Книга вторая — часть 6

 

1.

Когда очень ждешь чего-то, неделя длится год. Чапман еле дождался воскресенья и ранним утром, которое в ноябре легко принять за поздний вечер, тронулся в путь.  Вязкий туман из мороси и прелых испарений проникал за шиворот, в рукава, под картуз. Единственное, что грело Чапмана, была надежда на удачный исход поездки.

Первая удача сегодня уже произошла — не пришлось тащиться пешком восемь миль. Лошадь он позаимствовал в военном гарнизоне, расположенном неподалеку от полицейского участка, телега же имелась у полиции своя, ее оставил все тот же успешный торговец апельсинами. Оставил не по доброте души, а по невозможности использовать для перевозки товара.

В ее дыры и щели просыпалось все, что было мельче тыквы. При езде телега шаталась, будто матрос, отвыкший ходить по суше, и скрипела, будто старуха, которая жаловалась на немощь. Когда-то телега, как и старуха, была молода, крепка и красива: покрашена в зеленый цвет, на боках красовались ярко-оранжевые апельсины, над ними полукругом имя «Гудвилл». Но лучшие ее времена прошли: краска поблекла, облупилась и повисла, как недочищенная корка, заморский фрукт потерял первоначальный цвет, стал грязно-коричневым и походил на сгнившую картофелину. Которыми невоспитанные уличные мальчишки порой запускали в пассажиров телеги.

Для защиты от вредных мальчишек Чапман имел кнут, от вредных мыслей защиты не имелось. Легко уноситься в ясные дали, когда сидишь у горящего камина, накрывшись пледом и попивая чай со сливками. Когда же сидишь на раздолбанной телеге, в темноте, которая, кажется, никогда не рассосется, под дождем, которому нет конца, думается невесело.

Дело дрянь, все улики против Джоан. Правильно Мос не поставил дохлого попугая на факт, что она не виновата. Хью не поставил бы и эту полудохлую клячу, которая еле шевелит копытами. Джоан если и не убивала сама, то, вне сомнений, была причастна. Не видать ей не то что свободы, но самой жизни после оглашения приговора. За меньшие провинности судьи приговаривают к повешению, как например пятнадцатилетнего Вильяма Дохерти, укравшего всего лишь салфетку у хозяев. Ему, правда, земенили виселицу Австралией, но разве медленная смерть лучше быстрой?

Эх, не к месту и не ко времени вспомнилась Черная Дама С Косой. Чапман поежился, плотнее запахнул пальто. Чертов ноябрь, нет хуже месяца в году. Милые сердцу, пасторальные английские пейзажи превращаются в картину, наводящую смертную тоску, от нее одно спасение – близлежащее болото.

Спасение сомнительное.

Нет, не стоит поддаваться плаксивому настроению, заранее настраиваться на худшее. Шанс на успех есть, хоть и крошечный, не больше бобового зерна. Да, найти бы то волшебное бобовое зернышко, которое в сказке доросло до неба. Залез бы Хью по стеблю наверх, полюбопытствовал бы – как живут в Небесной стране ангелы да херувимы. Может, они помогли бы ему в расследовании дела Джоан, совершили бы чудо, ну что им стоит…

А еще Хью пожелал бы оказаться сейчас в теплых девичьих объятиях. Он прикрыл глаза и вспомнил вчерашний вечер, который провел в халупе Сэм Корн, вернее — ее матери Мэри, занимавшейся темными делами и водившей знакомства с темными личностями. В тайне от инспектора Моса Хью поддерживал отношения с семьей Корн, состоявшей из матери и двух дочерей: старшей Сэм и младшей Филби. Он шантажировал всех троих – за ошибку старшей дочки. Он не подал на нее в суд за кражу, но потребовал информацию, а также бесплатную компанию и трубку кокаина.

Мос не зря считал его хитрецом, Хью использовал семью Корн самым беспардонным образом, получая — информацию от Сэм, кокаин от Мэри, компанию от Филби. Он мог бы получать все три вещи от всех трех дам, но Хью знал границы и, даже находясь в опиумном опьянении, ни разу не перепутал Филби с Мэри. Может в будущем, ближе к возрасту Моса, когда глаза ослабнут и обоняние станет подводить…

Лошадь плелась, уныло покачивая головой с непрочесанной гривой и стершимися подковами – неухоженная, запущенная, как природа поздней осенью, потому что ни к чему приводить себя в порядок, когда собираешься умирать. Перед смертью лошадь, видимо, собралась получить последнее удовольствие и поспать стоя. Хью в удовольствии ей отказал, стеганул кнутом и шлепнул по бокам вожжами. Он почему-то был уверен: если кляча будет быстрее двигаться, быстрее наступит день. Быстрее закончится дождь. Небо посветлеет, посветлеют мечты. Впрочем, мечты всегда светлые, о плохом никто не мечтает.

Вчера он лежал на покрытой грязными тряпками кровати рядом с Филби и потягивал белый дым из одной с ней трубки с колбой на конце. Лень было что-то делать или думать, он спросил:

— О чем мечтаешь?

Ожидал, скажет – выйти за тебя замуж. Она сказала:

— Чтобы богатые люди взяли меня в дом, как приемную дочь. А потом чтобы поскорее умерли и оставили мне наследство. Женихи встанут в очередь – адвокаты и землевладельцы. Может, член Городского Совета неженатый найдется. В общем, джентльмены все как один.

Его не упомянула. Он, значит, не джентльмен. Чапмана задело пренебрежение продажной девки. Да ладно, нечего обижаться, она платит ему его же монетой. Он же поступает не по-джентльменски – жениться не собирается, всю семью использует в личных целях.

Он уколол ее в ответ.

— Слишком невероятно.

— Очень даже вероятно. У меня мышьяк уже заготовлен. – Она поняла его неправильно.

Что случалось частенько. У людей из разных слоев общества разное все, в том числе образ мышления. Как у волка и пиявки. Волк, чтобы выжить, вынужден работать: бегать, искать пропитание, чтобы обеспечить семью. У пиявки цель – обеспечить себя, и самый легкий способ – присосаться к кому-нибудь и жить за чужой счет. К Хью она не присосется. Зато он ее выжмет до капли и заплатит «душевным» разговором. Шлюхи любят разговоры.

— Не советую использовать мышьяк, это самое популярное средство избавления от богатых родственников, — сказал Хью. — Его так и называют «порошок для наследников». На тебя сразу падет подозрение. И с моральной стороны — разве справедливо убивать людей, которые тебя пригрели?

О морали не вспоминается когда пустой желудок.

— А разве справедливо, что они живут в роскоши, а мы в дерьме?

— Редко случается, чтобы бедную девушку взяли в богатую семью.

— Редко, но случается же. Сэмми недавно рассказывала…

— А о чем мечтает Сэмми?

— Она вообще сумасшедшая. Хочет достать денег, уехать в Индию и выйти замуж. Говорят, там легко найти приличного мужчину. Белых женщин не хватает, их разбирают и не смотрят на происхождение. Сэм ждет, когда я убью приемных родителей, получу наследство и дам ей на билет. Слушай, дай шиллинг.

— Зачем?

— Ну-у, как первый шаг к осуществлению мечты.

— Не дам. Потому что у вас не мечты, а фантазии.

— Какая разница?

— Мечта – нечто реальное. Фантазия неосуществима. Мечтать о невозможном – пустая трата времени.

А не тратит ли время он сам, мечтая о Джоан? Может, прав Мос, и она ему не пара? Может, действительно, его удел – шлюхи и воровки, потому что «с кем поведешься, от того и наберешься». Хью чувствует, что затягивает его в их общество, как в трясину. Нет, в подполье, в подземный мир. С ними легче — не надо напрягаться, соблюдать правила, спрашивать разрешения на поцелуй. Конечно, с ними нельзя пройтись по улице или поговорить о высоких чувствах, зато низких удовольствий получишь полную корзину, по сходной цене, а то и за одни разговоры.

Нет, не стоит опускаться раньше времени, становиться циником и пренебрегать правилами, как Мос. Чапман молод и подает надежды, как сыщик. Общение с семейкой Корн – всего лишь потакание низменным порывам, к тому же не бесполезное в профессиональном смысле. Когда он женится на Джоан, забудет про Филби с ее безотказным телом. И про Мэри с ее кокаином. Оставит Сэм, как источник информации.

Когде женится… Захочет ли Джоан выйти за него?

Почему нет?

Все девушки мира мечтают выйти замуж.

Кроме гувернантки из Милтонхолла. У нее сейчас проблема понасущнее — уйти от наказания за преступление. Совершала она его или нет? Несмотря на обвиняющие улики, невозможно поверить, что Джоан убила. Нет логики. А без логики убивают лишь закоренелые злодеи – как некий Джим Харрис, который в пьяном угаре выпустил кишки сначала своей подружке, потом ее матери, потом ее собаке, за что получил прозвище Джим Смерть Шлюхам.

Логика в суде веса не имеет, только факты. Факты против Джоан, и только чудо поможет ей выпутаться. Если оно на ее стороне, пусть даст знак, что существует — Хью его непременно найдет. Вывернется наизнанку, но докажет ее невиновность.

Он докажет, что джентльмен. Он сделает для Джоан то, что никогда не сделал бы для Филби, потому что джентльмены помогают порядочным девушкам, а уличным пусть помогают их приятели – взломщики и грабители.

Хью разберется и не даст свершиться несправедливости. Для того и едет в Милтонтриз.

Кажется, уже приехал.

Он и не заметил, как рассвело — по-осеннему неясно: в чернила ночи добавили молока, получился голубоватый туман, который будто укутал землю. О солнце не стоило и вспоминать, небо залепили брюхатые тучи — они разрешались от бремени дождем и тут же уплывали прочь, уступая место новым тучам с обвисшими животами, которые дрожали от нетерпения обрушить родильные воды на землю.

Подлость осени: в какую бы сторону ни дул ветер, дождь всегда хлещет в лицо.

Промокший насквозь Хью выругался про себя и погрозил кулаком небесной канцелярии, которая забыла следить за порядком в погоде, чередовать сухое и влажное. Канцелярия, вроде, осознала промах и вынесла предписание дождю остановиться, а тучам разойтись. Выглянуло рассеянное, будто не проснувшееся, солнце и осветило деревенскую улицу, состоявшую из одинаково серых домов по сторонам дороги и одинаково грязных луж по центру.

Кто живет в бесцветном жилище, тот и сам становится бесцветным и безликим. Или ошибается Хью, и в нем все еще бродит недовольство погодой, вышедшей из подчинения вышестоящей инстанции? Да нет, вон идут две деревенские жительницы, одна постарше, другая помладше, в одеждах серых с черным, они похожи так, будто одна женщина встретилась с собой в предыдущем возрасте.

Хью спросил, где можно оставить лошадь, старшая женская версия ответила «Да вот же трактир» и показала на двухэтажный дом без вывески и без стекла в единственном окне, забитом досками.  Хью привязал лошадь к ограде, вошел подкрепиться и обсушиться. Он оказался единственным клиентом, слишком ранним и не очень желанным. Хозяйка – молодая, щекастая девица с кругло выпирающим животом поставила на стол вчерашние блюда: вареные коровьи щеки, хлеб, кусок сыра чедар и пинту пива.

Пахло по-домашнему – горящими дровами и едой. Хью огладил взглядом беременную хозяйку. Она излучала уверенность и покой, навевала мечты о счастливой семейной жизни. У нее и дети будут щекастые, крепкие. Да. Дом, семья – это не бледная Филби, которая ест хлеб с пятнами плесени и спит на кровати, пропахшей человеческими испарениями. Это здоровье и крепость, это чистенькая Джоан, краснощекие дети и яблочный пирог на десерт…

От тепла, запаха, сытости Хью поплыл.

Тут же заставил себя очнуться. Он приехал не мечтать, а работать. Чтобы помочь Джоан выпутаться. Когда поможет, тогда и будет мечтать.

Трактир в деревне, как газета в городе, источник новостей и прочих слухов. Чтобы расположить хозяйку к разговору, Хью похвалил еду и сказал:

—  Тихое местечко у вас. Кажется, происшествия здесь не случаются, одни свадьбы да рождения.

