двенадцать, а ни шишек, ни болей в спине он не ощущал. Отец надеялся, что обошлось, а деньги теперь собирал на свадьбу.

Внешне они различались, подобно юному, гибкому тополю и старому, коржавому дубу, характерами же были схожи. Отец был единственным человеком, с которым Том общался и понимал порой без слов. Он рос молчаливым, застенчивым, сторонился сверстников. Эверт боялся, что из сына получится такой же нелюдим, как он. А каким должен получиться человек, выросший без материнской ласки, вынужденный трудиться с малых лет, помогая больному отцу?

Не весельчаком и не балагуром. Эверт понял и смирился.

— Папа, можно я пойду с ними поиграю? – спросил Том.

Вопрос застал отца врасплох – в хорошем смысле. Он думал, что сын стеснялся людей, а уж к женскому полу вообще не решится подойти. Ну… Если хочет, пусть идет, в его желании нет ничего предосудительного. Если его не примут в игру, вернется к работе, только и всего.

— Конечно, сынок. Здесь немного осталось. Я и без тебя справлюсь.

Том положил ножницы и побежал. По дороге он нашел короткую палочку и встал неподалеку от игравших. Он смотрел и удивлялся. Он прежде не видел таких нарядных девочек: одна в желтом платье, другая в голубом, они походили на цветки примулы, которые ветер носил по поляне. Он бы не решился до них дотронуться — они слишком нежны и чисты, а у него руки в земле…

Джоан заметила мальчика, крикнула:

— Лови! – и бросила кольцо.

Том ловко поймал и бросил его Молли, та – Кэти, она обратно Тому. Игра продолжилась с удвоенным весельем. Сестры обрадовались появлению нового участника, тем более мальчика старше их. Они забрасывали его кольцами, и Тому пришлось проявлять чудеса ловкости, чтобы не ронять их и не падать самому.

Дети мудры от природы. Им не важны одежды и манеры — это условности, которые придумали взрослые, чтобы разделять людей на «своих» и «чужих». У детей все «свои», если умеют играть и смеяться.

Том умел. Ему понравилась подвижная игра. Понравились девочки и их воспитательница – она не стояла с чопорным видом в стороне, она бегала вместе. Он увлекся и забыл о робости. Он бегал и хохотал, а его отец сидел на коленях под кустом розы и плакал – он никогда не слышал, чтобы сын смеялся.

«Чьи это дети, надолго ли они сюда прибыли? – спрашивал он себя, неловко вытирая черной рукой слезы. – И кто та молодая девушка с ними? Старшая сестра, родственница? Нет. Одета слишком просто. Наверное, гувернантка».

 

7.

 

Кэти и Молли устали. Смех, беготня, новый мальчик – слишком много счастья свалилось сразу, требовалось отдохнуть, чтобы осознать, обсудить. Еще отдышаться, поправить платьице и волосы: маленькие девочки должны выглядеть аккуратно, как большие леди. Джоан предложила прогуляться.

— Пойдешь с нами? – спросила она у Тома.

Тот кивнул. У Кэти и Молли загорелись глаза. Тут же посыпались вопросы.

— Как тебя зовут? А ты кто? Понравилось играть в кольца?

От вопросов Том не растерялся.

В смущение приводят люди, которые смотрят строго, будто собираются подвергнуть сомнению все, что скажешь. Они считают себя лучше других и смотрят свысока, будто никогда не сделали ни одной ошибки.

Девочки смотрели на Тома с добрым любопытством, их воспитательница с улыбкой. Они ничем не показали, что стояли выше его.

В сущности, разделение на богатых и бедных — самая большая дурь, которую придумало и в которую поверило человечество. На самом деле все люди равны — те, что живут в каморках, и те, что живут во дворцах, потому что ходят по одной земле и дышат одним воздухом. Людей надо разделять на порядочных и подлецов, судить не по словам, а по делам.

Мальчик не чувствовал робости и рассказал про себя.

— Я Том, сын садовника Эверта, мы работаем в оранжерее и в саду — сказал он с гордостью человека, который честно трудится и хорошо знает свое дело. — Сейчас отец окучивает кусты. Вон там. – Он показал рукой на розарий.

Девочки посмотрели — встали на цыпочки, вытянули шеи.

— Кусты вижу, садовника нет, – сказала Молли. — Почему его не видно?

— Потому что он нагнулся над землей.

— Где тут оранжерея? Что вы там выращиваете? –полюбопытствовала в свою очередь Кэти.

— Что означает «оранжерея»? – спросила Молли, отчетливо проговорив каждое слово. Прежде, чем дальше расспрашивать, следует прежде всего выяснить значение неизвестного слова.

— Это сад, который не на улице, а внутри, — начал разъяснять Том, и ему было приятно, что он знает больше, чем они. – Растениям требуется много солнца, потому там стеклянный потолок и стены. Еще требуется много тепла. И воды. Мой отец знает характер каждого фрукта и овоща и получает урожай круглый год. Также с тропических растений. Они в открытом грунте не плодоносят, а в оранжерее — да. Например, лимоны. Вы наверняка их видели, а знаетел ли — как они растут?

— На земле! — крикнула Молли, не подумав, а лишь бы первой подать голос.

— Под землей! — крикнула Кэти, тоже не подумав, а лишь бы не опоздать.

— На дереве, — мудрым тоном сказал Том. — Отец их много насажал. Такие маленькие деревца с вас ростом. Они дают в год по десять-двенадцать плодов размером с мой кулак. Хозяин любит пить чай со свежим лимоном. Мы выращиваем их в большом количестве.

— А еще что выращиваете?

— Есть мандариновое дерево, персик. Несколько кустов мускатного винограда. Садовая земляника дает урожай два раза в год. Крупная! В рот не помещается. Мой отец ухаживает за ней, «как за девушкой». Это он так говорит.

— Теплолюбивым растениям требуются умелый уход и много любви, иначе они погибнут, — поддержала разговор Джоан. И подумала – детям требуется то же самое.

Самые важные истины всегда просты. Их понимают не умом, но сердцем. У кого сердце на замке, тот не замечает красок и мелодий мира.

Ей нравился Том, его простой вид и простой разговор. Ей нравилось гулять по зеленой траве, играть с девочками, слушать суматошное чириканье птиц. Здесь никто ничего от нее не требовал и не подстраивал ловушек. Здесь красиво, свободно и все понятно. А там, она косо глянула на Милтонхолл, мрачно, душно и западня. Если нельзя вернуться в Даунхилл, пусть позволят ей жить на поляне. Или в оранжерее – там тот же дом, но другой мир. С растенями проще, чем с людьми, с сыном садовника разговаривать приятнее, чем с графом…

— Мой отец знает свое дело, — сказал Том. – Хозяин его ценит.

— Ты тоже хочешь стать садовником, когда вырастешь?

— Да. Я давно помогаю отцу и заменю, когда он не сможет работать.

Они вчетвером разговаривали и прохаживались, Джоан увлеклась и не глядела по сторонам.

Зато на нее глядели другие. И не только из окон.

По дорожке к дому шагал конюх Стивен Дэвис — молодой человек лет двадцати пяти. Он был высокий, худой и сильный, как бывают сильны люди, у которых не жилы, а канаты. Его длинное, узкое лицо походило на лошадиную морду, его длинные, прямые волосы развевевались на ветру, как грива, усиливая сходство с конем. По пути он сорвал длинный, сочный стебель аниса и жевал его с аппетитом молодого, здорового жеребца. Он слышал смех и голоса, но людей заслоняли от него кусты, когда же они кончились, он замедлил шаг и пригляделся.

«Что за ангел спустился на грешную землю Милтонхолла?» – подумал конюх, увидев Джоан.

Чтобы получше ее рассмотреть, он поднес руку козырьком ко лбу, закрываясь от яркого солнца. Несмотря на то, что Стив был помолвлен с девушкой Мери Грей из Милтонтриз и собирался на ней жениться, он не упускал случая поглазеть и на других. Если Мери Грей это не нравится, он не виноват. Если она будет ему перечить или ревновать, он разорвет помолвку. Стив один никогда не останется – первый жених в деревне.

«Кто она? Мать тех двух девочек? Нет, слишком молода. И что делает в их компании Том? Пожалуй, надо разузнать у прислуги».

Стив отправился дальше, не отрывая взгляда от поляны. Постучал кольцом в дверь и сказал вышедшему Бену:

— Хозяин заказывал лошадей для прогулки. Доложи, что они готовы и стоят под седлом.

— Хорошо. Можешь возвращаться, — сухо сказал дворецкий. С другим бы он поболтал, но Стив был дерзкий и самовольный конюх. Бен его недолюбливал. Он собрался захлопнуть дверь перед его носом, но тот оказался шустрее и подставил ногу.

— Эй, Бен, ты все знаешь, скажи, что за красавица гуляет там с детьми? Я ее раньше здесь не видел. Она замужем? По одежке не скажешь, что из господ. А по лицу не скажешь, что из простых. Как ее зовут?

— Подбери слюни, Стив. Эта девушка не про твою честь. Мисс Джоан – гувернантка племянниц хозяина. Но смотри не вздумай распускать руки, иначе нарвешься на неприятности. Граф приказал обращаться с ней, как с членом семьи. Девушка находится под его личной протекцией.

— За что такая честь гувернантке?

— Не твое дело. Убери ногу. Пойду докладывать.

Стив убрал, постоял недолго на пороге и отправился восвояси, но все еще пялился на девушку. Он бы к ней подошел и поговорил, но раз хозяин сказал «нельзя», значит нельзя.

Стив никого не боялся, кроме графа. Однажды он получил от него кулаком в ухо за то, что не почистил вовремя стойло его любимого араба Миража, вдобавок стал пререкаться. Стив летел из одного угла конюшни в другой и думал об одном — чтобы случайно не напороться на вилы. Он шмякнулся оземь звучно, будто коровья лепешка, а в голове потом целый день гудело, будто там поселилась стая злых шмелей. Он бы постоял еще в кустах, понаблюдал бы тайно за гувернанткой, но долг звал в конюшню, и Стив прибавил шаг.

Пора была Джоан с девочками возвращаться в дом, чтобы не опоздать к пятичасовому чаю.

Возвращаться не хотелось ни ей, ни воспитанницам. Том тоже не желал уходить. Странно – они только что познакомились, а ощущение, что давно дружили и встретились после недолгой разлуки. Кэти и Молли глазели на него, как на пришельца из другого мира. Он и был таковым. Они привыкли общаться друг с другом и со взрослыми, а здесь — мальчик! Так и разбирало его потрогать, они украдкой касались то его руки, то рубашки. И обе мечтали: вот бы время остановилось на часок, или хотя бы на полчасика, чтобы еще один вопросик задать и ответик получить…

— У тебя есть собака? – спросила Кэти, которая не могла жить без любопытства.

— Нет. Но я очень хотел бы иметь. Папа знает. Но не разрешает заводить. Мы уходим из дома на целый день, кто ее кормить будет? С собой брать нельзя. Я очень хотел бы иметь большого и доброго пса. Назвал бы Каспер.

— А у нас Хорни — ужасно глупый! — начала Молли. – Никаких команд не понимает. Мы его хотели трюкам научить. Ну, лапу подавать или вроде того. Он нас не слушает. И садовника, мистера Реда, тоже. Сидеть-лежать не выполняет. Мама говорит, что Хорни, возможно, английского языка не понимает.

— На каком же языке с ним разговаривать? – спросил Том.

— На его собственном, собачьем, — заявила Молли со всей серьезностью.

Джоан улыбнулась. Кэти немедленно вступила с сестрой в дискуссию.

— И как ты собираешься с ним на его языке общаться? Гав-гав, гав-гав?

Молли замолчала, задумалась. Том сказал:

— Он у вас, наверное, старый.

— Да, он старше нас, — подтвердила Кэти.

— Тогда понятно. Возможно, он глухой. Собак нужно со щенячьего возраста дрессировать. В молодости они легко обучаются сложным вещам — голос подавать, за палкой бегать и тому подобное. Если у меня будет собака, первым делом научу ее через палочку прыгать…

Джоан шла немного позади детей и сперва прислушивалась к их болтовне. Постепенно собственные мысли увлекли ее, и они не были печальными или тревожными. На небе прояснилось, и у нее в душе прояснилось. Как все логично устроено: человек  зависит от окружения – от людей, природы и особенно от погоды. Солнце затмевает неудачи, дождь накрывает счастливые моменты мутной пеленой.

Разговор с хозяином расстроил Джоан, и правильно она сделала, что вышла погулять — не одна, а с Кэти и Молли. Правильно, что они занялись активной игрой, неспешная прогулка или чтение не помогли бы ей отвлечься. Очень удачно появлся Том, новое знакомство – всегда маленькое открытие.

Если все делать правильно, то наступит равновесие — в душе покой, в голове здравомыслие. То, что недавно ее расстроило, заслонилось завесой из хороших событий и стало неважным.

«Я сама себя напугала, а зачем? Хозяин не имел намерений покушаться на мои права или что-то другое. Объяснил новые правила поведения — они понятны и просты. Не хочет, чтобы мы возвращались в Даунхилл? Да, опасно — воры пришли один раз, придут еще. Контракт оказался долгосрочным? Сама виновата, что не прочитала первый раз как следует. Хозяин хочет заниматься французским языком? Хорошо. Но не на диване среди подушек, а за столом,  с книгами. Это будет мое жесткое условие…».

— Ой, кто это? – услышала Джоан испуганный голос Молли.

Девочка остановилась, Джоан едва не налетела на нее. Подняла голову и вздрогнула. Со стороны цветника к ним, опираясь на палку, приближалось странное существо — человек-монстр: тело согнутое, на левой лопатке горб, лицо снизу покрывала дико растущая борода, сверху черные лохмы. В глазах то ли страдание, то ли свирепость.

Кэти ойкнула  и спряталась за гувернантку, Молли сделала то же самое. Но любопытство пересилило, они высунули мордочки с двух сторон.

— Это мой отец, Эверт, — сказал Том и выступил ему навстречу.

— Твой отец – гоблин? – спросила тихонько Кэти. – Мы недавно про них книжку читали и картинки рассматривали. Они все горбатые, потому что живут в пещерах, и черные, потому что пещеры в земле.

— Мой отец — садовник. Я же только что говорил.

— Я не знала, что гоблины работают садовниками.

— Он не гоблин, а человек. Раньше он был как все. Потом горб вырос, и никто не знает — от чего. Он давит и мешает ходить. Отец выглядит не так, как все, но вы не бойтесь. Папа очень добрый. Его в Милтонхолле все уважают. И в деревне тоже.

Обычно инвалиды смотрят на других людей жалостливо, будто извиняются за свое увечье, будто получили его в наказание за какой-то грех. Здоровые смотрят на них с сочувствием или презрением.

Эверт ни сочувствия, ни презрения не вызывал. Ощущалась в нем внутренняя уверенность: ступал твердо, палку с силой втыкал в землю, смотрел снизу вверх — не жалостливо, но достойно.

Джоан встала рядом с Томом. Если бы она испугалась и убежала, Кэти и Молли убежали бы вместе с ней. Сейчас же они осмелели и протиснулись между гувернанткой и новым знакомым. Они с любопытством смотрели на Эверта, как на ожившего героя кельтских легенд.

Он подошел ближе, и Джоан заметила в его руке розу, красивей которой в жизни не видела: темно-бордовая, будто расцветшая капля крови, она осторожно открывала себя свету. Ее только что срезали — на мягких, бархатных лепестках лежали капельки воды, похожие на бриллианты.

Эверт молча протянул Джоан цветок.

В той розе жила его душа, а когда тебе дарят душу, нельзя отказываться.

Джоан приняла. Но не совсем поняла.

— За что?

— За Тома, — ответил Эверт и больше не сказал ни слова. Повернулся и зашагал прочь.

 

8.

 

Дермот сидел на подоконнике и наблюдал сцену с розой, притихнув, как театральный зритель в захватывающей сцене объяснения между героями. Жаль, она быстро закончилась. Дермот засмеялся.

— Ха-ха-ха! Эдди, поздравляю, у тебя появился еще один конкурент. Вот у кого надо брать уроки галантности. Уродлив, как дракон Фафнир, и так же хитер. Посмотри, какой изящный подарок он преподнес гувернантке.

— Ты о чем? – Эдвард закончил разговаривать с дворецким и  подошел к окну. – Это не Фафнир, а садовник Эверт. Ты прав, он хитрец! Выбрал самый красивый цветок. Знает, чем завоевать сердце девушки. Если бы не его горб…

— Если бы не горб, он бы увел Джоан у тебя из-под носа! Но не расслабляйся. У него есть шансы.

— Сомневаюсь, что она польстится на чудовище.

— Дорогой друг, нельзя недооценивать юных девушек. Они до неприличия романтичны. Они начитались рыцарских романов и волшебных сказок. Они не боятся чудовищ. Они им сочувствуют, если те галантны и преклоняются перед их красотой. Девушка думает, что поцелует его, и уродец превратится в прекрасного принца.

— Лучше бы она поцеловала меня…

— Наберись терпения, мой друг. Вообще весело тут у вас. – Дермот вытер увлажнившиеся от смеха глаза. – Чувствую, скучать тебе не придется. С приездом молодой гувернантки, особи мужского пола Милтонхолла оживились, как лягушки после зимней спячки. В усадьбе наблюдается дефицит женского пола?

— Наоборот. Здесь полно женщин. В деревне, что у озера. И в усадьбе — на скотном дворе, в доме, на кухне. Лишь на конюшне их нет, там чисто мужская обитель.

— Далеко она?

— В минуте ходьбы.

— В минуте ходьбы обитель молодых, крепких парней? И сюда ты решился привезти юную красавицу? – Дермот посмотрел на друга с двойным вопросом.

— Я предупредил, чтобы близко к ней не смели подходить.

— Следовало бы приставить к ней вооруженную охрану. Или того же горбуна – он страшен, как все черти преисподней. Нет, лучше бы ты  увез ее подальше отсюда, на таинственный остров Авалон под присмотр феи Морганы.

— Если бы остров существовал на самом деле…

— Он существует. Главное — верить. – Дермот слез с подоконника, гуляющим шагом прошелся по библиотеке. Остановился напротив портрета офицера, минуту рассматривал и сказал мечтательным голосом — скорее ему, чем другу: — Я, например, верю. И в короля Артура и в туманный Авалон – пристанище фей, героев и влюбленных…

— Э-э, позволь спустить тебя на грешную землю.

— Что такое? – вопросил Дермот и повернулся.

— Бенджамин сказал, что лошади готовы. Можем отправляться на прогулку. Если есть желание. Или хочешь еще повитать в облаках?

— Нет, раз лошади готовы, не стоит заставлять их ждать. С удовольствием прокачусь верхом. А в облаках повитаем вечером, когда выпьем. Подожди, схожу переоденусь.

— Я тоже. Встречаемся внизу.

Мужчины разошлись и вскоре снова сошлись в холле. Оба были экипированы для верховой езды: камзолы — спереди короткие, сзади с длинными фалдами, светлые брюки заправлены в высокие сапоги, на головах цилиндры, на руках перчатки. Вышли за дверь и попали в душистое облако, которое издавали росшие вокруг цветы. Так бывает, когда после обильного дождя сразу выходит солнце и начинает припекать. Влага испаряется вместе с  ароматами, и они надолго повисают в воздухе.

Вдалеке все еще бродили воспитанницы с гувернанткой – они казались маленькими и существовали, как бы, на втором плане сцены.

— Не хочешь взять их с собой? – спросил Дермот. – Вместе нам было бы веселей.

— Не сегодня. У Джоан нет амазонки. В невзрачном платье нельзя садиться на лошадь королевских кровей. Я заказал для нее костюм в Лондоне. Когда придет, непременно вместе покатаемся.

— Костюм… Какая формальность. Под ее старушечьим платьем скрывается молодая плоть, которая ценнее многих слитков золота. Оно, кстати, тоже скрывается в невзрачных самородках. Впрочем, что внешняя оболочка, то есть одежда? Джоан отлично смотрелась бы на лошади нагишом, как леди Годива. Представь – прекрасная наездница с развевающимися волосами…

— Прекрати, Дермот. Не порти мне настроения. Поговори о чем-нибудь другом.

— Хорошо. Собираешься в этом году участвовать в Дерби в Эпсоме? – спросил Дермот без перехода. Он и не требовался – друзья отправились по дорожке, и зрелище, смущавшее Эдварда, скрылось за кустами.

— Обязательно. Если тебе нечего будет делать, поезжай со мной. Скучать не придется. Кроме скачек, там полно развлечений для публики. Дает представление театр…

— Ненавижу уличные представления. Всегда одно и то же — мистер Панч колотит женушку Джуди, потом ее матушку, потом констебля и всех остальных. Публика сосет леденцы и гогочет, как стая гусей перед отлетом в дальние страны.

— Ошибаешься, дорогой мой. В Эпсоме публика самая фешенебельная. И развлечения тоже. Представления дает шекспировский театр «Глобус», который, как и три века назад, колесит со спектаклями по стране. Играет оркестр, выступают оперные артисты из Лондона. Еда и выпивка на высшем уровне. Это главнейшее мероприятие года для конезаводчиков, любителей лошадей и просто людей с деньгами. Заключают большие пари и сделки, присматривают перспективных рысаков. В прошлом году победительницу скачек Царицу Савскую продали за двадцать тысяч.

— Ого! Весь мой «Пересмешник» столько не стоит. Как там у поэта: коня, коня, усадьбу за коня!

— Лошади – выгодный сейчас бизнес. У меня есть несколько берберов-трехлеток на продажу. Покажу их публике. Послушаю оценки.

— Твой любимый Мираж тоже будет участвовать?

— Да. Не в скачках, а в показательных проходах. Продавать его не собираюсь. Сам еще хочу покататься.

— А меня на кого посадишь?

— Для тебя приберег одну чудесную лошадку. Масть – чистая гнедая. Зовут Мечта. Красавица. Ее ни за какие деньги не отдам. Великолепный экстерьер и характер золотой. Сам сегодня убедишься. Арабы говорят: не покупай рыжую, продай вороную, заботься о белой, езди на гнедой. Это про Мечту.

— Разве характер лошади зависит от масти?

— Выходит, что зависит. Арабы знают толк в лошадях. Моя Мечта – это именно то, что они имели ввиду. Она уже завоевала одну корону в Эпсоме. Если выиграет еще две, будет называться «трижды венчанной». Цена ее взлетит… — Рассказывать о лошадях Эдвард мог бесконечно, и Дермот подумал – надо его почаще наводить на любимую тему, полезно для душевного здоровья и веселого настроения.

Вскоре показалась утоптанная площадка, которую окружали строения из серого камня – длинные конюшни, короткие сараи, мастерские, кузня. Везде кипела работа: конюхи выводили лошадей, чистили, поили, вели подковать или на прогулку. Кто-то сгружал сено, кто-то подметал. За постройками виднелись открытые поля для выгула и тренировки животных. Конезавод, который процветает, заметно сразу: люди заняты, лошади лоснятся, территория прибрана. Процветание невозможно без любви к делу работников и без человека, который умеет дело организовать.

Завидев хозяина, подошел Стив.

— Выводи, — приказал Эдвард.

Тот кивнул, побежал в стойло и вскоре вывел арабского скакуна редкого для этой расы светлого окраса: он был дымчато-серый, на спине белый, с седой гривой и хвостом — действительно мираж, как бы, сотканный из тумана. Он нервничал от присутствия незнакомого человека: косился на Дермота, фыркал, перебирал передними ногами и встряхивал головой. Эдвард взял его под уздцы, погладил по шее. Узнав хозяина, конь притих и перестал бодаться.

— Я его жеребенком купил. Долго к себе приучал. Морковкой, сахаром, иногда и плеткой пришлось попользоваться. Арабы своенравные, дерзкие. Знают себе цену. Чужаков не подпускают. Мираж только меня и Стива признает. Ты сзади к нему не подходи, может брыкнуть, — предупредил Эдвард. – Если на Дерби себя хорошо покажет, к нему выстроится очередь из хозяев кобылок. Хорошие деньги принесет.

— Повезло ему, — негромко проговорил Дермот. — Осеменять кобылок  — приятное занятие.

Стив хмыкнул и закрыл рот кулаком.

— Еще бы! – нейтрально отозвался  Эдвард. – А вон и твоя лошадка идет.

Молодой конюх Робин вывел гнедую кобылицу.

— Посмотри на нее… – сказал Эдвард с восхищением. – Такие животные – гордость моего конезавода.

По знаку хозяина Робин провел ее по площадке, чтобы показать во всей красе. Зрелище было замечательное, на него  оглянулись все присутствующие – и люди, и лошади. Мечта шла с величаво поднятой головой, в ее осанке и поступи чувствовалась врожденная женская грация. Так ходят женщины, предки которых снискали воинскую славу и за свободу отдавали жизнь. Их подвиги стали легендами, а фамилии занесены в летописи старых замков.

Мечта знала, что хороша. Она неторопливо вышагивала, давая насладиться собой каждому, кто понимал в высшей лошадиной красоте и гармонии. Она и была гармония. Ни одному художнику не удалось бы передать ее насыщенного коричневого цвета – он сиял, переливался и ускользал. Скульптору не стоило и пытаться запечатлеть в неподвижном камне ее крепкие мускулы, которые волнами перекатывались под тонкой, шелковистой шкурой. Вся она блестела так, будто была облита маслом. Тщательно расчесанные грива и хвост плавно струились на ветру. Ее легко несли тонкие черные ноги, крепкие копыта выбивали мерную дробь при ходьбе.

— Крутая холка, ясный, полный глаз,

Сухие ноги, круглые копыта,
Густые щетки, кожа, как атлас,
А ноздри ветру широко открыты,
Грудь широка, а голова мала.
Такой ее природа создала! — продекламировал Дермот. — Почту за честь на ней прокатиться.

— Ты еще не видел Мечту в деле. Она оправдывает имя. Обладать ею – мечта любого наездника. Быстра, как молния. Не бежит, но летит… А  мой Мираж все-таки шустрее!

— Не верю!

— Ну что, наперегонки?

— Обязательно!

Мужчины вскочили в седла. Подстегнутые плетками, кони в мгновение ока выскочили со двора и понесли всадников в открытое поле.

 

9.

 

Когда хозяева покидают дом, он становится беспризорным и одиноким, даже если полон других жильцов.

Даунхилл притих и загрустил.

Вместе с ним притихла и загрустила кухарка Эмма. Изощряться в приготовлении блюд смысл пропал, она отварила картошку, бобы, пожарила свинину и выставила в кастрюлях на стол — пусть каждый накладывает сколько хочет. Пока Роналд и Мириам накладывали, пробовали и хвалили, Эмма сидела с отсутствующим видом.

— Ты что не ешь? — спросил муж.

— Ох, аппетита нету.

— Не раскисай, Эмма. Давай наложу, а ты поешь. Картошка что надо. Мясо мягкое, само проглатывается. Я еще у сарая запах учуял. Хорни тоже. Все увивался вокруг, ноги хвостом оббивал, думал, я его на ужин приглашу… — Роналд неожиданно для себя разговорился и сам не понял — в честь чего.

Мириам ела молча, налегала на мясо, несмотря, что пятница. Ну и что? Ни к чему пост соблюдать, когда никто не видит, вернее — те, кто видит, тоже нарушают. Надо поесть, как следует, и жаль, что нельзя наесться на неделю. Неизвестно, сколько еще она проработает в коттедже, наверное, недолго, а жаль, здесь работой не загружают, а кормят, как на убой. Сестра Эмма тоже чувствует, что кончается их райская жизнь, сидит, молчит, давно она не была такая неразговорчивая.

Эмма поковыряла в тарелке, которую Роналд наполнил щедрой рукой, кое-что пожевала и отставила.

— Все разъехались, совсем здесь пусто стало, — со вздохом сказала она. — Одиноко. Тихо. Детских голосов не слыхать. Бывало, если погода хорошая, Кэти с Молли с утра в саду гуляют. Или по лужайке наперегонки носятся. Кричат, хохочут, Хорни от радости визжит… Хозяйка со мной любила поговорить. То спросит — как это я белье крахмалю, что оно чистотой сверкает. Или — как джем варю, что каждая ягодка цела. Уважала меня. И я ее. Хотелось каждый день их чем-нибудь вкусненьким накормить. Жизнь текла, хоть и не так бурно, как в городе, но одиночества я не ощущала. А теперь Даунхилл обезлюдел. Боюсь, уволят нас за ненадобностью. Нора уехала. Гувернантка с детьми тоже. Если они сюда не вернутся, коттедж хозяину держать ни к чему.

— Да погоди ты плакаться, — сказала Мириам. Она доела мясо, овощи, облизала ложку. Ее круглое лицо излучало довольство. Когда желудок сыт, печалиться неохота. – Все не так грустно. Думаю, девочки скоро вернутся. Их вещи здесь — игрушки и остальное. Вот увидишь, через пару дней приедут твои Кэти и Молли. Снова станет шумно. Отдыхай сейчас, пока тишина

— Ой, не знаю, — снова вздохнула кухарка. Она поставила локоть на стол, подперла щеку. Взглянула в окно на сгущавшиеся сумерки, и стало совсем грустно. – Чует мое сердце: грядут перемены. А все из-за того ограбления. До сих пор не могу поверить, что Дороти в нем участвовала. Как только решилсь?  Хозяйка ее не обижала. Платила вовремя, выходные давала, в церковь отпускала. Ах, неблагодарная…

— Чужое воровать — грех большой. Тем более в доме, где живешь. Ну, в тюрьме ее отучат. Мне соседка говорила, Дороти скоро в Австралию отправят. На вечное поселение.

— Ой, ужас! Там же людей совсем нет, одни звери и пустыни.

— Она же не одна поедет, вместе с другими заключенными. Бандитами и ворами.

— Может, там, наконец, мужа найдет.

— Найдет, — угрюмо сказал Роналд. — И не одного. Там женщин не хватает, бандюки ее на куски разорвут.

— Пусть радуется, что не повесили ее, как братца, — сказала Мириам. — Майк уже два дня как на веревке болтается. В Пентонвилле с такими не церемонятся. Наденут маску на морду и заставляют ходить по веревочке, а кто сопротивляется, тому плеткой по спине. Кому повешение дают, в тот же день исполняют.

— Ой, не надо про покойников на ночь, а то приснятся, — попросила Эмма. — Может, я и впрямь зря беспокоюсь? Нет, не зря. Коттедж они рано или поздно продадут. Рон слышал, как перед отъездом Нора о какой-то продаже разговаривала с полковником.

— Не знаю точно, о чем шла речь. Я ее вопрос слышал, когда мимо проходил: как лучше продавать через биржу или через газету. – Роналд не разделял опасений жены и не собирался заранее тревожиться о будущем. Он из опыта вывел правило: хуже, чем было, не будет, и лучше надеяться на лучшее, чем наоборот. – Ты какие пирожные напекла: бисквитные или слоеные? — спросил не потому, что хотел, а для отвлечения от темы.

— Бисквитные, — механически ответила Эмма.

С ворчанием под нос Роналд отправился ставить чайник на огонь — придется все делать самому, жена сегодня в сплошном расстройстве. Мириам посмотрела внутрь себя, оценивая — хватит ли в желудке места хотя бы для одного пирожного или придется оставить сладость на завтра?

Свободного места не обнаружила. Сказала:

— Вам с Роналдом беспокоиться не о чем. Даже если Даунхилл продадут, сюда приедут новые хозяева и опять наймут вас. Лучше взять старых работников, чем искать новых.

— Еще неизвестно, что за люди будут, — возразила Эмма. У нее было грустное настроение, и менять его она поводов не видела. — Опять неудобство. К новым хозяевам придется привыкать, к их образу жизни приспосабливаться. Непросто это в нашем возрасте. Да захотят ли нас оставить? Если у них свои кухарка и садовник имеются, нам на дверь укажут. А ведь мы этому коттеджу двадцать два года жизни отдали.

— Да, — согласилась сестра. – Тяжело на старости лет с насиженного места срываться. Пока другую работу найдешь…

— И не говори, — поддержала Эмма. – Нет стабильности в жизни бедных людей. Когда Нора с детьми въехала, мы с Роном радовались: люди благородные, вежливые. И вдруг – раз! В один момент все развалилось: дом ограбили, хозяева разъехались. Осталась полная неизвестность. Ох-хо-хо…

Эмма в который раз тяжело вздохнула, тяжело поднялась, собрала тарелки и кастрюли со стола, на их место поставила блюдо с горкой пирожных. К которым никто не прикоснулся.

 

10.

 

Джоан помогла Молли раздеться, расчесала щеткой волосы, заплела в косу. Уложила девочку в постель, села рядом.

— Почитать сказку?

— Не хочу сказку для маленьких. Хочу для больших. Вы как-то начинали рассказывать про Рыцаря Лишенного Наследства. Вот он выиграл турнир, а что было дальше?

— Дальше он преподнес венок победителя красивейшей девушке турнира — леди Ровене… — И Джоан продолжила рассказ.

Вскоре Молли закрыла глаза, дыхание ее стало незаметным, она не шевелилась — вроде, заснула. Джоан легонько поцеловала ее в лоб и потянулась к столику, чтобы задуть свечу.

— Не надо, — вдруг сказала девочка. Она открыла глаза, и посмотрела ясным взглядом, будто и не собиралась засыпать. – Не хочу, чтобы вы уходили. И свечу задували. Спальня слишком большая. Я боюсь одна в темноте.

— Не стоит бояться, Молли. Мы все тут рядом. С одной стороны спальня Кэти, с другой моя. А в самом начале коридора комната дяди Эдварда. Чужой человек сюда не проникнет. Если же тебе станет страшно, позвони в колокольчик над кроватью. Я услышу, приду посмотреть.

— Хорошо, мисс Джоан. Мне приятно знать, что вы поблизости.

— Если хочешь, оставлю свечу гореть. Но отставлю подальше, чтобы ты во сне ее не задела. Честно сказать, мне тоже придется привыкать к большой спальне. И наверное, я тоже первые ночи буду спать со свечой.

— Ой, мы с вами похожи!

— Да, Молли. Конечно.

— Мне приятно. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Молли.

Гувернантка прикрыла дверь младшей девочки и отправилась к старшей. Помогать ей не пришлось — Кэти уже лежала в постели с заплетенными волосами и в ночной рубашке.

Дети воспринимают мир не умом, но чувствами, которые всегда верны. Они тонко ощущают — с кем можно капризничать, с кем нельзя, и когда наступает момент «со всеми нельзя», они прощаются с детством и встают на дорогу самостоятельности.

Когда жили все вместе в Даунхилле, Кэти было приятно выбирать из мамы и гувернантки — кому позволить себя раздеть, причесать, уложить в постель. В первый же вечер в Милтонхолле она все сделала сама. Косичка получилась кривая, и бантик быстро соскочил, но не страшно, со временем она научится разделять волосы на три равные части и красиво вплетать ленту — мисс Джоан поможет. Она и не заметила, как шагнула во взрослость.

Когда гувернантка вошла, Кэти лежала, обняв плюшевого медвежонка.

— Я буду с ним спать сегодня. Так веселее.

— Хорошо. Почитать что-нибудь на ночь?

— Не надо, — решительно отказалась Кэти. – Я уже большая. Обойдусь без сказок. Там выдумки и волшебство — для глупеньких, как Молли. А книжки для взрослых нудные, и много непонятных слов. Лучше расскажите своими словами. Например, про путешествие. Куда бы вы отправились, если имели много денег?

Джон не потребовалось долго думать.

— В Испанию.

— Расскажите про нее что-нибудь.

— Там не бывает холодов и дождей, потому люди добрые и веселые. Рыцари зовутся идальго, а дамы — синьориты. Рыцари сражаются с врагами, а когда их нет, то с мельницами. Дамы танцуют фламенко и сочиняют стихи.

Черны мои кудри, как знойная ночь,

Горячего юга я страстная дочь.

Я сон, я дитя своенравной мечты.

Я греза, что создал фантазией ты…

 

— Ой, красиво. Я сон, я дитя… Буду во сне повторять стихи и, может быть, увижу Испанию. Вы идите тоже спать, мисс Джоан.

— Можно я задую свечу?

— Можно. Я темноты не боюсь. Том будет меня охранять.