—  Происшествий хоть отбавляй, — отозвалась хозяйка и сделала тревожное лицо. — Намедни петухи у колодца подрались, один другого насмерть заклевал. Хозяин его нам подешевле продал. А в прошлое воскресенье девушка умерла ни с того ни с сего. Ее в подвенечном платье хоронили, которое мать на свадьбу готовила.

Разговорчивая женщина – то, что нужно Хью. Он, как ищейка, приготовился взять след, поставил ушки на макушке, чтобы не пропустить ни одного слова, и задал наводящий вопрос:

— Молодые ни с того ни с сего не умирают. Наверное, от болезни?

— Нет, от ножа.

— И кто ее?

— Да кто ж знает… Говорят, пастор.

— Зачем же ему?

— А чтоб жениться не мешала.

— Чем же она мешала?

— Да кто ж знает… Приставучая она была. До джентльменов охочая. Вот и напоролась на ножик.

— Так она сама напоролась или кто помог?

— Да кто ж знает… Вроде, сама.

Есть люди, которые на самые простые вопросы затрудняются толково ответить. А если спросить у нее что-нибудь посложнее, например, кого собирается родить – ребенка или цыпленка? Наверное, тоже ответит «Да кто ж знает».

Так. След привел в пустую нору. Если бы Хью на самом деле был терьером, махнул бы виновато хвостом и сел на задние лапы. Рассиживаться некогда. Он заплатил за еду, причем цена составила четверть той, что запросили бы в городе – маленькая приятность. Вторая приятность: хозяйка позволила оставить мокрую верхнюю одежду для просушки и дала во временное пользование мужнин плащ с капюшоном. Плащ был великоват, капюшон полностью скрывал лицо – от дождя и от людей. Хью отправился неспешным шагом, прислушиваясь и приглядываясь по совету Моса.

 

2.

 

Прислушиваться и приглядываться оказалось не к кому, на дороге пустота. Собачья погода. Нормальные люди дома сидят. Не бросить ли затею, не вернуться ли к… той, с которой не надо соблюдать приличий?

Нет, к ней всегда успеет. Хью упрямо наклонил голову, чтобы лугче было пробираться сквозь водные струи, и прибавил шаг.

Будто в вознаграждение за упрямство, небо прогнало с себя тучи и призвало светлые облака, пообещав земным обитателям в ближайшие часы не сочиться дождем. Настроение в окружающей картине хоть и не повеселело, но перестало быть траурным по поводу смерти надежд – на тепло, солнце и птичье пение. Хью откинул капюшон, в котором по собственному представлению походил на средневекового чумного доктора, не хватало длинного вороньего носа — в подобном обличье он доверия не вызовет, наоборот, заставит людей разбежаться от страха заражения.

Но где все? Вымерли? Или в самом деле спрятались от чумы, которая витает в воздухе, загрязненном прелым духом? Почему Хью не предупредили? Он подвергает жизнь опасности…

А, вон еще двое подвергают… то есть стоят, болтают.

В центре деревни дома лепились один к одному, жители их бедны и не спешили выходить в непогоду. Чуть дальше располагались небольшие, огороженные заборчиками, коттеджи с палисадниками, летом наверняка пышно расцветавшими, теперь же представлявшими жалкое зрелище. Возле одного домика, по обеим сторонам забора стояли две пожилые дамы – видимо хозяйка и приятельница. Одинаково одетые в теплые чепчики, натянутые на уши, и толстые шали поверх плащей, дамы не боялись холода. Они боялись дождя и время от времени с тревогой следили за происходящим на небе.

Заодно и на улице. Чтобы первыми заметить, обсудить, высказать предположение, потом неделю вспоминать и повторять уже сказанное, но другими словами. А то скучно, особенно в осеннюю непогоду, когда природа умирает, и жизнь замирает – до следующей весны. Деревня залегает в зиму, как медведь в берлогу, и погружается в затяжной сон, на несколько месяцев выпадая из активной жизни. Зимой ничего не случается, и нечего делать, кроме как раскладывать надоевший пасьянс и обсуждать прошлогодние новости.

Завидев незнакомца, дамы встрепенулись, поправили чепцы руками в шерстяных митенках и уставились на Хью с живым любопытством. Приличные люди, определил он, стоит подойти. Неприличные уставляются с корыстным любопытством – не удастся ли чего стащить или выпросить.

— Красивые у вас места, – сказал он, улыбнувшись лишь уголками губ. Широкая улыбка от незнакомца вызывает подозрение, а Хью не надо, чтобы его приняли за мошенника или коммивояжера. – Летом здесь наверняка земной рай.

На его слова старушки отреагировали по-разному. Приятельница поджала губы, показывая, что она, как незамужняя, с чужаком разговаривать не собирается, правила приличия не позволяют, она их шестьдесят два года соблюдала и не намерена нарушать. Хозяйка коттеджа была вдова и к правилам относилась мягче. Она кивнула и сказала:

— Вы правы, мистер… — Она согласна поговорить, но после того, как узнает его имя и причины появления.

— Хью Чапман. Служащий адвокатской конторы в Беверли.

— Очень приятно, а я миссис Бинни, вдова героя Ватерлоо, — сказала дама. Именно по причине последнего обстоятельства ее голос, потерявший чистый, молодой тембр, содержал уверенные, командные нотки.

– А это мисс Теннисон, соседка. Живет через два дома наискосок.

— Может статься, и я стану вашим соседом. Приехал приглядеть жилье на лето.

— Вы не пожалеете, мистер Чапман, Милтонтриз расположена в самой живописной долине графства… – Далее миссис Бинни затараторила так быстро, будто боялась, что собеседник уйдет, не дослушав ее речь о достоинствах родной деревни.

Речь длилалась не менее пяти минут и содержала массу полезных сведений: о мягком климате, которому способствовали высокие берега лощины, о плодородной земле, чему способствовала близость озера, о работящих фермерах, которые умеют так ухаживать за коровами, что те дают молоко со слоем жира в полтора дюйма…

Хью слушал вполуха и ждал паузы в рассказе, чтобы вставить замечание и направить поток ее речи в нужном ему направлении. Чутье ищейки подсказывало: в потоке можно выудить нечто полезное. Он стоял, внимал и кивал в знак полного согласия.

Кто умеет ждать, тот никогда не уйдет с пустыми руками. Едва вдова умолкла, припоминая сто первое достоинство Милтонтриз, Хью спросил:

— Молодежи много у вас? В город не уходят на заработки?

— Некоторые уходят, большинство остается. Дети регулярно рождаются. Значит, молодые свое дело не забывают.

— Девушки легко женихов находят? Или бывает конкуренция? Обычно за перспективными кандидатами в мужья идет охота. У вас не так?

Миссис Бинни прищурилась, недоверчиво взглянула на пришельца.

— К чему вы такие вопросы задаете? Уж не невесту приехали искать?

— Почему бы нет. Когда женихов мало, у них больше выбор, а?

— Ошибаетесь, молодой человек. У нас все молодые девушки женихами обеспечены. Некоторым и в пожилом возрасте удается замуж выйти. Недавно мисс Роджерс – в сорок восемь лет вышла за отставного офицера мистера Грейса…

— Простите, но позвольте не поверить, что в селе, где, как вы говорите, много молодежи, не случается скандалов на почве ревности. Ну, например, девушки жениха не поделили, поссорились. Или хуже того – подрались.

Вдова поджала губы. Скандал – это пятно на репутации деревни. Миссис Бинни отлично знала ее выгодные стороны, а над пятнами надолго задумалась, наверное возвращалась назад год за годом, собирая их по одному, как раньше собирали камни с поля.

Уноситься в далекое прошлое Чапману не надо.

—  У вас недавно происшествие случилось. Прогремело на всю округу. Девушка погибла, прямо в церкви. Что люди говорят – кто убийца?

Губы миссис Бинни расслабились. Ответ лежал на кончике языка, она обсуждала смерть Мойры, как минимум, с дюжиной односельчан и имела категоричное мнение на тот счет.

— Убить Мойру мог каждый, кто тогда находился в храме, в том числе она сама. Я-то в подобных делах не разбираюсь. Мне зять разъяснил. Он умный человек, переписчиком в Городском совете работает. Возможны следующие варианты…

И миссис Бинни принялась освещать варианты, довольная вниманием незнакомца, а заодно и приятельницы, которая все еще не проронила ни слова и стояла неподвижно, будто часть забора. В вариантах присутствовали все мыслимые и невероятные предположения. Вина за убийство сваливалась не только на явно присутствовавших, но на «кровавую луну», злых фейри и шестипенсовик, подложенный не под ту пятку.

Тот, кто знает, где искать, непременно найдет.

Другой бы на месте Хью давно попрощался бы со старушками, столь удачно дополнявшими друг друга болтливостью и молчаливостью. Но чумной доктор в нем что-то почуял и собрался клюнуть вороньим носом червячка истины, который мелькнул среди комьев бесплодной земли. Хью облокотился на забор и замер, тоже став его частью.

Миссис Бинни высказала очередное предположение: Мойру убил пастор, потому что она от него тайно забеременела и тем шантажировала, принуждая к женитьбе.

— Конечно, неприлично с его стороны, но что поделаешь. Вон в Кронфилде нечто подобное произошло. Нет, хуже. Пастор был женат и завел шашни с девушкой, которой три месяца оставалось до совершеннолетия. Ну не позор? Представьте — он отравил ее мышьяком. Практически двух людей убил. Ну не злодейство? Мы с зятем пришли к уверенности, что пастор Томпсон убрал с дороги…

— Глупости говоришь, Линдси! – вдруг рявкнула мисс Теннисон и махнула рукой на соседку.

Голос у нее оказался высоким, не истертым — видно, не износился от криков на мужа, детей и горничных. Все-таки есть преимущества в положении старой девы.

– Зря на пастора грешишь, — продолжила мисс Теннисон. — Он достойного поведения человек, в порочащих связах не замечен. Ни с Мойрой, ни с другими. Хотя многие по нему вздыхают. А вы, мистер, — обратилась она к Чапману, — если хотите до правды докопаться, лучше на девушек внимание обратите. На Мойру и ту, гувернантку. Из Милтонхолла. Обе не отличаются примерным поведением.

Почему она подумала, что Хью важно до правды докопаться? Он заметил, что молчаливые люди бывают двух типов: одни во время беседы отвлекаются и улетают в другие миры, другие напряженно думают над темой и порой выдают нечто полезное.

Видно, мисс из второй категории. Из-за чего же ее прорвало? Что-то знает? Или хочет показать себя не частью забора, а персоной, достойной внимания Чапмана? Старые девы не исправимы, их важнейшая функция – понравиться мужчине, в каком бы возрасте он ни находился, в каком бы возрасте ни находилась она. Бедная старая девушка хранит надежду до самого последнего момента, когда шансы найти пару иссохнут, сплетутся веночком и лягут на ее холодный лоб, а душа взлетит, чтобы влиться в когорту невест Небесного Владыки. Он берет к себе тех, кого не взяли земные мужья.

Шансов на Хью у нее нет, но он не оскорбит ее невниманием.

— Поясните, пожалуйста, насчет гувернантки. В чем конкретно ее вина?

— В том, что одна! – заявила мисс Теннисон и посмотрела на собеседника с подозрением: неужели он глупее, чем она думала? – Что жениха до сих пор не нашла. В деревне девушке одной нельзя. Приехала – одетая по-городскому, образованная, наверное, а не понимает: первым делом должна обзавестись защитником. Из-за нее парни передрались, как петухи на ярмарке…

— Ну, понятно. А что насчет Мойры? – спросил Хью и уставился на даму пристальным взглядом.

Взгляд ее смутил, задел нечто глубинное, живое. Сколько же лет на нее не смотрел пристально молодой мужчина? Лет эдак тридцать с лишним… да, с конца прошлого века, когда в деревнях свято соблюдали традиции и девушек не отдавали в школы, чтобы не испортить, точно так смотрел на нее викарий из Кронфилда Джон Чезвик. И глаза у него были похожие, карие с золотистыми искорками — цвет ранней осени.

Джон Чезвик сделал предложение юной Джинни Теннисон и получил положительный ответ, но перед свадьбой случилось несчастье: он поймал рукой мышь, не удержал, она нырнула в рукав, вылезла через воротник и прыгнула в его раскрытый от удивления рот. Она загрызла его изнутри. Странная смерть постигла Джона.

А Джинни постигла странная жизнь. Она ждала другого предложения и не дождалась. Она мечтала иметь семью, детей и помогать всем, кому плохо, но не получилось. Юные надежды как сосульки по весне: искрятся на солнце, плачут от счастья и незаметно тают, а когда окончательно иссыхают, остается лишь старая, покрытая коростой времени крыша.

Короста времени покрыла Дженни. Когда-то она была доброй, улыбчивой девушкой, теперь ожесточилась, замкнулась. До чужих бед ей нет дела, к детям равнодушна. На мужчин смотрит с подозрением и разговаривает с нежеланием, если не считать пастора Томпсона, но он не мужчина, а Божий посланник. Их мало, их обижать нельзя, а приятельница только что неуважительно о нем отозвалась.

— Зря ты, Элизабет, — ответила Джинни на свои мысли. — Пастор Томпсон – высокоморальный человек.

— А как насчет Мойры? – Хью желал бы получить ответ на свой вопрос.

Секунду назад мисс Теннисон собиралась уйти, не попрощавшись, теперь же наоборот. За его взгляд, за то, что задел в ней нечто живое, что еще осталось, она поговорит с ним. И поможет чем сможет.

— Она помешанная была. На противоположную тему, чем у гувернантки. Безумно желала выйти замуж. Не за простого, а за богатого. Деревенским парням отказала, городским не приглянулась. Ходили слухи, она чуть ли не на графа Торнтона замахнулась. Потом ходили слухи, что она за пастора собралась. Одним словом – проходимка. Мойра на все способна. И на убийство, и на самоубийство. В зависимости от настроения.

Разговорить стеснительную даму – большое достижение, но она еще не все сказала, Хью чуял это собачьим нюхом. Он забыл осеннее необустройство, которому едва не поддался утром и едва не вернулся домой. Он мысленно вцепился в мисс Теннисон всеми четырьмя лапами с когтями, стараясь не слишком впиваться в нее глазами, чтобы не спугнуть. Он не отпустит ее, пока не вытянет все, что она знает или о чем догадывается.

Информацию вытягивают по-разному. Из порядочных женщин – обязательно в корректной форме, из старых дев – с двойной осторожностью и французской обходительностью. Лейте елей на раны их души, которая трепещет от ощущения покинутости и бессмысленности бытия, подобно флажку на корабельной мачте.

Чапман добавил масла во взгляд и голос.

— Позвольте сделать комплимент, мисс Теннисон. Вы наблюдательны и остры умом. Интересно послушать, к какой версии событий склоняетесь вы?

— Ни к какой.

Мисс Теннисон смутилась. Она никогда не получала комплиментов и не знала как себя вести. Она что-то сделала не так. До неприличия долго разговаривала с незнакомцем, как бы он не подумал, что она имеет на него виды. Как бы миссис Бинни не заподозрила ее в кокетстве – в ее-то возрасте.

— Не знаю я. Пусть полиция разбирается, что к чему.

Она дернулась убежать, Хью накрыл рукой ее голые пальцы, торчавшие из митенок, слегка прижал.

— Полиция к вам обращалась с вопросами?

Его тепло на ее пальцах ее удержало. К Джинни давно не прикасались мужские руки. Слишком давно. Слишком приятно. Пожалуй, она постоит еще минутку.

— Полиция? С какой стати? Если бы и обратились, ничего не услышали бы. Я с посторонними не разговариваю. Тем более не выдаю секреты.

— Что за секреты, позвольте спросить?

— Чужие секреты, — расплывчато ответила дама.

— Расскажи, Джинни, — сказала миссис Бинни с командной ноткой, на которую она имела право, как вдова героя Ватерлоо. – Мистер Чапман не посторонний, если собрался здесь обосноваться.

— Да и рассказывать-то нечего. Мой дом вон там, у дороги. Прямо напротив церкви. Я в тот день приболела. На службу не ходила. Поливала цветы на подоконнике. На улицу поглядывала. Знаю точно, что кроме мистера Крэйга, пастора, гувернантки и Мойры, в церкви находился еще один человек. Женщина. Она вышла позже всех, и платье ее было в мокрых пятнах.

— Кто? – вырвалось у Хью.

— Не знаю. В сумерках не разглядела.

Дженни высвободила пальцы из-под его руки, что означало конец всего – разговора, откровений, знакомства и вообще ее присутствия. Она натянула на уши белый кружевной чепчик, надетый под теплый чепец, вроде отгородилась от следующих вопросов и чуть ли не бегом направилась к дому.

Хью смотрел вслед с разочарованием собаки, которой показали нечто съедобное и на полпути спрятали обратно. Мисс Теннисон показала – она что-то знает и на полпути спрятала знание обратно в себя. Старые девы упрямы и капризны. Расспрашивать ее дальше так же бесполезно, как упрашивать тучу послать на землю манну небесную. Хью попрощался с миссис Бинни и вышел на дорогу.

За ним увязалась бездомная собака-дворняга, наверное, она прочитала его мысли и учуяла родственную душу. Нет, скорее она учуяла запах вареной говядины, которую Хью не доел в трактире и взял с собой, завернув в тряпицу. Под слоем грязи и неприкаянности у собаки проглядывал благородный окрас – по белому полю коричневые пятна, у лошадей он называется «фрейм оверо». Редкая масть, Хью видел их на сельскохозяйственной выставке в Ислингтоне. Лошади будто понимали свою исключительность, гордо выгибали шею и смотрели с превосходством.

Тем, кто беден, не до гордости, за кусок еды готовы лизать чужие руки и склонять головы к чужим стопам.

Выпуклые глаза дворняги смотрели с жалобой на собачье существование и обещанием за вкусную подачку стать Чапману другом и сделать все, что он потребует – в пределах ее собачьих возможностей. Точно так смотрела на него Филби. Если бы он взял ее в жены, она делала бы все, что он хотел — в пределах возможностей не гордой, не требовательной женщины.

Половая тряпка тоже делает все, что в ее возможностях, только кому она нужна?

Из жалости можно кого-то на время приютить и накормить, но не брать в спутники жизни. Жалость – не бездонный колодец, когда-нибудь она иссякнет, и кого раньше жалел, захочешь убить. Любовь, а не корысть, должна быть единственной причиной для брака. Любовь за подачки не купишь. То, что не купить, стоит дорого. Кого надо завоевывать, тем дорожишь, а кто сам напрашивается, тому хочется дать пинка.

Собака тявкнула, напоминая о своем присутствии и мягко подсказывая Хью – что нужно делать. Он и без нее знает. Пусть отстанет. А не отстанет, он ей грубо намекнет.

Бить несчастное существо – подлость, а как по-другому дать понять, чтобы отвязалась? Хью махнул на собаку ногой и прибавил шаг.

 

3.

 

С неба опять полило, Хью накинул капюшон и опять стал походить на чумного доктора без клюва. Он хотел завоевать Джоан, но вряд ли понравится ей в подобном одеянии. В Венеции, например, от заражения защищались, надевая красивые маски и костюмы, чтобы обмануть смерть, выдать себя за кого-то другого. Венеция – город искусств, романтики, флирта, обмана. И любви, которая разлита в воздухе, в небе, в море. Ее аромат обволакивает людей, и невозможно ему не поддаться. Хью надел бы костюм Арлекина, Джоан – Коломбины, они бы поплыли на гондоле с выгнутой по-лебединому шеей и за время путешествия так влюбились бы друг в друга, что…

Черт! Собака тяпнула за ногу, вернув его из итальянской столицы изящества и тонких чувств, обратно в промозглую английскую деревню.

В сущности, псина права. Сильные должны помогать слабым, имущие должны делиться с неимущими. А если не помогают и не делятся, нарушают – заповеди Того, в Чей храм Хью сейчас направлялся.

К храму вела отходившая вправо тропинка, слева стоял одноэтажный домик из темного, будто промокшего насквозь, камня. В окошке между цветком на подоконнике и верхней занавеской мелькнул белый, низко натянутый чепец. Старая девушка Джинни в день убийства кого-то видела и узнала, но не захотела выдавать. Еще одна загадка для Хью, и он до нее докопается, если до того не простудится и не умрет.

Тихо прикрыв дверь, он вошел в церковь. Немногочисленные прихожане, в большинстве — пожилые и молодые женщины, слушали проповедь с траурным выражением на лицах. Наверное, они не успели сменить его после недавних похорон. И зачем менять? Что хорошего их ожидает? Скоро зима возьмет деревню в осаду, заставит людей сесть поближе к каминам и замереть. Будут они смотреть на огонь без устали, без движения, и лишь большая необходимость заставит их выйти на дождь или мороз.

Что касается Хью, то лучше мороз. Он чист и не пробирает до костей, если пробежаться или хорошо одеться. От дождя спасения нет, хоть бегай целый день, хоть одевайся в сто одежек. Дождь – мерзость поздней осени. Она злится, рвет и мечет. Почему люди злятся? Потому что одиноки, несчастны, и не могут с тем смириться. То же с осенью. Послали бы ее в Бедлам – лучшую психиатрическую больницу Лондона, ее бы там привели в чувство, смирили с неизбежным. Она бы успокоилась, стала тихой и сухой, ушла бы по-английски незаметно, уступив подиум сестрице-зиме…

Размышления сумасшедшего. Хью тряхнул головой, возвращая мысли в здоровое русло, огляделся.

Внутри висел сумрак – точно такой, как снаружи, но там он был мокрый, ветреный и промозглый, а тут сухой, таинственный и уютный – от горевших свечей и притихших людей, объединенных чем-то высоким. Хью встал позади, скинул капюшон, прислонился плечом к стене, поискал глазами нужных ему людей. Одного нашел сразу – пастор стоял на амвоне и проповедовал Соломоновы истины:

— Если сядешь вкушать пищу с властелином,

Тщательно следи – что на столе.

Не прельщайся лакомыми яствами его —

Это обманчивая пища…

 

Разговор про пищу заставил желудок сжаться и напомнить о собственной пустоте и о куске говядины, лежавшем в кармане. Хью с большим аппетитом его сейчас употребил бы, но остановили два ощущения: вины — что не поделился с голодной собакой, и неудобства — потому что в святом месте есть нельзя. Осталось ему терпеть, стоять и смотреть.

А вот и та, ради которой он, собственно, явился. За черной шляпкой виднелся четкий профиль, с которого завистливая осень не смогла стереть летние краски. Глаза опущены, ресницы дрожат. Иногда она поднимает взгляд на проповедника, и в глазах сверкают – то ли слезы, то ли свечи. О чем она думает, о чем мечтает?

О том, чтобы пришел Хью Чапман и спас ее от виселицы?

Почему бы нет?

Для нее он сделает все, что в человеческих силах, добудет доказательства невиновности и спасет. Если же не добудет… все равно спасет — увезет подальше от суда и следствия. Погоди-ка, есть идея. Что если схитрить, ускорить процесс: не вдаваться в разбирательства, а сразу сказать, что кроме «вдовы с деревянной ногой» девушку в ближайшем будущем ничего не ожидает, и предложить свою компанию для бегства? Идея не совсем честная, но невозможно всегда быть честным – это все равно что всегда ходить в белом, рано или поздно запачкаешься.

Куда побегут?

На север, в Шотландию, в вересковые пустоши.

Они построят дом из разбросанных по долине камней, обложат его теплым мохом, смастерят дубовую мебель, которая простоит века и послужит потомкам. Они разложат по дому можжевеловые ветки для свежего аромата, будут вдыхать его и пьянеть. Они будут есть мед, приготовленный пчелами из вереска, и пить хрустальную родниковую воду. Они будут вместе работать и вместе спать, и Хью будет любоваться ее профилем на подушке. Он отведет волосы, откроет маленькое, изящно вырезанное ушко, легко поцелует. Она повернется, в глазах ее будет сверкать счастье. Он поцелует ее так, что у обоих внутри загорятся костры, так научила его многоопытная Филби.