— Том? Кто это?

Кэти показала на медведя.

— Я нашла его в детской и взяла с собой. Назвала Том. Он мой рыцарь и охранник, – охотно объяснила девочка. Спать не хотелось — объятиям Морфея она предпочитала объятия игрушечного друга, которого по-прежнему крепко прижимал к груди. Она приподнялась на постели, быстро глянула над дверь и, приглушив голос, сказала: —  Мисс Джоан, можно я вам один секрет расскажу? Только никому не открывайте, особенно моей сестре. Потому что она еще маленькая и ничего не понимает.

Джоан кивнула, состроила серьезнейшее лицо, а про себя улыбнулась. Между девочками разница в полтора года, но старшая ощущет себя взрослее младшей лет на десять.

— Не волнуйся, Кэти, я умею хранить чужие секреты, — сказала Джоан тоже шепотом. – Смело рассказывай свою тайну. Кроме нас двоих, ну… троих,  — она показала глазами на плюшевого Тома, — о ней никто не узнает.

— Мне кажется, я влюбилась, — трагическим тоном поведала девочка.

— В кого?

— В сына садовника. Он такой романтичный… Когда играли в кольца он подавал мне чаще, чем вам и Молли. А когда мы прощались, он пожал мне руку. Это означает, что я ему тоже понравилась?

— По-моему, да. Я тоже заметила, что Том как-то особенно на тебя смотрел. Если хочешь, в следующий раз опять пригласим его поиграть.

— Ой, обязательно! Не могу дождаться, когда снова его увижу. Я медвежонка в его честь назвала. Красивое имя – Том, правда? Я считаю, с мальчиками интереснее играть. А то мы всю жизнь с Молли вдвоем да вдвоем. Уже надоели друг другу. Потому ссоримся. Вообще, мне нравится в Милтонхолле. Жаль, что редко сюда приезжаем. Я бы здесь надолго осталась…

— Ну, это желание уже исполнилось. Мы останемся здесь, по крайней мере, до Рождества.

— Здорово! Я так рада!

«А я не очень», — подумала Джоан.

— Теперь пора спать, — сказала она и накрыла девочку одеялом до подбородка.  — Приятных снов тебе и твоему рыцарю.

Она поцеловала воспитанницу, задула свечу, вышла, прикрыла дверь. Постояла, пытаясь задержать мысль. Что-то новое ей сегодня открылось.

«Девочки делятся со мной секретами, значит, доверяют. Не обману их доверия. Не хочу, чтобы познали такое же одинокое детство, какое было у меня. Без родителей, без подруг. Ни тайной поделиться, ни совета спросить. Ни поговорить о чем-нибудь, пусть и неважном — по мнению взрослых. Для детей важно все. Они другие люди. Лучшие. Пусть Кэти и Молли подольше ими побудут.

Мое детство слишком быстро закончилось. Когда жила у крестной Морин, секретов у меня еще не было. И советов спрашивать не имела нужды. В любви купалась. О том, что существует ненависть, не подозревала. Зачем тетя отдала меня Рэдклифам? Хотя, ясно зачем. Думала, там, в тепле и обеспеченности мне будет лучше. А получилось хуже. В каморке крестной было милее, чем в теплом, но холодном доме дяди.

Не его вина, конечно. Дядя Виктор желал мне самого лучшего, но слишком рано умер. Почему меня не отдали обратно Морин?  Они же терпеть не могли бедную родственницу — Марджори и ее дети. Помню ненавидящие взгляды — будь их воля, они прожгли бы меня насквозь. Подло и низко ненавидеть человека, когда он еще ребенок. Он беззащитен и не может ответить. Единственное, в чем нуждается, это — в любви. Он открыт любви и готов ею делиться, а его убивают ненавистью…

Ах, как не хватало мне доброй, заботливой мамы и сильного, любящего отца! Помню, как впервые влюбилась в очаровательного учителя французского — месье Жюля. Хотелось у кого-нибудь спросить, как поступают девушки в подобных случаях. Мама объяснила бы, но ее не было рядом. Я пошла напролом, по примеру крестной. Напугала Жюля прямолинейностью. К счастью, он оказался порядочным человеком. И опытным в отношениях с женщинками. Научил меня кое-каким правилам.

Которые я нарушила вскоре после его отъезда. С Алексом. Отец бы меня от него защитил…

Но ведь все обошлось. Значит, родители мне незримо помогали. Да, они повсюду со мной. Они смотрят на меня с Неба. Я смотрю на них, когда открываю медальон. Они ведут меня по правильному пути и наставляют на него, когда я нечаянно отклоняюсь.

Может, и хорошо, что мне никто ничего не подсказывал. На чужом опыте не научишься, каждому человеку следует приобретать свой. Именно плохой ценен. Парадокс? Нет. Ничто в жизни не проходит бесследно, и самые ценные уроки — это ошибки. Я наделала их достаточно и теперь знаю: главный враг девушки — беспечность, главный друг — осторожность.

Правда в том, что счастливые моменты быстротечны и скоро забываются, печальные же остаются с нами навсегда. Ошибки, болезни, потеря близких и прочее — ложатся на душу каждый раз по горошинке, но за всю жизнь набирается их полный мешок. Человек несет его и в конце концов умирает от того, что ноша становится неподъемной. А если бы происходили только счастливые события, жили бы люди вечно?

Нет, это утопия. Реальность в том, что несчастья мы запоминаем надолго, приятные же моменты исчезают из памяти, не оставляя следа.

Счастье мимолетно, горе навсегда?

Не хочу соглашаться, но, кажется, так оно и есть.

Ах, опять! Нет, это я такая дурная — легче поддаюсь мрачным мыслям, чем радостным.

Потому что радоваться нечему. Меня хозяин расстроил. А еще раньше Джереми…».

Да, смерть его все еще лежала камнем на груди, хотя сегодня Джоан про моряка не вспоминала. Но если камень лежит и душит, неважно — помнишь о нем или нет.

Дала же себе обещание не впадать в тоску и сегодня целый день выполняла. И вечером надо выполнить. И вообще. Пора освободиться от камня с именем Джереми — сохранить лучшие воспоминания и идти дальше без чувства вины.

Джоан вошла к себе. Ее встретили две свечи на каминной полке, которые тщетно боролись с мраком. В маленькой комнате он уютен, в большой вызывает настороженность.

Темнота — друг печали.

Не впускать ее в душу и в спальню!

Устроить себе маленький праздник.

Как?

Очень просто. Праздник внутри.

Джоан крутанулась на каблуках и пропела:

— Вот серый крот, вот серый крот,

Вот старый, толстый, серый крот.

Он не красавец, не урод,

Он просто старый крот!

 

Она взяла коробок серных спичек и обошла комнату по кругу, зажигая все свечи, которые встречала — на стенах, на подоконниках, на бюро, на туалетном столике возле кровати.

Свечей оказалось тринадцать.

— Счастливое число, — сазала Джоан вслух. — И почему нет? Зависит не от числа, а от того, как мы к нему относимся. Я говорю: тринадцать — счастливейшее число из всех существующих!

Она улыбнулась. Покружилась по комнате, раскинув руки. Она пела и танцевала сама с собой…

Раздался негромкий стук. Джоан остановилась. Наверное, служанка Ли пришла позвать ее пить чай. Ли — девушка с круглыми, вечно удивленными глазами. Когда знакомилась, вглянула так, будто никогда не слышала имя «Джоан». Она работала и жила с выражением удивления — это была или маска, или простота характера, Джоан пока не разобралась. Неважно. Лучше смотреть на удивление, чем на хмурость.

Побежала открывать.

На пороге стоял Эдвард.

 

11.

 

Радость в ее глазах потухла, как если бы она ожидала в гости веселого эльфа, а пришел злой тролль. Эдварда резануло — незваный гость. В собственном доме.

— Добрый вечер, мисс Джоан, можно войти? – спросил он и, не дожидаясь ответа, по-хозяйски прошел в спальню гувернантки. Огляделся. Празднично тут — свечи горят. Девушка только что пела, он слышал из коридора. И улыбалась — до того, как открыла дверь. От чего радость? Вероятно, она что-то веселое читала. Книжки не видно. Что-то веселое думала? Хотелось бы знать… – Хотел посмотреть, как вы устроились.

— Моя комната просторнее и комфортабельнее, чем в Даунхилле, спасибо, — ответила Джоан нейтральным голосом. Она все еще держалась за ручку двери, рассчитывая, что Эдвард исполнит формальность, поинтересуется про ее новое жилье и уйдет. Она тут же захлопнет дверь и запрет на ключ.

Он остановился посередине, взглянул сбоку на нее. Смотреть в пол стало ее дурной привычкой. Зачем он пришел? Портить себе настроение? Или ей?

Обоим. Но пусть. Она только что веселилась. Без него. Пусть теперь погрустит. С ним. Чтобы не забывала.

— Но там вам нравилось больше, судя по вашему тону.

Пререкаться с хозяином Джоан не имела ни сил, ни желаний. Сегодня был длинный день, она устала, как устает вечно странствующий пилигрим, не имеющий собственного дома. Ее приютили и накормили — спасибо новому прибежищу. Оно такое же временное, как и все предыдущие, где ей довелось долго или коротко жить. Она благодарна за еду и кров, остальное сегодня неважно, а завтра забудется.

Вечер — не время для споров. Когда тихо потрескивают свечи, не хочется войны.

Объявить перемирие? Джоан наполовину прикрыла дверь и подошла к Эдварду на расстояние, которое сочла безопасным. До сего момента он не сделал ничего такого, что могло быть расценено как попытка покушения на ее репутацию. Зачем она ему все время дерзит?

— Простите, сэр, — сказала Джоан с извиняющейся интонацией и взглядом, устремленным в его грудь. — Я не хотела сказать, что здесь плохо. Здесь все другое. Слишком другое. Я пока не знаю, что сказать. Устала за сегодня. Столько новых впечатлений в один день… — сказала и уставилась на разделявший их кусок ковра, будто страшно заинтересовалась его узором.

— Вы привыкнете, — холодно сказал Эдвард.

Он пытался поймать ее взгляд, но тщетно. Она неисправима. Но, черт возьми, тысячу раз права. Если он увидит ее морские глаза — сейчас, при свечах, он утонет. Потеряет ощущение реальности. Сойдет с ума. Она это знает. Ведьма. Нет, святая… Да нет же. Она живая, но не для него. Нет, именно для него. Но не сейчас… Уходить! Немедленно…

Невозможно. Хорошо, что она смотрит в пол, иначе увидела бы его замешательство, подняла бы на смех. Нет. Сделала бы вид, что не заметила. Она слишком хитра, с ней требуется осторожность. И холодность. Но невозможно оставаться холодным, когда внутри огонь…

— Завтра вы отдохнете и займетесь обычными делами. — Голос звучал глухо, Эдвард сам его не узнал. — Советую больше гулять. Общение с природой улучшает настроение. Надеюсь, вы полюбите Милтонхолл. Здесь несравнимо больше возможностей, чем в уединенном коттедже — для развлечений, игр, самообразования. Вы не находите?

— Да, сэр, — коротко ответила Джоан. Лучше не вступать в дискуссию с хозяином, чтобы не затягивать его присутствие. Пусть он объяснит, для чего явился, и уйдет.

Короткие ответы означают нежелание поддерживать беседу. Она резанула его во второй раз. Она раздражает его, как раздражает коня колючка, прицепившаяся под живот. От нее не избавиться, к ней не привыкнуть. Когда Эдвард сегодня вечером, совершенно трезвый — в отличие от Дермота, направлялся к Джоан, в глубине надеялся на нечто большее, чем официальный разговор хозяина с подчиненной. Кстати, Дермот отговаривал, предлагал не спешить. Но как не спешить, когда цель совсем рядом…

Зря Эдвард его не полушал. Спешка с Джоан работает наоборот — не приближает к ней, а удаляет. Неужели она никогда не расслабляется? Не забывает думать о репутации? Не оттаивает — хотя бы вечером от близости свечей… И молодого джентльмена, не скрывающего симпатий.

Нет, по всей видимости, его присутствие раздражает ее не меньше, чем его ее холодность.

Собираясь прийти, он ожидал увидеть в ее глазах, если не любовь – так далеко он не заходил даже в фантазиях, то хотя бы  искру симпатии, интереса к нему, как к мужчине.

Оказалось – напрасно ожидал.

 

«Прощай, красавица моя,

Я пью твое здоровье.

Надоедать не стану я

Тебе своей любовью».

 

Но как уйти оттуда, куда привела мечта? Как усмирить желание, которое уже выпустило бутон и приготовилось расцвести?  В природе обратный процесс невозможен. Нет, возможен, если бутон убить.

Эдвард сделал шаг к ее кровати, обхватил рукой столб, который поддерживал балдахин. Он хотел быть на его месте —  чтобы защищать ее от ночных призраков. Он хотел быть ее одеялом — чтобы делиться с ней теплом. Он хотел быть ее подушкой — чтобы смотреть сны вместе…

Он сжал кулак и спрятал в него все желания. Не поворачиваясь, сказал:

— Завтра дворецкий Бенджамин и миссис Клинтон отправляются в Даунхилл за вещами — вашими и девочек…

— Я могла бы с ними поехать, — предложила Джоан. – Помочь с упаковкой и тому подобное.

— Вы забываете, что не можете покидать Милтонхолл.

— Но почему? — чуть не крикнула она.

Эдвард повернулся — резко, будто она его ударила. Она еще спрашивает — почему? Потому что строптивая. Потому что не догадывается. Потому что он не хочет терять ее из виду. Потому что хочет, чтобы она была здесь, а не там.

— Вы еще спрашиваете — почему?

— Не понимаю, зачем такие строгости! – сказала Джоан приглушенным голосом. Он дрожал и прерывался. Она говорила полушепотом, чтобы не выдать волнения и не сорваться на крик. Он испортил ей утро, она потратила целый день, чтобы забыть. Он испортил ей вечер, и придется потратить ночь. Он намерен все время ее мучить?

Впервые она подняла глаза на Эдварда — значит, тема была для нее важна.

«Ледышка дала трещину, — почти со злорадством подумал он. — Ограничение свободы тебя задевает? Именно в этом поблажек не жди. Буду с тобой так же строг, как ты со мной».

— Для вашей же безопасности, — расплывчато объяснил Эдвард.  Он не доверял гувернантке, и вскоре убедился, что не зря. – Считаете, я слишком строг с вами — ограничиваю в передвижении, ставлю бессмысленные условия, заставляю подчиняться моим приказам?

— Да, — смело ответила Джоан.

На прямые вопросы следует так же прямо отвечать. Увиливания или недосказанность бесполезны, иначе завтра он придет опять, чтобы поговорить на ту же тему. Хозяин хочет от нее откровенности? Получит. Сейчас хороший момент — для претензий, которые она накопила, и условий, которые собиралась выставить.

— Вы пользуетесь тем, что я неопытна. Контракт на двадцать один год! В то время, как с миссис Аргус мы договаривались на год. Запрет выходить за пределы усадьбы. Хорошо. Согласна. Буду выполнять. Но уроки французского по вечерам – это слишком! Никак не могу согласиться…

— Но почему? Объясните внятно. За дополнительные занятия получите прибавку к жалованью. Или хотите больше привилений?

— Не хочу… Не могу… — проговорила Джоан и замолкла. Волнение не давало соображать. Она теребила пальцы, поправляла рукава, терла ладони. Ну почему он не понимает простых вещей — она боится оставаться с ним наедине, вечером, в его доме, для занятий, которые кажутся ей только предлогом. Как же сказать, но завуалировать, но чтобы ясно…

— К вечеру я устаю. Я люблю Кэти и Молли, занимаюсь с ними с удовольствием. Но вечерами позвольте мне заниматься собой. Посвящать время моим увлечениям. В Даунхилле я их немного забросила и хотела бы возобновить.

Это была не ложь и не правда. Это было совсем не то, что она чувствовала. Ей было неуютно в Милтонхолле, он ей не подходил. Слишком много всего — комнат, людей, волнений, запретов, страхов, условий. Спрятаться бы от них подальше, в норку, в Даунхилл, там было тихо и понятно, а здесь…

Здесь ей ничего не надо и ничего не хочется.

Эдвард не понял.

«Хочет иметь по вечерам свободное время? Только и всего? Забавно, что она волнуется по такому ничтожному поводу. Нет, она что-то задумала. Слишком нервничает. Быстрый взгляд в окно. Собралась выпрыгнуть? Знает ли, что третий этаж?».

— Ну хорошо. Готов выслушать ваше мнение. — «Выслушать и не принимать во внимание». — Что же вы предлагаете?

Эдвард нарочно смягчил тон. Мягкость голоса избавляет собеседника от напряжения и дает надежду, что требования или пожелания его будут учтены. Твердый тон — как твердая стена, предложения другой стороны от нее отскакивают, переговоры заходят в тупик. В дипломатических беседах рекомендована вкрадчивость. Она обманет Джоан. Ну, что ж. Девочка вздумала играть по-взрослому, пусть будет готова проиграть.

Его мягкая интонация придала Джоан уверенности. Она перестала теребить оборку на конце рукава. Она забыла страх, возмущение, обиду, которые только что вывели ее из равновесия, и возлелеяла сумасшедшую надежду. Она обратила на Эдварда умоляющие глаза и высказала просьбу, которую подспудно вынашивала целый день. Исполнение стало бы ее спасением:

— Позвольте мне навсегда уйти отсюда. Сегодня. Сейчас. Я исчезну, и вы меня больше никогда не увидите. Не надо мне ни удобных апартаментов, ни повышенного жалованья. Мне свобода дороже. И покой.

Такого Эдвард не ожидал.

И не воспринял всерьез. Да он ее и не слушал совсем. Когда она стоит рядом и смотрит прямо — ничего в мире неважно. Кроме ее глаз. В которых буря и пламя. Буря закружит, увлечет в бездну. Пламя опалит, погубит или… даст надежду. Джоан открыла свой секрет: она — не ледышка, а только хочет казаться ею. Она — огонь, который полыхает за маской холодности. Его невозможно скрыть, как невозможно удержать в руках. Он все равно вырвется на волю и выдаст ее.

«Боже, какая она сейчас красавица — щеки разрумянились, глаза горят, губы подрагивают. Внутри ее кипят страсти. Честно сказать, не ожидал. Пламенные натуры мне нравятся».

От пламени, которое рядом, невозможно не воспламениться, достаточно одной искры. Не слова ее, но жар, с которым она их произнесла, проник в Эдварда. Во рту пересохло, хотелось пить, но не воду, а девушку. Ее губы утолили бы его жажду, ее тело утолило бы его страсть.

Она раскрыла свой секрет, но не стоило этого делать именно сейчас. Против ее красоты нет защиты. Перед ее огнем не устоял бы и камень. Эдвард не камень, он человек. Мужчина. Или она забыла? Кто рассыпает искры, пусть не жалуется на пожар.

В пожаре сгорают приличные манеры, хорошее воспитание, забота о репутации. Эдвард почти не владел собой. Он раздевал вглядом девушку и бесстыдно ею любовался.

«Как она сложена – с ума сойти! Нарочно зажгла свечи, чтобы заметны были ее прелестные формы? Угораздило же меня заполучить в гувернантки Венеру Милосскую. О чем она меня просит? Отпустить ее? Невозможно. Только сумасшедший выпустит из рук богиню по доброй воле…

А не сумасшедший ли я — желая оставить ее здесь?

Ее пребывание в Милтонхолле станет испытанием для нас обоих. Знать, что она рядом, видеть и не сметь прикоснуться — станет для меня каждодневной пыткой. И ей не видать покоя, которого она так жаждет. Придется ей жить в напряжении и каждую минуту быть готовой дать отпор. Если хоть на мгновение проявит слабость, прощай, репутация!

Может, действительно, не мучить ни себя, ни ее? Отправить девушку с глаз долой, обратно в Даунхилл? И забыть навечно. Да. Переменю обстановку. Перееду в Лондон, заведу любовницу. Женюсь, в конце концов… Нет. От себя не убежать. От нее тоже. Разве смогу забыть эти лучистые глаза? Шелковистые волосы? Взволновано вздымающуюся грудь? Сочащиеся медом губы?

К ним хочется прильнуть…

А что мне, собственно, мешает? Нас никто не видит. Ее репутация не пострадает, если я воспользуюсь моментом. Она близка — протянуть руку, сорвать эти серые тряпки и насладиться юным телом. До конца. До утра. Или до вечера. Не выпускать ее из рук, пить ее сок, до одури, до смерти…»

Сознание затуманилось. Эдвард будто находился в бреду, или во хмелю, не выпив ни капли алкоголя. Не мигая, глядел он на Джоан. Качнулся в ее сторону. Сделал шаг.

Его странный, остекленевший взгляд насторожил ее, его приближение напугало. Она отступила и выставила руки вперед, как бы защищаясь.

Он не остановился…

— Граф Торнтон! – крикнула Джоан.

Его имя резко прозвучало в тишине комнаты. Эдвард сморгнул, остановился. Его будто окатили ледяной водой, он протрезвел, хотя и не был пьян. Он освободился от колдовского огня, которым она его опалила. Отвернуться, остыть. Он прикрыл глаза рукой, отошел к окну. Отодвинул штору, посмотрел наружу. Что он ожидал увидеть — костер инквизиции, на котором сжигали его смущенную душу, забывшую предписания? Увидел в стекле собственный черный силуэт. Она выжгла его изнутри. Она помутила его рассудок. Справится ли он с собой в следующий раз? Справится ли он с ней когда-нибудь?

Если не справится, убьет.

Эдвард вдруг понял, что назад пути нет. Эта женщина или сведет его с ума или станет его женой. Не сейчас, так позже. Не добром, так обманом. А если Джоан за него не выйдет, не выйдет ни за кого. Об этом он позаботится, вплоть до…

Эдвард полностью пришел в себя. Задернул штору, отвернулся от окна.

— Послушайте, мисс Джоан. — От его голоса веяло таким холодом, что ближайшая свеча, висевшая на стене, погасла. – Забудьте о том, что вы сейчас сказали и не тешьте себя бесплодными надеждами. Я не собираюсь идти на поводу у ваших капризов или потакать необдуманным желаниям. Не понимаю, чего вам не хватает? Получили гарантированную работу, хорошее жилье, двойное жалованье. Не будьте неблагодарной. Научитесь подчиняться людям, от которых зависите. Разве я прошу слишком много?

Джоан стало неловко. Если здраво рассудить, у нее нет причин жаловаться. Но настроение протестовать не покидает в одну секунду, почему бы не попытаться выторговать хотя бы одну поблажку?

— Хорошо. Согласна. Простите. Готова выполнить все ваши условия. Только разрешите нам с девочками вернуться обратно в Даунхилл. Мне там спокойнее…

— А мне спокойнее, когда вы здесь! И хватит об этом. Прекратите хвататься за соломинку. Вам меня не переупрямить. Я здесь хозяин. И вы будете делать то, что я говорю. Иначе получите наказание. Не хочу пугать, но предупреждаю. У меня имеются средства превращать строптивых работников в послушных. Когда ляжете спать, подумайте об этом.

Джоан не ответила. В школе для гувернанток наказывали розгами, а злостных нарушителей сажали в карцер. Здесь наверняка имеется нечто подобное, подвал, например. Однажды она испытала его «прелести» на себе. И не хочет испытать еще раз. Джоан опустила голову, приложила ледяные ладони к горящим щекам и отвернулась.

Давно бы так. Эдвард выиграл первый раунд, но какой ценой! Приручить эту девушку будет сложнее, чем арабского скакуна.

— Так-то лучше, — сказал он чуть смягчившимся тоном. – Вместо того, чтобы расстраиваться из-за пустяков, лучше вспомните о преимуществах вашего положения. Настроение улучшится само собой. Еще раз напоминаю: научитесь подчиняться, мисс Джоан. Проявлять лояльность удобнее, чем постоянно находиться в оппозиции.

— Простите, сэр. Я все поняла. В мои намерения не входило вам противоречить.Понимаю, что зашла слишком далеко. Просто разволновалась. Переезд, новая обстановка, новые люди и прочее.

— Вы получите время привыкнуть — ко мне и ко всему остальному, — пообещал Эдвард. – В качестве жеста доброй воли частично удовлетворю вашу просьбу — насчет уроков французского. Займемся ими позже. Скажем, через месяц. И не смотрите на дела слишком пессимистично. Все образуется, обещаю вам.

Джоан молчала. Она стояла, потупив взор, опустив плечи. Ему было ее жалко. Он бы забыл ее сопротивление и напускную холодность, он с удовольствием привлек бы ее к себе — чтобы утешить.

Но. Не нуждается в утешении неприступная скала, даже когда плачет водопадом.

Он постоял, вроде — что-то обдумывал или ожидал чего-то от нее. Молчание повисло. На сегодня они сказали друг другу все. Значит, пора прощаться.

— У вас есть рекомендации для дворецкого по перевозке вещей? — задал он последний вопрос.

Джоан подняла голову. В глазах — уставшие волны.

— Да. Я хотела бы с ним поговорить до того, как он уедет.

— Хорошо. Я его предупрежу. Доброй ночи, мисс Джоан.

— Доброй ночи, сэр.

 

12.

 

— Бильярд — королевская игра, — сказал Дермот и отправился вокруг продолговатого, восьмиугольного стола, присматриваясь к позиции из трех шаров — двух белых и одного красного. — Ею увлекались высокопоставленные дамы тоже. Мария Стюарт в последний день перед казнью просила архиепископа Глазго, чтобы он подыскал ей дом, достаточно просторный для бильярдной комнаты.

— Лучше бы она попросила у Елизаветы промиловать ее. — Эдвард сидел в кресле и разглядывал ножку бильярдного стола, состоявшую из трех выпуклостей разного размера. Происходящее выше его, вроде, совсем не занимало.

— Не попросила. Потому что гордая была…

— Вот-вот. Все они гордые. И строптивые.

— Ах, не обобщай, — отмахнулся Дермот и остановился, впившись взглядом в шары. Как хищник, сосредоточившийся на жертве, он больше ничего не видел и не слышал.

Эдвард не замечал невнимания друга, ему требовалось выговориться.

— Именно за строптивость изгнали в преисподнюю первую жену Адама Лилит. Но почему Создатель забыл убрать с лица земли и ее потомков женского рода?

Дермот облокотился о бортик, наклонился, коротко и сильно стукнул кием по битку. Тот ударился о красный шар, затем о борт, затем о биток соперника.

— Карамболь! Три очка в мой список. — Он записал счет мелом на доске, сделал еще два результативных удара и один нулевой. — Твоя очередь. У левого борта выгоднейшая позиция. Если не промахнешься, заработаешь два или три очка.

Эдвард промахнулся. Вдобавок его биток выскочил за борт и с монотонным гулом покатился по паркету.

— За упавший шар положен штраф, вычти у себя два очка, — сказал Дермот, поднял шар и положил точно на прежнее место. Присмотрелся, два раза ударил, заработанные очки записал на доску,  подвел итог. — Двадцать семь против пяти. Тебе меня не догнать. Я выиграл. Еще партию?

Это была его четвертая победа за вечер, Дермот ходил вокруг стола, потирая руки и радостно улыбаясь, будто выиграл профессиональный турнир. Победу положено отмечать. Он налил себе полстакана бренди, в графинчике осталась выпивка на дне, он подумал и выплеснул все в стакан Эдварда. Тот одним махом опрокинул в рот.

— Нет, поздно уже, — сказал он ворчливо. – Давай завтра продолжим.

— Ну, жаль. У меня как раз игра пошла. Когда выпью, рука крепче становится, и сомнений меньше в голове. Бильярд — игра больше техническая, чем интеллектуальная, потому популярна и во дворцах, и в трактирах.

Эдвард поднялся, взял мелок и стал пунктуально подсчитывать очки, будто заподозрил друга в шулерстве. Он слишком сильно надавил на мелок, тот раскрошился и осыпался на пол.

— Черт! — Эдвард поискал глазами другой кусочек. Не нашел. — Не знаю, есть ли еще мел в доме. Придется звать Бенджамина. – Он подергал шнур.

Дворецкий находился поблизости, но по причине позднего времени нечаянно задремал, сидя в кресле. Прежде, чем являться на глаза хозяина, он протер сухими руками лицо, вытер платком глаза, губы, одернул сюртук.

В ожидании его Эдвард шагал туда-сюда, пару раз наткнулся на бильярдный стол, чертыхнулся и посмотрел с упреком — зачем ему восемь углов, когда вполне хватило бы четырех? Ответа не дождался, уставился на зеленое сукно поля, собираясь что-то такое же бессмысленное спросить, например — почему на нем не растет трава? Не успел. Вошел дворецкий.

— Слушаю, сэр

— Э-э… — Зачем он его звал? А, да. — У нас есть еще мелки?

— Думаю, что есть, сэр. Надо поискать в кладовке.

— Поищите и принесите.

— Слушаю, сэр.

Бенджамин поклонился и собрался выйти. Эдвард заметил пустой графин и сказал:

— Погодите. Принесите сначала выпивку. Тебе бренди или джин, Дермот?

— Лучше коньяк.

— И мне коньяк. С лимоном.

Дворецкий еще раз поклонился и вышел. Эдвард плюхнулся в кресло, положил ногу на ногу и принялся ею качать. Несколько секунд он смотрел на кончик собственного ботинка — его качание действовало на нервы. Он встал и принялся катать рукой шар по столу, недовольно поглядывая на продолжавшего улыбаться Дермота.

Врачи — особые люди. Они слишком часто сталкиваются с болезнями и смертями, чтобы по мелочам портить себе жизнь. Эдвард не припомнил бы момента, когда Дермот сильно о чем-то печалился. Пожалуй, был единственный раз, когда умер его любимый белый шпиц Фредди — пушистый, как плюшевая игрушка, ласковый, как котенок. Он любил всех и вся, каждого встречал сиящими глазами. Его все любили в ответ. Наверное, он был реинкарнацией жизнерадостного Будды, который познал высшую мудрость — что отдаешь, то и получаешь.

А, не до философии сейчас. Эдвард повернулся к другу спиной и встал перед незажженным камином.

Дермот прохаживался по комнате, рассматривая содержимое стеклянных шкафов. Задержался у полки с вазами из зеленого китайского нефрита. Говорят, этот камень обладает способностью успокаивать. Позвать Эдварда? Нет. Судя по его напряженной спине, он скорее успокоится, если грохнет парочку этих ваз об пол…  Дермот пошел дальше и остановился перед шкафом, где стояли бильярдные кии различной длины, формы и расцветки. С видом знатока он принялся их рассматривать, ощупывать, пробовать на вес.

— Я слышал, во Франции появился новый кий — с тонким концом, что позволяет при ударе подкручивать шар, — сказал он вслух, рассчитывая, что его болтовня развлечет Эдварда. — О-о, догадываюсь, какие перспективы откроются перед любителями бильярда. Если бы меня спросили, я бы ответил: кий — вещь индивидуальная, и каждый выбирает его по себе. Кому-то нравится подлиннее, кому-то покороче, с утяжеленным концом или, наоборот, с облегченным. Из единого куска или составленные, раскрашенные или натурального цвета. Я, например, люблю… – и Дермот ударился в пространные рассуждения.

Через некоторое время он заметил, что разговаривает в полнейшей тишине, и подумал, что Эдвард ушел, не попрощавшись. Повернулся. Друг  стоял неподвижно, в прежней, отрешенной позе.

— Да ты меня не слушаешь совсем. Я спрашиваю, какая длина лично тебе больше подходит? Обычно считается, что между носом и ртом…

— Не знаешь, почему вид погасшего камина наводит на мысли о смерти?

— Не знаю… Не задумывался.

— Из праха явились и в прах уйдем…

Дермот тронул его за плечо.

— Что с тобой происходит? На прогулке ты был счастлив, хохотал от восторга, летая на Мираже. Теперь все наоборот. Ты прям как старая дева, которая огорчается по всякому поводу и меняет настроение пять раз на дню. Встряхнись, Эдди. Что за хандра…

— Ты знаешь, как зовут мою хандру. — Эдвард, вроде, очнулся, повернулся к другу.

— А-а, Джоан… Что она опять натворила?

— Эта гувернантка – самый тяжелый случай в моей практике. Она безнадежна. Заморочила себе голову старомодными постулатами и не отступает от них ни на дюйм. Настолько озабочена сохранением репутации, что, видимо, намерена защищать ее до последней капли крови. Не дает мне ни малейшего шанса пробиться сквозь ее оборону. Это возмутительно!

— «Я клялся — ты прекрасна и чиста, А ты как ночь, как ад, как чернота». Шекспир, сонет сто сорок семь. — Дермот попытался свести все к шутке. — Я их знаю наизусть и по номерам. Вот назови любой от одного до ста пятидесяти четырех. Прочту без запинки.

Неловкая попытка развеселить друга не принесла результата. Огонь возмущения в его глазах не сменился на огонь веселья.

– Джоан ведет себя со мной вызывающе неуважительно. Но так умело, что ее невозможно ни в чем упрекнуть. Когда я разговариваю, она или упирает взгляд в пол, или скользит по мне, как по неодушевленному предмету. Когда я двигаюсь, она строго следит, чтобы не нарушил дистанцию…

— Сколько у нее дистанция?

— Полтора ярда. Ближе она меня сегодня не подпустила. Шарахнулась, как от разбойника. Варварство какое-то. Африканская дикарка!

— Восхитительное создание! – Дермот улыбнулся, не обращая внимание на возмущение друга. – Девушка нравится мне все больше. Потрясающая сила характера. Сопротивляться такому обворожительному кавалеру…

— О чем ты говоришь! – перебил Эдвард. – Я почти в отчаянии. Если так будет продолжаться, она доведет меня до убийства.

— Ха-ха-ха! И кого ты собрался убивать?

— Тебя, конечно. Совершенно мне не помогаешь. Наоборот, восхищаешься моим врагом, то есть… — Эдвард замолк — в дверь постучали, и вошел дворецкий с подносом.

На нем стоял графин с коньяком, который сверкал живым огнем, две низкие выпуклые рюмки и блюдце с полукруглыми дольками лимона, выложенными цветочком. Бен выставил содержимое подноса на столик между креслами и собрался уходить. Хозяин сделал знак задержаться.

— Бенджамин, завтра, перед тем, как отправиться в Даунхилл, зайдите к мисс Джоан. Насчет перевозки вещей.

— Да, сэр, — ответил дворецкий и удалился.

Дермот уселся в кресло, разлил коньяк по рюмкам, взял свою, покрутил, посмотрел на огонь свечи. Одобрительно кивнул и сделал отрешенное лицо человека, который собрался через миг вкусить блаженства. Отпил глоток, посмаковал во рту. Проглотил. Прикрыл глаза, приготовился наслаждаться…

Из процесса его вывел звон рюмки, небрежно поставленной на стол. Невозможно наслаждаться рядом с человеком, который раздражен и не скрывает этого. Дермот открыл глаза.

— Эдди, позволь не принять твоих упреков в мой адрес. Как-то я видел на свече надпись «служу другим, убивая себя». Я, конечно, не столь самоотвержен, но тоже готов тебе служить. Честно сказать, не понимаю, что происходит с моим другом. Ты же не собирался больше влюбляться. Дал мне слово. После того, как Бетти…

— Не напоминай о Бетти! – сказал Эдвард резко, но без зла. Доза коньяка сыграла роль — она ослабила натянутые нервы. – С ней все было по-другому. Я был другой. На многие вещи закрывал глаза. Видел только то, что хотел видеть. Жил в придуманном мире и слишком романтизировал жену. В жизни нет места романтике. Всё выдумки скучающих поэтов. Возьми Шелли. Поэт, фантазер и мечтатель. Полез купаться в грозу, выкрикивая стихи в небо и погиб — в двадцать девять лет. Очень «романтично».

— Здесь я с тобой полностью согласен. Мужчине романтизм не идет. Больше цинизм. С ним проще жить. И женщины его обожают. Когда в рамках.