Вообще-то он брезговал ее губами и не разрешал себя целовать в рот, но однажды расслабился от передозировки кокаина и поддался. Она приникла, как беззубая змея и будто засосала его внутрь. Она тут же родила маленьких змеек, они проползли в Хью и зашевелились во всех его конечностях. Потом будто взорвались и подбросили его на кровати. Хью трясло, как в лихорадке. Вместо крови разливался огонь, он тушил его с помощью Филби без остановки дня два или три. В тот раз он за долгое отсутствие на службе впервые получил выговор от Моса.

В Шотландии инспектор его не найдет. Они с Джоан будут загораться и тушить друг друга до изнеможения.

Ух, жарко…

Прийти в себя.

Отвести глаза. Она соблазняет, не желая. Соблазняет, будучи полностью одета. А если ее раздеть…

Откроются белые груди – круглые и крепкие, как очищенные яблоки. Как у Венеры на картине в доме герцога Хантингтона. Однажды его ограбили, и Хью пришел для осмотра. Он осматривал не столько опустевшие шкафы, сколько высевшие на стенах картины. Перед одной долго стоял и недоумевал – почему воры взяли столовое серебро на пару сотен фунтов, и не взяли прекраснейшую картину, которой нет цены. Наверное, потому что серебро легче унести и легче продать. А картина – от нее какой прок?

Одна лишь красота. Нищие духом не видят и не понимают высокой красоты. Богатые душевно замечают, ценят и заводят ее в доме. Хью заведет себе Джоан с точеным профилем и грудями – круглыми и полными, как у богини Венеры. У Филби они плоские и вислые, как у Венеры, пропущенной между валиками для выжимания белья.

Все. Довольно пошлостей в храме душевной чистоты. Остановиться и замолчать мысленно. Вернуться к цели приезда. Цель: разобраться и спасти. Спасти любой ценой. Но сначала разбраться — честным способом. С нечестных начинают те, у кого заблудился мозг. Как у Филби и ее матери, например. Они живут в перевернутом мире, где зло давно победило добро, а совесть уступила место наживе. Они не испытают неудобства, если не поделятся с неимущим, наоборот, вырвут последний кусок. Нищета и несчастья завели их в туман, в котором они блуждают и не видят выхода.

Не заблудился ли вместе с ними Хью?

Если быть честным – туман и его начал накрывать.

Но у Хью есть надежда. Джоан. Она покажет ему дорогу к свету и чистоте. Именно поэтому он хочет спасти ее любой ценой. Он хочет спасти себя…

— Спаси народ Твой и не оставь надеющихся на Тебя! – провозгласил пастор Томпсон и заставил Хью очнуться.

 

4.

 

Мозг заработал, будто механизм его полили ладаном. Хью вдохнул терпкого аромата, висевшего в воздухе, и уловил новую мысль. В преступлениях, совершенных не из корыстных побуждений, следует разбираться логически. Вспоминать похожие случаи. Применять психологию.

Вспомним и применим. В конфликте с участием двоих мужчин и одной женщины, именно она является причиной. Лет двадцать назад в Беверли произошла трагедия поистине в духе Шекспира. Она осталась в памяти жителей и в архивах полиции. Пожилой лэнд-лорд Рейнолдс явился домой не вовремя и застал молодую жену в объятиях любовника. Произошла дуэль, мужа закололи шпагой, любовник убежал через окно, однако вскоре был пойман и повешен. Дама покончила с собой с помощью мышьяка.

Любовный треугольник всегда кончается убийством.

Разобраться бы – кто кого убил в нашем треугольнике. Две дамы повздорили из-за одного мужчины… Томпсон, конечно, не особенно красив, в обычной одежде он был бы так же неприметен, как один из многих камней в стене. Но давно замечен феномен: городские девушки влюбляются в молодых офицеров, деревенские — в молодых пасторов. Да, в пастора Томпсона легко влюбиться, если увидеть его в черной сутане, которая подобно офицерскому мундиру делает фигуру стройнее, и услышать голос, способный на такие вариации, которым позавидовал бы полковой рожок, у которого всего три ноты.

Вопрос: хотел бы Хью оказаться на его месте — стать ниже ростом, заиметь рыжие волосы и покрыться веснушками?

Ответ: хотел бы, если бы знал, что Джоан влюбится в него. До такой степени, что начнет убирать с дороги соперниц.

Последнее предположение — идиотское. Джоан не способна убить бездомную собаку, не говоря про человека. В состоянии возбуждения? Возможно. Хотя — из-за чего переживать? Пастор сделал предложение именно ей, а не Мойре. Если Джоан его приняла, то убивать другую девушку не имело смысла. Прикончила на радостях? Бред. Поверженных противников убивают только на войне и то не всегда. Мирная жизнь, конечно, похожа на сражение, но в ней все-таки отсутствует бессмысленная резня.

Если Джоан предложения не приняла, к убийству вообще не было предпосылок. По логике — гувернантка, как подозреваемая, отпадает.

Пастор в подозреваемых и не числился.

Самоубийство?

Вряд ли. Мойра не из тех изнеженных девушек, которые падают в обморок ради удовольствия или кончают жизнь из романтических соображений. О самоубийстве не заговаривала, в подавленном настроении не находилась. Если все же пожелала раньше времени отправиться на тот свет, зачем идти в церковь, пачкать святое место? Зарезалась бы потихоньку где-нибудь в лесу или в сарае, где режут кур. Убрали бы тело, подмели пол, и не осталось бы грязных следов от Мойры. А теперь вот слухи разные по деревне пошли, полиция делом занялась, Мос людей подозревает, невинных повесить хочет…

Могла ли она убить себя спонтанно, под влиянием неприятного сообщения, например о том, что ее любимый пастор собрался жениться на другой?

Спонтанных самоубийств не бывает. Окончить собственную жизнь в сто раз сложнее, чем чужую. Требуются долгие, тяжкие размышления и особые причины, как например у Джеймса Иснера, с которым Хью учился в одной школе. Отца Джеймса, хозяина булочной, убили воры, когда залезли ночью в лавку. Мачеха отдала мальчика на полный пансион. Джеймс явился в школу – беленький и пухленький, как пшеничная булка, которыми его кормили дома. Любимое дитя. Мягкий, беззлобный и наивный, как котенок.

В школе из него сделали козла отпущения – за то хорошее, что он познал в своей короткой жизни. Его избивали с особым удовольствием все: учителя розгами, ученики кулаками и ремнями. За что? Да ни за что. Причина не в нем, а в них. Бушевала страсть выместить на ком-то зло за подлости собственной судьбы. До судьбы не достать, а мальчишка вот он. Вина его в том, что был рожден для счастья и познал то, чего не познали они – купался в любви, ел пшеничные булки. По решению Сверху он оказался среди тех, кто в любви не купался и булок не ел. Пусть не ропщет. Пусть знает, каково это – родиться для несчастья.

От несчастных ни сочувствия, ни добра не жди. Они слепы и глухи к чужому горю.

Они мстили маленькому человеку за несправедливости большого мира.

Хью жалел Джеймса, иногда втайне делился скудным куском. В открытую симпатий не проявлял, боялся идти против толпы, боялся направить ее ненависть на себя, ведь он тоже познал материнскую ласку и запах яблочного пирога. Правда, явился в школу уже оборванным и истощенным, и был принят толпой за своего. Толпа – это ураган, его не остановить, не уговорить. Хочешь выжить, будь как все, двигайся в том же направлении или спрячься и притихни, иначе погибнешь.

Через десять месяцев Джеймс походил на сухую ржаную гобрушку с голубыми пятнами плесени под глазами. Он двенадцать раз убегал, его двенадцать раз возвращали. Он повесился в школьном саду, ночью, чтобы никто не видел и не вернул. Хью был единственным, кто плакал по нему.

И делал выводы. Если оказался баловнем судьбы, постарайся удачу удержать, потому что если упадешь, тебе не помогут, но с особым удовольствием затопчут. Если упал, постарайся побыстрее встать на ноги, но готовься к битве, потому что когда ты наверху, все тебя любят, а когда упал, все тебя ненавидят и будут возврату всячески мешать.

Надо было Джеймсу упасть на колени перед мачехой и уговорить не отправлять его в школу. Но он же не ожидал от нее подлости. Не знал, что ненужных котят топят.

Среди зверей выживает сильнейший, среди людей – тот, кто умеет избегать чужих подлостей, как капканов.

— Аминь! – провозгласил пастор, что означало «Да будет так!».

Да, чужая подлость хочет загнать Джоан в капкан. Кому была выгодна смерть Мойры?

Никому.

Головоломка с тремя неизвестными. Почище китайской шкатулки. Хью или найдет к ней ключик, или…

— Алилуйя! – грянул хор из двух человек.

Месса закончилась, мимо шли прихожанки, ни одна не взглянула на Хью даже мельком. Он засомневался в себе. В городе хоть и не считался завидным женихом, но недостатка в женском внимании не испытывал. Здесь же другие категории – мужчина заранее проигрывает в присутствии молодого, сладкозвучного слуги Всевышнего. Повезло Томпсону с профессией.

Вдруг и Джоан так же фанатично в него влюблена? Тогда нет смысла ее спасать. Наоборот, стоит пустить дело на самотек и в качестве мести отправить девушку на виселицу. Хью будет счастлив?

Нет. Счастье от горя другого испытывают лишь люди с заблудившимся умом. Они поступают не по общепринятым нормам, но подстраивают нормы под себя. Когда крыса голодает, она пожирает собственных детей и считает это нормой.

Хью не крыса. Он поступит по-человечески.

Он наблюдал за пастором и Джоан, не выдавая своего присутствия. Они думают, что одни, и, может быть, заговорят на интересующую его тему.

Заговорил бы Хью?

Ни в коем случае. Убийство – не та тема, которую с удовольствием вспоминают, оставшись наедине. Прятаться не имеет смысла. Он вышел.

Пастор и Джоан повернули к нему головы с одинаковым выражением: кто этот незнакомец, зачем дождался, когда церковь опустеет — наверняка явился, чтобы добавить какую-нибудь гадость к уже имеющимся. Когда сидишь в глубокой осени и в куче неприятностей, не веришь в солнечный свет и добрую весть.

— Кто вы? Чем могу помочь? – спросил Томпсон.

— Я из Беверли, помощник инспектора криминальной полиции Хью Чапман, — проговорил со значением Чапман, будто перечислял титулы и звания. Чтобы произвести впечатление – на кое-кого.

Кажется, не произвел. Вернее, произвел с обратным значением. В ее глазах вздыбилось и опустилось море, как перед бурей. Нельзя дать разразиться ей дождем. Хью не хотел предстать перед Джоан в образе Исрафила – вестника страшного суда.

— Приехал разобраться в обстоятельствах гибели Мойры Паттерсон, — добавил он голосом, в котором должны были прозвучать надежда, поддержка и прочая гамма позитивных звуков, состоящая не менее чем из семи нот.

Прозвучало фальшиво. Джоан отвернулась к витражу, на котором Георгий Победоносец разил копьем змЕя с разинутой пастью и раздвоенным языком. Наверное, она мечтала, чтобы вместо Хью явился Георгий Победоносец.

А он уже тут – в лице пастора Томпсона.

— Я же дал показания вашему коллеге. — Пастор повернулся так, чтобы загородить Джоан. – Добавить нам нечего.

— Да, я читал. Мойра вошла и начала скандалить, предъявлять претензии…

— Беспочвенные…

— Это неважно. Мне важно знать – кто убийца.

— Не верите в ее самоубийство?

— Вы знаете его причину?

— Ну-у… она не объяснила. Причины у каждого свои. Вот вы. Никогда не задумывались…

— Задумывался. Размышлял о времени и о месте. Выбрал бы ночь и одиночество. В качестве трагического антуража они более подходящи, чем церковь и компания малознакомых людей — пастора и гувернантки.

— Попрошу ее не впутывать, — сказал строго Пол. Он здесь хозяин.

— Попрошу содействовать расследованию, — еще строже сказал Хью. Пастор – хозяин, когда его слушает паства, а когда слушает помощник инспектора, он такой же как все.

— Что вы хотите?

— Хочу своими глазами увидеть, как все происходило. Главные действующие лица на месте. Не могли бы вы показать, кто где стоял в момент…э-э…

Он собирался сказать «в момент убийства». Потом «в момент самоубийства». Отмел оба варианта и процитировал слова полицейского протокола:

— …в момент нанесения ножевого удара потерпевшей.

Хью посмотрел через пастора на Джоан. Не станет ли для нее слишком тяжелым испытанием вернуться к событиям рокового дня? Еще одна потерпевшая ему не нужна, нужна правда. Пусть жестокая, но останавливаться он не намерен. Терьер взял след и скорее порвет поводок, чем вернется с полпути.

Зря опасался – Джоан выглядела бледной, но спокойной. Может быть не слушала его, предоставив вести переговоры защитнику, то есть пастору. Она отвлеклась и улетела в далекие места, где воздух дрожит от ощущения свободы, ветер поет героические песни, а горы такие высокие, что с них видно будущее…

Я видел вереск. Слышал песни гор
И блеянье овец в рассветной мгле.
Тартан полей я утащил, как вор
И спрятал в сердце, словно в хрустале, — процитировал Хью про

себя. Он не бывал в Шотландии, он читал ее великого поэта.

«Потерпи немного, мы отправимся туда вместе».

Пастор потянул его за рукав.

— Вы будете играть роль Мойры. Она стояла здесь, ближе к ступенькам, прямо передо мной.

— А мисс Джоан?

— Она стояла в другом углу, у распятия. Когда Мойра впала в истерику и вытащила нож, я направился к ней, чтобы успокоить. Вы понимаете, насилие, кровь в святых стенах – это же ужасное богохульство. Мойра меня не слушала. Кричала что-то неразборчивое, потом воткнула в себя нож. Я успел поддержать, когда она падала. Вскоре она скончалась. Я закрыл ей глаза и прочитал молитву. В тот момент вошел Крэйг. Он видел уже труп, а не момент «нанесения ножевого удара», как вы выразились.

— Значит, мисс Джоан к покойнице не подходила?

— Нет, она стояла далеко.

— Простите, пастор. Но ваши слова расходятся с показаниями мистера Крэйга.

— Что за показания?

— Он видел кровь на руках и платье мисс Джоан. Понимаю, вы хотите видеть ее как можно меньше причастной к трагедии. Я, кстати, тоже. Совсем не горю желанием привлечь к суду невиновного человека.

Джоан вздрогнула и повернула голову. Между матерчатым шарфом и лентами шляпки Хью заметил ее белую, беззащитную шею — тонкую, как стебелек фиалки. Ее совсем необязательно вешать, легко задушить руками — в отличие от матерых злодеев с бычьей шеей. Как-то Хью присутствовал при казни квартирного вора и убийцы состоятельных граждан Генри Фаулера на площади перед ньюгейтской тюрьмой. Ему надели на шею веревку и выбили стул, а родственники с двух сторон повисли на ногах, чтобы тянуть вниз и побыстрее избавить от мучений. Фаулер еще минут десять болтался и дрыгал конечностями, пока не сломались, наконец, шейные позвонки.

Тьфу, пропади адская картина. Хью провел рукой по глазам, стирая видение. Повторил:

— Хотел бы я знать – как и что здесь на самом деле произошло.

Джоан и Пол молчали. Они тоже хотели бы знать…

 

5.

 

Молчание – тупик. Туман, который чем дальше, тем гуще. Хью потеряет след и уедет ни с чем. Вернее, ни с кем. Она прячется и не доверяет. Наверное он слишком жестко разговаривал и оттолкнул ее. Надо было помягче. Надо было сесть у ее ног, посмотреть по-собачьи преданно и помахать хвостом.

— Мисс Джоан, простите за настойчивость, — почти просительным тоном начал Хью.

Эх, жаль, что он молод и не дослужился до коронера, который имеет право расследовать и тут же выносить решения. Решение Хью было бы однозначным. Но нельзя с ним спешить, иначе Джоан опять увидит в нем пустое место. Задача Хью – показать свою значимость и благородство. Он даст ей прочувствовать нависшую опасность, как следует напугает, после чего заверит в преданности и отведет опасность героической рукой. Она оценит его усилия и согласится…

– Скажите честно – вы видели, как Мойра зарезала сама себя?

— Н-н-не-знаю… Ничего я не видела… Она хотела…

— Джоан, не продолжай! – чуть ли не крикнул пастор.

Опять повисло молчание. Оно против Хью, но он его победит.

— Буду с вами откровенен, мисс Джоан. – Хью обращался только к ней, будто пастор был если не пустое место, то малозначащее. — Я приехал не для того, чтобы непременно обвинить кого-то в убийстве. Наоборот, чтобы оградить невинных от подозрений и выяснить, как на самом деле погибла Мойра Паттерсон. В деревне никто не верит в самоубийство. В полиции тоже. А что скажете вы?

«Ничего» — ответила она молча.

— Послушайте, вы! – Пол выступил вперед. Он терял терпение, раздражался и краснел, от того сильнее раздражался. Он бы с удовольствием двинул этого… помощника не инспектора, но дьявола, подсвечником… или распятием… Нет, нельзя. Дьявол того и ждет. Остыть. Успокоиться. Осенить себя спасительным крестом. Осенил. – Вот – клянусь перед Богом: ни Джоан, ни я Мойру не убивали. Но если вам так необходимо иметь убийцу, возьмите меня, а Джоан оставьте в покое.

— К сожалению, именно против нее имеются самые тяжкие свидетельства.

— Какие же? Крэйг ничего толком не видел.

— Есть показания некоей мисс Темпл. Пару недель назад она слышала перебранку между двумя девушками в лесополосе возле дороги на Милтонхолл. Мойра вела себя агрессивно и высказывала угрозы в адрес мисс Джоан. Верно?

— Верно. – Джоан с вызовом подняла голову. — И что это доказывает? Что я убийца? Как вы себе это представляете? Я несколько недель вынашивала планы убить Мойру и решила оуществить их в церкви, где она давно не работает? Или надеялась случайно встретить ее? Вы много видели сегодня людей на улице?

Джоан говорила тише обычного, а глаза пускали в Хью возмущенные искры. Сознание его раздвоилось: сердце желало поцелуем искры затушить, рассудок приказывал раскалить их сильнее. В делах лучше следовать желаниям рассудка.

— Мисс Джоан, я на вашей стороне и верю — вы никого не убивали. Но требуются доказательства. В полиции считают, что после того инцидента с Мойрой вы стали носить нож, для защиты например, и неделю назад нанесли ей смертельный удар…

— Полнейшая ерунда!

— Согласен. Но у нас труп, и он не ерунда. Чтобы доказать вашу невиновность, я должен сам в ней убедиться. Помогите мне. Расскажите правду.

— Правду? – переспросила Джоан и протянула вперед руку, будто собралась отхлестать Хью правдой, как хлыстом. – В нее еще труднее поверить, чем в самоубийство Мойры. Но если настаиваете, я помогу найти убийцу и даже назову имя. Однако отдать под суд вы его не сможете. Потому что он не материален и наказанию не подлежит. Как вам подозреваемый — по имени Небесная Кара? Или Рука Судьбы?

— Не понимаю, — сказал Хью с тихим восторгом. Она разговорилась. Она ожила. Пусть хлещет его словами и жестами, но не скользит равнодушным взглядом.

— Паттерсон, угрожая ножом, взяла меня в заложники, и умереть должна была я. Она выкрикивала какие-то безумные вещи и отвела руку для последнего удара. Я попыталась вырваться, подбежал пастор, мы боролись, а когда остановились, из Мойры торчал нож. Как вы квалифицируете такое преступление – убийство, самоубийство? – спросила Джоан и не стала дожидаться ответа. То, что он думает, неважно. Она знает, что не виновата, с тем знанием и с чистой душой она взойдет на эшафот.

— Я квалифицирую, как Провидение, — продолжила Джоан спокойнее. — А пятна крови… Она падала. Не пастор, а я поддерживала ее. Глупо? Поддерживать человека, который только что собирался тебя убить? Можете не верить, мне было ее жаль. На пороге смерти все равны – подлецы и святые, честные и обманщики. В жизни мы можем обижаться друг на друга, ненавидеть и желать смерти, потому что знаем – есть время исправить, наладить отношения, помириться. Все то злое, что мы испытываем, за многие годы сплетается в клубок. На пороге смерти надо от него избавляться. Как? Прощать. Чтобы мертвому не нести тяжелый груз в вечность, а живому не оставаться с грузом на земле. Я простила Мойру. Она – не знаю. Она хваталась окровавленными руками за мое платье. Оттуда и пятна. Теперь вы знаете правду. Легче стало?

— Честно сказать – нет. Все смутно…

Все действительно смутно и не в пользу Джоан. Если бы Хью был коронером, именно на этом месте закончил расследование и сказал «невиновна». Он предложил бы девушке пройтись, обсудить кое-какие детали, пригласил бы ее в Беверли для подписания бумаг. По окончании административной процедуры они отправились бы гулять по набережной, а дальше все получилось бы само собой и закончилось яблочным пирогом у семейного камина.

У камина в новом доме, в приличном районе Беверли, по соседству с торговцем апельсинами Гудвилом. Евреи знают, где лучше жить, к ним стоит прислушиваться. Да, хорошо бы уладить дело по закону, остаться жить и работать там, где он живет и работает сейчас, а не бежать в далекую, неуютную Шотландию, чтобы вместо брюк носить килт и слушать песни студеного ветра.

Как уладить? Провидение помогло Джоан выжить, но это доказательство к делу не приложишь. Пятна крови и показания свидетей — против нее, а также примитивная полицейская логика и необъяснимая ненависть Моса. Если бы Провидение ей еще раз помогло…

— Вы по-прежнему нам не верите? – спросил Пол. Он поглаживал руку Джоан, положив свою ладонь на ее.

Ревность взыграла в Хью. Пастор собрался занять его место, залезть в его сад, отведать спелости принадлежащих ему яблок?

— Я-то верю, поверит ли судья? — проговорил Хью жестче, чем требовалось. — Чтобы спасти мисс Джоан от петли…

— От петли? Вы шутите. Повесить невинную девушку?

— Вы до сих пор не поняли? Решается вопрос жизни и смерти. Прошу — припомните, пожалуйста, не было ли еще одного свидетеля…

— Не было! – вдруг крикнула Джоан. — Не было! Не было! – Она кричала, дрожала и покрывалась темными пятнами — они подбирались к ее глазам, как тучи подбираются к звездам и грозят их заслонить. Она зашаталась.

Хью вздрогнул. Он не знал, что вот так, без слез, без резких жестов можно перейти от внешнего спокойствия к полнейшему отчаянию. Он забыл прошлые сомнения и нечестные планы. Он протянул руки, чтобы подхватить ее – именно такую, отчаявшуюся, на все согласную, без сил упавшую… на руки пастора. Если бы она упала на руки Хью, он отнес бы ее к тележке с гнилым апельсином на боку и погнал коня к Великой Северной дороге. Он забыл бы про удобства устоявшейся жизни, в которой таилась угроза жизни Джоан. Он увез бы ее в страну, где ни человек, ни василиск не нашел бы их и не призвал к суду.

Джоан рыдала в голос, будто выплескивала отчаяние всех невинно осужденных – до нее и после. В пустом помещении звуки отражались от стен и потолка, усиливались и возвращались многоголосым эхом. Создавалось впечатление, будто вместе с Джоан плакали все, безмолвно присутствующие – статуи, черепа, иконы, фрески, витражи, распятия.

Пол утешал ее. Хью метался туда-сюда, как пес, потерявший след, но не потерявший нюх. Вело его нечто неосязаемое, нечто слышанное недавно, но он забыл – где и от кого. Он глядел на Джоан, склонившую голову, как подрубленный цветок фиалки, и не испытывал жалости. Жалость делает человека мягким и безвольным, как скошенная трава. Лежащая вразнобой, она годна лишь на подстилку, если же ее скрутить, мечом не перешибешь. Хью скручивал себя, чтобы не размякнуть и довести задуманное до победного конца.