— Циничность в рамках — это практичность. Именно так я теперь смотрю на жизнь. И на женщин. Где-то в глубине я разделяю твое восхищение Джоан. Она не вписывается в общепринятые стандарты — как гувернантка и как женщина. Девушек ее профессии почти всегда презирают — или за то, что позволяют подопечным издеваться над собой, или за то, что позволяют хозяину использовать себя. К нашей ни один случай не подходит. Также не похожа она на распутную Бет или на какую-нибудь пустышку из светского салона. Она не «освобожденная от предрассудков» эмансипэ и не бесчувственная, как деревяшка, первая красавица города.

— Кто же она, по-твоему?

— Не знаю. Она мила и невинна, как юная монашка…

— Не советую переоценивать святых сестер, — сказал Дермот и усмехнулся. — Когда я путешествовал по Европе, заезжал в Нюрнберг. В старом здании магистрата хранится там жалоба местных проституток на конкуренцию со стороны монашек. Документ датирован четырнадцатым веком. Не думаю, что с тех пор многое изменилось.

— Я бы написал жалобу на то, что моя гувернантка слишком хороша во всех смыслах — в нее невозможно не влюбиться…

— Значит, ты все-таки влюбился. А как же обещание?

— Я общал не связываться с женщинами типа Бет. Но этих двух нельзя сравнивать. Бет и Джоан так же далеки, как луна и солнце. Джоан — совсем другая. Она даже не планета, а другая галактика. Она полна смысла и самодостаточности. С ней есть о чем поговорить, и что важно — ей можно доверять. Она не открывается первому встречному и хранит свои богатства внутри. Она определяет правила и покоряется, только если не видит другого выхода. Я и не подозревал, что такие девушки существуют. Именно ее хочу иметь рядом. В качестве друга, собеседницы, спутницы жизни. Именно потому собираюсь за нее бороться.

— Борьба предполагает жертвы. Сказочная Русалочка отдала голос за возможность иметь ноги, а ты бы отдал за любовь Джоан, скажем, правую руку? — Дермот не прекращал попыток придать разговору шутливые нотки, не отвлекаясь далеко от темы. Ему удалось.

— Отдал бы и ногу, но не думаю, что она скорее полюбит инвалида, чем целого.

Эдвард едва заметно усмехнулся и опустошил рюмку, которую друг ему услужливо наполнил. Доза оказалась велика, Эдвард поморщился от горечи, Дермот поморщился от нарушения правил. Коньяк не пьют залпом. Его смакуют, им наслаждаются, с ним разговаривают, его благодарят. Вылить коньяк в рот, как банальное бренди — это примитивно и попахивает трактиром. Но другу простительно: в печали люди забывают о правилах.

— Ты опять ошибаешься,  — рассудительно произнес Дермот. – Слишком превозносишь Джоан. Считаешь ее богатой душевно, привлекательной внешне. Не спорю, девушка красива, но ее характера ты не знаешь. Ее прошлого тоже. Мы уже заметили у нее наличие ума. И в том кроется опасность. Красота и ум — убойная комбинация. Под ангельской личиной может скрываться коварная авантюристка. Вспомни историю высокосветской шлюхи леди Гамильтон. Родилась в нищей семье, без отца, в детстве таскала сумки с углем. Но не пожелала окончить жизнь в угольной пыли и поставила цель возвыситься любой ценой. Красота, ум плюс бесстыдство помогли ей — она переходила из постели в постель, поднимаясь все выше и выше. Эта распутная дама имела ангельское лицо, с нее писали святых мадонн, я видел картины.

— Сикстинскую мадонну Рафаэль тоже писал с проститутки, которая днем позировала, а ночью его ублажала. Другие художники делали то же самое, тут ничего необычного нет. Что касается Джоан. Она не вписывается в твою теорию оборотней. Если бы она была развратна, действовала бы как раз наоборот —  попыталась бы соблазнить меня, чтобы заполучить титул и обеспеченное существование.

— К сожалению, не в наших силах заглянуть в тайные намерения гувернантки. Может быть, это ее хитрый метод — отталкивать и тем самым  привлекать. Метод работает. Ее равнодушие тебя задевает. Если бы к тебе была равнодушна толстая скотница с красным лицом, было бы все равно. Эдди, послушай человека, изучавшего женскую психологию. Ты не представляешь, насколько она отличается от нашей. К цели они идут не напролом, как мы, а в обход. Они виляют, как пьяные зайцы, отступают, притворяются, а если не достигают цели, возвращаются назад и пробуют новые уловки, которых миллион.

Дермот увлекся и забыл про коньяк, который держал в руке.

— Нам никогда не понять женщин, да они и сами себя порой не понимают. Мы руководствуемся умозаключениями, они же полагаются на интуицию, и она их никогда не подводит. Если они что-то задумали, то не отступят, даже если не будет смысла продолжать. Но это по-нашему, у них другая логика, которая для нас — джунгли. Женщины увлекают нас туда, хорошо зная дорогу. Мы блуждаем и, в конце концов, обращаемся к ним за помощью. Момент их триумфа! Они ставят условия, мы выполняем, думая, что иначе смерть.

Шутливые нотки исчезли из интонации Дермота. Взгляд сделался жестким, и было видно — он говорил из личного опыта. Он посмотрел в рюмку и поставил ее на стол: содержимое наверняка нагрелось, а пить теплый коньяк так же противно, как есть холодный суп, в котором плавают ошметки жира.

— Послушайся моего совета, Эдди, остановись, пока не поздно. Пока новое разочарование не ранило душу и окончательно не очерствило сердце. — Дермот взглянул на друга, тот уставился в пустой камин, как в бездну, и неизвестно, слушал ли. — Ладно. Я тебе помогу…

— Чем же? — вдруг спросил Эдвард. — Чем можно помочь в безнадежном случае, как мой?

Дермот налил себе новую рюмку и выпил до дна — смаковать, наслаждаться желание пропало. Грустить вместе желания нет. Его личный докторский рецепт долгой и здоровой жизни — уметь сохранять душевный покой. Он пользовался рецептом и отлично себя чувствовал, но никогда не навязывал другим. Сделать исключение для лучшего друга?

Надо подумать.

Дермот поднялся. Слишком резко — выпитый коньяк повел его в сторону. Он выпрямился, прошел по комнате, проверяя, насколько пьян. Оставлять друга в расстройстве нежелательно, но не пора ли позаботиться о себе и отправиться спать?

Пьян в меру и еще может связно соображать. И говорить. Но лучше сесть. Проповедников, которые шатаются, паства не принимает всерьез.

Дермот сел на прежнее место, взял лимонную дольку, сжевал вместе с кожурой, проглотил.

— Мой совет следующий, — членораздельно проговорил он. — Если хочешь излечиться от любви к гувернантке, перестань ее идеализировать. Запрети себе любоваться ею, страдать от ее равнодушия. Подумай о ней негативно. Например, как о грязной портовой шлюхе, отдающейся направо и налево за мелочь или за кружку пива. И она была бы ею, если бы не выучилась на гувернантку и не попала в приличную семью. Ведь твоя Джоан бедна. Вдобавок сирота. А ты не хуже меня знаешь, какова судьба большинства девочек-сирот. В Лондоне, сразу за Вестминстерским дворцом есть трущоба, которая называется «Акр дьявола». Это ад на земле. Там грязь, вонь, болезни и разврат, которого не придумало воображение ни одного писателя-реалиста, куда уж там романтикам, купающимся в грозу. Как маленькие, бледные призраки, ходят там девочки всех возрастов, едва прикрытые рваньем, и каждый прохожий может ими воспользоваться всего лишь за пенни. Или за пирожок. Или ничего не заплатив — кто за нее заступится? Представь свою Джоан…

— Замолчи, Дермот. Не переходи границу, даже, когда ты пьян,  — почти с угрозой проговорил Эдвард. —  Я не позволю оскорблять Джоан.

— Извини, Эдди, я не собирался никого оскорблять или обижать, — примирительным тоном сказал друг. Его рецепт не подошел, вернее — пациент не пожелал им воспользоваться. Остается «умыть руки», как говорил прокуратор Иудеи. — Но что ты от меня-то хочешь? Я не маг и не колдун. Не звездочет, не прорицатель. Волшебной палочки не имею, чудотворных заклинаний не изучал. Как врач могу сказать: вероятно, у Джоан к тебе хроническая непереносимость. Кстати, она весьма распространена. Некоторые люди не переносят кошек и собак, другие — излишек сахара. А у Джоан непереносимость хозяина Милтонхолла. Тут ничего не поделаешь. Заболевание не лечится медицинскими средствами. Не хочешь ли попробовать волшебные?

— Хочу! — без тени улыбки сказал Эдвард. — Что ты знаешь о народных целителях и колдуньях? Есть ли доказательства, что они обладают реальной силой? Можно ли им доверять, или там сплошное шарлатанство?

— Ну и повороты у тебя… — сказал Дермот и почувствовал, что трезвеет.

— Утопающий хватается за соломинку. Недавно меня одна мысль посетила. Что, если к какой-нибудь колдунье обратиться? Остались еще ворожеи, которые любовными приворотами занимаются? Не всех же их наш славный король Джеймс Первый на кострах пожег да в реках потопил.

— Желаешь обратиться к гадалке? Я не знал, что ты суеверный.

— Суеверие — это вера в волшебство. Оно иногда случается. У меня к тебе просьба. Будь другом, помоги найти знающую заговоры ведунью, которой можно доверять. Пусть она волшебное снадобье сварит. Я его потихоньку Джоан подложу. Вдруг получится? В безнадежных случаях, как мой, нельзя пренебрегать ни одной мелочью.

— Имеешь ввиду гремучую смесь — лапку лягушки бросить в сосуд с кровью петуха, зарезанного головой на восток… — произнес Дермот и с сомнением покачал головой. Друг, конечно, шутит, но выглядит серьезно, поддержим его. – Не думаю, что Джоан понравится суп из таких неаппетитных ингредиентов.

— Ну, может, у ведуний имеется нечто более удобоваримое. Например, гомеопатический любовный напиток, как у Шекспира — из сока трехцветной фиалки… – Эдвард не закончил мысль. Он был не настолько пьян, чтобы не понять — разговор принимает комический оттенок. Если бы еще месяц назад кто-нибудь сказал, что он всерьез будет обсуждать рецепты любовных напитков, Эдвард принял бы того человека за сумасшедшего. Или он сам?… – Считаешь мою просьбу признаком начинающегося помешательства?

— Вовсе нет. Ты так же нормален, как и я. Впрочем, признаю, что в некоторых аспектах ты нормальнее, но мы их сегодня не будем касаться. Друг мой! — торжественно провозгласил Дермот, подчеркивая важность того, что собирался сказать. — В любви, как на войне, все средства хороши, в том числе незаконные, негуманные, неестественные. Было бы странным не использовать любое из них, чтобы заполучить сердце Джоан. Уважаю твою целеустремленность. Знай: я на твоей стороне и поддержу любые начинания, какими бы сумасшедшими или смешными они ни казались. Постой-постой, вроде, слышал я об одной старой гадалке с приличной репутацией. Не знаю, практикует ли она привороты и прочее колдовство. Поспрашиваю у знакомых и немедля тебе доложу.

 

13.

 

В коридоре часы заиграли перезвон, после чего гулко пробили один раз.

— Это час ночи или половина чего-то? – спросил Дермот, повернув голову на звук.

— Понятия не имею, они бьют и четверти, — ответил Эдвард. Поднял руки, потянулся. Ощутил усталость в мышцах — такая бывает от тяжелого, принесшего удовлетворение труда. Какой плодотворный труд он сегодня производил? Честно признаться — никакого. Значит, усталость не от труда, а от коньяка. Что ж, тоже неплохо. Допьем то, что в рюмке. Усталость есть, пусть придет и сон. – Точно знаю, что уже поздно.

Он приподнял бутылку посмотреть, сколько осталось. На донышке плескалось немного жидкости. Еще заказать или воздержаться? В голове слегка шумит, тело расслаблено. Думать не хочется, хочется мечтать…

На ночь глядя известно — какие мечты. Эротические.

Их допускать нельзя. Потому что разделить не с кем. Вернее, есть с кем, но… нельзя. Странная ситуация. Желанная девушка находится в двух шагах. Но эти «два шага» на самом деле — космических масштабов. Есть от чего прийти в отчаяние.

Отчаиваться погодим, зададимся вопросом: не загнал ли Эдвард себя в ловушку, поселив Джоан так близко?  Не лучше ли было ей, действительно, остаться в Даунхилле? Ведь каждый день видеть ее и не встречаться даже взглядом, проходить мимо и не сметь прикоснуться — попахивает самобичеванием.

Оставим же его средневековым аскетам и религиозным фанатикам, которые хлыстом умерщвляли плоть. В наше время добровольно подвергать себя пыткам — душевным или физическим просто смешно.

Эдвард хмыкнул, чем привлек внимание друга.

— Над чем это ты веселишься в одиночку? – спросил он.

— Представил себя святым мучеником. Вернее, флагеллантом, который охаживает себя хлыстом с тремя концами и шипами…

— Ха-ха-ха! — Дермот разразился раскатистым хохотом, особенно звонко прозвучавшим в ночной тишине. — Понимаю, понимаю… — проговорил он, продолжая посмеиваться. – Хочешь, лошадиную плетку принесу? В качестве дружеской помощи. Чтобы не говорил, что я не помогаю.

— Нет. Лучше ушат ледяной воды.

— Слушал бы ты меня, жил бы легче. Поехали бы мы с тобой в Лондон, отвел бы я тебя в лучший тамошний бордель. Держит его моя давняя знакомая мадам Чао Сун. Нет такого порока, который она не предлагает. За соответствующие деньги, конечно. Называется ее заведение «Дом здоровья»…

— Странное название. Разве занятие пороками способствуют здоровью?

— Еще как! Дорогой друг. Мы существуем в плену догм, внушенных нам с детства невежественными людьми, в основном — церковниками. А кто сказал, что они самые умные? Они запрещают делать некоторые вещи, называя их оскорбительным словом «порок». Но если это приносит удовольствие одному и не наносит вреда другому, почему его надо запрещать, объявлять грехом? Из собственного опыта, человеческого и профессионального, скажу: человеку непременно надо заниматься порочными вещами… Это расслабляет психику и оздоровляет организм. Потому что порок — это приятно. Это то, чего люди тайно желают испытать. И зря большинство от них воздерживается. Постоянно отказывать себе в удовольствиях нездорово, как доктор говорю…

— Постой. Уточни — что именно имеешь ввиду? Некоторые получают удовольствие, истязая других, или убивая, чтобы получить выгоду.

— Нет. Я имею ввиду бескровные пороки: азартные игры, кокаиновый кальян, постельные эксперименты. Или элементарно с кем-нибудь подраться, чтобы выпустить напряжение. Я выступаю за то, чтобы время от времени позволять себе забывать условности и отбрасывать манеры. Превращаться в первобытного человека, удовлетворяющего любое желание, которое возникло в его нестриженой, нечесаной, всклокоченной голове…

— В моей всклокоченной голове возникло желание поспать, — бесцеремонно перебил друга Эдвард. Если его словесный поток не остановить, он будет продолжаться до утра. — Ты как на это смотришь?

Дермот, которого прервали на середине речи, замер с открытым ртом и поднятой рукой. Он почесал ею в затылке и сказал:

— Вообще-то положительно.

— Будешь еще пить?

— Нет. Хватит на сегодня.

— Тогда пошли спать.

— Пошли.

Мужчины спустились на третий этаж. Спальни их размещались напротив друг друга сразу за лестничной площадкой, и далеко идти не пришлось. Спуск Дермота не освежил, но утомил. Едва буркнув «спокойной ночи», он скрылся за дверью, и вскоре приглушенно захрапел, вероятно, упал на кровать, не раздеваясь.

Короткое путешествие по лестнице Эдварда, наоборот, взбодрило, он не ощущал ни малейшего желания отправляться на покой. Как в тишине становятся слышнее тихие звуки, так в душе ночью яснее ощущаются тайные позывы. Днем они дремали, заглушенные суетой, разговорами, встречами, мыслями. Ночью же, под влиянием алкоголя, свечей и романтических фантазий они проснулись и в полный голос заявили о себе.

Стараясь не скрипеть половицами, Эдвард прошел дальше по коридору и остановился у двери Джоан. Наклонился, прислушался. Ни звука не слыхать, ни сонного вздоха, ни скрипа пружины. Он пальцами легонько толкнул дверь. Она не поддалась. Нажал сильнее – без результата. Он этого ожидал, но все же был разочарован.

«Девушка хитра, как я и догадывался. Научена опытом или просто не хочет испытывать судьбу? Неважно. Она слишком предусмотрительна, это и раздражает, и вызывает восхищение одновременно. Нет, пожалуй, днем восхищает, ночью раздражает. Она не оборотень, как подозревал Дермот, не кокетка, не авантюристка. Она не доверяет обитателям Милтонхолла, и в первую очередь его хозяину».

Эдвард вздохнул и повернул обратно.

«Впрочем, правильно делает. Гувернантка достойна всяческих похвал. Норе повезло, что ее девочек воспитывает столь добропорядочная особа. Страшно представить, что произошло бы, если бы дверь оказалась не заперта… А я вот дверь никогда не запираю. Заходите, кто желает, в любое время дня и ночи. Желательно ночью, когда бывает скучно одному. Завтра намекну ей. Потому что мое приглашение касается только ее. Нет, не намекну. Завтра я буду трезвый…».

Эдвард вошел к себе и окунулся в душный, вязкий воздух — как в сухой, горячий океан. Внутренний жар поднялся к лицу, оно заполыхало, выступил обильный пот. Рубашка противно прилипла к телу, он снял ее, бросил на пол. Облегчения не испытал. Раскрыл окно — ночь облила его освежающей прохладой. Вдохнул полной грудью. Разделся догола, прошел к умывальному столу, поплескал водой в разгоряченное лицо, потом тщательно растерся мокрым полотенцем.

Бодрость тела бодрит дух. В голове прояснилось, тайные желания попрятались в темные углы. Эдвард лег на холодные, батистовые простыни, не накрываясь — чтобы окончательно прийти в себя. Тело остыло, мышцы расслабились, отяжелели. Он лежал и смотрел в темное небо надкроватного балдахина. «Мне что, теперь каждый день холодные ванны принимать, чтобы о ней не думать? Долго ли я выдержу? Долго ли выдержит она?».

Вопросы без ответов…

Они не мучили другого обитателя Милтонхолла, который по долгу службы продолжал бодрствовать — дворецкого Бенджамина. Юная гувернантка разожгла в нем любовное томление, и Бен не сомневался, что ему непременно удастся когда-нибудь его удовлетворить.

Следуя неписаному правилу дворецких — не ложиться спать, пока не легли хозяева, он все время находился неподалеку от бильярдной. Когда граф с гостем ушли, он первым делом проверил, пуста ли коньячная бутылка. На дне плескалось немного алкоголя. Бен поднес горлышко к губам и вылил содержимое в рот, потом отправил туда же содержимое недопитой рюмки — не выливать же добро. Он скорее вылил бы кастрюлю супа, чем каплю алкоголя, потому что для тайного пьяницы Бенджамина Винфри это был больший грех. Смочив и согрев внутренности, он принялся наводить порядок.

Допивать за хозяином и гостями Бен считал своей служебной привилегией и пользовался ею при каждом удобном случае. Экономка Дафна знала о привилегии, подаренной дворецким самому себе, и не возражала. Она была практична в делах и отлично разбиралась в психологии, не зная самого этого слова. Люди не без недостатков, надо не искоренять их, а умело их  использовать. Если закрывать глаза на малые прегрешения, человек из благодарности воздержится от больших.

Хозяйский коньяк привел дворецкого в игривое настроение. Руки работали машинально — убирали шары в ящик, кии в шкаф, а в глазах стоял образ юной гувернантки, как  она бегает по поляне, юбка приподнимается, открывает ножки в сапожках… В животе его закрутило, кончики пальцев напряглись, шар упал с грохотом, который должен был разбудить весь дом. Бен очнулся и махнул рукой, убирая видение, висевшее перед носом, как паутина.  «Нет, рановато о ней думать. Сначала закончить здесь».

Любовные фантазии не желали его покидать. Бен быстро собрал с пола меловые крошки, расставил мебель по местам, вытер стол. Забрав рюмки и пустую бутылку, поспешил вниз. На кухне было пусто и чисто — слуги навели порядок и  разошлись по домам. Из соседней комнаты, которая служила столовой для высшего обслуживающего персонала, то есть для экономки и дворецкого, доносился звон посуды — там возилась Дафна.

— Двери закрыла? —  спросил Бен.

— Вроде, да, — отозвалась она не совсем уверенно. – Сегодня сумасшедший день был. Новых жильцов встречала и размещала, составляла детское меню и тому подобное. Голова уже не соображает. Проверь сам еще раз.

Дафна разговаривала, не отвлекаясь от работы — протирала чистую посуду и убирала на полки. Бенджамин посмотрел на ее спину долгим, напряженным взглядом. Подошел тихонько сзади и, улучив момент, когда женщина подняла руки, схватил ее за грудь. Прижал к себе так, что Дафна охнула.

— Заканчивай здесь побыстрее и ложись в постель, — зашептал он, обдавая ее ухо коньячным воздухом. – Я сейчас приду. Соскучился. Весь день о тебе думал, — соврал он. Поцеловал даму в шею и отпустил.

Кокетливо хохотнув, Дафна быстро убрала оставшиеся тарелки и убежала. Нарастающее нетерпение звало Бена за ней, но долг по-староанглийски дисциплинированного дворецкого не позволил. Последний вечерний осмотр — это его священная обязанность. Она была крепко впечатана в мозги, и Бен исполнил бы ее даже в свой последний земной день — прежде, чем предстать пред очи Всевышнего.

Старые служаки знают: малейшая небрежность может привести к несчастью или даже катастрофе — в незакрытую дверь залезут воры, от непогашенной свечи случится пожар, неубранная еда привлечет крыс, от которых болезни, и так далее. Бен проверил, вся ли посуда на месте, все ли продукты убраны в холодную кладовку.

Через люк он спустился в подвальное помещение, где располагалась собственно кухня — священное место в доме. Приготовление еды — целый ритуал, все, что с ним связано, должно быть в порядке и содержаться в чистоте. Здесь не было ничего лишнего, только необходимое — просторные столы, огромные кастрюли, орудия для разделки мяса и другой арсенал, которые используют повара. А также камин, второй по величине после того, что в холле.

На нем готовили еду и по подземному коридору носили в хозяйскую столовую. Морока для слуг, зато удобство для хозяев — чтобы по дому не распространялись плебейские пищевые запахи и не оскорбляли их тонкий аристократический нюх. Бен проверил, пуст ли коридор, погашен ли камин, закрыты ли форточки и тому подобное. Поднялся, опустил крышку люка, чтобы утром в темноте кто-нибудь случайно туда не провалился.

Вроде, все в порядке, Бен вышел в холл, подергал входные двери. Закрыты. Долг выполнен, можно с легким сердцем заняться личными делами.

Весь день он думал о гувернантке, и ноги сами понесли его к лестнице. Он уже ступил на первую ступеньку, но остановился, трезво рассудив: к ней соваться нельзя. Хозяин предупреждал. И не известно еще, каков у нее характер. Если строгий, то «нельзя» к ней будет всегда. Если веселый, то когда-нибудь Бен наплюет на запрет хозяина. Но не сегодня. Сегодня у него в меню экономка. Тоже неплохо, когда кровь бурлит, и от нетерпения трясутся руки. Поскорее удовлетворить желание, а с кем — на сей момент неважно. В темноте лица не видно, и легко представить, что занимаешься любовью с женщиной своей мечты.

Надо только дать волю воображению.

 

14.

 

Август — самый милосердный месяц, он знает, что следом идет плаксивая осень, потому старается не портить без нужды последние летние денечки.

Следующее утро началось с такого яркого, свежего солнца, что грех было вспоминать вчерашее — и хорошее и, в особенности, плохое.

— Сегодня идем прыгать со скакалками, — сообщила Джоан воспитанницам после завтрака. – Заодно повторим французский счет.

Кэти и Молли помчались к двери с визгом и радостными криками — по-другому они не умели. Гувернантка чинно следовала за ними. К собственному удивлению, она хорошо выспалась, с аппетитом поела и пребывала в благодушном настроении. По дороге она не встретила ни хозяина, ни его гостя и помечтала — было бы здорово, если бы Милтонхолл вдруг превратился в царство амазонок, и все мужчины из него исчезли…

Не успела домечтать, как столкнулась нос к носу с конюхом Стивеном, когда выходила, а он поднимался на порожек. Его глаза сверкнули радостью — повезло увидеть гувернантку еще раз. Именно на это он рассчитывал, отправляясь с докладом, иначе послал бы помощника Робина.

— Доброе утро, мисс, — поздоровался Стив и встал прямо перед девушкой, загородив путь.

— Доброе утро, мистер, — ответила она, не глядя на него, и шагнула в сторону, собираясь обойти.

Он не собирался ее отпускать и шагнул туда же. Протянул руку, представился:

— Меня зовут Стивен Дэвис, можете звать Стив. Я работаю главным конюхом на здешнем конезаводе.

Правилами этикета, которым уделяли особое внимание в школе гувернанток, категорически запрещалось мужчине первым протягивать руку женщине. Джоан секунду помедлила: отвечать на его жест или сделать вид, что не заметила? Последнее могло быть расценено как высокомерие и заносчивость, а это друзей не прибавляет. К тому же не в ее характере заноситься. Лучше не обращать внимания на мелочи и не предъявлять слишком высоких требований к персоналу и, в частности, конюхам. Здешняя усадьба обширнее и многолюднее, чем коттедж Даунхилл, но так же удалена от общества, где имеет значение этикет. Местные обитатели, скорее всего, и слова такого не слыхали.

Да, этот Стив поступил не по правилам, но она поступит еще хуже, если сделает вид, что не заметила его дружеского жеста — протянутой руки. Почему бы не пожать ее и не представить себя? Это вежливость и ничего более.

Джоан быстро пожала его пальцы и убрала руку прежде, чем он успел ее задержать.

— Можете обращаться ко мне мисс Джоан, — официальным тоном сказала она и подчеркнула: — Именно так и никак иначе. Я работаю гувернанткой у племянниц хозяина.

— А, знаю, дети его сестры. Видел их в Даунхилле, когда возил хозяина. Надолго сюда приехали?

— Еще не знаю. Почему вы спрашиваете?

— В Даунхилле не место молодой девушке. Скучно и безлюдно, как на вересковых пустошах Йоркшира. Здесь веселее. Много молодежи. Если захотите развлечься, скажите мне. Сходим в деревню, она недалеко, в конце лощины. Погуляем по берегу озера. Заглянем в трактир «Подгоревший омлет». Там кормят неплохо, можно выпить, в карты поиграть. И вообще весело провести время.

— Спасибо, но у меня нет времени ходить по трактирам, – холодно сказала Джоан, давая понять: официальная часть разговора закончена, переводить его в неофициальное русло нужды нет. – Извините, мне пора идти.

Она ожидала, что мужчина отойдет и пропустит ее, но он не сдвинулся с места. Она не стала спорить или кокетничать, на что тайно надеялся Стив, она спрыгнула с порожка и поспешила к воспитанницам.

«Та еще зазнайка! — сделал вывод Стив. — Думает, если занимается с хозяйскими детьми, так и сама очень важная персона. Чем она лучше нас, простых смертных? Стесняется с конюхом поговорить. Да что она из себя представляет? Подумаешь, красавица… Покрасивее видали. Погоди, милашка. Приберем тебя к рукам. Не таких кобылок укрощали».

Стив ухмылялся, криво глядя вслед Джоан.

Таким его застал вышедший дворецкий.

— Что тут делаешь, Дэвис?

— А, доброе утро, мистер Винфри. Пришел доложить — карета в Даунхилл готова. Сюда подавать или сами придете на конюшню? Я сегодня за кучера.

— Нам нужно взять несколько саквояжей для вещей. Подгоняй сюда через полчаса. Мы с миссис Клинтон будем к тому времени готовы.

Конюх кивнул, но отправляться восвояси намерения не выказал. Бен посмотрел на него с укором.

— Да не пялься ты так нагло на нее, — проговорил он, понизив голос. – До добра не доведет.

— Не твое дело, старый. За просмотр денег не берут. Запрещать никто права не имеет. На то и глаза, чтобы на красивых девушек любоваться.

— Иди лучше на лошадей своих любуйся, — осадил его Бен. — Да с каретой не опаздывай!

В ответ Стив пожал плечами. Дворецкого он не боялся, подчиняться ему не был обязан. Если бы тот вздумал строить из себя начальника, огрызнулся бы, да сегодня неохота. Настроение певучее: погода лучше некуда, позавтракал сытно, гувернантку случайно повстречал. Пусть не одарила ни добрым словом, ни ласковым взглядом, да не беда, будет еще случай.

Он  сошел со ступенек и, широко шагая, отправился по тропе. До тех пор, пока не скрылся за кустами, он глядел не под ноги или вперед, а вбок — на гувернантку.

«Чтоб ты шею свернул!» — пожелал ему мысленно Бенджамин и поспешил к Джоан.

Она не видела сценки у входной двери и косых взглядов конюха — она забыла о его существовании, лишь только повернулась спиной к нему и к огромному, вечно насупленному дому.

Счастливое свойство молодости — забывать плохое в прошлом и ценить хорошее в настоящем. Люди, которых все время ограничивают — в передвижении, в высказываниях, в поступках особенно ценят моменты, когда можно делать то, что обычно нельзя. Они вовсю наслаждаются моментами временной свободы — это отдушина, без которой, в конце концов, наступает или оглушающий взрыв, или тихая смерть.

Джоан забыла вчерашние неприятности — утро началось чудесно и так же продолжилось, а когда все чудесно, несчастья не происходят. Вместе с воздухом, напоенным цветочными ароматами и пронизанным ласковыми лучами, в нее вливалось ощущение бешеной радости. Она оставила за спиной Милтонхолл, и с каждым шагом ощущала, что освобождалась от его пут — чопорности, которую он заставлял соблюдать внутри, правил, которыми он опутывал обитателей.

Она едва удержалась, чтобы по примеру Кэти и Молли не завизжать и не броситься со всех ног к лестнице, ведущей на поляну. Когда же спустилась, отбросила последнюю чинность и принялась вместе с воспитанницами делать то, на что в одиночку никогда бы не решилась. Втроем они бегали, распевали песенки, кричали во все горло и ощущали себя хозяйками не только поляны, но всей усадьбы.

Притомились, решили спокойно попрыгать. Взяли длинную скакалку, Джоан и Кэти крутили, Молли прыгала и считала по-французски:

— Один, два, три…

Дошла до десяти и забыла — как будет «одиннадцать», сбилась, отвлеклась, наступила на веревку.

— Моя очередь, — заявила Кэти и протянула конец веревки сестре.

— Сперва повтори в уме цифры от десяти до двадцати и далее, — посоветовала гувернантка. — Иначе тоже быстро заронишь.

Подошел дворецкий.

— Мисс Джоан, можно вас на минутку?

— Конечно, мистер Винфри, слушаю вас.

— Мы с миссис Клинтон отправляемся в Даунхилл за вещами. Есть какие-либо пожелания, просьбы?

— Да. Привезите одежду девочек, экономка миссис Ред, где она.  Из игрушек возьмите только двух кукол в бальных платьях. Это подарки дяди, девочки их любят. Остальные можно не брать. Моих вещей немного, сложите их в саквояж, который рядом с кроватью. К одному предмету прошу отнестись со всей осторожностью. В моей комнате на столе лежит морская раковина. Она недорогая, но для меня очень важна, как подарок… нет, как воспоминание о близком человеке… нет… ну, неважно. Раковина хрупкая, в саквояже перевозить нельзя. Большая просьба — заверните ее в кусок ткани и держите в руках. Буду весьма признательна, если привезете ее в сохранности.

— Я понял. Еще что-нибудь?

— Да… — Джоан замялась. – У девочек есть одно пожелание… Не знаю, согласится ли хозяин. Ну ладно, не очень важно.

— Что такое? — спросил Бен и слегка наклонился, изображая внимание и исполнительность — качества, которые он демонстрировал лишь перед важными людьми. За что такая честь гувернантке? За будущую благосклонность. Бен хитрый. Умеет готовить успех.

— Кэти и Молли скучают по собаке, которая осталась в Даунхилле. Хорни зовут. Он старый и очень добрый. Не бойтесь, он не кусается. И наверняка, тоже скучает без хозяек.

— Посмотрю, что смогу сделать, — сказал дворецкий.

— Спасибо.

 

15.

 

К утреннему приему пищи Дермот в столовую не спустился по одной простой причине: не любил рано вставать. Вдобавок — лег поздно и, кажется, перебрал с коньяком. А к чему спешка? Он в гостях у друга, который так же мало обращает внимания на условности — это качество у них общее. В Милтонхолле Дермот чувствовал себя так же непринужденно, как дома, любил приезжать и оставаться на несколько дней. О нем заботились не меньше, чем о хозяине, и он позволял себе вести, как избалованный ребенок, капризничая и попирая правила — в меру, конечно. Сегодня он хочет выспаться, так что раньше полудня пусть его не ждут.

Эдвард позавтракал в одиночестве, что не испортило аппетита, и отправился в кабинет, решив заняться делами. Первым в их ряду стоял  отчет о поездке в Шотландию и результатах, которых удалось добиться. Председатель «Клуба любителей чая» сэр Гарри Черчилл его наверняка заждался.

Обычно Эдвард делал отчеты лично, приезжая в Лондон после каждой важной командировки. Дорога неблизкая, спешка ни к чему, приезжал не менее чем на неделю, совмещая деловой и личный интерес. Пару дней он проводил в клубе — отчитывался перед председателем, обсуждал текущие дела и планы на будущее, знакомился с новыми членами.

Остальное время посвящал полезным уму развлечениям: ходил в театры, на выставки, посещал лекции прогрессивных профессоров. Не забывал и о менее полезных, но необходимых для того, чтобы быть в курсе столичных новостей — модных салонах, куда его охотно приглашали. Долго там не задерживался. Выслушав сплетни, запомнив важное, уходил прежде, чем от выпивки развязывались языки, и официальность переходила в фамильярность.

Еще охотнее его приглашали на балы, но там появляться не было нужды. Столичный бал — это брачный рынок страны. Каждого неженатого джентльмена дамы, не стесняясь, рассматривали в лорнет, гадая — он товар или покупатель? Эдвард ни тем, ни другим не был и чувствовал себя, как жеребец на выставке.

В данный же момент надолго покидать Милтонхолл он не желал. Из-за Джоан. Ее первый день… вернее — их первый день оказался не совсем удачным, но огорчаться не стоит,  дальше будет лучше. Правду говорят: утро вечера мудренее. От вчерашнего хмурого настроения не осталось и следа. Эдварда поддерживала мысль, что он не одинок. Джоан умна, но против его и Дермота не устоит.

Вдвоем они с ней справятся.

И не за горами первая победа, которую друзья отпразднуют, когда девушка совершит с Эдвардом верховую прогулку. Перед глазами возникла картинка из какого-то любовного романа: две фигуры едут верхом по пасторальному английскому пейзажу — одна изящная женская, другая широкоплечая мужская…

Картинка банальная, но верная, и она непременно оживет — в будущем, над которым он начнет работать уже сегодня. Задача на текущий момент: улучшить впечатление гувернантки о себе.

Но сначала отчет. Эдвард картинку загасил, иначе она не даст работать. Представил стол, бумагу, чернила, которые вечно капают с пера, и надо следить, чтобы не посадить кляксу. Настроение сразу потускнело. Писанину он ужасно не любил. Но ничего. Отчет — это необходимость, на которую стоит потратить полдня, зато отпустит тягучее чувство долга и не будет отвлекать от главного.

Его деловой кабинет располагался на втором этаже, спрятавшись в закоулках, куда не додумался бы зайти случайный человек. В кабинете хранились документы, многие из которых — строго секретные и не предназначались для чужих глаз. Кроме того, там находился потайной сейф, расположение и содержание которого ни в коем случае не должно было стать известно посторонним. Не бывали там ни Нора, ни Дермот, а слугам он запретил даже приближаться. В любое время суток кабинет бывал заперт, и лишь двое имели туда доступ — хозяин и дворецкий.  Последний брал ключ из секретного ящичка в библиотеке и после краткой утренней уборки немедля возвращал обратно.