— Я не пытаюсь голословно обвинять, — говорил он монотонно, чтобы не подумали, что он оправдывается. Он шел своей дорогой, поднимаясь к истине – ступенька за ступенькой. – Я уточняю, что свидетельские показания мистера Крэйга и мисс Темпл будет трудно опровергнуть в суде. Кровь на платье, перепалка с Мойрой…

— Перепалка — не повод для убийства, а пятна получились от того, что пыталась помочь, — сказал Пол. Он устал пререкаться с Чапманам, но не устал защищать Джоан. Он еще не давал ей клятву верности, а уже исполнял. – Ваши «свидетельские показания» легко опровергаются логическим путем.

Если бы он знал, что логика на суде — не в списке приглашенных. Мимолетно вспомнил Хью случай из практики. Несовершеннолетняя Мэдисон Палмер осталась сиротой. Ее хотели взять на воспитание родственники: достопочтенная супружеская пара, имевшая с Мэдисон дальнюю семейную связь, и племянник отца с репутацией развратника. Кому было бы логичнее отдать девушку?

Суд отдал ее племяннику отца, потому что его родственная связь была на одну ниточку толще, чем у достопочтенной пары. И что же?  Через два года Мэдисон пропала. Ее как-то видели в портовом борделе, потом нигде и никогда.

Если Джоан не отдадут Чапману, ее не увидят нигде и никогда.

— Свидетельские показания опровергаются только другими свидетельскими показаниями. Если бы нашелся человек, который своими глазами видел, как Мойра себя убила…

— Нет такого человека. Кроме нас троих в церкви никого не было. Я уверен.

— А я не уверен. Точно знаю — есть женщина, пока нам не известная, которая в то воскресенье вышла из церкви позже всех. Она, возможно, стала очевидцем произошедшего, но боится открыть себя. Из-за того, что она молчит, мисс Джоан повесят, и это убийство будет целиком на ее совести! — выкрикнул Хью и направил взгляд в дальний угол, где сгустился сумрак.

— К сожалению, нет такого свидетеля…

— Есть! – раздался из темноты женский голос.

В тишине он прозвучал, как гром.

«И глас был с Небес» — подумал Пол и перекрестился. Джоан затихла и насторожилась: какую весть принес ей глас? Хью торжествующе улыбнулся. Терьер со всей собачьей радостью замахал хвостом – он справился с задачей.

Все трое повернули головы к темноте, ожидая выхода владелицы голоса, и казалось, что она должна выглядеть, как волшебница или фея. Вышла же обычная деревенская женщина, Пол узнал в ней новую помощницу миссис Спрингс – дама неопределенного возраста, заурядной внешности: чепчики, платки, юбки, покрывали ее без какой-либо гармонии, будто, спасаясь от холода, она напялила все, что под руку попало.

Единственно, что в ней было определенно, это округлость форм и черт лица. Как-то странно выглядели ее налитые щеки, мощные плечи, полные груди накануне зимы, когда вся природа худела, выставляла напоказ костлявые ветки и усохшие стволы, сжималась, скукоживалась, старалась сохранить тепло тела до тепла весны.

Двигалась дама неуверенно, стесняясь устремленных на нее взглядов и сомневаясь, правильно ли поступила, встряв в чужую беседу, не получит ли выговор. Несмотря на неаккуратность в одежде, работу она делала со старанием и благоговела перед каждой церковной вещицей, а пастора почитала, как наместника Всевышнего.

Она глядела на присутствующих круглыми, добрыми, как у Матушки Гусыни, глазами, и казалось, сейчас подойдет и расскажет сказку или детский стишок, нечто вроде:

Подул холодный ветер,

Пошел из тучи снег,

Устроился в сарае

Наш Робин на ночлег.

 

Под крышей из соломы

Он не нашел тепла.

Замерз бедняга Робин,

Такие вот дела.

 

А дети – Хью, Пол и Дожан хлопали бы в такт и не жалели «беднягу Робина», потому что «такие вот дела». Все просто и ясно. Все, что исходит от Матушки Гусыни, просто и ясно. Трое с напряжением ждали — когда она справится со стеснительностью и разъяснит.

Дама подошла к Джоан, взяла ее руку и положила между своими ладонями, мягкими, как пуховые подушки.

— Мне стало вас так жаль, мисс, что не могла долее скрываться. Я все видела, и буду свидетельствовать в вашу пользу. Разве по-христиански оставить человека в беде, если можешь помочь? Тем более такой юной девушке, как вы. У меня дочь в вашем возрасте, крошка Мэгги. Не могу представить, что с ней случится нечто подобное, и я ее потеряю. Как же вашим родителям дальше жить, если вас повесят, причем незаслуженно? Нет, не решусь взять грех на душу и промолчать. Неправильно это. Вам жить надо…

Миссис Спрингс растрогалась от собственных слов, захлюпала носом и затрясла щеками. Джоан слушала ее, смотрела и не верила, что бывают ангелы без крыльев и красивых лиц, похожие на неряшливую, закопченную кастрюлю, в которой замесили тесто, оно поднялось и выплыло, развесив щеки по бокам.

Пол восхвалил мысленно Небесные Силы, которые вновь явили мощь и милость, и пообещал отстоять всенощную в Их честь.

Хью поблагодарил Провидение за то, что оно его услышало и опять помогло Джоан. Он не собирался раскисать от радости и вернулся в деловое настроение. Следовало завершить первую часть миссии под названием «спасти Джоан» и приступить ко второй «поближе познакомиться», чтобы не получилось, как в том стишке:

Пролетишь, как ветер,

Искрами сверкая,

Так и не узнаю,

Кто же ты такая.

 

Он должен узнать всё. Он тронул даму за плечо, пусть переходит от слез и бессвязных всхлипов к членораздельному рассказу. Он задавал ей вопросы, ответы из нее выливались бесконечным потоком, подобно вареву из котла бога Аннуна — сколько ни черпай, он всегда полон. Хью вылавливал ответы, как куски мяса из супа, и тут же задавал новые вопросы.

Вкратце звучало так. Миссис Спрингс делала уборку, когда услышала голос Мойры и увидела нож в ее руке. Испугалась, спряталась за колонну. Уйти не дало любопытство.

— Не сомневайтесь, сэр, все происходило именно так, как сказал наш пастор и девушка. То есть – они ни при чем, она сама. То есть Мойра хотела убить ее, а убила себя, это я видела собственными глазами, а они у меня, слава Богу, еще очень неплохи. Я, знаете ли, еще сама нитку в иголку вдеваю…

Однажды Хью видел, как школьный доктор снимал бинты со   спины Джеймса Иснера, покалеченной ударами розг. На бинтах оставалась корка, под ними открывалась розовая кожа, нежная и чувствительная — не только к прикосновению пальца, но и к дуновению ветерка. Слова миссис Спрингс снимали бинты с души Хью, покалеченной ударами судьбы, покрытой коростой грязи от общения с грязными людьми. Она как бы обновлялась, готовая начать заново – любить чисто и жить чисто. Она готовилась забыть раны и бинты и, повинуясь свежему ветру, взлететь на крыльях, которые подарила бы ей Джоан.

В полет они отправятся немедленно — на скрипучей телеге с апельсином, похожим на сопревшую картошку.

Телегу тянула лошадь, пребывавшая в осенней дреме. Перед глазами Хью висел коричневый зад, махавший черным, спутанным хвостом. Интересно спросить – хотел бы зад махать не хвостом, а крылом…

Глупости в голову приходят, заслоняют главное. У Хью получилась половина главного, теперь сосредоточиться на второй половине. В буквальном смысле – на той, что сидит рядом. С ней он собирался отправиться в дальний путь. По жизни. Да, он решил. Она слишком хороша, чтобы потерять. Она слишком отличается от тех, кого он раньше встречал, а потом расставался, не подарив даже дешевого браслетика на память с гравировкой «твой навеки».

Он был бы по-настоящему — ее навеки.

Все эти бледные призраки Сэм, Филби, Мэри… Они будто из другого мира. Они выглядят по-другому и пахнут по-другому. Они поливают волосы, «чтобы лучше росли» вчерашним пивом, «чтобы добро не пропадало». Джоан не поливает, ее волосы хороши сами по себе и похожи на шелковую пряжу богини Немоин, которая хранит тепло домашнего очага и секрет верескового напитка, дарующего вечную молодость. Джоан – ее земная дочь. Она свежа и сочна, потому что живет в мире света – не зависимо от погоды и времени года. В поздней осени она пахнет ароматами весенней поляны, а летом от нее веет пьянящим духом рододендроновых роз.

Ее губы сверкают и переливаются, будто намазаны нектаром, добытым из лиловых цветков вереска. Хотелось бы их попробовать на вкус. Они сейчас так близко, что если телегу сильнее тряхнет, можно сильнее качнуться и прикоснуться… Нет, нельзя. Она пуглива и осторожна, как белая птица бога Луга.

Хью отвернулся и прикрыл рот, будто испугался, что девушка услышит его невысказанные мысли. Украдкой глянул на нее.

Нет, не услышит, она занята другими делами, вернее, она вообще не здесь. Где? Далеко. В Стране лугов, покрытых бархатными травами, и озер, укравших синеву у неба. Она гуляет с сильфидами по вершинам гор и превращает дожди в золотые нити…

Надо было все-таки увезти ее туда.

Еще не поздно. Но если будешь молчать, опоздаешь.

О чем говорить с сильфидой – феей воздуха? Я не знаю ее языка.

Говори на своем.

Он груб и неромантичен.

Гоовори же!

— Я подумал, вам будет интересно узнать: мы нашли убийцу моряка Симпсона, — сказал Хью и поморщился. Самому противно – говорить с феей про убийства. — Помните его?

— Конечно, помню. – Джоан ответила с едва заметной задержкой – ей потребовалось время, чтобы вернуться. – Не ожидала, что найдете. Кто же это?

— Боцман с их корабля. По кличке Старый Билл, настоящее имя неизвестно.

— Ой, я же его видела. Один раз, когда Джереми показывал мне их корабль. «Принцесса Селеста», кажется. Боцман помог мне перейти на борт. У него была шершавая рука, как «шкура у ската», сказал он. Удалось арестовать?

— Нет. Успел улизнуть в Америку. Многие преступники так делают. Почувствуют, что полиция вышла на их след, и прыг — на ту сторону океана. Чисто кузнечики. В Новом Свете их не сыщешь. Порядка нет, полиции тоже. Легко замести следы, начать новую жизнь. Или продолжить старую.

—  Джереми не заслужил быть убитым. Да, он не святой, но не был негодяем. – В отличие от кое-кого, даже двоих, но их не хочется вспоминать. Почему они не умерли вместо Джереми? Джоан вздохнула. – Как же удалось найти убийцу?

— Нам с инспектором повезло. Вышли на скупщика краденого – он приобретал вещи, принадлежавшие людям, которых потом слишком часто находили мертвыми.

Хью вкратце рассказал, как черная жемчужина по цепочке меняла владельцев и что каждый из них за нее получил: первый – нож, второй — фунты, третий — теплое место для зятя в Городском собрании, на четвертом цепочка оборвалась, потому что повесился ее обладатель, а жемчужина пропала.

—   Получив деньги, Старый Билл сел на первый же корабль, который отправлялся в южные края. В порту Лагоса кто-то из моряков видел, как он договаривался с капитаном судна, направлявшегося в Америку.

— Многие стремятся уехать за океан, будто там новая земля обетованная. Вы не хотите?

— А вы поехали бы со мной? – быстро спросил Хью и не пожалел. До Милтонхолла оставалось совсем немного, и если долго разговаривать о пустяках, не успеет сказать главного.

О главном говорят не слова, но глаза. Джоан каким-то образом догадалась, повернулась к Хью, он увидел в ее глазах волнующиеся моря, но не увидел Америки.

— Я выхожу за пастора Томпсона.

Что-то рухнуло внутри Хью. Выходит, спасая Джоан, он старался для другого. Его обманули, отняли то, что он считал принадлежащим себе. Зря он сюда тащился, мок, мерз, вынюхивал…

Он сам себя обманывал.

Кто виноват?

Никто.

Есть вещи не совместимые, как лошадиный зад и крыло. Как помощник инспектора и гувернантка. Не стоило надеяться на невозможное. Сейчас она спрыгнет с телеги и уйдет туда, куда ему дорога заказана. Она не возьмет его с собой. И сама не взлетит. Все проще и приземленней. Она выйдет замуж, сложит крылья и забудет о небе. Он же повиснет на заскорузлом бинте, а ноги его обхватят сестрички Корн и будут тянуть вниз, пока не сломают шею.