Еще издалека Эдвард увидел дверь кабинета полуоткрытой и не поверил глазам — такого не случалось на его памяти. Потом ощутил неудобство, будто кто-то открыл дверь его спальни, когда он спал нагишом. Неужели Бенджамин уехал, забыв закрыть кабинет на ключ?

Подошел ближе и услышал внутри тонкий женский голосок, певший песенку:

— Миленький, хорошенький,

Возьми меня с собой.

Буду любить и холить тебя,

Буду твоей женой.

Усмиряя поднимавшееся возмущение, Эдвард открыл дверь шире и увидел стоявшую спиной девушку в платье горничной, которая, напевая, протирала окно. Он вспомнил, что ее приняли несколько дней назад по рекомендации экономки Дафны. Счастье новенькой, что поручительство экономки обладало весом, иначе он в ту же секунду уволил бы ее, не дав закончить куплета. Он дал себе пару мгновений, чтобы остыть. Девушка, возможно, не в курсе его распоряжений насчет кабинета. «Надо напомнить Бенджамину, чтобы хорошенько ее проинструктировал».

Эдвард окинул быстрым взглядом комнату: створки шкафа, за которыми спрятан сейф, выглядят нетронутыми, на столе несколько писем и бумаг не очень важного содержания — лежат в том же виде, как он оставил в прошлый раз. Кажется, секретов его служанка не узнала, если вообще умеет читать. Тем не менее…

— Кто разрешил вам сюда входить? – спросил он строго, чтобы прищучить и смутить ее, как вора-неудачника, не успевшего улизнуть с места преступления.

Удивительно то, что она ничуть не испугалась, вроде — ожидала его появления. Повернулась, спрятала руку с тряпкой за спину, присела и сказала:

— Доброе утро, сэр. Дворецкий мистер Винфри попросил меня прибрать здесь, у него сегодня нет времени. Я уже почти закончила и собиралась уходить.

Объяснение логичное. Девушка не имела шпионских намерений. Не стоит из-за мелочи раздражаться.

— Как вас зовут?

— Мойра, сэр, — сказала она шустро, и опять присела.

Она вообще производила впечатление шустрого зверька, но не белочки, а крысы. Склонив голову набок, она бросала на Эдварда быстрые взгляды — проверяя впечатление, которое производила. Впечатление было странным. Она выглядела молодо и свежо, но эти проверяющие взгляды… Вдобавок она растягивала губы, желая сделать приятное выражение, но достигала обратного результата, потому что закрытая улыбка с опущенными уголками рта создавала выражение злого умысла. Так смотрела бы крыса, которая настолько голодна, что осмелилась днем прийти поживиться чем-то съедобным и просила о снисхождении. Но не стоит ей доверять — ночью она, не задумываясь, перегрызет вам горло.

Неприятная особа. Днем ее опасаться нечего, а ночью они все покидают дом, так что пусть.

— Я знаю, вы новенькая, — сказал Эдвард, по-прежнему стоя в дверях. — Возможно, не прошли инструктаж. Я вас просвещу. Запомните две вещи. Первое: если занимаетесь уборкой, делайте это, когда хозяева отсутствуют. Второе: эта комната – мой личный кабинет. Чужим входить строго запрещено. Если у мистера Винфри в один день нет времени – ничего страшного. Он наведет порядок в другой. Ни горничная, ни экономка и никто вообще не имеет права появляться здесь ни под каким предлогом. Я доходчиво объяснил?

Слушала она или нет — Эдвард не совсем понял. Ее взгляд бегал с пола на стены и по сторонам.

— А вам понравилось, как я отчистила… — начала Мойра, показывая на окно, хозяин ее перебил:

— Когда я что-то спрашиваю, следует тотчас отвечать — да или нет.

— Да, сэр.

— Забирайте свои тряпки и уходите. И чтобы я вас здесь больше не видел!

«Ого, какой строгий, — сказала про себя Мойра, и волнующая дрожь пробежала у нее от живота до подбородка. – Обожаю властных мужчин».

— Хорошо, сэр, — сказала она и в который раз сделала быстрый книксен, будто стояла на пружине, и кто-то сверху стукал ее по голове.

Эдвард ожидал, что она смутится и поспешит убраться с его глаз — во всяком случае так поступила бы любая другая служанка, получив выговор.

Но не Мойра. Убегать она не собиралась. Она собиралась сыграть свою роль с блеском, чтобы запомнилась. Она убрала руки назад и выприямила спину так, что груди ее выставились под платьем, как два пушечных ядра среднего калибра. Ими она сразит наповал хозяина… но он почему-то туда не глядел. Ничего, в ее арсенале имелось еще много орудий. Она гордо подняла голову и флиртующей походкой, махая подолом туда-сюда, направилась к двери, вернее — она шла прямо на Эдварда.

Он наблюдал за ней со все возрастающим удивлением. Девушка скромностью не отличается, интересно, на что она рассчитывает?

Она рассчитывала завладеть его вниманием, и у нее получилось. Мойра знала инструкции и  задержалась в кабинете не случайно. Она ждала хозяина и теперь не спускала с него глаз, улыбаясь «загадочной» улыбкой и глядя сбоку. Она собиралась так близко пройти, чтобы задеть его грудью — перед ее калибром он, конечно, не устоит. Как любому молодому мужчине, хозяину не чужды плотские удовольствия, почему бы не удовлетворить их с красавицей Мойрой? Она даст понять, что не против, и пойдет так далеко, как пожелает он…

Слишком грубо, примитивно. Искушенный в женских штучках, Эдвард ее намерения разгадал и в тот момент, когда она уже почти ткнулась своей грудью в его, отступил подальше в коридор.

Мойра прошла мимо, все еще глядя в упор, и оставила после себя облако приторного до тошноты, сладкого запаха ванили. Ею натираются деревенские девушки, считая, что на сахар так же легко слетаются женихи, как на нектар пчелы. Еще противнее были ее глаза — того цвета, который он терпеть не мог у женщин: черные, грешные, точно такие, как у Бет. Черный — это не цвет, это бездна, могила и преисподняя.

«Да она нахалка, — думал Эдвард, с недоумением глядя вслед новой служанке, которая шагала по коридору, вихляя бедрами и дергая плечами. Видеть флиртующих дам он привык, но флиртующих горничных… – К тому же она похотливая, и не скрывает, что на все согласна. Где Дафна ее откопала? Неужели в целой деревне не нашлось приличной девушки? Вечером поговорю с дворецким».

 

16.

 

Мойре не удалось поразить своими пушечными ядрами хозяина, но это не означало, что атака не удалась. Наоборот, результатом первой встречи она осталась довольна. Она выбрала правильную тактику — нарочно задержалась в кабинете и смотрела ему прямо в глаза. Да, она вела себя нагловато, а иначе нельзя — скромностью ничего не добьешься. У Мойры большая цель и она пойдет к ней, сметая преграды и условности. Наглость — это дорога к счастью, тихони его не добиваются, они тихо сидят в норках и ждут, когда счастье их найдет. Глупые. Счастье никогда никого не ищет, оно порхает в траве, как неприметная птичка королек, и нужно очень постараться, чтобы разглядеть его и схватить за хвост.

Первый шаг сделан — молодой граф обратил на нее внимание и даже спросил, как ее зовут. Хороший знак. И неважно, что он разговаривал недовольным тоном. Когда узнает Мойру получше, изменит отношение. Постепенно он привыкнет к ней, полюбит и сдастся на милость победительницы. Молодость и красота — убойная сила.

Она была молода? Без сомнения. Красива? На любителя. Амбициозна? Да. Гремучая смесь, которой достаточно, чтобы завоевать мир. Или как минимум — хозяина Милтонхолла.

Кто играет по-крупному, выигрывает по-крупному.

Так или примерно так думала Мойра Паттерсон, девушка двадцати двух лет, с волнстыми каштановыми волосами, которые она днем собирала на затылке в тугой узел, вечером распускала по плечам. Они и были ее главной красотой — блестящие, с завивающимися в локоны концами. Лицо ее было бы приятно, если бы не крысиная улыбка и холодный, оценивающий взгляд. Каждого встреченного человека она оценивала на предмет пользы для нее лично. Молодого парня — годится ли в женихи, молочника — нельзя ли у него задаром выпросить товара, продавца в лавке — не отдаст ли подешевле вещь, соседку — не поделится ли зеленью с огорода и так далее.

Она была мастерица использовать людей, и делала это с таким искусством, что они не замечали и поддавались на ее уловки по многу раз, в том числе родители.

Втроем жили они в старом каменном доме, стоявшем в ряду себе подобных по сторонам дороги, бежавшей через деревню Милтонтриз.

Отец Дик Паттерсон зарабатывал наточкой ножей и починкой предметов домашнего обихода. Он объезжал на телеге окрестные села и часто отсутствовал по несколько дней. Мать Агнес занималась хозяйством. Раньше она была полная, говорливая и выше ростом, после того как родила семерых и вырастила четверых детей, как бы усохла и утихла. Три старшие дочери давно повыходили замуж и жили отдельно, младшая Мойра что-то задержалась.

Родители надеялись, что и последняя, любимая дочь вскоре создаст семью и слезет с их шеи. Но она не спешила. Зачем  следовать традиции, предписывающей деревенским девам как можно раньше отправляться под венец? Это означало поставить крест на личном счастье. Это означало посвятить себя мужу и детям, которые имеют противную привычку появляться каждый год и пить материнские соки, заставляя ее стареть раньше времени. Не-е-т, Мойра хочет жить для себя, и жить красиво. Спешить с замужеством нужды нет. Родители из дома не выгоняют, надо использовать их любовь к своей пользе.

Крамольные мысли в голове юной девушки, еще десять лет назад совершенно невозможные.

Что течет, то изменяется. Цивилизация не стоит на месте и без конца придумывает что-то новое. Кончались в Англии старые, добрые времена с их традициями, которые казались незыблемыми, как монархия и сама вера, Традиции — основа основ. Они, как плотные туманы, веками окутывали дальние деревни и спящие городки, жители сохраняли их и строго соблюдали.

Но выдували их ветры перемен.

Перемены пугают пожилых и будоражат молодых.

Никто не знает — долетели до деревенской девушки Мойры веяния эмансипации или она другим образом услыхала зов свободы. К удивлению родни и знакомых она без видимых причин отказала завидному жениху Фреду Вайну — сыну владельца рыбной лавки, с которым была помолвлена.

Мать Агнес, которая больше всего на свете боялась, что поступок дочери отпугнет других женихов, и она останется старой девой, сначала расплакалась, потом спросила с драматическим отчаянием в голосе:

— Почему?!

— Не люблю я его, — капризно ответила дочь.

Мать выпучила глаза. «Нелюбовь» — не та причина, по которой отказывают женихам. Кто в наши времена выходил замуж по любви? Есть хоть одна такая пара в деревне? Ни одной. В том числе ее собственная мать. Родители сказали «иди за Дика», она пошла. Откуда у дочери столь странные идеи? Соседи подумают, что она умом тронулась.

Мойра умом не тронулась. Просто она умела оценивать и использовать.

— Ну, представь, мама. Если я выйду за Фреда, придется ему помогать — стоять за прилавком. Ладно бы они торговали хлебом и выпечкой, а то рыбой! От меня будет пахнуть не сладкой ванилью, а вонючей селедкой. Ужас! Нет. Не зря Господь наградил меня умом и красотой. Этот товар надо продать подороже. Если уж выходить замуж, то за прилично пахнущего и хорошо зарабатывающего джентльмена. Чтобы жить в удовольствие и ни в чем не нуждаться. За доктора или нотариуса. На худой конец, за секретаря городского суда. Они, правда, вначале не очень много зарабатывают. Зато растут по службе и впоследствии занимают приличную должность. Вот какой муж мне нужен. А все эти вонючие торгаши и непромытые фермеры не по мне. Я достойна лучшей партии.

Странные мысли, странные желания. Агнес было их не понять. По ночам, в постели она жаловалась мужу:

— Избаловали мы дочь, Дик. Младшенькая, хорошенькая. В детстве на ангелочка была похожа и сейчас. Много мы ей позволяли. К труду не приучили. Вот и выросла эгоистка. Ленивая, да с претензиями. Надеется всю жизнь на нашей спине ехать. Потому и замуж не спешит. Там работать надо, мужа обслуживать, детей рожать. А это не по ней.

Что будет, когда мы помрем? Пропадет девочка со своими запросами. Что-то не выстраиваются богатые женихи в очередь. И где в нашем захолустье богатого найти? Они все в больших городах да в столицах проживают. В Милтонтриз не заглядывают.

Не понимаю, откуда Мойра глупых идей набралась. Деревенские девушки всегда выходили за своих, местных парней. Редко в соседние села. А чтобы кому повезло состоятельного джентльмена окрутить да в город переехать — таких случаев  я не помню.

Фреда она, видите ли, не любит. Книжные глупости все. Зря мы ее грамоте учили. Правильно соседка Белинда говорила — девушкам ученье только вредит. У Белинды три дочери, не считая сновей, и все вышли замуж вовремя. К двадцати годам у каждой уже по паре деток имелось, а старшая Бесси сейчас третьим беременна. Вот в чем любовь-то. Она после свадьбы приходит. А вначале и не нужна. Я слышала, даже короли не по любви женятся, а по политической выгоде. Куда ж нам-то…

Старые традиции нарушать нельзя, на них мир стоит. Сказано — выходи замуж,  значит, выходи и не ломайся. Вот как я за тебя. В семнадцать лет вышла. А что понимала в жизни, в любви? Вышла, потому что отец сказал.  Он строгий был, дрался очень. Особенно, когда выпивши приходил. Всем доставалось, а матери – в первую очередь. Когда мои родители с твоими договорились, я и не подумала противиться. Самой надоело на их потасовки смотреть да слезы с кровью смешивать…

Агнес вспомнила прошлое,  всхлипнула, вытерла побежавшие слезы концом одеяла.

— Помнишь, как мы женились? – спросила Агнес. Она успокоилась так же быстро, как растрогалась — свойство людей, которым некогда долго тужить. Других забот полно.

Дик не ответил. Он лежал на спине, отвернув голову. Она тронула его за плечо, он не пошевелился. Она повернула его голову к себе, чтобы посмотреть — спит или не спит. Она изливала недовольство и надеялась получить в ответ утешение, иначе с таким же успехом изливалась бы стене. Дик спал, но от ее манипуляций проснулся и уставил на жену усталые глаза, молча ожидая продолжения того, начала чего не слышал.

– Мы с тобой почти не знакомы были. До свадьбы не целовались. Оба кота в мешке покупали. Только когда пожили вместе, детей родили — лучше узнали друг друга. И полюбили. Во всяком случае, я тебя. А ты меня?

— И я тебя, — сказал Дик и, посчитав миссию слушателя исполненной, опять прикрыл глаза.

Жена легонько толкнула его.

— Да не спи ты. Серьезный разговор у нас… Вот и говорю. Полюбила я тебя, потому что по сравнению с моим отцом, ты ангел. Трудолюбивый, непьющий. Все заработанное – в дом. Мастерить, ремонтировать умеешь. Что еще женщине надо? Я тебя ни на какого нотариуса не променяю, — сказал Агнес, положила голову на плечо мужу, ласково обняла. — А что нашей Мойре нужно? Хоть убей, не понимаю.

— Ты права, жена, — со вздохом ответил Дик. – Не надо было ее в воскресную школу отдавать. Обращались бы мы с ней  построже, глядишь, не взбрыкивала бы. Да что теперь говорить. Время не вернешь. Но вот что скажу, Агнес. Мы с тобой в этом деле не одиноки. Я по селам езжу, с людьми разговариваю. Многие на детей жалуются. Совсем молодежь от рук отбилась. Родителей не слушают, традиций не соблюдают, делают, что хотят. Парни-то ладно, с них не убудет. А вот девушки… В подоле детей приносят и дальше бегут гулять или вообще в город подаются. А там самый разврат. Где это видано, чтобы дочери сами себе мужей выбирали? Кого Мойра желает найти, принца что ли?

 

17.

 

Принц в сказке, а граф наяву. И совсем рядом — в Милтонхолле. Как девичьей голове не закружиться! Молодой, богатый, неженатый. Красивый к тому же. Его Мойра как в первый раз увидела, сразу влюбилась.

Было это несколько месяцев назад. Однажды погожим весенним деньком, которому и птицы радуются, и звери, и люди, шла Мойра в замок. Шла не просто так, а по делам: несла в корзине столовую утварь, которую экономка Дафна давала починить и заточить Дику Паттерсону — он приходился ей дальним родственником. Заказы оплачивались щедро и выполнялись в первую очередь, а Мойра служила курьером.

Шла, глядела по сторонам, слушала жаворонков, которые весной так здорово поют, что заслушаешься и забудешь о мирских заботах. Поднимала Мойра голову и жмурилась от солнца, оно ласково трогало кожу, а ветер ее овевал — нежно, будто шелковой косынкой касался. Любовалась она желтыми кругляшками одуванчиков да синими головками пролесок, скромно примостившихся у обочины. Стебельки у них тонкие, головки мелкие, за ними никто не ухаживает, потому они быстро вянут. А Мойра не пролеска, не хочет быстро завять. Она хочет как роза — стоять на крепкой ножке, цвести долго и ароматно, чтобы самой приятно было и тому, кто за ней ухаживает.

За кустами сирени показался Милтонхолл. Сирень цвела пышными соцветиями так густо, что, казалось, белые и лиловые облака накрыли кусты. Дух от них шел прямо-таки одуряющий. Вот бы окунуться в него и стать такой же душистой! Парни с ума сойдут, хоть и не нужны ей пастухи да конюхи, а все ж приятно, когда на тебя оглядываются да шуточки вслед кричат. Мойра свернула с дорожки и вошла в сиреневые кусты — наклонялась, нюхала, искала цветки с пятью лепестками и ела «на счастье».

Сквозь кусты она увидела, как входная дверь распахнулась, и вышел стройный, молодой джентльмен. Он держал себя по-хозяйски и на ходу отдавал распоряжения бежавшему за ним дворецкому. Затем сделал знак Стиву подвести ближе сплошь черного коня, которого тот держал под уздцы. Конь взбрыкивал, оскаливал зубы и вздрагивал сиявшей на солнце кожей — по ней пробегали блики, будто молнии ада.

Мойра никогда не видела владельца Милтонхолла, но много слышала и сразу догадалась, что стройный джентльмен был граф Эдвард Торнтон. Она смотрела на него во все глаза, замерев от восхищения, не ощущая запаха сирени, не замечая собственного открытого рта.

Граф натянул кожаные перчатки и легко вскочил в седло. Он хлестнул плеткой по крупу, конь недовольно заржал и взвился, встав на задние копыта. Хозяин натянул поводья и еще раз его хлестнул. Конь мотнул головой, вроде согласился подчиняться, встал на все четыре ноги и рванул с места. Он помчался по той самой дорожке, по которой только что шла Мойра. Он несся прямо на нее, сверкая глазами и щелкая зубами — как черный оборотень Келпи. Вот-вот грива его превратится в скопище змей, на спине вырастут крылья из острых клинков, они полоснут ее по шее и отрежут голову…

Мойра едва успела отпрянуть. Всадник проехал так близко, что едва не задел ее сапогом. «Вот за кого хочу выйти замуж», — думала она, глядя ему вслед.

— Закрой рот, галка залетит, — со смехом сказал Стив, проходивший мимо. – Не вздумай влюбиться в хозяина, Мойра. Потеряешь время. У него свои женщины, не чета тебе.

— А чем я хуже? – с вызовом ответила она. – Разве что платье победнее. Да ночью оно ни к чему. А раздетые мы все одинаковые.

— Правда? Я не знал. Пойдем в кусты, покажешь, – тут же сказал Стив и шагнул к Мойре. С девушками он не церемонился, от разговоров быстро переходил к делу.

— Ага, размечтался! – Мойра не отступила. И не испугалась. Выхватила из корзинки свеженаточенный нож, выставила вперед. Стивен встал, будто лбом на стену наткнулся. – У тебя Мери есть. Ее и рассматривай.

— Ее я видел, интересно на тебя голенькую посмотреть, — сказал Стив, не двигаясь с места.

— Иди своей дорогой, конюх. От тебя лошадьми воняет.

— Подумаешь, недотрога. Не очень-то и хотелось.

Попытка не удалась, Стив махнул рукой и отправился прочь, весело насвистывая. Мойра убрала нож и уткнулась носом в сирень. Перед глазами встал молодой граф, стремительно выходивший из двери, и ее охватила такая радость, будто она Святого Стефана наяву увидела.  Дрожь пробрала с ног до волос. Как она раньше не догадалась? Эдвард Торнтон – ее шанс. И она сумеет им восспользоваться.

Она не видела больше ни кустов, ни дороги, ни Милтонхолла. В глазах стояло одно — прекрасный всадник мчится на черном коне, сверкающем как тысяча молний. Он не проедет мимо. Он поднимет ее в седло, и они помчатся дальше вместе. Она была в тумане мечтаний и ковала план. Ее счастье в этом доме, она должна любыми путями туда попасть.

Мойра постучала в дверь. Отдала дворецкому корзину, получила деньги и осталась стоять на пороге.

— Что еще? — недовольно спросил Бенджамин.

— Позвольте поговорить с тетей, — смиренным голосом попросила Мойра.

Бен коротко подумал. Он не любил впускать посторонних, но эта не совсем чужая — племянница Дафны или вроде того. Будет ли тетка ей рада? Проверим. Он позволил девушке войти и проводил в столовую, где экономка занималась пересчетом хрустальных фужеров и другой посуды. Она что-то отмечала в домовой книге и, завидев родственницу, приветливо улыбнулась. Бен развернулся и отправился караулить приезд хозяина, передав девушку под ее ответственность — если что пропадет, будет знать, с кого спрашивать.

— Добрый день, тетя Дафна, — ангельским голоском проговорила Мойра. — Как поживаете? Я принесла ножи, которые забирала на прошлой неделе. Извините, что задержались с выполнением заказа. Отец три дня отсутствовал. Ездил по деревням, искал работу.

— Добрый день, девочка. Ничего, что задержались. Всякое случается. Я довольна Диком. Хороший мастер. Кстати, как он себя чувствует?

— Стареет. Болеет. Спина, ноги. Иногда лежит, стонет. Перед переменой погоды. А когда солнце, как сегодня, вроде и ничего. Вообще они у меня молодцы. Мама вам привет передавала. Спрашивала, если еще меда хотите, она купит для вас подешевле у миссис Брауни. Она пчел держит.

— Нет, спасибо. Пока не надо. Мы еще старый не съели. Вот когда новый появится, тогда приноси. Хозяин любит свежий мед с чаем покушать. Говорит – полезно для здоровья. Не знаю, полезно или нет, а я его могу хоть каждый день…

— А что он еще любит? – перебила Мойра тетушкины разглагольствования.

— Что ты имеешь ввиду? – не поняла Дафна.

— Ну… почему он до сих пор не женат? – выпалила девушка и слегка покраснела — не от стыда, которого не имела, но от волнения.

— Откуда же мне знать, деточка. Хозяин со мной на личные темы не разговаривает. Да ничего удивительного. Это бедные люди стремятся побыстрее создать семью. А богатые не спешат. Они всегда поздно женятся.

— Странно. Такой красивый джентльмен… Наверное, отбоя нет от невест. Не знает, какую выбрать, потому и не женится.

— Не знаю, — повторила Дафна более сухо. – Во всяком случае, он ведет себя порядочно. Бордель дома не устраивает, женщин не приводит. Кроме его сестры, других дам я здесь не видела. – Экономка снова взялась за домовую книгу, давая понять, что разговор окончен. Она не собиралась сплетничать о хозяевах, тем более с Мойрой. Скажешь одно неверное слово, она переиначит и завтра же по деревне слухи разнесет.

Прямым текстом не выгнали, девушка стояла, оглядывала роскошное убранство столовой — белоснежные скатерти, сияющую посуду, резные шкафчики со стеклянными дверцами, за которыми не горшки и кастрюли, а вазы и статуэтки. «Красиво господа живут. Серебряными приборами пользуются. Из хрустальных бокалов пьют. Чисто, просторно, светло. Я тоже хочу так жить. Чем я хуже?»

— Тетя, как бы сюда на работу устроиться? – осторожно поинтересовалась Мойра. В богатые дома людей с улицы не принимают, только с безупречной репутацией и по рекомендации родственников. Тетя могла бы за нее похлопотать. Сама судьба ее ведет.

Дафна оторвалась от книги.

— Тебе что, надоело дома сидеть? – бесцеремонно спросила она. – Здесь ведь работать надо. Целый день на ногах, присесть некогда. Почему любопытствуешь?

— Отец болеет часто, — принялась на ходу сочинять Мойра. —  К тому же молодые конкуренты заказы перехватывают. Его денег только и хватает, чтобы с голоду не умереть. Вот я и подумала… Вы не сомневайтесь, я всю домашнюю работу делать умею. Здоровьем, слава Богу, не обижена. Буду вам помогать. Могу и на кухне. Все, что скажете.

Дафна окинула ее оценивающим взглядом. А что? Идея неплохая. Выглядит Мойра аккуратно. Молода, себя соблюдает. В церковь ходит. Порочащих сплетен о ней не слыхать. То, что ленива, так это пока с родителями живет. Когда станет самостоятельной, будет крутиться волчком. Жизнь заставит.

К тому же не так глупа, как лупоглазая Ли. Если ее подучить, можно со временем своей помощницей сделать. Дафна уже не молода, трудно одной с хозяйством управляться. Ноги не желают по лестницам бегать, глаза не желают остро смотреть. Вон в книжке восьмерку не разглядела, подумала, что тройка, испугалась — куда остальные рюмки делись? Разобралась, когда присмотрелась. Надо очки покупать, говорят, они от слабости глаз помогают. Да, неплохо бы взять в помощь ответственную девушку. Вроде Мойры. Она серьезная, из приличной семьи. К тому же родственница, хоть и дальняя, а свой человек. Почему бы не помочь — ей и себе?

— Хорошо. Но ничего не обещаю. Ты ведь знаешь, сюда устроиться почти невозможно. Люди работают годами. Если случайно место освобождается, на него уже десять претендентов, и все с рекомендациями. Буду тебя иметь ввиду, Мойра. Когда потребуется горничная, замолвлю словечко перед хозяином. Если он согласится, дам знать.

 

18.

 

Ах, как не хотелось Мойре покидать замок, в котором жил ее прекрасный принц!

Но не стоило злоупотреблять гостеприимством родственницы, девушка попрощалась и ушла. По дороге она мечтала. Она придет сюда как простая горничная, а станет полновластной хозяйкой. Она представила себя в роскошном атласном платье — на груди глубокий вырез, в руке китайский веер, раскрашенный павлинами. Такой веер она в какой-то книжке видела и считала его непременным атрибутом светской дамы.

Вот стоит она, обмахиваясь веером, на площадке лестницы, а принц ждет ее внизу. Мойра неторопливо спускается по ступенькам, показывая себя во всей красе. Платье переливается и шелестит, каштановые локоны падают на голые плечи. Да. Голые белые плечи — это признак богатой леди, у крестьянок лишь голые, красные руки, заскорузлые, как куриные гребешки. Мойра руки сохранила. И плечи. Теперь знает — для кого…

Вечером мать мыла в тазу посуду, а дочь сидела за столом, крутила в руках серую жестяную кружку с остывшим чаем. И тосковала. После великолепия Милтонхолла особенно бросилось в глаза убожество родного дома. Раньше она не замечала закопченных окошек, рваных занавесок, протертых полов. Теперь они угнетали и давили. Хотелось вырваться из серости и убежать. В мечту. Которая совсем рядом.

Мойра закрыла глаза и снова очутилась — там. Она стала рассказывать матери, как выглядит изнутри замок Милтонхолл. Огромные, хрустальные люстры, кажется, сияют сами по себе, даже без зажженных свечей. А посуда! С картинками и золотыми каемочками — это не посуда, а красота, до нее дотронуться страшно, не то что с нее есть. А вазы! Всех расцветок и размеров, в них живые цветы — такие свежие, будто они в вазах растут. Куда ни глянешь — ковры, картины, гобелены… Шкафы, столы, диваны… А часы! Размером с кладовку, в них жить можно…

— Но самое красивое — это зеркала, — рассказывала с горящими глазами Мойра. — Они не висят на стенах, но стоят на полу. Все в золотых рамах. Они чистые и четкие до невероятности. Я испугалась, когда себя увидела. Подумала — раздвоилась, что ли: там я и здесь я. Это тебе не наш огрызок туманный. В нем одни замарашки обитают. Нет, мама, ты хоть раз должна в настоящее зеркало посмотреться. Увидишь себя такой, какая есть. Я себя, наконец, разглядела. Мое отражение мне понравилось! Раньше догадывалась, а теперь знаю точно: я красивее всех деревенских девушек. Кожа светлая — не то, что у краснорожих свинарок. Руки от работы не огрубели. Фигура стройная. Грудь имеется, талия…

— Ты у меня красавица. – Агнес провела шершавой ладонью по нежной щеке дочки. – В детстве ангелочком выглядела, а теперь еще краше стала. Смотрю не насмотрюсь. Ты моя картина, – сказала мать и подумала: «Нашла б мужа, совсем было бы хорошо». Вслух сказать не решилась — дочь обидится, замолчит. Пусть лучше еще что-нибудь расскажет, Агнес любопытно до ужаса — как богатые живут. Совсем не так, как бедные.

— Вещи, мебель — ерунда, — говорила Мойра. — Главное украшение дома — его хозяин. Ты когда-нибудь видела молодого графа Торнтона? Нет? Вот и я нет. А сегодня встретились мы…

— Ну и как он? Красавчик, небось?

— Еще какой! Я таких в жизни не видела. И в книжках тоже. Одет, обут… Лицо гладкое, как яблоко. Это тебе не рябой Фреди из рыбной лавки.

Агнес ничего не имела против Фреди — несостоявшегося зятя и критику его не поддержала. Промолчала.

— Если бы он мне предложил замуж, я бы ни секунды не раздумывала, — продолжала Мойра мечтательным голосом. — Вот оно, счастье – стать графиней Торнтон! А что? Я пока шла все гадала — почему он до сих пор не женат? И отгадала! Потому что благородные дамы надоели. Он ищет простую девушку — неизбалованную и с чистой душой. Вроде меня.

— Вроде тебя?! — вопросила мать с тайным ужасом — дочка теряет разум на глазах.

Была бы Агнес посмелее да построже, заставила бы мужа вразумить ее — если не словом, то кулаком. Глядишь, была бы их любимица давно замужем. За хорошим парнем. За Фредом Вайном. Или за Билли Смитом, сыном кузнеца. А теперь приходится матери сидеть, слушать ее фантазии да ужасаться, и слова против не сметь сказать.

— Почему нет? — вопросила Мойра. — Если меня одеть нарядно да веер дать, буду выглядеть не хуже любой благородной! Я манеры знаю. Грамоте обучена. Мы хоть небогаты, да не совсем уж из нищих-беспризорных…

— Погоди, погоди. — Агнес подняла руку, чтобы дочь замолчала, не спугнула воспоминания, которые неожиданно из глубины памяти поднялись. А ведь были беспризорные, которые в графские жены выбились. Ну не в жены, но почти… Глаза у Агнес загорелись заговорческим огнем. — Портрет старого Роджера там висит?

— Это кто?

— Это прежний хозяин, дед нынешнего.

— Я видела какие-то портреты в холле…

Агнес отставила тарелку, которую вытирала, подсела к столу.

— Старого джентльмена там видела?

— Видела. А что?

— Он с женой или с любовницей?

Мойра подняла брови.

— Откуда я знаю? Он один стоял. По обе стороны от него портреты двух дам…

— Молодая и пожилая?

— Я хорошо не разглядела. Одна была во всем черном и в чепчике, друга в платье и в шляпе…

— Это она!

— Кто?

Агнес огляделась по сторонам, будто проверяла — не подслушивает ли кто, наклонилась к дочери и, понизив голос, начала рассказывать:

— Эту историю только старожилы помнят. Да их немного осталось, лет пятьдесят прошло или больше. Я девчонкой была, когда мне ее моя бабка Эльза рассказала. Она в то время в замке экономкой служила, как сейчас Дафна. Экономки в богатых домах посвящены во все хозяйские секреты, потому ее рассказу можно верить. Так вот. Прежний граф Роджер Торнтон женился по большой любви на сестре своего приятеля, крупного землевладельца из Честокшира. Поселились они в Милтонхолле и десять лет жили душа в душу.

Потом, как водится, любовь угасла. То ли потому, что детей у них так и не народилось, то ли по другой причине. Все реже наведывался Роджер в спальню жены, а потом и вовсе дорогу туда забыл. Такие вещи от слуг не утаишь. Они всегда знают, спят ли хозяева вместе и как часто.

Загулял, значит, Роджер. Что ж, дело обычное. Иметь любовниц господам сам Бог велел. До поры до времени он вел себя прилично, гулял на стороне, держал похождения от жены в секрете. Но вскоре все изменилось… — Агнес замолчала.

Давняя история почему-то ее разволновала. Стало чудно — пятьдесят лет хранила ее и думала, что забыла, а она взяла да и вспомнилась. К чему бы?

В горле пересохло, она поискала глазами, наткнулась на Мойрину кружку с чаем, стала пить. Пила долго, пока дочь ее не поторопила:

— Ну, а дальше? – Все, что касалось Милтонхолла, теперь живо ее интересовало. Старые замки хранят множество легенд, а старые легенды хранят множество мудростей — может, и ей что пригодится…

— Дальше вот. Однажды граф Роджер собирался с приятелями на лисью охоту. Вышел из дома и увидел попрошайку, которую дворецкий прогонял со двора. Взгляд его она привлекала тем, что не походила на обычных нищих — согбенных, грязных и в лохмотьях. Одета была в старое платье и плащ, но видно, что хорошего качества. Лицо она прятала под капюшоном.

Роджер подошел, сдвинул капюшон и обомлел — попрошайка оказалась юной девой.  Она зарделась от стыда и стала походить на… Бабка Эльза сказала «на Аврору», но я не знаю, что это за дама. Наверное, красавица, потому что он не смог отвести глаз. Принялся расспрашивать. Услышал он печальную историю, которая была правдой — некоторые участники ее были ему известны.

Дженнифер, так звали девушку, выросла в обеспеченной семье. Но один родственник из зависти разорил бизнес отца и отобрал имущество. Оставшись в нищете, родители один за другим умерли, а Дженнифер ничего другого не осталось, как идти просить милостыню.

Графу Роджеру понравилось, что несмотря на крайнюю нужду, она и не подумала идти продавать юное тело. Попрошайничество — тоже низкая профессия, но все-таки почище. Он проникся сочувствием, распорядился девушку накормить и приодеть.

Вернувшись с охоты, граф увидел ее снова — умытую, причесанную, одетую в чистое. Он взял ее под локоток и предложил прогуляться. Побеседовал и узнал, что она читала французские романы и умеет по-ихнему болтать. Он спросил, не желает ли она остаться в Милтонхолле в качестве компаньонки и помощницы его жены. Дженнифер поблагодарила и  согласилась.

Только не компаньонкой жены он ее сделал, а своей любовницей. В первую же ночь — это бабка Эльза знала точно. Помню, как она рассказывала и возмущалась: хозяин  совсем с ума сбрендил, занялся развратом в собственном доме. Да он ее мнения не спрашивал и с тех пор девушку от себя не отпускал. Так и жили втроем: он, жена и любовница.

— Да разве можно при живой-то супруге? Распутство одно, — сказала Мойра и  отчаянно позавидовала Дженнифер.

— Господа всегда делают, что хотят. Им никто указывать не смеет. Жена в том числе. Молчи и глотай обиды. В точности как у нас. Потому что все мы зависимые. От мужа. Он защитник и хозяин…

— Ну, рассказывай дальше, мне не терпится.

— А дальше самое интересное. Вскоре у любовницы родился сын. Все думали, что граф назначит его наследником, отпишет земли и богатства — от законной-то жены детей не имел. Переживала она из-за того сильно. По разным докторам ходила. Без результата. Обращалась к колдунам и знахаркам. Они тоже не помогли. Да как помочь, если супруг с молодой девой милуется, а спальню родной жены стороной обходит? На чудо одна надежда…

Кто-то посоветовал графине обратиться к старой гадалке, цыганке Розе. Та погадала, поколдовала и дала ей снадобье, чтобы подсыпать в питье мужа. Главное же – научила, как заманить его на супружеское ложе.

И ведь помогла цыганка! Случилось чудо, иначе не скажешь. В сорок с лишним лет графиня родила здорового мальчика — отца нынешнего владельца усадьбы. Назвали Чарльзом. Эльза говорила, Роджер светился от счастья. Как же! Законный сын — это не прижитый от любовницы. Это наследник и продолжатель рода.

Лет через пятнадцать после того жена заболела. Доктора сказали — неизлечимо. Граф съездил в Лондон и привез известного художника, чтобы написал ее портрет. Хотел с ней вместе, но она пожелала одна. На память о ней, матери своего сына, повесил он портрет на видном месте. После ее смерти старый Роджер продолжал жить с любовницей в Милтонхолле, хотя официально так и не женился.

— Почему? Ведь жена-то умерла.

— Тут опять замешаны вопросы наследства. Львиная доля его досталась, конечно, законному ребенку — Чарльзу. Но и бастарда отец не обделил.

— А что стало с любовницей?

— Как ни странно, после смерти отца Чарльз разрешил ей остаться в Милтонхолле. Она пользовалась его доверием, вела хозяйство. Ее уважали слуги, даже Эльза, на что уж твердая была. Говорят, Дженифер обладала ангельским характером. Несмотря на греховные отношения с Роджером, ее никто не осуждал.

«Вот мне пример, — подумала Мойра. – Ангельским характером много не добьешься, Дженифер просто повезло. Я буду действовать напористо, использовать все средства. Какие у меня средства? В сущности, только одно, но самое ценное — свежее, молодое тело. Это приманка, на которую клюют все мужчины, богатые и бедные, старые и молодые. У меня есть то, что хочет Эдвард. А у него есть то, что нужно мне. Мы отлично подойдем друг другу».

С матерью Мойра не поделилась, она туповатая, не поймет. Она думает, что Фред Вайн — лучшая партия для дочери, но как же она ошибается. Приятельницам Мойра тоже не скажет ни слова, они обзавидуются, еще чего доброго, колдовство нашлют.

Мечта — вот подруга, с которой можно делиться самым сокровенным. Она не предаст, не обманет, не ускользнет. Она пройдет по жизни рядом — поддержит, подскажет, обнадежит. Кто не мечтает, тот мертв.

Мойра полнилась мечтами. В ту ночь она долго не могла заснуть. История нищенки Дженнифер, сумевшей покорить сердце графа, засела в мозгу, вроде корявой занозы. Она не давала покоя до тех пор, пока прежде разрозненные, неясные мысли и желания не обрели определенную форму. Теперь Мойра знала, чего хотела, и знала, как этого достичь.

Вовремя мать рассказала. Судьба Дженнифер доказывает: все возможно, если очень захотеть и не очень стесняться. Нынешний владелец Милтонхолла не женат — это облегчает задачу. «Мои шансы выше, чем у той попрошайки, само Небо меня ведет», — заключила Мойра. Она не сомневалась в успехе и отдалась во власть сладких грез. И представилась ей свадьба с графом Эдвардом. Вот они подъезжают к церкви, украшенной букетами и флагами. У входа их встречают деревенские и бросают под ноги цветы. В церкви их встречают благородные и бросают восторженные улыбки.

Мойра одета в роскошное свадебное платье, на шее сияет знаменитая фамильная драгоценность Торнтонов — изумрудное колье. Она никогда его не видела, но ходили слухи, что оно стоит целого графства. Теперь оно ее. Присутствующие дамы страшно завидуют невесте, потому что ей сразу досталось все — колье, титул, Эдвард. Мужчины страшно завидуют жениху, потому что ему выпало счастье жениться на прелестнейшей девушке в округе — Мойре Паттерсон.

На голове ее бриллиантовая диадема, от которой тянется прозрачная муаровая фата футов на десять. Нет, на пятнадцать. Молодой граф не пожалеет муара для невесты. И вообще — никогда ни в чем не откажет. Он будет угадывать ее желания по движению бровей и исполнять капризы в ту же секунду.

Молодые подходят к пастору, который в честь праздника оденется в нарядную рясу — белую с красным узором. Он говорит тожественную речь, потом спрашивает «Согласны ли вы сочетаться брачными узами…». Оба отвечают «да». И наконец, долгожданный момент — жених надевает на палец невесте обручальное кольцо. «Теперь вы муж и жена».

«Жена»… Мойра — леди-графиня Торнтон. Звучит великолепно.

Она живо представила картину свадьбы, и сердце забилось, будто она на самом деле стояла перед алтарем. О сне Мойра позабыла начисто. Когда происходят великие события, оставаться в постели невмоготу. Кровь кипела, толкалась в жилах, звала — что ты лежишь, делай что-нибудь! Приближай счастье! Оно почти в руках, осталась самая малость…

Мойра вскочила. Побежала на кухню, стараясь не топать голыми пятками, не будить родителей — проснутся, будут ворчать, они еще не знают, что ворчать на графиню не имеют права. Зачерпнула воды, выпила целую кружку, омыла лицо, чтобы остудить. Отодвинула занавеску, взглянула на ночное небо, в котором сверкали и переливались звезды.

«Так засверкают мои бриллианты, когда я буду выходить за графа», — подумала Мойра и тихонько засмеялась. Да, свадьба — дело решенное, осталось лишь назначить дату. Предвкушение ее бодрило, веселило. Мойра накинула на плечи шаль и выскользнула из дома.

Ветер обдувал ее горевшее лицо и нашептывал ласковые речи, ноги сами несли к Милтонхоллу. Вот он — огромный, черный, таинственный замок, облитый лунным светом, как молоком. Сказочная крепость, в которой заключено ее счастье. Ни одно окошко не горит. Дом спит, его хозяин тоже. Вот бы очутиться сейчас рядом с ним на кровати — ощутить его тепло, вдохнуть его запах. Чем пахнут богатые джентльмены? Уж точно не рыбой и не лошадьми.

Волшебная ночь…

Надеясь на чудо, Мойра толкнула входную дверь. Заперто. К Эдварду не пробраться. Где его спальня? На третьем этаже. Если невозможно очутиться там, то хоть взглянуть на окна. Они с задней стороны, придется пробираться в темноте сквозь густые кусты. Какая мелочь. На пути к мечте ее не остановит ни крепостная стена, ни вооруженная охрана.

Изрядно поцарапавшись, она пробралась на задний двор. Там было совсем темно — луну загораживал дом, возвышавшийся сплошной, черной махиной, мрака добавлял стоявший плотной стеной лес. Ни окон не различить, ни этажей. Мойра подняла голову. Где-то там спальня ее возлюбленного. «Спит он и не знает, что будущая жена стоит под окнами и мечтает о первой брачной ночи». В темноте легко представлять и глаза закрывать не надо: вот лежит она с Эдвардом на супружеском ложе — оба голые, возбужденные, страстно целуют друг друга, а потом начинается самое главное…

Где-то совсем близко ухнула ночная птица. Мойра вздрогнула и очнулась. Предутренний холод схватил ее за шею, заполз под платье. «Пора возвращаться, а то простужусь». Она тщательнее закуталась в шаль, выбралась обратно на тропу и поспешила в деревню.

Ее не пугали ни странные тени, падавшие порой на дорогу, ни странные звуки, которыми полнилась ночь — она их попросту не замечала. Приятно иметь большую цель, мечтать о ней можно бесконечно. Мойра улыбалась, придумывая нежные слова, которыми они с мужем станут называть друг друга, и не заметила, как дошла до дома. Тихонько проскользнула в дверь и бросилась на постель.

Не для того, чтобы спать — это невозможно, когда обуревают грезы. Они лучше снов, потому что  их можно придумывать и в них участвовать. Мойра вспомнила утреннюю сценку и переделала ее на свой лад. Вот молодой граф выходит из дома, оглядывается и замечает ее в зарослях черемухи.

— Иди сюда, Мойра, — говорит он ей.

Она выходит. Он приближается, становится на одно колено, достает резную китайскую коробочку. Открывает, а там – кольцо с бриллиантом размером с… орех. Нет, с яйцо! Его окружают сапфиры. И рубины. И все другие дорогие камни, которые существуют. Они переливаются тысячами разноцветных бликов, будто звезды спустились на землю и принялись танцевать.

Эдвард протягивает ей кольцо и говорит:

— Дорогая Мойра. Я ждал тебя всю жизнь. Потому так долго не женился. Настал долгожданный момент. Отвечай. Выйдешь за меня замуж?

Конечно, она выйдет за него. И родит сына. Законного наследника его состояния. За это Эдвард полюбит ее сильнее и не захочет заводить любовниц. Вместе они проживут долгую жизнь в согласии  и богатстве.

Счастье — предвкушать счастье.

И оно непременно сбудется. Мойра докажет, что умнее всех, утрет нос соседям и подружкам. Родители успокоются: отец перестанет вздыхать, мать поймет, что дочь не зря отказала Фреду Вайну.

«Да, с сего дня все изменится», — сказала она себе и будто волшебное заклинание произнесла. Легкость ощутила. Покой. Глаза сами собой закрылись, Мойра провалилась в сон с блаженной улыбкой на губах.

В блаженном настроении она пребывала и в последующие дни, ходила — посмеивалась, напевала что-то, а то вдруг принималась хохотать, вроде, без всякой причины. На окружающих глядела с высокомерием королевы, они на нее — со снисходительной усмешкой. Но они же не знали, над кем насмехались…

Недели через две Мойре предложили прийти в Милтонхолл помочь в большой уборке, которую Дафна устраивала в начале каждого сезона, то есть четыре раза в год. Она собиралась проверить — пригодна ли девушка для тяжелой работы, если она к тому времени вообще не передумала поступать в горничные.

Мойра не передумала. Она вцепилась в мечту  железной хваткой. Она пришла и показала себя с наилучшей стороны — дисциплинированной, энергичной, трудолюбивой. Дафна осталась довольна. В дальнейшем она приглашала ее иногда для уборки в комнатах или помощи на кухне, Мойра бралась за любое дело без пререканий. Ее усердие заметил дворецкий, который наравне с экономкой отвечал за персонал. После обсуждения они взяли Мойру на заметку, как первую кандидатуру на случай, если потребуется постоянная горничная.

Большая мечта — это нечто святое, кто к ней идет, тому помогают ангелы.

Вскоре одна из служанок, толстушка Бетси тридцати лет неожиданно вышла замуж и уехала жить в другую деревню. Мойре предложили занять ее место. Она не раздумывала ни секунды. Она взлетела в облака поблагодарить своего персонального ангела за помощь и опустилась на землю, готовая к подвигам.

В тот момент хозяин находился в отъезде, новую горничную приняли без его одобрения — маленькое процедурное нарушение, которое ни у кого не вызвало протеста. Экономка выступила  поручителем, этого было достаточно.

 

19.

 

Эдвард закончил «писанину» раньше, чем предполагал. Осталось несколько деловых писем, ими он займется позже. Он посыпал последний лист песком из фарфоровой песочницы в виде яйца, сдул, свернул листки текстом внутрь, запечатал личной печатью. Надписал адрес и только собрался позвонить дворецкому, как вспомнил, что тот отсутствует. Других слуг звать сюда ни к чему. Письмо отправлять не к спеху, подождем Бенджамина.

Долг исполнен, заслужен отдых. Эдвард запер кабинет и, выбравшись из лабиринта переходов, прошел в гостиную. Она располагалась на том же этаже, в самом торце здания. Единственная из комнат — она имела балкон, который пристроили по заказу прежнего хозяина, Чарльза Торнтона, и оформили в виде просторной веранды, огороженной парапетом.

Большие комнаты не бывают уютными. Гостиная была небольшая и самая уютная в доме по мнению хозяина и гостей. Уют нельзя навязать, его можно только создать. Создают его вещи, приятные во всех отношениях. Здесь имелся камин, который топился исключительно дровами, не вонял углем и не засорял воздух сажей. Блестел широкой черной спиной рояль, на котором музицировали все желающие и умеющие. Множество больших и малых диванов с подушками и пуфами для ног предлагали уютно на себе посидеть или полежать. За полированными столами с изящно изогнутыми ножками было удобно попить чаю или поиграть в карты.

На стенах висели не хмурые портреты людей, давно превратившихся в прах, но мирные английские холмистые пейзажи, которые веками не менялись в жизни — потому и картины не устаревали. Повсюду стояли вазы с живыми цветами и книги по искусству. В углу, неподалеку от окна располагалось ореховое бюро, столь мастерки украшенное резьбой, что скорее предназначалось радовать глаз, чем использоваться по назначению.

В теплое время года двери на веранду стояли открытыми. С полудня ее заливало солнце, в гостиную же оно не проникало, в самый знойный день здесь царили прохлада и легкий сумрак. И всегда можно было выбирать — выходить на свет или оставаться в тени, в зависимости от настроения.

Эдвард имел настроение лениво растянуться на диване, подождать друга и вдвоем решать — чем заняться дальше. Не успел он войти, как услышал голоса, доносившиеся с улицы. Эдвард отодвинул занавеску и вышел балкон.

Его ослепило солнце, и пришлось зажмуриться. Когда же открыл глаза, увидел на поляне следующую картину: Дермот и Джоан, переговариваясь, крутили длинную скакалку, а Кэти и Молли, взявшись за руки, прыгали и громко считали. У всех четверых на лицах удовольствие, которое обычно изображают художники-идеалисты. Да, прямо-таки живая идиллия. Эдвард уже заметил, что Джоан умела ее создавать, но чтобы в ее идиллию органично вписался мужчина…

Эдвард усмехнулся и неможно позавидовал другу. «Он имеет редкую способность располагать к себе людей, не взирая на пол, возраст и общественное положение. Подобно хамелеону, он принимает любое обличие, и каждый человек видит в нем своего. Он разговорился бы и с глухонемым. И даже вон с гувернанткой болтает. Спрашивается, почему она от него не убежала? Он тоже богат, не женат, не стар. Кажется, должен входить в ее категорию потенциально опасных субъектов.

Однако, с ним Джоан ведет себя не по-дикарски, но по-человечески. Женский инстинкт подсказывает, что он безобиден как мужчина? Нашла в нем родственную душу? Не знаю. Не понимаю ее. Впервые женщина ставит меня в тупик… Вижу, им там весело. Пойти, что ли, присоединиться? Покрутить скакалку? Не получится — у нее два конца и оба заняты. Попрыгать? Нет, не солидно. Потеряю уважение. Слуги засмеют».

Почувствовал жажду. Он так увлекся бумажными делами, что за все утро ни разу не смочил горло. Хорошо бы сейчас холодного клубничного морса напиться… Только собрался позвонить, рука на полпути остановилась. Дворецкий еще не приехал, опять явится эта нахалка, пахнущая ванилью. От нее затошнит и на целый день испортится настроение.

Звонить не стал, налил из графина родниковой воды, которую каждый день ставили в жилых комнатах, выпил залпом целый стакан. Тепловатая, но ничего. Эдвард присел на парапет и с любопытством уставился на происходившую внизу сцену. Отсюда отлично виден спектакль в исполнении трех актрис и одного актера.

— Ой, устала, — сказала Кэти и остановилась. — Прям умираю.

— Я тоже. Хорошо бы посидеть, отдохнуть, — поддержала сестру Молли.

— Пойдемте на качели, — предложила Джоан.

— Точно!

Только что «умиравшие» от усталости девочки со всех ног бросились к качелям, которые специально для племянниц установил дядя. Качели имелись в двух вариантах: в виде кресла — для одного человека и в виде дивана — для троих. Сестры вступили в борьбу за одиночное кресло. Борьба выглядела неприлично, гувернантка сделала замечание, и девочки договорились качаться по очереди.

Джоан последовала было за воспитанницами, Дермот слегка тронул ее локоть.

— Как прошла первая ночь в Милтонхолле, мисс Джоан? — спросил он.

— Я очень хорошо выспалась, — честно ответила девушка.

Вчера она записала его во враги, сегодня он исправил ее мнение о себе. Утром он, как старый знакомый, поприветствовал Джоан в холле и попросил разрешения сопровождать ее и воспитанниц на улицу. У него был смиренный вид и чистые голубые глаза, за которыми не скрывалось подвоха. Джоан позволила. По дороге он рассказывал смешные истории из докторской практики: как, будучи студентом, ловил лягушек для опытов и полдня просидел в болоте, как однажды в Индии заблудился и ловил крокодилов, чтобы съесть… Насчет индийских крокодилов Джоан засомневалась, но Кэти и Молли покатывались от хохота над его рассказами, и она не стала портить им праздник.

— Здесь очень тихо ночью. И воздух какой-то особенный.  Я всю ночь спала с открытым окном. Странно, что комары не донимали.

— Комары не эльфы, у них слабые крылышки, и до третьего этажа они не долетают, — пошутил Дермот, искоса поглядев на гувернантку.

Та улыбнулась, значит, шутку приняла. «Девушка серьезна, но характером легка. Смирилась и с кабальным контрактом и с ограничением в передвижении. Если бы приняла наш вчерашний разговор близко к сердцу, ходила бы сегодня опухшая от слез. Глазки не заплаканные — хороший знак. Она на нас не обижается. Передам Эдварду. Пусть не думает, что слишком ее огорчил и тем настроил против себя. Дева уже забыла вчерашнее и правильно сделала. Верю, что она хорошо выспалась. Я, кстати, тоже. Только не от свежего воздуха, а от свежего коньяка. Надеюсь, ее утонченный носик не учуял оскорбляющего запаха вчерашнего алкоголя. Нет, не должен. Я же рот два раза мятной водой прополоскал».

Дермот продолжил разговор:

— Слышал, вы играете на рояле?

— Да, немного. Когда есть настроение.

— Какую музыку предпочитаете?

— Мелодичную. Чувственную. Приятную. Спокойную. Ту, которая трогает не только струны инструмента, но и струны души.

— Понимаю. В полном соответствии с вашим характером.

— Возможно. Но это с любым человеком так. Каждый подбирает музыку по себе. Вам нравятся бравурные симфонии Моцарта?

— Боже упаси. Ими невозможно тихо наслаждаться. Едва заслышишь, как нападает желание сжать кулаки и под каждый аккорд убивать по человеку.

— Ха-ха-ха! Бедный Моцарт. У него есть и нежные мелодии, когда-то я любила его менуэты.

— В вашем возрасте «когда-то» означает «два-три года назад». Ваши музыкальные предпочтения так быстро изменились?

— Да. Моя жизнь быстро изменилась.

— И теперь вы предпочитаете…

— Например, кельтский фольклор,  — сказала Джоан и пропела:

 

Жила ли я в море в ту скрытную ночь?

Была ли нема или только молчала?

Не помню, увы, но вспомнить не прочь

О том, как пучина шипит у причала.

 

Мне чайки кричали и звали домой

В холодную гавань без страха и горя.

И, кажется, небо уже надо мной

И вовсе не небо, а зеркало моря… — Она замолкла, хотя песня явно не закончилась.

— Чудесная песенка. Чудесный голос. А дальше?

— Дальше слишком печально. Когда тепло и светло не хочется грустить.  Я человек солнца.

— Я тоже. У нас с вами много общего.

— Такое случается. Банально звучит, но настроение человека зависит от погоды.

— Даже в большей степени, чем мы думаем, как доктор говорю.

— И какое же настроение подарила вам вынешняя погода? — Легкая болтовня увлекла Джоан, она была не прочь продолжать ее.

— О том, что —

Не бродить нам целый вечер

Под луной вдвоем.

Хоть любовь не оскудела,

И в полях светло, как днем… — продекламировал Дермот с улыбкой.

— И вы совсем от того не расстроились. Мне понравилось…

— Понравились стихи или что «не расстроился»?

— И то, и другое.

— Спасибо за честность. — «Другая девушка сделала бы вид, что обиделась, но мы уже давно заметили, что эта не «другая». Кажется, налаживаю с ней контакт, но иду будто по хрупкому льду. Приходится следить за каждым словом. Один неверный шаг — провалюсь, и усилия окажутся напрасными. Утомительно. Но что не сделаешь ради друга». — Любите стихи о природе или…

— Люблю хорошие стихи. Ваши подойдут для альбома. Кто автор?

— Байрон. Сейчас он в моде. Простите за неоригинальность.

— Наоборот, вы очень оригинальны. Прочли печальные стихи с веселой улыбкой. Не ожидала, что вы любите романтических поэтов. И вообще поэзию.

— Почему же мне ее не любить?

— Ну-у… — Джоан замялась.

— Говорите так же честно, как только что. Ваша откровенность как чистый родник, из него хочется напиться правды. В светских салонах родников не встретишь, там водопады лжи и фонтаны зависти.

— Именно потому я не ожидала от вас любви к романтике. Вы выглядите, как аристократ в десятом поколении…

— А-а, понимаю. Вы видите во мне воплощение английского аристократизма — высокомерия, гордыни, холодной учтивости и презрения ко всему остальному человечеству.

— Вы угадали. И простите, если это вас задело.

— Совершенно не задело. Потому что я не такой. Вернее, такой только снаружи. И только в определенном обществе. С вами я другой. Ближе к настоящему. Кстати, если вы про моего друга Эдварда то же самое подумали, то тоже ошиблись.

— Я про него не думала… — сказала Джоан и отвернулась.

Лед треснул, Дермот чуть не провалился. Надо срочно выбираться на твердую поверхность. Исправлять неловкость. «Сказать комплимент? Придется подумать. Умным людям надо говорить тонкие комплименты, грубые работают наоборот. Грубые только французским королям нравились. Сказали, что Людовик — солнце, и он просиял».

— Позвольте на правду ответить правдой. Я насчет вас тоже ошибался. Вы не похожи на большинство гувернанток. Кроме других достоинств, вы, прежде всего, умны. Нечасто встретишь в деревенской глуши интеллигентного человека. К тому же столь очаровательного… — сказал Дермот вкрадчивым голосом.

На комплимент она не ответила. Не смутилась, не покраснела. Пропустила мимо ушей. Ей неважно — считают ее солнцем или тучей. А что же ей важно?

«Еще одно подтверждение, что она потрясающая. Эдвард прав, когда говорит о ее нечувствительности. Но она другого рода. Девушка нечувствительна к тем вещам, которые ее не задевают. Она на них не отвлекается, потому ее непросто сбить с толку. Умеет себя вести. Умеет сдерживать себя. В «Книге тамильской духовности» сказано: «мудр тот, кто умеет управлять эмоциями». Склоняюсь к мысли, что по уму она ровня нам с Эдвардом. Боюсь, что в некоторых вещах даже выше. Интересный экземпляр. Эдварду придется долго бороться с ней — за нее.

Интересно, доведет ли он дело до конца? Может, оставит свою, в сущности, глупую затею и вернется «на круги своя»? Не собирается же он, в самом деле, вести ее к алтарю. Сейчас немодно жениться на нищих… А на гувернантках, кстати, женились даже короли. Тот же Людовик Четырнадцатый заключил тайный брак с воспитательницей своих детей — маркизой де Ментенон. Но мы уже знаем, что с интеллектом у французских королей было не очень. Эх, плохой пример пришел в голову. Эдварду не расскажу, чтобы не наводить на идею. Она мне не нравится».

Дермоту не нравилась и другая идея — что Джоан неглупа. При всем его свободомыслии и пренебрежении к традициям, мужской шовинизм сидел в нем слишком глубоко. «Но проверим — при ее теоретической мудрости умеет ли она применять ее к практике, например, сумеет ли постоять за себя?».

— Вы такая юная… можно я буду называть вас по-простому —  Джоан? – вдруг спросил он.

— Нет, — последовал быстрый ответ. – Только «мисс Джоан». Я не люблю бесцеремонности. Ни от кого не потреплю ее по отношению к себе. Считаю важным, чтобы окружающие с уважением относились ко мне и не позволяли вольностей. Кто не умеет уважать себя, не научит самоуважению других. А ведь я воспитываю будущих леди.

«Господи, задал невинный вопрос и получил целую отповедь. Юная квакерша. С ее-то внешностью! Пользовалась бы, грешила бы направо и налево, кружила бы головы джентльменам, опустошая их кошельки. А она ходит в застиранном платье и проповеди читает. Самоуважение — ее религия. Ну-ну, далеко ли она ее доведет… Но надо отдать должное — девушка не постеснялась поставить на место бесцеремонного нахала. Боюсь, она пошатнула уверенность в моем мужском превосходстве. Но cдавать позиции рано. Зайду с другого бока. Должны же и у нее быть слабые места».

Дермоту нравилась игра, он продолжал испытывать Джоан. Они подходили к качелям, и он положил руку ей на плечо, как бы  задерживая. Она остановилась, вопросительно взглянула на руку, потом на хозяина…

«Чем они там занимаются? – Эдвард наклонился над краем веранды, чтобы получше видеть происходящее внизу. – Джоан позволила ему положить руку на плечо? И оплеуху не отвесила? Какая же она все-таки распущенная!

И непоследовательная. Я ухаживаю за ней несколько месяцев. Страдаю, так сказать. Голову ломаю — как бы обратить на себя ее высочайшее внимание. Но не удостоился чести прикоснуться пальцем, не говоря о том, чтобы взять за локоть или плечо. По-моему, она слишком много Дермоту позволяет. А он что себе позволяет? Вчера второй раз в жизни ее увидел, а сегодня обращается с ней, будто сто лет знаком. Как ему удается?

Я бы заревновал, но верю, что он действует в моих интересах. Налаживает контакт с противной стороной. Виртуоз. Поставил замечательный спектакль, хочу досмотреть его до конца. Шекспира называли «потрясатель подмостков». Нет, это Дермот».

Пока Эдвард шутливым образом возмущался про себя, Джоан мягко, но демонстративно убрала с себя чужую руку и что-то сказала ее хозяину. «Наверняка — касательно его фривольного поведения, — подумал Эдвард. – Так-то лучше. А то я уже собрался в ней разочароваться».

— Мистер Гарднер, — сказала Джоан тоном, не терпящим возражений. – Прошу ко мне не прикасаться. Мы не в тех отношениях. Вы подаете ошибочный сигнал другим обитателям Милтонхолла, которые сейчас, возможно, за нами наблюдают. Они не должны думать, что я доступная и многое позволяю. Если каждый начнет меня трогать…

— Ох, простите, ради Бога. Я ничего такого не имел ввиду. Даже представить не мог, что мой невинный жест доставит вам столько неприятностей. – Дермот рассыпался в извинениях и для большей убедительности убрал руки за спину. – Так вам спокойней, мисс Джоан?

— Да, спасибо.

— На время заседаний Парламента его члены получают особый статус — «неприкосновенных парламентариев». Вы не из их числа?

— Нет. Я из числа неприкосновенных гувернанток.

— Ха-ха-ха! Один ноль в вашу пользу.

Посмеялись. Общий смех делает друзьями даже врагов, пусть и временно. Окончательно растопить лед в отношениях — было целью Дермота. Лед топят теплыми беседами.

— Позвольте пригласить вас на прогулку. Это не повредит нашей с вами репутации?

— Если мы не будем углубляться в лес, то не повредит. Пройдемся по поляне. Хочу держать воспитанниц в поле зрения.

— Согласен.

Во избежание недавней ошибки Дермот вел себя с предельной корректностью. Он шагал рядом, но точно на таком расстоянии, чтобы даже случайно не задеть девушку. Руки он по-прежнему держал за спиной.

«Ха, здорово она его выдрессировала», — усмехнулся Эдвард.

— Мисс Джоан, — начал Дермот, — можно попросить вас об одной услуге?

— О какой же?

— У нас с Эдвардом сегодня небольшой, но знаменательный юбилей — ровно десять лет как мы познакомились. Хотелось бы отметить его совместным ужином и пригласить вас…

— Простите, мистер Гарднер, — перебила Джоан. – Хочу сразу внести ясность. Я здесь не гостья и не родственница, а работница,  то есть персонал. Я не собираюсь участвовать в ваших ужинах, обедах, экскурсиях, посещениях, юбилеях. Вообще во всех мероприятиях, где присутствует слово «совместный», подразумевающее хозяина. Хочу сохранять с ним официальные отношения и не отступлю от этого намерения ни на полшага…

— Да не волнуйтесь вы так. Сначала дослушайте. Мы собирались пригласить вас в качестве концертмейстера — и только. Чтобы развлекли нас игрой на рояле. Ведь это не противоречит вашим обязанностям? Вы будете работать, мы отдыхать. Наслаждаться непринужденной атмосферой и… — Дермот хотел добавить «вашим обществом», но благоразумно воздержался. — …и музыкой.

Джоан остановилась и молча призвала себя к спокойствию. Она поставила себя в неловкое положение. Воинственный пыл завел ее слишком далеко и едва не довел до дерзости. Дерзить собеседнику в ее намерения не входило, но сам виноват — целое утро он незаметно испытывал ее, провоцировал, заставлял ее следить за своими словами и его действиями. Его предложение выглядит безобидно только на первый взгляд. Чувство самосохранения, которое теперь автоматически пробуждалось, когда Джоан находилась в мужском обществе, подало сигнал.

«Нельзя соглашаться. Их двое, а я одна. Вечером, в темноте, они смогут сделать со мной все, что угодно. А если выпьют, потеряют всякий контроль. Видела я, каким неуправляемым становился Бруно, когда…»

— Скажите, мисс Джоан. — Дермот догадался о сомнениях девушки. Пусть выложит их начистоту. Спросил напрямик: – Кого из нас двоих вы больше боитесь: меня или Эдварда? И почему?

Ему все-таки удалось пробить стену ее невозмутимости! Щеки Джоан вспыхнули, руки накрыли их в попытке спрятать смущение, но попытка оказалась неудачной, и Джоан сильнее разволновалась. Кажется, она зашла слишком далеко. В каждом мужчине видеть потенциального насильника — тяжелобольная идея. Все из-за Бруно… Ей пора привыкнуть к мысли, что он больше никогда не появится в ее жизни, и забыть его бандитские наклонности. Сейчас она среди порядочных людей.

Порядочных? Откуда она это знает…

Всё. Мысли смешались, в голове – хаос.

— Я… я не боюсь… не могу… не хочу,  — пролепетала девушка. – Пожалуйста, не спрашивайте. Я сама не знаю…

Она нервно качнула головой, Дермоту показалось, она была близка к обмороку. Он пришел на помощь.

— Простите мою прямолинейность. Глупо было с моей стороны… Как вы себя чувствуете?

— Хорошо.

Он видел, что ей нехорошо.

— Мисс Джоан. Сейчас я выступаю как доктор. Позвольте предложить вам руку — для поддержки. — Он выставил локоть, она просунула руку и оперлась — знак доверия, которое он ни в коем случае не должен обмануть. Ее надо отвлечь, и Дермот заговорил вполголоса: — Когда-то я интересовался женской психологией и посвятил изучению несколько лет. Получил диплом. С точки зрения психолога женщины в сто раз интереснее мужчин. А вы, мисс Джоан, вообще уникальный экземпляр, простите за профессиональное выражение. Не буду вдаваться в подробности, отмечу одно. Ваша внутренняя стойкость вызывает восхищение. Уметь внушить к себе уважение — качество, редкое у людей вашего статуса. Я преклоняюсь.

Он ожидал ответного слова. Или другого знака, что она поняла. Не дождался. Ей не до того. Ну, пусть успокоится сначала.

— Мисс Джоан, дорогая. Даю честное офицерское слово: в нашей компании с вами не случится ничего такого, чего бы вы не хотели, чтобы случилось. Ручаюсь за себя и моего друга, графа Торнтона. Он сейчас, кстати, стоит на балконе, следит, чтобы я вас не обидел.

Дермот повернулся, коротко помахал Эдварду и продолжил:

— Я не знаю, откуда у вас столь маниакальная осторожность в общении с джентльменами — личный опыт или рассказы других. Хочу заверить, что в данном случае вам бояться нечего. Ни Эдвард, ни я не вынашиваем грязных планов и не собираемся наносить урон вашей репутации. Наоборот. Намерены поддерживать ее на самом высоком уровне. Для Эдварда это важно по причине племянниц. А я, как друг, разделяю его убеждения. Мы на вашей стороне. Мы не противники, но друзья.

Когда человек растерян, он ищет опоры в тех, кто рядом, и верит всему, что говорят. Вкрадчивый голос — первый помощник убеждения, Дермот владел им в совершенстве. Он приближался к цели и уже представлял, как будет рассказывать другу о победе над строптивой гувернанткой. Но… как бы не сглазить.

—  Хотелось бы сломать недоверие, которое существует между нами. Оно усложняет то, что должно быть простым. Жить в одном доме и глядеть друг на друга исподлобья, согласитесь, не слишком приятно. Мы приглашаем вас — единственно для общения. Если не желаете вместе поужинать, поиграйте на рояле. Доставьте себе удовольствие. И нам. Если боитесь, что слуги заподозрят вас в непристойном поведении, то напрасно. Вечером они покидают дом. Остаются экономка и дворецкий, но они слепы, глухи и немы, как египетские сфинксы.

Джоан слушала его вполуха. Она прислушивалась к себе. Самоконтроль, напряжение, воспоминания об одном и том же, борьба неизвестно с кем утомили ее. Надоело быть железной. Оглядываться на правила. Поддерживать репутацию в безупречном виде. Никто не безупречен, пятна есть и на солнце. Зачем Джоан строит из себя святошу?

Нельзя объявить войну половине человечества и ждать, что в ответ к тебе придут с миром.

Джентльмен, который рядом — друг хозяина, к тому же доктор. Доктора не причиняют вреда. У него учтивые манеры и мягкий голос. Если он и говорил колкости недавно, то лишь из желания ее подразнить. Его доводы убедительны. Что плохого в том, если она придет вечером поиграть на рояле? Она сама собиралась просить у хозяина разрешения иногда играть. Неловко, что заставила его друга слишком долго уговаривать себя на такую, в сущности, мелочь. Почему бы не сделать это? Это учтивость, за которой не кроется ничего дурного. Сыграет пару вещей, потренирует пальцы и уйдет.

— Хорошо. Я приду.

— Спасибо, что согласились расцветить нашу скучную мужскую компанию. – Дермот мысленно вытер пот со лба. Миссия завершена и… — Спасибо за подаренные минуты общения. Мой день отлично начался и отлично закончится.

Он подвел Джоан к трехместным качелям, попрощался легким кивком и ушел.

 

20.

 

— Не устану повторять: по-тря-са-ю-ща-я девушка! — были первые слова Дермота, когда он вступил на веранду. По дороге он снял пиджак и бросил в гостиной на диван. Он развязал ленту, которая стягивала шею, расправил пошире воротник и плюхнулся в кресло рядом с Эдвардом. Официальная миссия завершена, он позволит себе расслабиться и выглядеть небрежно. – Фу, как в клетке с тигром побывал. Нечеловеческие усилия приложил, но укротил! – Он промокнул салфеткой лоб и взглянул на хрустальный графин с розовой водой. – Ягодный морс? Холодный?

— Только что из ледника, — ответил Эдвард, не отрываясь от газеты.

Дермот налил полный стакан, неторопливо выпил, наслаждаясь каждой проглоченной дозой.

— Не советую жениться на умной женщине, — сказал он между глотками.

— Никто и не собирается.

— Утомительно.

— А с глупой скучно.

— Иногда забавно. Только ради развлечения я раз в неделю посещаю салон леди Дартмур. Как-то болтали ни о чем, она говорит «Я никогда не спорю с лордом Дартмуром, когда на мне рубиновая брошь. От грубых слов она тускнеет». Ха-ха-ха! Очаровательно, правда?

— Я бы упал со стула, — проворчал Эдвард, по-прежнему из-за газетного листка. — Потому никогда к ней не езжу.

— Я смеялся весь вечер. — Дермот смахнул с глаза несуществующую слезу и сделался серьезным. — А с твоей гувернанткой потел от натуги. Разговаривать с ней, все равно что дискуссировать с профессором — следи за каждым словом, чтобы не сказать глупость и не попасть впросак. В светском салоне никто не заметит, если перепутаешь маршала Веллингтона с адмиралом Нельсоном. Но не ошибись в разговоре с Джоан. Если и промолчит из вежливости, то посмотрит, как на новорожденного тюленя. Ты заметил, она умеет очень выразительно смотреть. — Дермот вспомнил взгляд, которым она сняла его руку со своего плеча.