Сделать последнюю попытку – спасти ее и себя.

Стоит ли? Хью представил. Он скажет:

—  Выходите замуж, а я не вижу счастливого блеска в глазах. Вы его любите?

— Любовь – роскошь. Не каждому королю она дарована, что говорить о нас, смертных.

— Я люблю вас. Выходите за меня, а не за пастора. Он поставит вас на колени, я помогу взлететь.

— Я дала слово. И не нарушу. Не хочу прослыть девушкой с легкомысленной репутацией. К тому же предательство его убьет.

— А замужество убьет вас. Репутация – это мнение других о вас. Давайте убежим туда, где вас никто не знает. Например, в Шотландию. Там легче всего оформить отношения, без всяких условий, только подписав брачный контракт.

— А что потом? В Шотландии живут кланами, чужаков не принимают. Опять придется бежать?

— Куда хотите. В Америку, в Европу, в Париж.

— Всю жизнь скитаться. Зачем? Я вас не знаю. И не люблю. К тому же авантюризм – не моя стихия. Бегство никого не сделало счастливым. Человек, вынужденный уехать в другую страну, как цветок, пересаженный на чужую землю, чувствует себя одиноким, никому не нужным. Цветок в конце концов погибает. Человек переезжает с места на место и, не находя родного тепла, тоже погибает. И ни одна скорбящая слеза, ни одно напутственное слово не проводят его в последнюю дорогу.

— Откуда у вас такая мудрость?

— От предков.

Предки всегда мудрее, даже те, которые ходили в шкурах диких кабанов, ели с костра, поклонялись духам животных и растений. Они просили прощения у дерева перед тем, как срубить, и у зверя перед тем, как убить. Они существовали как часть природы, и выжили в условиях, в которых слабаки и дураки вымерли бы в первом поколении. Не выжили бы и современные люди. Выходит — кто умнее? Если бы потомки прислушивались к предкам, избежали многих несчастий, например — болезней, привезенных из заморских стран, которые выкашивали по полнаселения и которых в древности не знали. Болезни – наказание за чрезмерное любопытство и жажду открытий.

Увлекся Хью.

Про что он думал?

Про то, чтобы сделать предложение Джоан. Предложение о чем – сбежать, пожениться, встретиться на набережной?

Неважно. Любое.

Спрашивать, проявлять любопытство – страшновато. Не будет ли наказан отказом?

Лучше отказ, чем непределенность. Пришло время действовать.

Хью медлил. Он внезапно оробел. И удивился на себя. Он не оробел перед матерым убийцей Томом Диккенсом, по кличке Циклоп, который днем учил мальчишек залезать в богатые дома, а ночью сам выходил на промысел и не чурался прикончить человека ради пары шиллингов. Когда полицейские пришли в трущобы его арестовывать, на них, как крысы, набросились мальчишки, целая армия, а Чапмана встретил кастет. Диккенс получил виселицу, а Хью награду – почетный «тайбернский билет» и пять шиллингов премии.

Не будешь робеть, получишь награду. Смелее, Хью.

Некстати вспомнилось: как-то на деревенской дороге он остановился, чтобы пропустить стадо овец. И получил толчок сзади рогами, мол, не стой, как баран, шевелись!

Не сиди, как немой, скажи что-нибудь, последняя попытка, вон уже конюшни показались, люди ходят, собаки лают. Жизнь грубым образом влезает в мечты, а там, где жизнь, не место фантазиям. Только не спрашивай – хочет ли она с тобой сбежать, она уже ответила. В воображении, но это все равно.

Напряжение сковало, и Хью боялся, что от волнения покроется красными пятнами, Джоан заметит и рассмеется, если не вслух, то про себя. Чтобы сбросить скованность, дать волю рукам и языку, он взмахнул вожжами, крикнул «стой!» и придержал лошадь. Та встала резко, будто только того и ждала. К сожалению, не все столь же охотно исполняли его приказы.

Инспектор Мос учил: когда не знаешь, с чего начать, говори, как есть. Хью повернулся к спутнице, поймал ее взгляд.

– Мисс Джоан, можно личный вопрос?

— Конечно, мистер Чапман.

— Почему вы решили выйти за пастора?

— Почему нет?

— Это не ответ.

— Это мой ответ.

— Значит, я опоздал?

— Нет, вы явились очень вовремя. – Когда не хочешь отвечать прямо, отвечай, обтекаемо. — Возможно, вы спасли меня от суда. И я благодарна. – Слова благодарности должны сопровождаться делами – пожатием руки, объятием или… — Позвольте вас поцеловать.

— Позволю с большим удовольствием.

Чапман подставил щеку, она ткнулась в нее холодными губами. Она и пастора будет целовать холодными губами, без любви, злорадно подумал Хью и слегка дернул вожжи – знак лошади «трогай потихоньку». Да, спешка ни к чему. Хорошо бы вообще остановить время, чтобы Джоан хорошенько подумала и…

Она могла бы здесь сойти и дальше идти пешком, но девушка не спешила. Хью показалось — она не хотела с ним расставаться. Он не хотел еще больше и дал ей шанс подумать последние две минуты — пока будут вместе ехать, покачиваться, интимно касаясь плечами. Он оставил выбор за ней – сойти или ехать. Если ехать, то он готов в любом направлении, с любой скоростью, достаточно одного ее слова.

— Остановите, пожалуйста, здесь.

Подъезжать к Милтонхоллу на телеге, сидя рядом с молодым человеком, Джоан не считала возможным. Он остановил, слез, подал ей руки, она оперлась на них, спрыгнула и не поспешила отпускать. Они стояли, смотрели и держались за руки, будто собирались танцевать контрданс и ждали музыки. Но дирижер запаздывал, а флейтист забыл ноты.

На дорогу выбежала собака, та самая, которой Хью пожалел коровьей щеки. Она выглядела лучше, чем утром, увереннее в себе, видно, кто-то сжалился и покормил. Сытый всегда нахальный. Собака гавкнула на Хью со всей собачьей силы – отомстила. И все испортила. Лошадь вздыбилась, отпрянула. Джоан сделала шаг назад и слегка кивнула головой, все еще не опуская рук. Она не отводила взгляда, и Хью показалось – он прочитал в нем «если бы не мое слово пастору…»

— Спасибо еще раз, — сказала она, зачеркивая прочитанное.

Голос звучал печально, слишком печально для расставания двух, на один день встретившихся людей. Или это осень вводит его в заблуждение?

— Дайте мне знать, если раздумаете выходить за пастора.

— Я дала слово и сдержу. Пастор достоин быть счастливым.

— А вы?

Джоан пожала плечами – слабо, обреченно. Хью стало жаль ее. И себя. И того, что должно произойти – расставания на вечность. Чувство вины кольнуло: он спас одну ее жизнь, но не спас другую. Она стоит на пороге ошибки, как на краю пропасти, а он не в силах ее удержать. Он оставит ей надежду, тонкую, как соломинка, в житейских бурях порой и соломинка может спасти. Он оставит память о себе, чтобы не исчезнуть с ее дороги бесследно. Он оставит ей частичку своего тепла.

Хью поднес ее руки к своим горячим губам. Поцеловал. Не спеша. Одну за другой. Медлено опустил и отпустил – одновременно, будто обрубил канаты и отпустил ее в свободное плавание.

Нет, не отпустил. Пока корабль виден, есть надежда на его возвращение, а корабль Джоан еще не отошел от пристани. Надежда, как белая чайка, крутилась над Хью и уверяла – чудо произойдет, она передумает.

Да, она передумает, бросится ему на шею и попросит увезти ее в дальние края. Они будут жить долго и счастливо, греться у можжевелового костра и пить чай с вересковым медом. Не спеши прощаться, Хью, подожди. Еще минутку. Полминутки. Секунду. Полсекунды…

— Всего хорошего, мистер Чапман.

Вересковый мед горек.

— Прощайте, мисс Джоан.

Чуда не произошло. Сегодня оно уже происходило, когда нежданно-негаданно объявилась миссис Спрингс — главный свидетель невиновности Джоан. Чудеса не случаются два раза в день. У кого-то не случаются и раз в жизни.

Хью должен быть доволен.

Почему слезы навернулись?

Дождинка в глаз попала. Нет, песчинка. От песочных часов, которые отсчитывали мгновения его с Джоан встречи. Упала последняя песчинка, часы не перевернуть, мгновения не повторить. Джоан ушла.

Светла, воздушна и легка,

Как чудный гость издалека,

Она мелькнула метеором,

В отчизну сильфов унеслась

Царить над легкою толпою…

Меня не посетит порою.

Сильфиды, я не верю в вас!

 

Хватит верить фантазиям и надеяться не неисполнимое.

Пора домой, в Беверли. Там перевернутся его часы, и жизнь потечет привычной струйкой. Это зримое течение времени. Когда не останется сил или желания переворачивать колбу, он умрет.

А пока жив, надо жить. Пусть внутри, как и снаружи, поздняя осень, она не навсегда. На временно. Пережить, перезимовать, дождаться веселых сосулькиных слезок, они растопят застывшие струны души, она запоет и воспарит…

Если раньше не повесится.

Черт, покойницкое настроение, подумал Хью и натянул капюшон, хотя с неба не капало. Он как бы отгородился от недавнего прошлого, которое бежало сзади и кусало за пятки. Он повернулся спиной и запретил ему себя преследовать. Приказал себе думать о хорошем. О чем? Да хоть о…

Ничего хорошего в голову не пришло. Пришло – сегодня нельзя оставаться одному, иначе сойдет с ума. От злости и невозможности переиграть сцену. Жизнь – не театр, где один и тот же спектакль повторяют сотни раз. Здесь нет подготовок и репетиций, надо сразу играть начистовик. А Хью поступил, как тупица. Как баран, которому голова дана не думать, а носить рога. Надо было не идти на поводу событий, а повести их, события, за собой. Надо было не спасать Джоан, а топить и убеждать, что лучший выход – побег. Подальше и поскорее. Надо было действовать, а не робеть. Надо было все сделать по-другому.

Идиот.

Иди теперь в холодный дом, вернее, каморку, которую сдает миссис Джаспер за два шиллинга в неделю. Там из щелей тянет неприкаянностью, а на лестнице воняет вареной селедкой. Соседи-ирландцы едят ее три раза в день, Хью не притронулся бы, даже если бы голодал, он скорее грыз подошвы. Тошнотворный запах, как же он далек от аромата яблочного пирога.

Так же, как Хью далек от…

Он ненавидит ее. Она обрекла его на одиночество. Пойти к Филби, напиться, забыться? Противно. Слишком быстрый и большой контраст – все равно что отведав апельсина вернуться к протухшей картошке. Пойти к Мосу? Тоже противно, хотя меньше.

Попугай Кортес восседал на спинке инспекторского кресла — одетый в белый фрак и с хохолком в виде короны. Он мнил себя начальником и встретил Хью привычным словом «идиот!». Он был прав, но не стоило бросать правду, как песок, в глаза человеку, который зол. Хью крикнул «я тебе!», замахнулся, попугай взлетел и устроился на плече инспектора – в самом безопасном месте.

— Ты что злой? Не получилось дело? – спросил Мос, повернувшись от хмурого окна к хмурому помощнику.

— Одно получилось. Другое нет. – Хью сел, взял кружку, стоявшую на столе, отпил теплого чая, принадлежавшего инспектору.

Тот не обратил внимания.

— Начинай с того, что получилось.

Хью рассказал про неожиданное явление миссис Спрингс.

— Дело можно закрывать. Джоан в убийстве не виновата.

— А в чем виновата? – спросил Мос и с пристальным выражением уставился на Хью.

Тот не понял – начальник был чем-то недоволен или просто любопытен.

— Ну… Она выходит замуж.

— За графа?

— Нет, за пастора.

— Не завидую ему.

— Почему это?

— Чтобы понять, надо выпить.

Мос достал из шкафчика на удивление чистые стаканы, налил в каждый на треть, пододвинул помощнику. Выпили. Подождали, пока скотч прольется, заработает как обогреватель и утешитель.