— Не заметил. Я не вхожу в число предметов, на которые она часто смотрит.

— Вдобавок, разговаривая с ней, оставайся в рамках приличий, иначе обвинит в нарушении ее неприкосновенности. Интересная у тебя гувернантка.

— Моя гувернантка — не твой уровень и вообще не круг твоих интересов. Почитай лучше газету. Думаю, раздел «Пороки города» тебя заинтересует.

— Ах, Эдди. Ты мой лучший друг, но как же плохо ты обо мне думаешь. — Эдвард хмыкнул. Дермот продолжил: — Все-таки, я ее уговорил.

— На что это ты ее уговорил? — вопросил Эдвард и впервые оторвался от газеты.

— Увидишь сегодня вечером. Будет сюрприз тебе. Чтобы не упрекал, что я не помогаю. Посмотрим, понравится ли тебе результат моих нечеловеческих усилий.

— Неужели она согласилась прийти ко мне в спальню сделать расслабляющий массаж?

— Эдди, не допускай непристойностей на ее счет даже в мыслях. Я поручился за тебя.

— Ну, ладно. Газету хочешь почитать? Только что свежую Таймс принесли.

— Конечно. Интересно узнать, что плохого происходит в стране, пока мы тут жизнью наслаждаемся…

После обеда Эдвард отправился в оранжерею, чтобы заказать свежие цветы для гостиной — Дермот посоветовал оформить ее в романтическом стиле, хотя причин так и не раскрыл. В оранжерею вел длинный коридор, начинавшийся под лестницей в холле.

Пересекая его, Эдвард думал — какие цветы выбрать: лилии, гладиолусы, астры? Белые лилии хороши для официальных приемов — они торжественны, безлики и холодны. Гладиолусы годятся, когда ничего другого под рукой нет, они никогда не расцветают полностью, не отличаются ни изяществом, ни красотой. Астры — цветы простонародья, они многоцветны, но примитивны, походят на облагороженные ромашки. Тогда розы? Да, они на все случаи — романтичны, загадочны, нежны. У розы стать, как у королевы…

Шаги на лестнице. Поднял голову — Джоан. «Про королеву подумал, она явилась. И неважно, что в сером платье и с костяным гребешком в волосах. Породу не спрячешь. Гордая осанка, надменный взгляд. Она родилась не в то время, не в том месте. Если бы она была дочерью Генриха Восьмого, в историю страны вошла бы самая красивая и самая умная королева. Елизавета тоже была не глупа, но внешность пастушки…»

— Добрый день, сэр.

— Добрый день, мисс Джоан. — Он смотрел на нее в упор, она, как всегда, в пол, но во всей ее позе и чуть склоненной голове сквозило смирение, которого он раньше не замечал. — Что вы намерены делать сегодня днем?

— Мы с девочками собирались погулять, потом отправиться в детскую. Срочно требуется перекрасить солдатиков…

— Предлагаю изменить план. Я купил пони для племянниц. Они могут покататься верхом, если еще не пропало желание.

— О, конечно! Кэти и Молли обрадуются. Они уже спрашивали про пони. Придумали им клички. Спасибо. Отправимся немедля. — Ее взгляд переместился с пола на грудь Эдварда, но подниматься выше почему-то не стал.

— Найдете конюшню или хотите, чтобы я вас сопровождал?

— Нет-нет, я найду.

Другого ответа он и не ожидал.

— Вдоль по тропинке, минута ходьбы. Вы, я помню, тоже мечтали прокатиться?

— О, да. Обожаю лошадей. По-моему, они самые умные животные и самые элегантные.

— Согласен. Вы получите спокойную кобылку. Зовут Мечта. Я приказал ее для вас подготовить.

— Спасибо, сэр… — Она умолкла буквально на секунду, в которую ему явилась сумасшедшая картина — переполненная благодарности, она бросается ему на шею и… — У меня есть одна просьба. На другую тему.

— Слушаю вас, — мягким тоном сказал Эдвард. Наконец-то у нее появлась к нему просьба. Наверняка какая-нибудь мелочь. Она и не догадывается, что может просить у него все. Он бросился бы исполнять самое невозможное ее желание. И пусть бы не получилось, но она увидела бы его стремление, оценила и наградила…

Джоан не догадывалась. Она лишь заметила, что хозяин в хорошем расположении духа в отличие от вчерашнего дня. И вечера тоже. Он разговаривал, не раздражаясь и не высказывая претензий — подходящий момент для просьб.

Речь шла о библиотеке.

В старинных замках это нечто вроде святилища, в которое хозяева неохотно допускают чужаков. Там хранятся манускрипты, затертые не от прикосновений рук, но от прикосновений времени. В Милтонхолле библиотека огромна — кладезь мировой мысли, богатство, которое не выражается в деньгах. Джоан не терпелось покопаться в древностях, развернуть рукописный свиток. Только дотронуться до него стало бы событием жизни. Если же к раритетам ее не допустят, то хотя бы почитать книги, которые не читало большинство.

— Можно мне пользоваться вашей библиотекой? Здесь впечатляющее собрание книг. Наверняка, имеются редкие экземпляры.  Ужасно любопытно почитать, посмотреть, потрогать…

Наконец, ее глаза нашли дорогу к его — Джоан и Эдвард встретились взглядами.  «Неправда, что небо далеко. Иногда в него можно посмотреться. Хитрая девушка. Когда имеет просьбу, пускает в ход свои неотразимые глазки. Знает, что им невозможно отказать».

— Что ж, приходите, читайте, рассматривайте. В любое удобное время. Но в доме закон — за пределы библиотеки книги не выносить.  Я тоже его придерживаюсь.

— Понятно, сэр. Спасибо.

Она собралась уходить. Слишком быстро — посчитал Эдвард. Она проговорила с Дермотом целый час, пусть посвятит ему хотя бы половину того времени. К тому же он еще никогда с таким восхищением не смотрел на отражение себя — в чужих глазах.

— Позвольте спросить — какие темы вас больше всего интересуют? Музыка, искусство?

— Да, и не только. Люблю читать о личностях, которые оставили след в истории. Об открытии новых земель. Об истории древних государств. О расцвете и закате больших империй. О далеких и малоизвестных странах — как Египет, Индия, Япония…

— Широкие у вас интересы.

— Очень. Обожаю узнавать новое. Каждый день. Обо всем. Особенно об исторических процессах. Задумываться, почему произошли те или иные события. Какое влияние они оказали на нашу сегодняшнюю жизнь.

— Какое же событие вы считаете главным в истории Британии?

— Несомненно, это битва при Гастингсе. Тысяча шестьдесят шестой год войдет в летописи, как год основания новой страны. В будничных делах мы не осознаем, до каких мелочей проникло в жизнь британцев норманнское влияние. Например, мужские имена Ричард, Вильям, Бернард, которые мы считаем исконно английскими, на самом деле французского происхождения. Я бы почитала про Вильгельма Завоевателя из первоисточников.

— Вам повезло. В библиотеке есть отрывок рукописи некого Гийома из Пуатье «Деяния Вильгельма, герцога норманнов». На мой вгляд, в тексте слишком много восхвалений, потому что автор был его поклонником.

— Современники великих людей всегда субъективны в оценках. Они часто пишут по заказу, потому получаются хвалебные тексты. Мы, имея сегодняшние знания, можем определить — где истина.

— А что для вас истина, мисс Джоан? — спросил Эдвард, сам не зная для чего.

Она прикрыла глаза и, как бы, захлопнула в себя окошко. На лестнице раздался топот четырех быстрых ножек — Кэти и Молли спешили на прогулку. Разговор сам собой подходил к концу.

— Истины бывают вечные и сюминутные, последняя в том, что мне пора заниматься детьми, — сказала Джоан. — Еще раз спасибо за разрешение посещать библиотеку, сэр. Там я поищу вечных истин. Можно мне теперь идти?

Эдвард кивнул.

Племянницы едва замедлили шаг, чтобы сказать ему «до скорого свидания, дядя», гувернантка взяла их за руки, и все трое шумной ватагой побежали к выходу. Дверь открылась-закрылась, он остался один. Легкая обида кольнула — он не нужен ни ей, ни им…

Нет, глупости. Одиночество на секунду.

Одиночество — это когда люди, которых любишь, не нуждаются в тебе.

К Эдварду не относится. Он им нужен — и племянницам, и гувернантке, просто они думают, что он занят, и не хотят мешать. Он действительно был чем-то занят, пока не встретил ее. «Какие у нее розовые щечки, прямо как у Кэти и Молли. Они трое похожи, девочки любят ее, как сестру. А кто ее не любит, хотел бы я знать? Друг Дермот — и тот от нее без ума. А кого любит она? Неизвестно. Она как планета, которая летит по одной ей известной орбите и увлекает за собой всех, кто попадает в зону ее притяжения. Сама же остается бесстрастной и независимой.

Она рождена свободной. Какое же несчастье загнало ее в неволю? Ее благородное происхождение бросается в глаза — воспитание, манера держаться, интеллект. Хотя… Ее несчастье – моя удача. Не поступила бы Джоан в гувернантки, никогда бы я не узнал ее.  Теперь страшно представить».

На подходе к оранжерее Эдварду опять встретилась новая горничная. И опять она вела себя вызывающе: смотрела, будто пронзала, и странно улыбалась. Остановилась у стены, чтобы его пропустить, взгляда не отвела. Взгляды бывают разные: ласкающие, колющие, ненавидящие, уничтожающие. У этой — вопрошающий. Эдвард не удостоил ее и мимолетным. Прошел, задержав дыхание.

«Она не выполняет важнейшего правила для прислуги: без надобности не попадаться хозяевам на глаза. Неужели Бенджамин ее не предупредил? Соблюдение правил персоналом – мое главнейшее требование. С непослушания начинается анархия. А там недалеко и до серьезных нарушений».

Недавнее светлое настроение растворилось в приторной ванильной вони. Всему виной эта… «Век бы ее не видать! Немедленно вызвать дворецкого и отчитать. Где он, собственно? Я его сегодня еще не видел. Ах да, уехал в Даунхилл. Тем хуже для горничной. Если еще раз встречу, сам выкину ее за дверь».

 

 

— Кэти, Молли, у меня для вас замечательная новость, — объявила Джоан, лишь только они вышли на улицу.

— Ой, какая? Что за новость? – спросили сестры и состроили любопытные мордочки.

— Сегодня пойдем кататься верхом!

— Здорово! Наконец-то! – Девочки запрыгали вокруг гувернантки и затараторили наперебой: — А когда пойдем? А переодеваться нужно? Ой, бежим скорее на конюшню!

— Не побежим, а пойдем… — начала было Джоан, но самой не терпелось, и она оставила попытки удержать в рамках их и свой энтузиазм. — Кто знает, где находится конюшня?

— Не знаем. Забыли. Мы всего один раз там были и то давно.

— Ничего. Мне сказали, здесь недалеко. Пойдем по тропинке. Если заблудимся, спросим у кого-нибудь.

— Ой, хоть бы мы заблудились… — пожелала Кэти, которая обожала авантюры.

Пока шли, сестры занимались любимым делом — болтали. Джоан в болтовне не участвовала, иногда вставляла слово или односложно отвечала на вопрос. Она отвлеклась. Пробуждалось ощущение, будто она шла на важную встречу и не знала, чем она окончится — большой радостью или большим разочарованием. Последний раз она каталась на лошади с дядей Виктором, это было четыре года назад, но казалось — четыре столетия назад, столько всего произошло в ее жизни, хорошего и плохого. Плохого больше.

Она мечтала покататься верхом и одновременно боялась, что вид лошадей, запахи, звуки напомнят о том, чего больше нет — защиты и любви дяди, уведут ее дальше назад, в то время, которое она вспоминала как лучшее в жизни.

Человек прорастает из детства, как дерево прорастает из семечка, и все, что в детстве происходило, питает его всю последующую жизнь. Лучшее время Джоан прошло у крестной Морин — дом-развалюха был ее дворцом, а муравьи и божьи коровки были ее компанией. Потом она часто вспоминала их, но воспоминать о хорошем приятно когде тебе хорошо, иначе это приносит слишком много боли. Джоан надоело себя мучить, и она убрала воспоминания подальше в память, как убирают дорогую, но бесполезную вещь в сундук.

Теперь она шла на встречу с детством и не знала — обрадуется ли оно ей, обрадуется ли она. Она не знала, что победит — печальное или светлое, эта неопределенность ее тревожила.

Вскоре открылась широкая площадка с каменными постройками вокруг. Они ничем не напоминали небольшую конюшню дяди, укромно располагавшуюся за домом. Запахи были похожи, но все-таки другие — здесь было просторно, и  в воздухе летало больше травяных ароматов, чем типично конюшенных. Работали люди, в их разговоры вплетались голоса животных, и казалось — они все переговариваоись между собой.

Тревога улеглась. Джоан потихоньку улыбнулась — победило светлое.

Едва три юных леди показались на площадке, к ним поспешил молодой конюх Робин, на ходу вытирая руки чистой тряпкой.

Он поздоровался и сказал:

— Хозяин предупредил, что вы придете. Я подготовил ваших лошадок — почистил, покормил. Пойдемте знакомиться. Уже придумали для них имена?

— Я придумала, — сказала Молли. – Моего пони назову Вики. Это сокращенно. Полное имя зависит от того, кто он: мальчик или девочка. Виктор или Виктория.

— Они обе девочки. Так что Вики подойдет. А вы, мисс? – обратился Робин к старшей девочке.

— Я еще не знаю. Хочу сначала увидеть. Какого они цвета?

— Одна пегая, другая в яблоках…

— Как это – «в яблоках»? – вопросила Молли. – В нее что, яблоками кидались, и они прилипли?

Компания рассмеялась. Конюх Робин громче всех.

— Ха-ха-ха! Веселая вы, мисс. Нет, в лошадь, конечно, никто ничем не кидал. Выражение «в яблоках» означает, что в окрасе присутствуют небольшие, круглые пятна размером с яблоко.

— Понятно. Лошадь раскрашена не однотонно, а пятнисто.

— Точно.

— А другая, вы сказали «пегая».

— Она тоже в пятнах, но неправильной формы.

— Хочу ту, что в «неправильной форме»! — крикнула Молли, торопясь заявить права.

— А мне все равно, — сказала Кэти мудрым тоном. Спорить из-за того, что еще не видели, глупо.

Робин провел их в стойло, где за низким барьером стояли две маленькие, словно игрушечные, лошадки. При появлении незнакомых людей они насторожились и замерли, нервно шевеля ушами. У той, что «в яблоках», были серые пятна, белый хвост и белая грива. У другой белые ноги и грудь, остальное в коричневых разводах. Природа проявила в их раскраске большую фантазию. Кэти и Молли уставились на пони, а пони на них. Дети и лошади рассматривали друг друга с любопытством — ни те, ни другие не видели миниатюрных копий взрослых экземпляров.

— Ну, кто какую выбирает? – Робин вопросительно посмотрел на девочек.

— Ой, не знаю, — со вздохом сказала Кэти. — Мне обе нравятся.

— Мне тоже, — поддержала сестра, проявляя редкое согласие.

— Тогда пусть они выбирают. Но сначала вам надо с ними подружиться.

— Как же мы подружимся? Мы же не можем сказать им «давай дружить». А они не могут подать нам руку, — сказала Кэти. Кажется, она умнее не только сестры, но и взрослого мужчины.

— Зато вы можете дать им что-нибудь вкусное. У меня припасена морковка на тот случай.

Робин достал из ящика длинную, узкую морковку, разломил на куски, подал девочкам и объяснил:

— Все, чем кормите лошадей, подавайте на раскрытой ладони.

Молли осторожничала и, зажав морковный кусок в кулаке, прижимала его к груди. Она к месту вспомнила, что младшая, потому имеет право трусить и подглядывать за сестрой. Кэти тоже трусила, но как старшая, которая должна показывать пример малышам, переборола страх и смело протянула руку к пони. Подошла та, что с белой гривой и «в яблоках». Только она коснулась губами руки, девочка ее отдернула. Лошадь шарахнулась назад.

— Никогда не делайте резких движений, тем более перед ее носом, — сказал Робин. – Она вас больше боится, чем вы ее. Будьте спокойной и ласковой. И животное отвечают вам тем же.

Кэти послушалась и сделала в точности, как советовал конюх — держала руку спокойно все то время, пока лошадка подбирала морковку и хрустела ею, пережевывая.

У нее получилось, и обуял восторг — хотелось прыгать и кричать, но она сдерживалась и выражала восторг шепотом:

— Ой, здорово! Какой у нее язык шершавый. И теплый. И мокрый… — Когда большие ожидания сбываются, мы любим того, кто в этом «виноват». Кэти нетерпеливо перебирала ногами и спрашивала: — Можно ее погладить? И обнять? И поцеловать?

— Подождите, пока она закончит есть. Гладить можно сверху по носу или по гриве, старайтесь не попадать ей рукой в рот. А целовать будете потом, когда она совсем к вам привыкнет.

Лошадка кончила жевать, посмотрела вопросительно, подошла ближе, потянулась мордой к девочке. Кэти осмелилась погладить ее по носу, потом по гриве, потом обняла и прижалась щекой к щеке.

— И нечего бояться, — приговаривала она, поглаживая пони. —  Она же умная. Зачем ей кусать хозяйку? Правда, Белоснежка? Ой, само собой имя придумалось.

— Слишком длинно, — высказалась Молли. Недовольство ее объяснялось завистью — сестра уже подружилась со своей пони, а она еще нет. — Клички должны быть короткими. Ты сама говорила. Чтобы легче подзывать. Правда, мисс Джоан?

— Э-э-э, вероятно, ты права, — сказала Джоан. — Но мы что-нибудь придумаем…

Она стояла поодаль и не вмешивалась в процесс обучения. Он совпадал с тем, что когда-то прошла она. Джоан смотрела на Кэти и вспоминала: точно так она боялась в первый раз протянуть руку к лошади, точно так прижималась потом к теплой, подрагивающей щеке. Она, как бы, смотрела на себя со стороны, и страстное желание вернуться в то беззаботное время поднималось в ней.

Вернуться невозможно, значит — ни к чему! Джоан тряхнула головой, возвращаясь в настоящее.

— Короткое имя от Белоснежка будет Белка. Так ее и подзывай.

— Хорошо, — не слишком охотно согласилась Кэти. — Но иногда все равно буду звать ее Белоснежкой. Ласково и красиво…

Младшая повторила пример старшей сестры и подружилась с другой пони, и вскоре компания отправилась на площадку позади конюшен, огороженную забором из лежачих досок. Пока Джоан знакомилась с Мечтой, Кэти и Молли учились ездить верхом.

Если смотреть со стороны на всадников, кажется — нет ничего проще. Только не для новичков. Сидеть в седле — совсем не то, что сидеть в кресле. Сестры злились и надували губы. Почему они думали, что верховая езда — приятнейшее занятие? Наоборот! Ноги неприлично расставлены, спина гнется, и все время хочется завалиться впред. Не удовольствие, а сплошная тряска и неудобство.

Грандиозные ожидания грозили грандиозно рухнуть. Джоан не должна допустить. Если девочек сейчас не вынуть из седла, они больше никогда в него не сядут. Она предложила им закончить езду и просто погулять с пони. Робин принес лошадиные щетки и гребешки.

Дети не любят печалиться о прошлом, пусть оно и произошло всего пару минут назад. Вот уже Кэти рвет траву, растущую у забора, и предлагает Белоснежке, Молли же гребешком чешет гриву Виктории. Обе хозяйки разговаривают с лошадками, как с подружками. Мир в детских душах восстановлен, радость правит бал.

Радость правила бал и в душе Джоан. От предвкушения. Сейчас она вознесется в седло и помчится. И взлетит. В полете — абсолютная свобода, ее нет на земле.

Сдерживая нетерпеливые искорки в глазах, Джоан спросила у Робина:

— Хотелось бы проехаться не по площадке, а уехать на дальние луга, вы не против? Присмотрите за детьми?

— Конечно, мисс, не беспокойтесь. Вы уже подружились с Мечтой?

— Да. У нас получилось само собой. Наверное, я ей понравилась.

«Не ей одной», — мелькнуло у Робина. Ее искорки обжигали его. Он робел и не знал — как себя вести. Это не девушка, а леди. С ними обращаются по-другому, чем с обычными.

— Давайте я вас подсажу, — предложил он и тут же смутился — вдруг сказал нечто неприличное? Попадет от хозяина…

Предложение смутило и Джоан — дать до себя дотронуться чужому человеку, молодому мужчине… Но на Мечте женское седло, Джоан никогда в нем не сидела и одна вряд ли поднимется. У Робина прямой, честный взгляд, такой же бесхитростный, как у лошади, за которой он ходит.

Он заметит ее стоптанные сапожки, неудобно…

Отказаться?

Нет! Неважно все. Она слишком долго ждала этого момента.

— Да. Спасибо, — уверенным голосом сказала Джоан и  положила руки Робину на плечи.

Он взял ее за талию и, легко подняв, посадил в седло. Надел стремена на сапожки, прикрыл их подолом платья.  Шлепнул Мечту по крупу и побежал раскрывать ворота. Лошадь пошла шагом, как бы разминаясь и привыкая к всаднице, потом, повинуясь ее командам, перешла на галоп и понеслась в далекие, широкие луга.

К женскому седлу Джоан приспособилась быстрее, чем ожидала. Она попала в ритм и стала с Мечтой единым целым.

Что за удовольствие спокойно ехать на лошади? На ней надо мчаться. Джоан и раньше пускалась галопом, лишь только садилась в седло. И теперь. Она подставила лицо вольному ветру, и они помчались наперегонки.

Ветер — лучший друг. Он выдувал то тяжелое, что накопилось у нее внутри: одиночество, нелюбовь, отсутствие родителей, зло, с которым пришлось столкнуться. Легкое выветривается легко, тяжелое выливается со слезами. Джоан их не ожидала, она не собиралась плакать. Слезы лились сами по себе.

Они очистили, облегчили.

Ничто больше не тянуло к земле, и она взлетела.

Полет — волшебное состояние. Абсолютная свобода. Ее недоставало в той жизни, которую она оставила за спиной. Она забыла все: плохое и хорошее, прошлое и будущее. Важен был сей момент, и пусть бы он длился вечно…

Она не сразу заметила низкую каменную стену и поле, которое нельзя топтать. Дернула поводья, останавливая лошадь.

Резко возвращаться из волшебства в обыденность нельзя — это как упасть с высоты и удариться оземь. Джоан отрешилась от земных забот и не желала снова взваливать на их плечи. Закончился полет — закончилось счастье. Она заплакала навзрыд и закрылась руками, хотя никто ее не видел. Кроме друга-ветра. Он утешал ее ласковыми прикосновениями.

Почему на земле нельзя без забот?

Вот уже зашевелились приземленные мысли: долго отсутствовать ей нельзя, плакать тоже — увидят, подумают…

Она вытерла лицо ладонями и повернула назад. Возвращалась медленным шагом и вспоминала только что пережитые мгновения. Она мечтала пережить их еще раз и еще. Джоан никогда ими не пресытится. Теперь она раба свободы, как пьяница — раб вина.

Конюх Робин открыл ворота и помог выбраться из седла.

— Спасибо, – сказала Джоан и имела ввиду большее, чем он понял.

— Не стоит благодарности. Вы легкая.

«И красивая, — добавил про себя. – Почаще бы вы приходили кататься. Был бы праздник».

Когда она уходила, он долго смотрел вслед, потом отправился расседлывать, чистить и поить Мечту. Он делал привычные дела, а сердце пело. Робину было восемнадцать лет, и он ни разу не брал девушку за талию, не говоря про леди.

 

24.

 

На обратной дороге Кэти и Молли делились впечатлениями, которых набралось столько, что хватило бы нескучно дойти до Даунхилла и обратно. Джоан тоже участвовала. Ее слишком многое наполняло, а лучший способ освободиться — это выплеснуть. Но выплескивала она не то, что ощущала, ощущения ее были слишком сложны для девочек, и она оставила их не тронутыми, чтобы пережить еще раз потом, наедине. Ее переполняла радость, и она выплескивала ее и рассказывала то, что первое приходило в голову.

—  Самый знаменитый конь в истории звался Поросенок, — сказала Джоан и первая рассмеялась.

Воспитанницы — за ней.

— Ха-ха-ха! Кто же так глупо его назвал? — спросила, отсмеявшись, Кэти. Ей нравилось слово «глупо», его частое употребление доказывало, что сама она умна.

— И чем же он прославился? — вопросила Молли, чтобы не остаться в стороне от обсуждения. — Только странным именем?

— Не только. Он жил в Древнем Риме, был необычайно быстр и побеждал во многих соревнованиях. Его подарили императору Калигуле, и тот дал ему другую кличку — Быстроногий. Потом вообще сделал консулом.

— Консул — это, по-нашему, кто? Советник короля?

— Нет, член Парламента.

— Ой, здорово! — воскликнула Кэти, которая любила все оригинальное. — Давайте и наших пони сделаем… кем-нибудь важным.

— Консулами Парламента! — тут же предложила Молли. — И наденем им парики. С буклями.

— Зачем им букли? — возразила сестра. — У них гривы есть.

— Тогда почетными граждами Милтонхолла? — предложила, смеясь, Джоан. — Но вряд ли ваш дядя согласится. Лучше мы будем любить наших лошадок без всяких титулов и париков.

— Согласна! — сказала Молли. — Я так влюбилась в мою Вики, так влюбилась, что… хочу сама за ней ухаживать. В следующий раз возьму с собой самую красивую расческу. Буду расчесывать ей гриву и заплетать косички. Хорошо, что я маленькая, и она маленькая. Если бы она была большая, мне бы пришлось становиться на лестницу, чтобы ее причесать. Хорошо иметь кого-то, кого можно любить, правда, мисс Джоан?

— Правда, Молли, — сказала гувернантка и погладила девочку по голове — в ней иногда рождались истины, до которых не каждый взрослый додумался бы.

—  У вас в детстве была лошадка?

— Да. И тоже пони. Звали Руби. Она была вся черная, а на лбу белая звезда. Она замечала меня издалека и начинала ржать. Это их манера приветствовать хозяев.

— Моя Белоснежка смешно фыркает и одновременно трясет головой, вот так, — сказала Кэти и принялась показывать.

Она увлеклась, слишком сильно тряхнула головой и, чтобы не упасть, взбалмошно замахала руками. Джоан и Молли засмеялись, а Кэти захохотала так, что опять чуть не упала.

Было легко и непринужденно, будто продолжалось волшебство — если бы из кустов азалии, росших по обочинам, вышел добрый гном в широкоплой шапке с острым концом, никто бы не удивился.

— Лошади часто фыркают, — сказала Молли. — Может, они так чихают? Они же не умеют зажимать нос, чтобы не чихать в обществе.

— Интересно, какое общество ты имеешь ввиду? – с иронией спросила сестра. – Других лошадей? Но в их обществе наверняка совсем иные правила, чем в нашем. Я лично думаю, что моя пони фыркала от удовольствия, что я на ней сидела. Правда, мисс Джоан?

— Правда. Животные любят, когда им уделяют внимание.

— Люди тоже, — сказала Молли тоном мудрой старушки. — Но лошади больше, потому что им приходится целые дни проводить в одиночестве. И неподвижности.

— Ну, их же выводят на прогулку… — вставила Кэти с надеждой поспорить.

— Ненадолго. А потом загоняют обратно. И как предлагаешь им себя чувствовать? Попробуй ты хотя бы полчаса в загоне постоять. Еще не так будешь фыркать. А моя Вики так полюбила меня, что от удовольствия кучу наложила! Прямо посреди площадки.

Кэти захохотала. Молли продолжила с серзезным видом:

— Я он нее не ожидала. Разве пони не приучены справлять нужду где-нибудь, где никто не видит?

— Где же, по-твоему?

— Ну, в кустах за конюшней, например. Или в лошадином туалете.

Тут расхохоталась и Джоан. А Кэти схватилась за живот и остановилась посреди дороги, чтобы спокойно отсмеяться.

— И как ты… себе это … представляешь? – говорила она между приступами смеха. – Стоит твоя Вики в стойле и вдруг говорит: мистер Робин, хочу в туалет, отведите меня скорее за конюшню. Ха-ха-ха! Моли, ты что, глупая? Они же не умеют разговаривать.

— Тогда пусть привыкают к горшку.

Дружный девичий хохот заставил трепетать черемуховые кусты, что росли на подходе к Милтонхоллу.

Чудесный день. Он хорошо начался, хорошо продолжился и непременно хорошо закончится, думала Джоан, вытирая намокшие глаза.

 

25.

 

Перед дверью стояла карета, только что вернувшаяся из Даунхилла. Едва гувернантка с воспитанницами подошли, к ним с громким лаем бросилась собака.

— Хорни, ты откуда? – воскликнула Кэти, обнимая пса. –Вот сюрприз! А мы про тебя и забыли. Извини, пожалуйста.

Хорни лаял и визжал от счастья, отбивал себе хвостом бока и не знал — с кого начать выражение безумкой радости. Он крутился возле хозяек, подпрыгивал, норовил лизнуть в лицо, а уж руки их он давно покрыл липкими, теплыми слюнями. Попытался и Джоан обслюнявить, но она предусмотрительно спрятала руки за спину.

Из кареты вышел дворецкий и протянул ей сверток.

— Мисс Джоан. Вот ваша раковина. Доставил в ценности и сохранности, как заказывали.

Она поблагодарила, приняла сверток и понесла к себе. Она удивилась, что дверь в спальню стояла распахнутой, еще больше удивилась, увидев там конюха Стива.

Есть люди — грязные не снаружи, но изнутри. На них смотреть — марать глаза, разговаривать с ними — погружаться в нечистоты. После них хочется вымести следы и сам воздух.

Джоан пожелала, чтобы конюх побыстрее вымелся из ее покоев и унес свой дух с собой.

— Что вы здесь делаете? — спросила она.

— Вещи принес. — Стив показал на сундучок, стоявший у кровати.

— Спасибо. Можете идти, — со всей возможной холодностью сказала Джоан.

Ее приказы ему ничто. Уходить Стив не спешил. Он поставил руки в бока и огляделся.

— Шикарная комнатка у вас, мисс Джоан. Зеркала. Кресла. Кровать двуспальная. Не скучно на ней одной ночевать?

— Прекратите ваши двусмысленные шутки. Здесь не конюшня. Извольте вести себя подобающим образом.

— Ах, простите. —  Голубые глаза конюха зло сверкнули. — Совсем забыл. С вами шутить нельзя. Очень важная персона.

— Спасибо, что потрудились доставить вещи. Я вас больше не задерживаю.

— А я не торплюсь, — сказал Стив и шагнул к Джоан.

От него исходила почти осязаемая угроза, которая заставила Джоан похолодеть. Бросить раковину и бежать? Не поможет. Он настигнет ее в один прыжок. Одной рукой рванет платье, другой бросит на кровать. Он хозяин положения и сделает с ней что захочет. Кричать бесполезно — на этаже никого нет. Если она пикнет, он зажмет ей рот рукой, которая воняет даже когда чистая…

Стив подходил и улыбался: он знал, что она знала — что сейчас произойдет. Он поднял руку и…

— Заноси сюда вещи мисс Кэти, — послышался в коридоре голос экономки.

— Хорошо, миссис Клинтон, — ответил голос служанки Ли.

— А сюда вещи мисс Молли.

Поднятая рука Стива сунулась назад и почесала затылок.

— Твое счастье… — прошипел он. — Ничего, будет и мое. — И ушел.

Джоан толкнула ногой дверь, повернула ключ. Постояла, прилушалась. Тихо. Потом хлопнули двери соседних спален — ушли экономка со служанкой. И опять тихо.

Показалось или, действительно, Стив собирался напасть на нее? Неужели и здесь, в доме, полном людей, Джоан не будет в безопасности? Неужели она всегда будет бояться — не хозяев, так слуг?

Нет, случайность. Конюх здесь не живет. Он больше не придет — дворецкий не пускает наверх посторонних. Сегодня был первый и последний раз, когда он пришел к ней в спальню и осквернил ее. Все. Забыть. Сегодня хороший день, и не стоит портить его из-за какого-то негодяя…

Джоан положила сверток на кровать и первым делом отправилась к окну, подняла раму — выпустить грязный воздух, впустить чистый. Вернулась, развернула раковину, осмотрела со всех сторон. Подарок Джереми был в полном порядке, куда бы его положить? На каминной полке вещь будет незаметна, на подоконнике вообще не видна. Взгляд остановился на туалетном столике рядом с кроватью. Здесь, перед зеркалом, между двух однорожковых канделябров самое подходящее место. Вечером, при свете свечей раковина будет сиять и переливаться…

И напоминать о Джереми.

А он оказался прав. Говорил: будешь смотреть на раковину и вспоминать меня, так и получилось. Странно. Человека нет, а слова его остались. И вещь, которую он специально для Джоан вез из дальней страны. Он всю дорогу думал о ней. А она? Пока Джереми был жив, Джоан не слишком часто его вспоминала, теперь же ощутила — как сильно его не хватает.

Каждый, кто входит в нашу жизнь, оставляет след. Случайные люди приходят и уходят незаметно, родные занимают в душе лучшие места и, когда уходят, оставляют незаживающие раны. Бывает и так, что человку при жизни мы не придаем большого значения и лишь, когда умрет, понимаем — насколько он был важен.

В душе Джоан вместо Джереми теперь дыра, там дуют студеные ветры. Она скучала по нему, как по близкому человеку. И он бы стал им, потому что собирался сделать ей предложение, а она собиралась сказать «да».

Да, за Джереми она вышла бы замуж.

Он давал то, чего она никогда прежде не испытывала в общении с мужчиной — ощущение безопасности, вроде мощной стены, за которую можно спрятаться. Он бы защитил ее сегодня от Стива. И от Бруно полгода назад. Защищают то, что любят и ценят.

Он хотел, чтобы она стала его женой. Он сказал — тогда, у церкви.

Почему она не сказала, что согласна? Они бы помечтали вместе: как уехали бы в Америку, купили землю, построили дом, завели детей. Общие мечты сближают. Любовь, семья — что еще нужно бедной девушке и одинокому моряку, да и любому другому человеку?  Джоан и Джереми были бы счастливы.

Она вдруг осознала: они были счастливы каждую минуту, которую провели вместе — когда гуляли по набережной и по яблоневому саду, когда ходили на «Принцессу Селесту» и шли в Даунхилл. Они говорили о любви не словами, но нежными прикосновениями, осторожными поцелуями — их сейчас так не хватало Джоан, и она хотела бы сказать о том Джереми.

Почему мертвым мы имеем сказать больше, чем живым?

Странная и непредсказуемая штука – жизнь. Две недели назад Джереми был полон сил, строил планы на будущее. И вдруг исчезло все — мечты, надежды, ожидания и зыбкой, туманной дымкой вознеслись к небу.

Хорошо, что они невесомы и невидимы. Иначе от не исполнившихся надежд и не свершившихся ожиданий всех людей, живших прежде и живущих сейчас, небо отяжелело и упало бы на землю.

Нет, небо не упадет, и земля продолжит вращаться вокруг солнца. Печалей много, но радостного больше, хорошо уже то, что солнце встает каждый день.

Нельзя все время печалиться о том, что могло бы быть, но не произошло. И нельзя все время думать только о себе — матери Джереми и сестре стократ тяжелее. У Джоан остались хорошие воспоминания, она будет их хранить. Они поддержат ее — в этом мрачном, молчаливом замке среди чуждых, неприветливых людей.

Прочь из него.

Усилием воли она остановила собравшиеся пролиться слезы, встала, положила раковину на стол. Поправила перед зеркалом волосы, отперла дверь и побежала к лестнице.

Кэти и Молли играли с собакой. Они не обратили внимания на гувернантку, и она отправилась по дорожке к хвойной аллее. Хорошо иногда побыть одной, но не в четырех стенах, а в четырех сторонах света. Хорошо самой выбирать — куда идти, пусть выбор и ограничен пределами усадьбы. А многие ли вольны в любой момент отправиться в дальние края?

Аллея встретила Джоан покоем и прохладой — лучшего утешения ей не требовалось.

 

26.

 

— В бизнес-новостях сообщение: акции кофейных плантаций в Бразилии снова поползли вверх. Прикупить, что ли? — спросил Дермот скорее себя, чем друга.

Лучи слепили глаза и не давали сосредоточиться на деловых мыслях. Он отложил газету, подошел к парапету и с высоты взглянул на простиравшиеся впереди луга и леса. Солнце уходило за край лощины и посылало им последний привет и пожелание покойной ночи…

— Наверное, завезли свежих рабов из Африки, — сказал  ворчливым голосом Эдвард и испортил идиллию заката. — Они собрали богатый урожай и озолотили плантаторов. Дешевая рабочая сила привлекательна для бизнеса.

— Эдди, пожалуйста, забудь о тяжкой доле бразильских рабов хотя бы на сегодняшний вечер. – Дермот сделал широкий жест, будто открывал занавес. – Живешь в райском месте и не замечаешь красоты его. Ведь это преступление перед природой. Взгляни на  мир глазами поэта:

Однажды двое —

Юных и цветущих

Стояли рядом на холме зеленом,

Округлом и отлогом,

Словно мыс гряды гористой,

Но его подножье

Не омывало море, а пред ним

Пейзаж красивый расстилался —

Волны лесов, полей,

И кое-где дома средь зелени,

А с крыш их черепичных

Струился сизый дым… — продекламировал он с выражением восторга и добавил: — Двое юных и цветущих — это, конечно, мы с тобой. Если ты не против.

— Я не против, — ответил Эдвард слишком уж равнодушным тоном. Погасший камин ответил бы теплее.

— Та-а-к. — Дермот отвернулся от пейзажа и профессиональным докторским взглядом окинул собеседника. Он в меланхолии, надо его расшевелить, иначе Дермота самого накроет печаль, а печалиться без причины вредно для пищеварения и вообще глупо. — Ты хоть осознаешь, что все это природное богатство – твое? У меня лично дух захватывает. А у тебя?

— И у меня, — сказал Эдвард.

От его скучного голоса у Дермота едва не завяла цветочная бутоньерка.

— Интуиция подсказывает — друг мой чем-то недоволен.

— Извини, что не разделяю твоих восторгов по поводу заката. Видел тысячу раз. Одно и то же…

— Не понимаю, чего тебе не хватает? При твоем-то богатстве…

— Оно тут ни при чем. Распространенное заблуждение — если человек богат, значит, просто обязан быть довольным жизнью. Богатство само по себе никого счастливым не делает. Можно сидеть на куче золота и мечтать залезть в петлю.  Почему? Потому что не с кем разделить радость обладания. Человек — существо эмоциональное. Ему требуется делиться радостями и горестями, а если не с кем, то лучше в петлю. Или в печаль. Байрон, которого ты только что цитировал, называет себя «мрачным эгоистом». Он богат, титулован, признан как поэт, и — глубоко несчастен. Мотается по Европе, встревает в какие-то войны…

— Не в «какие-то», а в священные — воюет вместе с  греческим народом против тирании Османской империи.

— Против самого себя он воюет. Богатство, слава пресытили его в буквальном смысле «до смерти». Самоубийство слишком бесславно, вот он и отправился в Грецию, чтобы там героическим образом окончить жизнь. Одиночество — вот в чем проблема. Имел бы Байрон человека, которого любил, и который бы его любил — радовался бы жизни и не захотел ею рисковать.

— Если я правильно понял, тебя печалит то же, что его. Намекаешь на гувернантку? — Дермот присел на парапет, сложил руки на груди и серьезно посмотрел на друга. Тот неопределенно пожал плечами. — Она все еще не слушается тебя? Побей розгами.

— Розгами бьют в Итоне — «фабрике джентльменов». Милтонхолл не «фабрика гувернанток», розги не мой стиль. Надо по-другому. Знаешь, как горцы воспитывают у лошадей любовь к хозяину? Жеребенка сажают в яму, и каждый проходящий бросает в него камень. Только хозяин поит и кормит его. Из жеребенка получается преданнейший друг.

— Экстремальный метод. Людям не подходит.

— Предложи другой.

— Уже предлагал, тебе не понравилось. Возьми ее силой, в конце концов.

— Нельзя.

— «Нелья» существует для того, кто спрашивает.

— Я спрашиваю у себя. И отвечаю «нельзя». Это тоже не мой стиль.

— Тогда женись. Мезальянсы редки, но случаются. Позволь рассказать одну занимательную историю. Сто лет назад в Лондоне имела бешеный успех «Опера нищих». Главную роль в ней исполняла некая Лавиния Фентон, бывшая куртизанка, подавшаяся в оперные артистки. Ее увидел герцог Болтон и сделал своей любовницей. Он увлекся настолько, что выкупил у театра ложу, из которой рукоплескал юной певице, и поставил в церкви. Удобно в ней расположившись, он вместе с любовницей слушал проповеди о нравственности. Он нажил с ней троих детей, а после смерти законной супруги, женился. Лавиния Фентон стала первой артисткой, которая вышла за герцога. А Джоан станет…

— Не станет. — Эдвард положил газету на стол и прихлопнул, как человек, принявший решение. — Мне надо сменить обстановку.

— Или гувернантку.

— Нет. Я обещал Норе.

— Тогда позволь дать практический совет — не нанимай племянницам учителя танцев. Они такие шустрые, что всегда соблазняют молодых гувернанток. Пусть она не достается никому.

— Хороший совет.

— Вот еще один. Давай забудем про Джоан — навсегда. Мы запишем ее в «Книгу потерь» мистера Ллойда, куда заносят погибшие корабли, и отправимся вместе путешествовать. Например, на греческий остров Атос. Это мужской остров, на него запрещено ступать женщине. Там есть мужской монастырь…

— Мне еще рано в монастырь. Там скучно и нечего делать. Именно в безделье причина моей меланхолии, а вовсе не в гувернантке. Я и раньше замечал: если долго сижу на одном месте, начинаю закисать. Размеренная деревенская жизнь противопоказана молодым, здоровым мужчинам. Завтра же напишу письмо председателю нашего клуба, чтобы отправил меня в Европу. С новой миссией. Настало время распространять идеи гуманизма на весь континент.

— Куда планируешь отправиться?

— Первым делом во Францию. Там сейчас полнейший хаос — после революции, свержения монархии, наполеоновских войн. Влияние имеют две политические силы — монархисты и революционеры. На лозунгах последних стоит «свобода, равенство, братство». За то же самое боремся и мы. Если хочешь, поезжай со мной. За компанию.

— О нет. Борьба за что-либо, кроме собственного комфорта — не для меня. Не поеду даже в качестве компаньона. И хочу предупредить. Осторожней, Эдвард. Идеи гуманизма не популярны в политических кругах. Политику делают деньги, а деньги и гуманизм — понятия несовместимые. Твоя миссия попахивает шпионажем и международным заговором. Французы не простили нам Наполеона. Они с удовольствием арестуют тебя при первом же подозрении.

— Ерунда, я приеду как обычный путешественник, о миссии никто не узнает, — отмахнулся Эдвард. – Члены клуба — люди проверенные, хорошо знают друг друга. Чужаков, шпионов у нас нет. К тому же в дороге я не веду записей. Доказательств «противозаконной» деятельности французы не найдут.

 

21.

 

— Ну, хватит о политике, пора заняться приятными вещами, — сказал Эдвард и поднялся с кресла. Направляясь к колокольчику, спросил: – Что будешь пить: джин, коньяк, бренди?

— Сегодня только шампанское.

— Ах, не строй из себя престарелую генеральшу, которая из-за подагры отказалась от высокоградусного алкоголя.

— И тебя попрошу от него воздержаться, — настоятельно проговорил Дермот. — Закажи три бутылки шампанского. Больше ничего.

— Но почему? Говоришь какими-то загадками.

— Никаких загадок. Не хочу, чтобы ты сегодня напился, и все. Шатание, бессвязная речь — это… — Дермот неопределенно помахал рукой и сделал брезгливое лицо. — … это по-плебейски.

— За меня не бойся. И в пьяном состоянии соображаю трезво. Девиз острова Мэн «в любом положении стабилен». Я тоже.

— И все же от виски воздержись.

— Ну, хорошо. Желание гостя — закон. А в чем дело? Мы ожидаем высокий визит?

— Что-то вроде того. Подробностей не спрашивай. Доверься мне.

Эдвард ушел в гостиную, позвонил и приказал немедленно явившемуся Бенджамину:

— Принесите три бутылки шампанского и две рюмки.

— Три! – крикнул Дермот с веранды. – Три рюмки.

— … и три рюмки, — сказал Эдвард и не стал далее расспрашивать.

Дермот хочет сделать сюрприз? Пусть сделает. Эдвард подыграет — как лучшему другу. Два его желания уже исполнены: цветы расставлены по гостиной, на крепкий алкоголь наложен запрет. Осталось исполнить третье — и будет как в сказке… Для кого третья рюмка? Для тайного гостя, которого Дермот пригласил в Милтонхолл, чтобы развлечь его хозяина. Заезжий скрипач? Итальянский певец? Модный художник? Эдвард не против один вечер его потерпеть.

— Прикажете зажечь огни на балконе? – спросил дворецкий.

— Да. Только… — Пусть не вздумает присылать новую горничную, она испортит вечер своим приторным ванильным духом. Надо не забыть потом сделать Бенджамину внушение насчет нее. — Пусть придет миссис Клинтон.

— Хорошо, сэр.

Через пять минут пришла Дафна, держа в руках четыре масляных фонарика с розовыми стеклами и ажурными, металлическими стенками. Она зажгла их, расставила по углам парапета и удалилась — без звука, без запаха. Фонарики засветились уютными огоньками в начинавшейся темноте, как близкие звезды. Далекие звезды смотрели и завидовали — им тоже хотелось быть ближе к людям и приносить пользу, но обречены они висеть в одиночестве, свет и тепло посылать в никуда…

— Кому нужна красота, которая далека и холодна? — вопросил Эдвард, глядя в небо, будто ожидая, что звезды составятся в буквы и напишут ответ.

— Риторический вопрос. А секрет в том, что надо радоваться тому, что имеешь, и не печалиться о том, чего нет, — философским тоном проговорил Дермот, с хлопком открыл бутылку и разлил вино по рюмкам. — Предлагаю выпить за сегодняшний вечер. Несмотря на твою хандру и мой цинизм, он прекрасен и полон неожиданностей.

Мужчины чокнулись и отпили  по хорошему глотку.

— Знаешь, Дермот, пожалуй, сегодня я позволю себе порадоваться жизни. — В голосе Эдварда звучала умиротворенность и отрешенность от мирской суеты. — Счастье вот здесь. — Он постучал пальцем по лбу. — Никто и ничто не сделает тебя счастливым, если ты сам не сделаешь таковым себя.

— Спасибо ночи за то, что она дарит порой мудрые мысли.

— В общем-то, мне грех жаловаться на судьбу. И кроме прочего, я очень рад иметь тебя другом.

— Спасибо, Эдди. Эта тема станет нашим следующим тостом. В некоторых странах существует традиция никогда не пить просто так — обязательно за что-то. Давай введем ее у себя.

— Давай…. Странно — я сегодня во всем с тобой соглашаюсь. Ты сделал из меня слюнтяя.

— Нет, я достал из доспехов человека. Полезно иногда сбросить защитный панцирь и предстать пред миром в своем истинном обличье. Продержись хотя бы один вечер, и мир полюбит тебя таким, какой ты есть. Итак, слушай и не удивляйся. Предлагаю выпить за десятилетний юбилей нашей с тобой дружбы! — последнюю фразу Дермот произнес излишне громким тоном, будто желал, чтобы услышали несуществующие гости.

Тост показался Эдварду странным. Десятилетний юбилей был в прошлом году, друзья его не отмечали, почему вдруг Дермоту пришло в голову торжественно отметить его именно сегодня? Но сказано — не удивляться, Эдвард промолчал. Медленными глотками он пил шампанское, и оно лилось мягко, как волшебный нектар, как музыка, которую играли эльфы…

Музыка?

Да.

Она доносилась неизвестно откуда — тихая, нежная, настолько легкая, что казалось, она была сама воздух и если бы закончилась, то стало бы нечем дышать.

Она оказалась неожиданностью для Дермота тоже.

Мужчины переглянулись и одновременно повернули головы к гостиной.

В дальнем углу ее за роялем сидел не эльф, но его сестра — окутанная туманным полумраком, в окружении цветов и свечей. Ее распущенные волосы светились, подобно ореолу, глаза были закрыты — она слегка раскачивалась в такт и, казалось, никого не видела и ничего не слышала, кроме музыки. Она походила на Джоан, но очень отдаленно, и Эдвард спросил:

— Кто это?

— Это сюрприз, который я обещал.

— Я думал, придет какой-нибудь фокусник или столичная знаменитость…

— Она лучше.

— Несомненно. Но как тебе удалось ее уговорить?

Дермот самодовольно улыбнулся.

— Признаюсь, пришлось потрудиться. Девушка ни за что не соглашалась составить нам компанию. Но, когда узнала про десятилетний юбилей дружбы, смягчилась. Извини за маленькую ложь, но во имя большой цели…

— Ты сумасшедший, — сказал Эдвард, нахмурившись. Сюрприз не удался. Зачем он пригласил Джоан — чтобы поиграла и ушла? Это то же самое, как если бы ребенку показали желанную игрушку, а потом спрятали ее подальше. Зачем дразнить? Зачем устраивать представление без продолжения?

Он отвернулся, чтобы сдержать желание броситься к ней, схватить, зацеловать…

Дермот глянул ему в спину с выражением «тебе не угодишь», спина не ответила, он отправился наполнять рюмку. Налил. Пить не торопился, ждал — пока осядет пена у вина. И осядет недовольство у друга. Посмотрел через шелковую штору вглубь гостиной. Девушка продолжала играть — скорее для себя, чем для кого-либо. Да она и не видела тех, кто стоял на балконе и смотрел — один на нее, другой в противоположную сторону.

Их присутствие ее совершенно не заботило — вот что злило Эдварда. Ну… тут уж Дермот бессилен, он не фокусник, он всего лишь доктор.

Доктор не сдается, пока не использует все средства.

— Послушай, Эдди. – Дермот положил руку другу на плечо. — Поговори с ней. Не как хозяин с гувернанткой, а как хороший знакомый. Поболтай о чем-нибудь. Ну, ты же находишь, о чем болтать со светскими дамами.

— Я с ними болтаю о всякой чепухе, а внутри смеюсь. Как-то развлекался с баронессой Розенфелд. Говорю — напомните мне, кто живет в море и завлекает моряков на дно, у них человеческий голос и рыбий хвост. Имел ввиду сирену, а она говорит — креветка!

— Уверяю тебя, Джоан знает разницу между сиреной и креветкой. Мы с тобой давно догадались, что она умна. Разговаривай с ней, как со мной.

— Ты тоже не всегда интеллигентные разговоры ведешь. Про мезальянсы и прочее.

— Признайся, что трусишь.

— Да… Нет.. Прости, но все еще не понимаю – для чего?

— Да чтобы получше узнать друг друга, бревно ты эдакое! Отношения начинаются с общения. И неважно, что будет потом. Важно — что сейчас.

— Ценю твои усилия, но они бесполезны. Джоан ко мне и близко не подойдет. Шарахается, как от дикого зверя.

— А ты веди себя по-человечески! – чуть ли не крикнул Дермот и тут же приглушил голос. – Объясняю для не посвященных в дебри женской психологии. Девушка сторонится, потому что видит в тебе лишь строгого хозяина. Она и от меня было шарахнулась утром, приказала руки за спину убрать и все такое. Я убрал, мне не трудно. Она успокоилась, и мы мило побеседовали. Запомни: женщины как кошки — любят ласковое обращение, иначе выпускают когти. Попытайся сломать возникший между вами барьер. Покажи себя с другой стороны. Веди себя по-джентельменски. Прояви внимание, спроси — как она себя чувствует в Милтонхолле. Поухаживай, в конце концов!

— Поухаживать за гувернанткой? Это уж слишком. Много чести.

Бравада и больше ничего. Потому что наоборот всё — сестра эльфа не снизойдет до него, простого смертного. Много чести.

— Так я и знал! – Дермот убрал руку с плеча. – Проблема не в ней, а в тебе. Упрямый характер стоит на пути. Боишься уронить достоинство? Его роняют в подлых делах. Оставь глупую гордость…

— Это не гордость.

— Ну, сомнения или что там еще мешает — вырыло ров, поставило каменную стену и приготовило горячую смолу. Забудь все. Есть ты и она, больше никто не нужен.

— А ты?

— Я поприсутствую и тихонько удалюсь. — Дермоту еще не приходилось так долго уговаривать пациента встать на тропу выздоровления. Он уже чувствовал усталость и выпил вина для бодрости. — Эдди, вот мое последнее желание на сегодня, а последние желания, как ты знаешь, положено выполнять. Используй шанс, который дает судьба. Никто не заставляет тебя жениться, не тащит в ее постель… Черт! Грязные слова… Противно произносить в ее присутствии, пусть она и не слышит… Просто поговори с девушкой, увидишь — станет легче… Боже, что это?

— Это музыка ее души.

Джоан не слышала их разговора, но каким-то веянием до нее донесло его суть. Она играла другую мелодию, которая была одновременно тиха и тревожна, как море перед штормом — поверхность еще спокойна, а внизу уже бушует буря. И неизвестно, чем кончится — то ли буря уляжется, не выплеснувшись, то ли взовьется и накроет всё и вся.

«Дермот сто раз прав, — думал Эдвард, глядя на звезды, которые глухи и немы, потому им можно доверять самое сокровенное. — Но забывает одно: Джоан — колдунья. Очаровывает на расстоянии, а если подойти, поговорить — влюбит в себя насмерть. И кто научил ее играть так, что хочется продать душу ангелам за право попасть в  рай, чтобы слушать ее музыку вечно? Но пока мы на земле… Чем же ее увлечь, заинтересовать, покорить? Жаль, что сейчас не устраивают турниров в честь Прекрасной Дамы. Я бы выиграл и осыпал ее подарками. Но вряд ли она их примет. Она себя не продает. Подозреваю, что отказала бы и принцу, и королю. Какого же мужчину хочет найти? И хочет ли?»

«Первый и последний раз помогаю Эдварду в любовных делах, — думал Дермот, в очередной раз наполняя рюмку шампанским. — Серьезные разговоры перед сном противопоказаны, тем более, что они, по всей видимости, не помогли. Если он упустит возможность, будет полным кретином. Но пусть доходит до этого своим умом, моему пора дать отдых. В теплые летние ночи надо заниматься двумя делами — или пить, или любить. Я занимаюсь первым, Эдвард… никаким. Его вина. Но когда Джоан уйдет, пусть он не приходит ко мне жаловаться».

«Ах, Джереми, Джереми, — думала Джоан, глядя на вазу с дырочками, из которых торчали головки живых белых и розовых роз. Они напоминали яблоневые цветы и, казалось, что она в саду, а где-то поблизости ходит Джереми. Хорошо, что в гостиной никого, одиночество — лучшая компания, чтобы грустить. — Когда ты был жив, я не говорила тебе о любви. Была сдержанна, прятала чувства даже от себя. Осторожничала, потому что боялась снова ошибиться. Думала, у нас все впереди… А теперь все в прошлом.

Но поздно о чем-либо жалеть. Ничего не изменить, ничего не вернуть. Ты будешь жить в моем сердце, милый, нежный, отважный Джереми. Наша любовь умерла, едва родившись, но память о ней не умрет. Посвящаю тебе эту мелодию. Знаю, что слышишь меня сейчас там — на небе. Прости, если сможешь».

 

22.

 

— Божественная мелодия, — сказал Эдвард, отвернулся от звезд и подошел к занавеске, отделявшей гостиную от балкона. Он встал так, чтобы не выдать своего инкогнито, и уперся глазами в пианистку. Один раз она махнула рукой по щеке, не прекращая игры и не меняя задумчивого выражения. — И божественное исполнение. Если она сейчас не прекратит, я расплачусь и брошусь к ее ногам с мольбой о прощении за грехи, которые только собираюсь совершить.

— Никогда не раскаивайся в грехах, если, совершая их, получил наслаждение. Но ты прав. Ее игра выше всяких похвал. Девушка обладает магической силой, о которой, возможно, и не догадывается. Она делает ангелов из демонов, во всяком случае — на время и заставляет их следовать за собой, как стадо за бараном. Она так чувственно играет, будто плачет вместе с музыкой…

— Мне показалось — она действительно плакала.

— Оттуда и мастерство. Как говорится «в холодном котелке супа не сваришь». Нельзя растревожить других, не растревожив себя — это закон искусства.

— Что ты намерен делать, когда она закончит?

— План следующий. Приглашаем Джоан присоединиться к нам. Выпьем шампанского. Ну, помнишь — за десятилетний юбилей. Потом я уйду, а ты уж справляйся один. Не мне тебя учить, как обращаться с девушками. Только не распускай руки! Я дал ей честное офицерское слово, что мы будем вести себя по-джентльменски.

— И она тебе поверила?

— Представь себе – да.

Музыка закончилась. Дермот отодвинул занавеску и вошел в гостиную, энергично аплодируя.

— Браво! Браво! Бесподобная игра, мисс Джоан. Слушать одно удовольствие. Спасибо, что пришли скрасить наше с Эдвардом мужское одиночество. Позвольте пригласить вас на веранду. Выпьем шампанского, поговорим о музыке. Кто ваш любимый композитор?

— Пожалуй, Бетховен, — ответила Джоан автоматически. Она еще парила в воспоминаниях и не совсем соображала — что происходит на земле.

— Австриец, как Моцарт?

— Немец. Живет и работает в Вене — это музыкальная столица Европы… Добрый вечер, сэр, — поздоровалась Джоан с хозяином, когда вошла следом за Дермотом на балкон.

— Добрый вечер, мисс Джоан. Спасибо за прекрасную игру.

— Не стоит благодарности. Я получила не меньшее удовольствие.

Дермот тем временем разлил вино, раздал рюмки и провозгласил:

— Предлагаю выпить за дружбу — старую и новую!

Он выпил до дна, Эдвард половину, Джоан сделала небольшой глоток — попробовать вкус. Понравилось. Отпила еще. В горле приятно защекотало, голове стало легко, будто сидевший там камень вдруг лопнул, выпустив искры — они сверкнули в темноте и исчезли. Исчезло напряжение, которое опутывало ее руки, ноги и грудь. Джоан улыбнулась.

Эдвард ахнул про себя. Он никогда не видел ее улыбающейся. В светском обществе улыбки фальшивы, им нельзя верить. Их тренируют перед зеркалом и надевают, как платье для каждого подобающего случая — для шутки, кокетства, иронии, болтовни.

Улыбка Джоан была другой — бесхитростной, немного неуверенной. Она как бы спрашивала «можно ли мне вам улыбнуться, не сочтете ли это неподобающим?». Она покоряла именно тем, что не желала покорить. И невозможно было не ответить ей, как невозможно не ответить на улыбку ребенка.

«Смотреть на нее — пытка и наслаждение. Боги и демоны, ангелы и колдуны, сделайте так, чтобы утро никогда не наступило, и девушка не ушла спать». Эдвард изо всех сил сдерживался, чтобы не улыбнуться в ответ, иначе расхохотался бы от счастья. Он вцепился зубами в бокал…

— Я никогда в жизни не пила шампанского, — сказала Джоан.

— Сегодня мы исправим этот недостаток, — сказал Дермот. Речь его лилась плавно и осмысленно для человека, в одиночку выпившего полторы бутылки. – Вам понравилось?

— Понравилось. Но я много пить не буду, а то опьянею.

— Это не страшно, как доктор говорю. Опьянение от шампанского, в отличие от любви, проходит быстро и бесследно. Это напиток богов, королей и поэтов. «Люблю огонь, шампанское, жаркое, сверчков и болтовню, и все такое». Как просто и как емко сказано. Не правда ли?

— Да. Стихи, понятные каждому,  будут жить вечно.

— Уметь складывать слова в рифмы, да еще со смыслом — великий дар. Я бы мечтал им владеть. Написал бы парочку бессмертных поэм, и меня похоронили бы в «уголке поэтов» в Вестминстерском аббатстве. Я почел бы за честь лежать рядом с Вильямом Блейком и Робертом Бернсом. Но увы. Умею лишь писать письма… Кстати, про письма. Совсем забыл — я же обещал написать матушке и отправить с завтрашней почтой. Простите, но мне нужно ненадолго вас покинуть. Не расстраивайтесь, мисс Джоан, я скоро вернусь. Надеюсь, вы не заскучаете с моим другом, — сказал Дермот и не поверил сам себе насчет «не заскучаете с моим другом».

Его тонко продуманный и начавший осуществляться план грозил сорваться. По виду Эдварда не было заметно, что он настроен на разговор, а Джоан только дай повод — убежит с превеликим удовольствием. Надо предложить им тему для обсуждения, лишь после того удаляться.

— Что за мелодию вы играли только что? Это опера или пьеса? — спросил Дермот и выразительно посмотрел на друга — «не молчи».

— Да, кто компизитор? — подал, наконец, голос Эдвард. — Он не сыграл бы лучше и должен быть  благодарен исполнительнице.

— Спасибо, сэр. Я рада, что вам понравилось. Проникновенная мелодия, правда? Какая-то неземная. Когда я впервые ее сыграла, долго не могла прийти в себя. Не верилось, что ее мог создать человек. Только высшее существо, познавшее законы абсолютной гармонии. Потом я долго ее не играла. Странно, да? Но… у меня был тяжелый период, я боялась к ней прикоснуться, чтобы не осквернить…

— Разве можно прикоснуться к музыке?

— Прикоснуться можно ко всему: к музыке, к взгляду, к улыбке. Не руками, а тем же самым — взглядом, улыбкой.

— А к музыке?

— Сердцем.

— Как же вы решились снова…?

— Сначала отправилась в церковь. Есть поверье: если дотронешься до святой статуи, передашь ей тревоги, и станет легко. Я обняла ноги Святой Марии и попросила… ну, неважно. Светлую музыку можно играть только со светом внутри. Вернулась, сыграла эту мелодию и будто прогулялась по облакам. С тех пор прошло полгода. Сегодня был третий раз. Она не для частого исполнения. Это как исповедь. Как тайная мечта, которую нельзя мечтать каждый день, иначе она надоест…

Ночь добрее дня, она смягчает контрасты и делает незаметными разногласия. Ночь располагает к откровениям, но не каждые Эдвард согласился бы выслушивать. Он слушал Джоан с вниманием, и она была уверена, что он ее понимал. Когда появляется понимание — появляется симпатия. Из холодной, отчужденной гувернантки она превратилась в теплую, тонко чувствующую девушку, умеющую, к тому же, интересно рассказывать.

Вот в чем оказался сюрприз.

И сказка. Пусть бы она длилась тысячу ночей…

Внизу хлопнула входная дверь, вышли слуги и, переговариваясь, отправились по домам. Эдвард сообразил, что слишком долго и слишком откровенно рассматривал… ее глаза. Как бы не спугнуть ее настойчивостью, иначе смутится, испугается и опять отгородится.

Увлекшись, он потерял нить ее рассказа. К счастью, Джоан не заметила.

— …несомненно один из величайших композиторов нашего времени. Его называют последним романтиком, и я согласна. Бетховен популярен в Европе и каждое его произведение, на мой взгляд, шедевр.

—  Откуда вам известны новости музыкальной жизни? — задал Эдвард вопрос, показать — он слушал внимательнейшим образом, хоть и пропустил мимо ушей большую часть.

— От моей школьной подруги Пэт Финеган. Она замужем за состоятельным господином и живет в Лондоне. Пэт регулярно присылает нотные журналы, за что я ей очень благодарна. А какую музыку предпочитаете вы, сэр?

«Вопрос прозвучал искренне, а не из вежливости. Значит, она не видит во мне угрозы и не собирается в скором времени убегать. Победа! Маленькая, но дорогая».

— По-моему, наши вкусы совпадают, — ответил он нейтрально. — Мне понравилось все, что вы играли, причем лучше многих профессиональных исполнителей. Это не комплимент, это правда. И вот что заметил. В исполнении слышалась грусть. Много грусти. Вы действительно чем-то опечалены, или это лишь романтичная меланхолия, настроение летней ночи?

— Ах, что сказать… Музыка не врет. Ее играешь и распахиваешь душу. Честно сказать, я играла для себя. Я не знала, что вы находились на балконе.

— Позвольте и мне быть честным. Я рад, что узнал вас чуть лучше. Давайте выпьем. В малых дозах вино, как лучший друг — веселит, утешает и согревает. А в больших все наоборот, но мы не будем превышать дозу.

Джоан кивнула и подала опустевшую рюмку.

 

23.

 

Пока Эдвард наполнял рюмки, Джоан подошла к краю балкона, положила руки на парапет. Показалось — она стоит у штурвала корабля, который плывет по черному морю. Окружают его не волны воды, но волны темноты и звуки покоя. Чудесные тонкие ароматы витали в воздухе, которые различимы только тихой ночью. Луна смотрела прямо на Джоан и струила ясный, белый луч, будто подавала руку. Солнце светит для всех, луна же для каждого отдельно, она как молчаливая собеседница — выслушает, поймет, простит. Притихли звери, птицы, люди. Воцарилось нечто торжественное, которое не хотелось никому нарушать.

День криклив и обманчив, ночь немногословна и честна. Чтобы убежать от суеты и познать настоящее, надо остановиться, прислушаться, подумать.

Или прийти в гости к звездам.

«Что за волшебство! Я давно не смотрела на звезды. Он них веет вечностью. Наверное, смешно им смотреть с высоты на наши мелкие дела. И переживания. Любовь, грусть… Но разве равнодушие лучше? Нет, равнодушные не умеют наслаждаться красотой. Наслаждаться лучше вдвоем. Ах, если бы на месте хозяина был Джереми! Мы бы пошли гулять. До рассвета — я никогда его не видела. Мы посмотрели бы, как гаснут звезды и разгорается заря. С первыми лучами нового дня я разрешила бы ему себя поцеловать. Первый раз.  В губы».

Джоан представила, как Джереми обнимает ее, осторожно — чтобы не причинить боль, и она ощущает его сильные руки. Он шепчет что-то ласковое, наклоняется, его губы касаются ее щеки…

Но нет! Этого не произойдет. Жаль. Придется ей наслаждаться красотой ночи в одиночку. Как обычно. Как печально!

Сам собой получился глубокий вздох, и Джоан испугалась, что сейчас заплачет. Смешно. Ни с того, ни с сего плакать — что подумает хозяин? Она подняла голову и задержала дыхание. Ком в горле не образовался, слезы и не думали приходить — к ее собственному удивлению. Волшебница-ночь помогла Джоан. Воспоминания о Джереми больше не накроют удушающей волной. Ощущение вины перед ним ушло с отливом.

«Я возвращаюсь к жизни?».

Эдвард стоял сзади Джоан с двумя полными рюмками и не решался пошевелиться. «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с ней — в своем сердце» — крутилось в голове. Евангелие от Матфея. Откуда он узнал? Просветила как-то одна «эмансипе», которая поступала наперекор евангельским истинам.

«Чем бы ни закончилось наше романтическое рандеву, Дермот правильно сделал, что его устроил. Он хитер, а она еще хитрее. Взяла с него слово, как гарантию безопасности.

Где это видано — у джентльменов брать слово джентльменов?

Но невозможно обижаться на это олицетворение невинности. Она сведет меня с ума. Находиться рядом и не сметь прикоснуться? Жестокое сердце — как пишут в бульварных романах, но так оно и есть. Как же его растопить? А если нарушить слово? Никто не узнает…»

Руки дрогнули, вино пролилось. Он поставил рюмки на стол и нарочно долго вытирал руки салфеткой. Промокнул лоб. Взглянул на Джоан, которая все еще неподвижно стояла у ограды. Луна освещала ее, создавая сияющий ореол, похожий на крылья. Каким счастливым ветром занесло эту хрупкую сестру эльфа к нему на балкон? Дотронься нечаянно, она встрепенется, расправит крылышки и улетит. Она растворится в ночи, как растворяются сверчки — ее сородичи. И не вернется. Как не вернется эта луна, эта ночь, эта тишина. Они придут еще не раз, но другими, потому что в них не будет Джоан.

Не шевелиться, не касаться, не говорить, чтобы не спугнуть…

Кто смеет ему запрещать?

То, что нельзя днем, можно ночью — она, блудница, снимает запреты и скрывает грехи. Ночью нельзя отказывать себе в удовольствиях. Подойти к девушке сзади, обнять, ощутить ее теплое, мягкое, податливое тело, полное аромата юности, при одной мысли о котором становится горячо голове. Развернуть ее к себе и целовать — в лоб, глаза, щеки, губы…

Чем пахнут ее губы? Наверное, молоком, как у ребенка. Или морем, как у русалки. Или полевыми цветами, как у феи. Попробовать? Почему нет? Может, она только того и ждет, а он погряз в сомнениях. Да, она не станет сопротивляться, лишь вздрогнет от неожиданности. Он обнимет ее, успокоит, поцелуем увлечет в райские кущи. Скажет, что любит больше всего на свете, и сам поверит в свои слова…

Дерзкие мысли распалили дерзкие желания. Глаза Эдварда заволокло туманом, он не видел ничего, кроме фигурки у парапета. Стараясь ступать неслышно, он сделал к ней шаг. Она все-таки услышала и повернулась.

— Чудесная ночь, не правда ли? — сказала она шепотом.

Черт! Она — про чудо, а он…

Эдвард прикрыл рукой лицо, будто заслонялся от лунного луча, на самом деле — прикрывал выражение, по которому она прочла бы его цели.

— Да… чудо… — пробормотал он, трезвея, возвращаясь к правилам приличия и прочим условностям, о которых начисто забыл. Надо сказать что-то, соответствующее ее возвышенному настроению. Девушка поможет отбелить его мысли, которые только что погрузились в гнилое болото. Из-за нее же… — И романтика. Приходят на ум стихи. Вам наверняка вспомнилось нечто поэтическое. Поделитесь.

— Вы правы. Я только что прочла про себя:

Как волны при шторме, мечусь я порой,

Ничто мою грусть не способно умерить.

Кто столь злую шутку сыграл надо мной?

Как буду теперь я судьбе своей верить? — продекламировала Джоан и добавила: — Звучит немного печально, но не подумайте, что это про меня.  А что пришло вам?

Что пришло ему, ей лучше не знать, но он подыграет.

— Что еще может прийти в такую ночь? Шекспир, конечно:

Чтобы к себе расположить рассвет,
Я сравнивал с тобою день погожий
И смуглой ночи посылал привет,
Сказав, что звезды на тебя похожи, — проговорил Эдвард

стихи, которыми увлекался в далеком, невинном отрочестве — вовремя они всплыли в голове, гудящей, как разворошенный улей. — Но не подумайте, что это про вас. — Он надеялся — она догадается, что это про нее, и даст знак. А дальше все получится само собой.

Не получится. Она не позвала его ни взглядом, ни жестом. Она неисправима.

Он встал поодаль и положил горячие руки на балконную ограду. Жар его утекал в холодный камень, вместе с ним утекало настроение. Досада приходила. На нее. Камень и то лучше: он не дает фальшивых надежд, он холодный и днем. и ночью, но другого от него и  не ждут. А чего, он, собственно, ждет от гувернантки?

Джоан не замечала его перемен. Она, подобно капитану ночного корабля, шла своим курсом.

— В тишине особенно хорошо думается, – сказала она не Эдварду, а скорее себе. Или луне. – Мне вот какие мысли сейчас пришли. Все относительно. Человек эгоистичен от природы. Мы печалимся о своих маленьких печалях и не замечаем чужих больших.

— Чьи же чужие вы заметили? — зло спросил Эдвард, зная, что чьи угодно, только не его.

— Тот композитор, про которого я рассказывала, Бетховен — в расцвете сил и таланта, вдруг перестал слышать. Полностью оглох. Представляете, какая трагедия для творческого человека? Но он не сдался. Он продолжал писать музыку — да какую! Его поздние произведения по качеству не отличаются от написанных в начале карьеры. В том гений. А если подумать: это же практически невозможно – сочинять музыку, будучи глухим. Все равно, что писать картину, будучи слепым.

— Или любить бедную девушку, будучи богатым, — неожиданно для себя сказал Эдвард и повернул голову к девушке проверить — поймет ли она его хоть раз правильно?

Нечего и надеяться. Его слова не произвели на нее впечатления, вернее произвели, но в обратном смысле — она приняла их за шутку. Она ни на миг не допустила, что он говорил о ней и о себе, пожала плечами и сказала:

— Да, это тоже невозможная комбинация.

Джоан замолчала, не собираясь обсуждать предмет, который ее не заботил. Эдвард не отступил.

—  Почему же невозможная? Вы знаете историю моего предка? Того, чей портрет висит в холле?

— Он женился на бедной девушке?

— Ну-у, официально нет. Но они жили вместе и были счастливы…

— Какое унижение для нее! Я бы ни за что не согласилась.

«Не сомневаюсь», — сказал про себя Эдвард.

— Вам никто бы и не предложил, — грубовато сказал он. — А вы не допускаете, что она его любила?

— Скорее находилась в стесненных обстоятельствах. Сюжет до того банальный, что даже не смешно.

— Значит, вы не верите в любовь между богатыми и бедными?

— В любовь – нет. В расчет — да.

— У вас, вроде, романтичная натура, но в данном случае вы рассуждаете практичнее биржевого дельца. Но поясните, пожалуйста.

— Потому что невозможно то, что невозможно. Вода не горит, черепахи не летают. Богатые не влюбляются в бедных так же, как львы не влюбляются в обезьян. Что тут непонятного? Я вообще не верю, что люди высших классов способны на истинные чувства.

— Неожиданное утверждение. За какие же прегрешения вы отказываете нам в искренности чувств?

— Простите, сэр, но боюсь вам не понравится мой откровенный ответ. Хотя я и не имею намерения кого-либо обидеть.

— Я ожидаю именно откровенного ответа, фальшивых я наслушался в светских салонах, — сказал Эдвард. А с ней интересно дискуссировать, несмотря на все ее недостатки…

— Мое мнение: богатые слишком эгоистичны и высокомерны, заняты только собой. На первом месте у них собственные удовольствия, до переживаний других им нет дела. Вместо сердца у них кусок дерева, в глазах омут, на языке обман. Любить человека своего круга, они не способны, потому что слишком ленивы, любить человека беднее себя не способны, потому что слишком горды. Любить по-настоящему могут лишь тонко организованные, чувствительные натуры…

Смотреть на нее было одно удовольствие — глаза сверкают, руки нервно гладят парапет. А слушать противно.

— Значит, по-вашему, я бесчувственный чурбан? – вопросил с упреком Эдвард, нарушив обещание не обижаться. И все испортил.

— Ой, простите, сэр, — спохватилась Джоан. Глаза потухли, руки замерли. – Я говорила вообще. Не имела ввиду… Имела ввиду не вас. Я же предупреждала…

— Не извиняйтесь. Я задал вопрос, вы дали ответ. Он был не лестным для меня, но иногда правда лучше, чем ложь. Надеюсь, когда-нибудь вы измените мнение о нас, низких, ленивых, расчетливых аристократах.

— Кажется, я наговорила глупостей… — Джоан окончательно смутилась. – Все из-за шампанского. Не стоило мне пить. Не стоило вообще приходить. Уже поздно. Позвольте мне уйти, сэр.

Он еще ни разу не отказал ей в просьбе — это становится традицией, которую в данный момент он с удовольствием бы нарушил. Но… Лучше не нарушать.

— Конечно. Спокойной ночи, мисс Джоан.

 

24.

 

Девушка развернулась, резко — ее распущенные волосы, забранные под гребешок по бокам, подпрыгнули и обдали его запахом свежего сена. Она удалилась, быстро, почти бегом и тем в который раз обидела его.

В отместку Эдвард не стал смотреть ей вслед. Уставился на луну с вопросом — что он опять сделал не так? Луна не ответила, лишь глядела непонимающе своим глупым, круглым глазом. Она что-то знает, но молчит. И колдует потихоньку. Это она виновата в его неудачах с гувернанткой, больше некому.

«Большие ожидания всегда кончаются большим разочарованием. Надо было ее задержать… Нет, не надо. Вечер так хорошо начинался… Не надо было переходить к откровениям. Тогда о чем говорить? О шляпках, картах, соседях? Нет, на приятную тему. О Кэти и Молли. Точно. Она их любит и с охотой о них говорит. Не догадался. Ну, поздно. Несмотря на усилия Дермота и мои, разговор с Джоан не получился. Итог вечера: полное фиаско. Второй итог: она нам не по зубам.

Но девушка дала достаточно пищи для размышлений. Оказывается, в ее глазах я имею одни лишь недостатки — только потому, что обеспеченный человек. Честно признаться, ее представления о богатых во многом соответствуют действительности. Но я же не такой. Что же делать? Как ей доказать?»

Заложив бесполезные теперь руки за спину, Эдвард мерил шагами террасу и напрягал мозги, однако умные мысли не приходили. Слишком поздно, слишком возбужден. И расстроен.

Позвонил дворецкому, тяжело плюхнулся в кресло. Луна светила нагло — как тысяча свечей, и прямо в глаза. Ее задуть нельзя. И нельзя вернуть сегодняшний вечер. Нельзя было отпускать Дермота…

Нелья, нельзя, нельзя! Эдвард со всей силы стукнул кулаком по ручке кресла. Боль его отвлекла. Он потер руку и прикрыл глаза. Когда открыл, перед ним стоял Бенджамин. Он думал, что хозяин заснул, и бросал жадные взоры на рюмки с шампанским. Когда же хозяин очнулся, Бен слегка наклонился вперед, с невинным видом ожидая приказаний.

— Не знаете, мой гость спит или еще бодрствует?

— Доктор Гарднер в бильярдной, сэр. Я только что приносил ему фрукты.

— Хорошо. И еще… – Эдвард вспоминал — о чем он целый день собирался поговорить с дворецким? Ах, да. – Новая горничная. Как ее, Мира, кажется.

— Мойра, сэр.

— Она как-то странно себя ведет. Слишком навязчиво. Часто попадется на глаза. Побеседуйте с ней о правилах поведения для персонала. По-моему, она чего-то недопонимает.

— Обязательно, сэр.

— Надеюсь, она не ночует в доме?

— Нет, сэр. Все слуги покидают Милтонхолл до одиннадцати вечера. Экономка строго за этим следит. Затем запирает двери. А я вечером еще раз проверяю.

— Хорошо. Можете идти.

Дворецкий удалился. Эдвард остался сидеть — без движения, без мыслей, без желаний. Странное состояние. Сон с открытыми глазами. Ожидание невозможного — она вернется, сядет на колени, положит голову на грудь…

Не вернется, не сядет, не положит.

И хватит об этом!

Напиться и забыть…

Эдвард глянул на стол — две пустые бутылки, одна непочатая и два полных фужера. Он взял свой, отпил. Потерявшее свежесть вино было кислым и невкусным. То же с потерявшими свежесть женщинами.

Но другое с Джоан. Она в самом начале. Она еще не терпкое вино, но спелый, налитой виноград. Ее кожа светится на солнце, а губы полны сладкого, опьяняющего сока. Неужели Эдварду никогда его не отведать?

Не сегодня точно.

Он взял ее фужер, покрутил в руках. «Из этого бокала пила Джоан. Сохранить его, как особо ценный экспонат?».

Усмехнулся.

—  Не будь идиотом, — сказал он вслух, встал и бросил фужер за парапет. «Вот тебе за то, что разочаровала». Следом полетел его. «Вот мне за то, что слишком многого ожидал».

Турнир закончился хрустальными слезами. Победительница убежала, побежденный скорбит.

Скорбь лучше разделить с другом, в конце концов, это была его затея.

Эдвард вступил в гостиную и, стараясь не смотреть в угол, где стоял рояль и недавно сидела Джоан, прошел в коридор и стал подниматься по лестнице. На третьем этаже замедлил шаг и бросил мимолетный взгляд в сумрачную глубину спального отделения. Гувернантка наверняка уже в кровати. Пойти посмотреть на нее спящую?

«Как ты собираешься входить?»

«Через дверь, конечно. Вдруг она забыла ее закрыть?»

«За кого ты ее принимаешь? Не стоит и пытаться. Она давно доказала, что не простушка».

Пошел дельше.

В бильярдной было темно и накурено. Над игровым столом висел металлический овал, утыканный полусгоревшими свечами, на столе лежал Дермот и прицеливался к шару. То ли приход друга ему помешал, то ли еще что — рука дрогнула, кий мазнул по шару, заставив его крутиться на одном месте. Дермот неразборчиво ругнулся и отправился к доске записывать очки, Эдвард отправился к столу с выпивкой. Налил полстакана бренди, сделал один большой глоток и принялся рассматривать картинку на стене, изображавшую массовую игру в бильярд, в которой также участвовали дамы.

Бильярд — не женская игра. Как некрасиво только что лежал на столе Дермот, еще некрасивее лежит дама — отставив задницу, упершись грудью в поле…

— Как прошло первое свидание? — услышал Эдвард за спиной голос друга. О чем это он ? Ах, да.

— Хуже некуда, — буркнул, не поворачиваясь.

— Но почему? Я же так хорошо его подготовил…

— Ты ее не подготовил. Не объяснил, что я человек, а не людоед. Что если бы я взял ее за руку, то с намерением не откусить, а поцеловать.

— Ты распускал руки?

— Не говори глупости.

— А язык?

— Прекрати. — Эдвард повернулся проверить — серьезен ли друг. Тот стоял, опершись на острый конец кия, и смотрел на него, как доктор на больного, диагноз которого ему не нравился. — И вообще — дело не во мне. Поначалу все шло хорошо. Мы читали стихи, болтали о чем-то романтичном… Потом, ни с того ни с сего она наговорила мне гадостей и убежала.

— Гадости — на какую тему?

— На тему богачей. Какие мы все эгоисты и бесчувственные чурбаны.

— А бедняки то же самое, вдобавок без денег. Кто же ей нужен? Поэт? Художник?

— Боюь, что никто.

— Не может быть. Юным девам непременно требуется быть в кого-нибудь влюбленными. Может, у тебя есть более удачливый соперник?

— У Джоан был какой-то знакомый. Нора сказала — он умер.

— Что ж. Ей плохо, нам хорошо. У тебя нет препятствий на пути к ее сердцу.

— Есть. И очень большое. Мое богатство.

— Если это так, то у гувернантки патология, прости за медицинский термин.

— Что он означает?

— Отклонение от нормы. Все остальные девушки сочли бы богатство большим преимуществом. Да. Джоан — парадоксальная фигура. Давай сядем. И налей мне тоже, пожалуйста. Парадоксы нельзя обсуждать на трезвую голову.

Дермот устроился на диване, положил ноги на пуф и взялся развязывать шейный бант.

— Ты не против, если я от него избавлюсь? — В некоторых вещах он был до смешного щепетилен. — После полуночи глупо соблюдать приличия в одежде.

— Я не против. А тебя не смущает, что я без пиджака? — спросил в тон ему Эдвард.

— Не смущает. Я к тебе снисходителен. В отличие от… Спасибо. — Дермот принял бокал с бренди, крутанул, посмотрел на свет. С невозмутимым видом восточного мудреца он попеременно отхлебывал из бокала и делал затяжку из сигары. Бренди и сигара — два удовольствия, с которыми он наблюдал, как Эдвард устраивался рядом — положил ногу на ногу, потом поменял, потом тоже подставил под ноги пуф и, наконец, угомонился. — Какие же конкретно обвинения девушка нам предъявила?

— Что все мы гордецы и лентяи. Самовлюбленность очерствила наши души, которые стали не в состоянии испытывать тонкие человеческие эмоции.

— Боже, как она права! – воскликнул Дермот и приподнял бокал. – Предлагаю за это выпить. — Выпил. Эдвард нет. — Потрясающая мудрость у столь юной девы. Неужели она так прямо и сказала?

— Именно так. Правда, потом смутилась, свалила разговорчивость на действие вина и ушла. Не думаю, что она желала оскорбить лично меня. Но ее горячность наводит на мысль, что у нее…

— …был неудачный опыт. Возможно, с прежним хозяином. Ты знаешь, где она раньше работала?

— Не знаю. И спросить не у кого. Нора уехала.

— Что ты вообще о ней знаешь?

— То же, что и ты. Практически ничего.

— Слушай, Эдди. Сдается мне, в ее неприязни прячется нечто большее, чем врожденная ненависть нищих к богатым. Скажу больше. Есть подозрение, что Джоан – одной с нами породы. Глядя на нее, ни за что не скажешь, что девушка воспитывалась в семье, где царили нужда и покорность судьбе. Покорность ей не свойственна, гордая спина ее выдает. Свободу духа не воспитаешь, она впитывается с материнским молоком. Хотелось бы покопаться в прошлом твоей гувернантки. Навести справки о ее происхождении и о прежнем месте работы.

— Если не трудно, займись этим на досуге. Мне некогда. Готовлюсь к поездке во Францию, а перед тем собираюсь съездить в Лондон на собрание клуба.

— В Лондон поедем вместе. Развлечемся хорошенько. Я одно место знаю…

— Бордели не предлагать.

— Давно в святоши записался? Ладно. Будем кутить, не переходя границ нравственности. Просьбу насчет прошлого Джоан буду иметь ввиду. Я, кстати, ту первую просьбу тоже не забыл.

— А я забыл. Про что?

— Про гадалку. Кажется, нашел кое-кого. Еще порасспрошу тут и там и напишу потом в письме.

Когда хозяин и гость разошлись по спальням, Бенджамин  отправился приводить в порядок балкон и бильярдную. Приводил с хмурым видом, но не потому, что пришлось работать ночью, но потому, что не осталось открытой бутылки или недопитого фужера, вдобавок получил выговор.

Недовольство — не повод для небрежности. Он совершил привычный ночной ритуал и только тогда отправился на покой.

Дафна спала, раскинувшись по двуспальной кровати. «Спит безмятежно, а мне за ее родственницу попало. И что она мою половину все время занимает?». Бен нарочно хлопнул дверью. Женщина спросила сквозь сон:

— Это ты?

— А кого ты ждала?

Она открыла глаза, заметила его сдвинутые брови.

— Чего насупленный?

Бен ответил не сразу. Снял пиджак, аккуратно повесил на спинку стула. Сел, принялся, кряхтя, стаскивать ботинки.

— Все из-за твоей Мойры, — отрывисто проговорил он, как прогавкал. – Не нравится она мне. Своевольная. Делает, что хочет, а не то, что приказано. Хозяин ею недоволен. Смотри, Дафна, подведет она тебя под монастырь. Ты поручитель.

— Да что она сделала-то? – насторожилась экономка и села в кровати.

— Дал я ей сегодня ключ от кабинета. Попросил по-быстрому убрать и исчезнуть. А она возилась, пока хозяин не пришел. Ну кто так делает? Замечание из-за девчонки получил. В следующий раз не послушается – вылетит отсюда пробкой. Так ей и скажи. Церемониться не буду, хоть она и родня тебе. Мне моя задница дороже.

— Завтра же поговорю с Мойрой. Мне проблемы с хозяином тоже не нужны. – Дафна поправила съехавший набок чепчик и откинула край одеяла. —  Иди сюда, мой ненаглядный. Я тебя успокою.

 

25.

 

Через день Дермот собрался уезжать. В вечер перед отъездом друзья сидели на балконе и смотрели на заходящее солнце.

— Ты никогда не задумывался — почему закат вызывает грусть? — спросил Эдвард. — Или это только мое ощущение?

— И мое. И поэта.

Солнце село. Темнеет равнина,

Бледный месяц несмело сверкнул.

Между быстрых вечерних туманов

Свет последних лучей утонул.

Скоро ветер полночный повеет,

Обоймет и долины, и лес.

И окутает саваном черным

Безграничные своды небес, — продекламировал Дермот с меланхоличным выражением. — Закат — это расставание. Принято считать, что расставание должно быть печальным. Но не грусти, друг мой, я вернусь скоро, а солнце еще скорей. Лучше поделись планами на ближайшее время. Я имею ввиду не деловые или политические, а личные. Что собираешься с ней делать?

— Четких планов не имею. Гувернантка причислила меня к стаду богатых никчемных эгоистов, и чтобы ее переубедить, потребуется время.

— Переубедить означает заставить человека принять твое мнение, а это невозможно. Дискуссии древнегреческих философов часто заканчивались драками, потому что каждый до конца стоял на своем. Заблуждения легко приобретаются, но тяжело уходят. Мы-то с тобой знаем, что твоя опасность ею преувеличена, но как ее в том убедить?

— Посоветуй что-нибудь из профессионального опыта. Ты же доктор.

— По соматическим болезням. — Дермот поднял указательный палец, подчеркивая смысл сказанного. — То есть по телесным. Психология — это другая область. Это даже не наука, а… черт знает что плюс полнейшая неизвестность. О происхождении психических заболеваний человека так же мало ясности, как о происхождении самого человека. Что помогает одному, противопоказано другому. Одни и те же симптомы у разных людей говорят о разных недомоганиях. В телесных болезнях мы не делаем различий по половому признаку, в психологии это основа основ. Мужская психология проще, но и она не изучена, женская не будет изучена никогда… — Дермот услыхал нарочито глубокий вздох друга. — Я тебя не утомил?

— Утомил. Слишком много теории, профессор. Нельзя ли ближе к практике?

— Можно. Дело в том, что в женском вопросе ты больший специалист, чем я. Положись на интуицию. Что она подсказывает?

Эдвард помолчал пару мгновений, потом заговорил, и было видно, что он уже думал на эту тему:

— Интуиция подсказывает, что девушку следует на время оставить в покое. Дать привыкнуть к новой обстановке, к людям. Хочу, чтобы она чувствовала себя в безопасности рядом со мной. Расслаблялась, а не выставляла вперед меч и копье, подобно гладиатору перед боем со львом.

— Ха, хорошее сравнение. Только в роли гладиатора не она, а ты. Извини за пессимизм, но думаю эту львицу невозможно приручить, ее можно только убить.

— Мне уже приходила такая мысль.

— Серьезно?

Дермот не поверил, приподнялся в кресле, заглянул другу в глаза. Там отражался закат, вступивший в фазу мучительного умирания и окрасивший облака в ярко-алый цвет, будто брызнул на них последней кровью. — Если ты сейчас же не скажешь, что пошутил, я завтра не уеду. Не могу же я оставить…

— Я пошутил, — мрачно сказал Эдвард.

— Никогда не шути подобным образом, даже в мыслях. Они материальны, так же как желания и молитвы.

— Желания и молитвы? Почему же они далеко не всегда сбываются?

— Потому что желали не от души и молились о несбыточном. Вот теологи все спорят, что сказано в Библии: вначале было — слово или дело? Я бы сказал: вначале была мысль. Это первый шаг к действию. Любой ученый или первооткрыватель сначала думает, лишь потом ставит опыт или отправляется в плавание. Позволь дать тебе последний на сегодня совет. Очисти свою верхнюю лабораторию от бесплодных мыслей, брось бегать за гувернанткой и возвращайся на круги своя. Найди девушку с доходом не менее пяти тысяч в год и женись. Не ради денег, но ради  покоя и стабильности.

— Я в них не нуждаюсь. Но спасибо за заботу, Дермот. Приятно знать, что хоть один человек ко мне неравнодушен.

— И этот человек на твоей стороне. Как бы ты ни поступил, можешь рассчитывать на «его» поддержку. — При слове «его» Дермот ткнул себя в грудь.

 

26.

 

Проводив друга, Эдвард окунулся в повседневную рутину. Он совершал дела с привычным автоматизмом и заботился лишь об одном — чтобы не оставаться наедине с собой, не давать мыслям разбредаться. Вернее, не забредать в уголок памяти, где обитала та, что жила через две спальни от него.

Она приходила на ум всякий раз, когда Эдвард не был занят — перед глазами вставала картина лунной ночи на балконе и Джоан, стоявшая спиной. Как много возможностей таил тот вечер, он же не использовал ни одной. Он испытывал сожаление, в то же время понимал — воздержался и сделал правильно.

Чтобы не давать себе ни минуты покоя, Эдвард  взял на себя больше обязанностей, чем раньше и носился из одного конца графства в другой — заключал контракты с поставщиками, проверял состояние дел у арендаторов, договаривался насчет продажи и покупки лошадей, посещал биржу и прочее. Иногда он пропадал из Милтонхолла на несколько дней, а возвратившись, уезжал опять следующим же утром.

В поездках его сопровождал управляющий Джон Чалдос — уравновешенный, отлично знающий дело человек. Джон был рад помощнику, вернее, тому, что хозяин взял часть его ответственности на себя. Третьим членом их компании стала шустрая, молодая лабрадорша Альфа. Она была умна, послушна и смотрела на людей мудрым взглядом матери, Эдвард разговаривал с ней, как с равной.

Не забывал он и про «Клуб любителей чая», члены которого под легальной вывеской занимались запрещенной борьбой против рабства. Он списался с председателем «Клуба» Гарри Черчиллом и уже получил от него задание для поездки и примерные сроки, к которым намеревался закончить в усадьбе самые неотложные дела.

Чтобы быть в курсе общественных настроений в стране и на континенте, Эдвард регулярно просматривал «Таймс» — в ней содержалось больше правды, чем в правительственных вестниках, которые давали политически откорректированные новости. За остроту статей и неподкупность главного редактора газету прозвали «Громовержец». Эдварду нравилась ее воинственность и постоянная готовность защищать право на точку зрения, отличную от официальной. Если бы он не поступил в «Клуб», поступил бы в «Таймс» на должность разъезжающего корреспондента.

С того вечера на террасе, он с гувернанткой не разговаривал и не искал встреч, скорее, по ее примеру, избегал их. Если у нее возникали вопросы, он решал их через дворецкого. Через него же передавал ей распоряжения, касавшиеся, в основном, племянниц.

В неторопливостии мудрость. Он уже один раз поспешил и ошибся — с Бетти…

Джоан сидела у него в голове, но не больной занозой, а светлым воспоминанием — близким и далеким одновременно: оно рядом, но к нему лучше не подходить.

Жить в одном доме и не встречаться невозможно — случайно, то в коридоре, то в холле. Эдвард заметил нечто удивительное: при встречах Джоан не устремляла глаза в пол, как раньше, не скользила по нему отсутствующим взглядом, не ускоряла шаг, стараясь прошмыгнуть мимо. Теперь, приветствуя его, она соблюдала положенный вежливый ритуал: ловила его взгляд, чинно приседала, произносила «добрый день, сэр» и бежала дальше — скорее по привычке, чем из других, не лестных для него, побуждений.

Он заставлял себя не смотреть вслед, чтобы не испугать ее, если вздумает оглянуться. Он останавливался, чтобы задержать в памяти только что увиденную картинку и пережить еще раз — как девушка приседает, наклонив голову, здоровается, шевеля розовыми губками, и, чуть подпрыгнув, устремляется вперед. Куда? Неважно. Скванность, настороженность исчезли, в ней билась энергия, от которой горели щеки и глаза. Да, глаза… Синие моря, в которых плещутся зеленые волны…

В ней природная грация и красота. Во всем, что она делает, в самых простых вещах — в поклоне, улыбке, движении рук есть только ей свойственная живость, изящество и некая детская трогательность. На фоне чопорных светских дам она выглядела бы как легкая, жизнерадостная бабочка на фоне жирных, недовольно гудящих шмелей. Они никогда не примут ее, как свою, она никогда не станет на них похожей…

И отлично!

По вечерам Джоан — с позволения Эдварда, переданного через дворецкого, приходила играть на рояле. По уговору, который Эдвард сам с собой заключил, в те часы он в гостиную не заходил. Сидел в «сигарной» комнате рядом. Слушал. Думал.

«Она больше не играет печальных мелодий — хороший знак. Ее душа угомонилась. Пошел процесс выздоровления. Надеюсь, вместе с прежними печалями уйдут и заблуждения на мой счет. Только бы процесс не затянулся… Девушка расцветает с каждым днем. Кажется, вместе с ней расцветает и мой древний, замшелый Милтонхолл. Он как старик, который увлек молодку, бодрится и пытается выглядеть героем. Она вдохнула жизнь в дом. И в меня. За это я ей тысячу раз благодарен. Но не намерен ждать тысячу лет. Цветы надо срывать вовремя. Розы выглядят красивее в дорогих вазах, чем на кустах. Она должна занять место, которое заслуживает — госпожи, а не гувернантки. Но терпение. Как бы то ни было, я на верном пути».

 

27.

 

Если не хочешь долго терпеть — не сиди и не жди. Ищи другие пути к той же цели. Благородная цель оправдывает любые средства. В том числе немножко… не естественные.

Как-то Эдвард сидел в кабинете и со скучающим лицом просматривал письма, пришедшие за время его недавней отлучки. После обеда перебирать бумаги — самое неподходящее занятие, мозг от него тупеет и становится ленивым, как жирная свинья. Но откладывать нельзя, завтра предстоит новая поездка — на конезавод в Ньюмаркет. Это семьдесят миль в один конец, а все путешествие займет дня четыре. Если пришедшие письма не просмотреть, к ним добавится новая куча, от которой он вообще впадет в летаргический сон.

Перед тем, как открыть, Эдвард их сортировал: от деловых партнеров откладывал в стопку «важные», с благотоворительными просьбами — в стопку «подождут», приглашения на балы и обеды — «можно выбросить». Увидел почерк Дермота с завитушками на заглавных буквах, и скуку смело с лица. Письмо тяжелое, значит — важное. Немедленно вскрыл, развернул.

Целых четыре листа. Если бы не узорчатые виньетки сверху и не широкие боковые поля, уместилось бы на двух, но Дермот любил изящество в письме так же, как в одежде. Невозможно представить, чтобы он использовал бумагу без всяческих украшений, это было бы для него так же неприемлемо, как показаться в обществе без шейного банта.

Что же он пишет?

«…Помнишь наш разговор о колдуньях и прочих ненаучных личностях? Эдди, тебе повезло. Кажется, я нашел то, что нужно. Однако, по порядку. Есть у меня один старинный знакомый, ты его не знаешь, Роджер Бернс — живет в Крончестере, работает писарем в городском совете. Года два назад с ним произошла большая неприятность, о которой он недавно мне рассказал.

Роджер заболел, ни с того, ни с сего, в собственном доме. Доктор использовал все известные медицине средства, но вылечить не сумел и потерял веру. Больной же не потерял, потому как на тот момент ему исполнилось всего лишь двадцать восемь лет — возраст, сам понимаешь, совершенно не подходящий для путешествия на Небеса. Еле двигая губами, Роджер попросил доктора дать хоть какой-нибудь совет. И знаешь, что тот сказал? «Научные методы не помогли, попробуйте колдовские».

Матушка его, добрейшая женщина, от нее всегда пахло сладкими пирожками с цукатами, бросилась на поиски. Через третьих знакомых нашла старую цыганку, имени ее я не запомнил, да неважно. Ее описывали как персону, компетентную (это мое слово) в вопросе лечения болезней, то есть не шарлатанку. Настоятельно советовали к ней обратиться.

Цыганка визитов не наносит, поскольку стара и немощна. Попросила привезти какую-нибудь вещь, принадлежавшую больному и не бывшую в стирке. Привезли ночную сорочку — как вещь, наиболее близкую Роджеру и его болезни. После манипуляций (в которых определенно была замешана магия), она сказала следующее: человек отравился омлетом, который приготовил новый повар. Описала симптомы и назвала день, когда это случилось.

Все, что она говорила, оказалось правдой, хотя женщина ни Роджера никогда не видела, ни дома у него не была. В тот злополучный день их постоянный повар, страдая от зубной боли, на работу не явился. Он прислал сына — молодого и неопытного, чтобы приготовил господам завтрак. Омлет готовится легко, но секрет в том, что нужно тщательно мыть руки после каждого разбитого яйца. Известно же — откуда они вылезают. Но парень был, видимо, простоват и не обратил внимания на «мелочи».

Которые могли стоить Роджеру жизни. Мать его слезно просила цыганку помочь. Та приготовила настойку из трав (всего лишь!) и рассказала, как ее принимать. Представь себе — лекарство помогло! Через неделю Роджер встал с кровати. Через две забыл о недомогании, будто и не бывало. А ведь врачи расписались в бессилии ему помочь и советовали матери готовиться к худшему.

Роджер лично ездил благодарить цыганку. Жилище ее выглядело точь-в-точь, как описывают в сказках: темная комната со слепым окном, закопченный камин, под низким потолком сушатся в пучках целебные травы. Посереди комнаты стол под красной бархатной скатертью, на нем колода карт, свечка. И непременный колдовской атрибут – черная кошка на сундуке.

Сама женщина выглядела опрятно, правда, говорила неразборчиво, наверное, из-за недостатка зубов. В оплату за спасение жизни Роджера попросила всего лишь пару шиллингов и привезти ей торфа на зиму. Сказала, что, в случае надобности, он всегда может к ней обращаться. Не только за лечением, но и по другим вопросам — погадать на любовь или узнать будущее.

Имею предположение, эта дама – то, что нам нужно. Если она еще жива, почему бы к ней не съездить? Главное, не забыть взять две вещи, принадлежащие тебе и Джоан».

Эдвард отложил письмо, откинулся на диване, уставился в потолок — там тихо и темно, и ничто не отвлекает от размышлений о тонких материях.

«С одной стороны смешно. Верить в лечебные напитки и чудодейственнее амулеты — удел скучающих домохозяек да отчаявшихся выйти замуж старых дев. Первые просят ведунью избавить от дурных снов, вторые умоляют снять «венок безбрачия». В обоих случаях в котел идут одни и те же ингредиенты, «волшебную» же силу напитку придают заговоры.

С другой стороны… не смешно. Происходящее в мире далеко не всегда имеет сугубо рациональное объяснение. Вылечила же цыганка умирающего Роджера. Жизнь слишком многообразна и тонка, чтобы объяснять ее только научными фактами. Существуют невидимые, могущественные силы, в которых не разбираемся мы, образованные реалисты, но разбираются неграмотные колдуньи.

Вдруг цыганка поможет? Если не напитком, то советом.

Стоит попробовать. Но сам не поеду. Слишком скептично настроен. Она посмотрит на меня и потеряет желание помогать. Попрошу Дермота. Он ловкий, умеет очаровывать и мужчин, и женщин. Раз уж с гувернанткой нашел общий язык, то с колдуньей и подавно. Если она подскажет — как приворожить Джоан, хорошо. Не подскажет, тоже не беда. Ха, все-таки смешно. И любопытно — что же выйдет из нашей затеи. Но сначала заполучить личную вещь Джоан. Где она сейчас? Не на улице ли? Пойду, посмотрю».

Кабинет выходил окнами на задний двор и хвойную алеею. Там чистый, здоровый воздух, но прохладно и темно, потому дети с гувернанткой не гуляли. Поляна перед домом — их любимая территория, на нее открывается отличный вид с балкона. Эдвард запер дверь и пока шел по коридорам, думал с усмешкой на свой счет: раньше балкон служил местом отдыха, теперь — наблюдения.

Солнце стояло высоко и заливало поляну ярким светом. Фасад, обращенный на юг — отличная идея, спасибо предкам, построившим Милтонхолл: в переменчивом английском климате солнечные лучи особенно ценны.

Странно, однако, почему ими никто не наслаждается, почему внизу пусто и тихо?

Как бы в ответ на вопрос послышался звук открываемой двери и голоса, перебивающие друг друга. На улицу высыпали четверо человек: Кэти, Молли, Джоан и сын садовника Том, к ним присоединились собаки — Хорни, приехавший из Даунхилла, и местная Альфа. Образовалась разношерстная, громогласная толпа, которая после недолгого обсуждения взяла курс на летнюю беседку, стоявшую в дальнем углу поляны, в теньке. Гувернантка, девочки и мальчик болтали все разом, Хорни попытался было встрять и гавкнул невпопад, Альфа посмотрела на него, как на плохо воспитанного, он замолк и поджал хвост.

Эдвард не удержался от улыбки. «Джоан – поистине неординарная личность. С легкостью очаровывает всех, кого встречает, но не всех подпускает к себе. Только избранных. Я в их число не вхожу. Почему же?».

Потому что условности и предрассудки мешают обоим.

Он боится, что потеряет авторитет, если присоединится к их компании и будет так же взразнобой болтать и смеяться над пустяками. Она боится, что испортит репутацию, если допустит мужчину в круг избранных…

Чем они собрались заняться? Не взяли ни колец, ни скакалок. Беготня и прыжки на сегодня отменяются? Эдвард присмотрелся. Каждый член процессии что-то нес: Джоан – деревянную коробку и оранжевую лилию с двумя распустившимися цветками, Кэти — листы бумаги и кисточки, Молли – баночки и какую-то мелочь. Тому, как мужчине, досталась ноша потяжелее — плоские деревянные планшетики для рисования навесу.

Вошли в беседку. Пока дети и гувернантка раскладывали на столе атрибуты для рисования, Альфа отправилась осмотреть территорию на предмет чужаков. Ленивый Хорни лег у ног Джоан, и Эдвард на секунду ему позавидовал. Но тут же отбросил отвлекающие мысли и поспешил в спальное отделение. «Надеюсь, днем она комнату не запирает. Нет, было бы глупо. А глупость не входит в число ее многочисленных недостатков».

Ее дверь стояла приоткрытой. Эдвард замедлил шаг. Неудобно входить в комнату в отсутствие хозяйки, все равно, что вор. Он и был вором, ведь собирался что-то стащить. «Некогда заниматься угрызениями — входи, бери и уходи».

Эдвард вошел и ощутил легкий трепет. Священное место. Единственная комната, куда ему без приглашения входить запрещено. И куда ему хотелось бы входить как можно чаще…

Не отвлекаться!

Оглядеться. Что можно взять так, чтобы девушка не сразу заметила? Из одежды – ничего. Ее слишком мало, и каждая вещь на виду. Надо взять предмет не первой необходимости. Расческа, гребешок — не подойдут. Коробок спичек, свечи — не принадлежат ей. Взгляд упал на книжку, лежавшую на краю кровати. Судя по затертому виду, Джоан часто брала ее в руки, значит, это ее личный предмет.

Книга у него — миссия завершена, можно уходить. А ноги не желают. В спальне приятно пахнет. Летом. Свежей травой. Мятой? Точно так пахли ее волосы… Ее кровать. Какие сны она на ней видит? Чем она вообще занимается по вечерам — читает, мечтает, рисует? Хоть бы один раз взглянуть, невинно, из любопытства…

В коридоре послышались шаги. Кто-то шел, глухо стуча каблуками по ковровой дорожке. Одна из служанок. Эдвард вышел и увидел новую горничную с ведром и тряпками. Заметив его, она шустро нырнула в комнату Молли, оставив после себя все тот же приторный запах. Эдвард простил ей его за то, что, наконец-то, научилась себя вести.

Он оставил книгу Джоан у себя в спальне и, спускаясь по лестнице, придумывал, какую из своих вещей к ней присоединит. «Пожалуй, перчатка подойдет. Надеваю ее регулярно и ни разу не отдавал в чистку. Завтра же отвезу вещи Дермоту».

Безмятежное настроение овладело Эдвардом, будто ему и Джоан нагадали «жить вместе долго и счастливо», и гадание уже начало осуществляться. Остаток дня он провел на конюшне, на ужин пригласил управляющего Джона Чалдоса. После они сидели на балконе, курили гаванские сигары и болтали про экзотических девушек, которые их закручивали. Может, их закручивали беззубые старухи с корявыми пальцами, но мысли о том они не допускали, чтобы не портить сигарный вкус.

Чалдос ушел, Эдвард удалился в библиотеку, а в гостиной раздались звуки рояля.  Под музыку читать невозможно, он сидел и слушал. Когда же музыка закончилась, чтение все равно не пошло на ум. Подумал было, не пойти ли самому что-нибудь сыграть, но вовремя сообразил — после ее мастерского исполнения его покажется какофонией. Не стоит портить вечер. Он хорош — до нереальности.

Затишье перед бурей?

Часть 2