— Послушай, Хью, старого и опытного. Радуйся, что она выходит не за тебя. Эта девушка опасна. Вокруг нее одни трупы. Кстати, ты пробовал героин?

— Н-нет, — с едва заметной задержкой сказал Хью.

Задержку инспектор списал на усталось и разбитое настроение помощника.

— И не пробуй. Смертельно приятная вещь. Но если привыкнешь, сгоришь за пару лет, а то и раньше.

— Вы-то откуда знаете? Сами пробовали?

— Нет. Знающие люди рассказывали. Из могилы.

— Умеете вы подбодрить.

— Мы не в пансионе для изнеженных девиц. Так вот. Гувернантка эта… мисс Джоан – из категории самых опасных наркотиков. Привыкнешь и погибнешь. Не хочу сказать, что она сама по себе исчадие ада и тому подобное. Нет, она прелестна – снаружи и внутри. Слишко прелестна, чтобы жить в нашем болоте. Она создана для другого мира, просторного, светлого. Тот, кто его для нее откроет, сделается счастливейшим из смертных. Тот, кто затянет ее в болото или нору, погибнет.

Мос приложился к стакану и отпил приличное количество, три раза громко глотнув. Хью отпил коротко – чтобы скотч дольше не кончался. Почему-то показалось: когда стакан опустеет, нечто неприятное произойдет. Скотч – его единственный друг, он согревает и утешает. Попробовать и Моса завлечь в их дружескую компанию? Сказать нечто приятное.

— Прекрасная речь, сэр. С элементами философии и поэзии. Достойна быть занесенной в протокол… то есть записанной на бумаге и опубликованной. Не собираетесь, когда отстранитесь от полицейских дел, писать душещипательные новеллы для старых дев и вдов героев Ватерлоо?

— Нет. Собираюсь разводить петуньи. Но продолжу философствовать, с твоего позволения. Пастор – ближайшая жертва гувернантки. Удастся ли ему довести ее до венца? Я бы не стал спорить на недельное жалованье.

— Вы прямо как предсказатель Партридж.

— Я лучше. Потому что знаю, о чем говорю.

— Поцелуй меня в задницу, — сказал Кортес, котору не нравилось, что про него забыли.

А кому понравилось бы? Попытка попугая о себе напомнить развеселила Моса, он поднес ему стакан со скотчем. Тот понюхал и сказал:

— Идиот!

— Пока еще нет. И вообще. Веди себя прилично, а то отдам под суд. «Повесить его за шею, пока не умрет» — вынесут тебе решение.

Попугай, вроде, понял, испугался, убрал хохолок и засунул клюв в инспекторские волосы, такие же белые, как его оперение, наверное, подумал, что спрятался.

— А крылья его пусть отдадут мне, — сказал Хью. Он неожиданно быстро охмелел и пожелал пошутить.

Есть люди, не созданные понимать чужие шутки. Мос – их начальник.

— Кто барахтается в болоте, тому крылья не требуются, — изрек он тоном всезнающего египетского сфинкса.

Хью допил скотч и с грохотом поставил пустой стакан, выражая недовольство происходящим. Он распутал дело, а вместо благодарности получает словесные оплеухи.

Мос не заметил. Он давно выработал привычку замечать только то, что относится к делу. Настроение работников его не волновало. В полиции не место нытикам и романтическим страдальцам.

Работа – лучшее лекарство от меланхолии.

— Согрелся? Отдохнул? Вот что, Хью. Отправляйся в порт. Большая драка произошла. Наши матросы схватились с голландцами. Те привезли дешевый кокаин и вздумали перебить торговлю у местных. Все бы ничего, обычное дело – драка и прочее, но у нас труп.

— Кто? – вопросил с плохим предчувствием Хью.

— Портовая проститутка Филби Корн. Знал ее?

— Нет. – Второй раз соврал увереннее.

Хью вздохнул влажно, будто всхлипнул и собрался заплакать. По ком – по Филби? По Джоан? Или… по себе?

Проклятый день. Проклятая осень — дух потерь витает над ней. И над Хью. Доживет ли он до весны?

 

6.

 

Джоан подложила дров и села на ковер перед камином, как перед собеседником, который добр и никому не отказывает в компании. Он подарит тепло, выслушает и утешит. Язык его не понятен, но приятен, монолог его бесконечен и ни к чему не обязывает, можно слушать и думать о чем-нибудь далеком и романтичном, а близкое и печальное вместе с дымом улетит в трубу. Огонь – друг: пока горит, он не замолчит и не оставит тебя в одиночестве.

С пристальным вниманием Джоан наблюдала, как пламя облизывало недоверчиво новые поленья, будто пробовало на вкус. Вкус понравился, огонь обнял дрова и с веселым треском, как со смехом, запрыгал, затанцевал. Он потихоньку взрывался, выпускал искры – получался домашний фейерверк.

Поплыл крепкий аромат сухой древесины – он щекотал в ноздрях и приносил ощущение уютного, приветливого дома. Дом невозможно представить без огня. Древние кельты почитали его в виде бога Белена. Джоан представила высокого, широкоплечего мужчину со шкурой леопарда вокруг обнаженного торса и с копьем, на котором вместо наконечника горящий факел.

Огонь – как книжка с картинками, которые постоянно меняются. Вот на дровах сложился силуэт животного с удлиненным туловищем и головой большой кошки, возможно – это тот леопард, который удостоился чести покрывать тело бога Белена. А вот силуэт, напоминающий архитектурное сооружение — две остроконечные башни по бокам, в середине округлый купол, похож на собор Святого Павла в Лондоне. Говорят, это самый красивый собор Англии, вот бы увидеть его воочию. Там каждый камень – частичка истории, каждая скамья – произведение искусства. Там надпись на могиле архитектора, создавшего собор «Читающий, если ты ищешь памятник, просто посмотри вокруг».

Джоан не удастся посмотреть. Она выходит замуж и запирает себя в деревне. Вряд ли она когда-нибудь выберется в Лондон —  увидеть собор или увидеться с подругой Пэт. Сегодня пришло от нее письмо. У Пэт все хорошо, а у Джоан все… Стоп. Не надо печалиться о себе, лучше порадоваться за подругу. Она счастлива и довольна, о чем не устает сообщать в каждом послании. Дочка София делает первые шаги, муж Джордж продвинулся по службе, теперь его должность звучит длинно и солидно — заведующий администрацией Секретаря Короны в министрстве юстиции.

Сразу и не запомнишь. Джоан прочитала несколько раз, подняла глаза к потолку, повторила про себя. Название впечатляющее, наверное и ответственность большая. Какому-нибудь мелкому чиновнику, переписчику бумаг не дадут должности с названием, для которого потребуется две строчки, чтобы написать.

Дальше Пэт сообщала с волнением, которое, как дым от костра, поднималось к Джоан от письма:

«Помощник Секретаря никто иной как третий герцог Элборо, богач, красавец и холостяк. Он приглашал нас как-то в гости. Дорогая моя, я потом неделю ходила под впечатлением. У него не дом, а дворец, потолки в росписях, стены в портретах, причем портреты работы не наших, сдержанных в красках живописцев, Рейнолдса или Блейка, а средневековых итальянцев, буйных, не признающих цветовых границ. Больше всего мне понравились портреты Мадонны работы Филиппо Липпи. Он писал их со своей жены — невероятной красоты юной женщины. Она чем-то напомнила мне тебя. Я долго стояла перед ней и вспоминала наши времена в школе. Плохо было и все-таки здорово!

Я прослезилась. Муж сказал, что тоже хочет меня запечатлеть. Я сказала — нас всех вместе. Джордж пообещал: как только София сможет хотя бы пять минут сидеть спокойно, он закажет наш семейный портрет. Закажет не у кого-нибудь, а у известнейшего художника, придворного портретиста Томаса Лоуренса. Он дорогой, но Джорджу для нас никаких денег не жалко».

Рука с письмом упала на пол. Пэт будто находилась на другой планете. Все, о чем она писала, не знакомо Джоан – она никогда не видела дворцов, портретов Томаса Лоуренса, мадонн Филиппо Липпи. И никогда не увидит. Потому что выходит за деревенского пастора и запирает себя в Милтонтриз.

Похвастаться перед подругой?

Чем хвастаться – что собирается себя заживо похоронить?

Что выходит замуж не по любви, а по безысходности?

Не лежит душа к этому браку, но дала слово, должна держать. А если не держать? А если сбежать? С помощником полицейского инспектора. Он сегодня предлагал, руки целовал…

А как же дети – Кэти и Молли? Они останутся одни – до приезда матери или дяди. Неизвестно, когда. Нет, детей оставлять нельзя. Это цветочки, которые без присмотра скоро завянут и умрут. А пастор? Вдруг он без нее тоже умрет?

Нет, не умрет. И дети не умрут.

«Потому что никуда ты не побежишь, — сказала себе Джоан и принялась ходить по комнате. Когда сидишь, мысли застаиваются и прокисают, когда ходишь, голова проветривается, прилетают свежие мысли. — И прекрати себя печалить. Посмотри на замужество со светлой стороны. Да, будешь жить с пастором в скромном коттедже, а не с богачом во дворце, но дворец не гарантирует счастья, а высокое положение мужа не гарантирует долгой и верной любви».

Так тому и быть. Джоан остановилась посередине, подняла палец и только собралась сказать «Аминь», в дверь постучали.

— Войдите.

Вошла горничная Энн с лицом, которое белый чепец делал безжизненным, а опущенные уголки губ – вечно унылым.

— Мисс Джоан, доктор Гарднер приглашает вас в гостиную, — сказала она голосом без красок и интонаций.

Она давно замужем и видно, что живет без любви. Мечтала ли о ней когда-нибудь? Конечно. Когда-то она, как все юные девушки, была легка на улыбку и не прочь поплясать. Замужество превратило ее в существо без радости и ожиданий. Неужели и Джоан ожидает то же самое, неужели живые краски сойдут с лица, а голос из многоцветного, звонкого превратится в монотонный, глухой?

— Я не знала… — Слова звучали сипло, сухо. Джоан испугалась – уже? Прокашлялась. – Я не знала, что он в Милтонхолле. – Голос вернулся. Облегчение. — Когда он приехал?

— Перед ужином, — ответила Энн и вышла.

Горничная спустилась в холл и пропала в его сумраке, вроде вдохнула его и растворилась, стала невидимой. Джоан свернула в коридор второго этажа, замедлила шаг и… будто окунулась в мелодию, которая не звучала, но плыла, заполняя пространство, омывая вещи и людей. Джоан вступила в нее, как в теплую, густую, нежную волну. Та обхватила ее и плавно увлекла, качая и напевая песню прекрасной и вечно одинокой сирены, которой чтобы полюбить моряка, надо его утопить. Жажда любви и зов смерти сливались воедино, сирена пела и плакала, и невозможно было не плакать вместе с ней. Тоска – без меры, без границы охватила Джоан, она застыла, слушая и переживая, а слезы струились по щекам, вливаясь в реку неосуществимых желаний.

Последняя нота звучала долго и безнадежно. Джоан не хотела, чтобы она затихала — тогда затихло бы нечто тайное и прекрасное в ней самой. Нота затихла, зазвенела тишина. Джоан очнулась. Она не хотела возвращаться к жизни, она ждала, что мелодия повторится, и не надо будет шевелиться, думать, тревожиться, только слушать и плакать. Она хотела бы умереть под эту мелодию…

Стукнула крышка, закрыв клавиши. Музыку спрятали в рояль, как драгоценную жемчужину в шкатулку. Доктор Гарднер ждал Джоан, а она ждала музыку. Ожидание затягивалось, она сделала неуверенный шаг. Полы скрипнули и разорвали паутинку волшебства, сотканную из тонких, дрожащих нот.

— Входите же, — услышала она из глубины гостиной, как из глубины вод.

Она вошла и оказалась в море… огней. Повсюду стояли зажженные свечи и трепетали, будто музыка просочилась сквозь крышку рояля и легким ветерком витала по комнате. Доктор Гарднер – безупречно одетый и причесанный так, что они один шальной волосок не портил пробора, поднялся от рояля ей навстречу. Руки спратял за спину, чопорно поклонился. Она присела в быстром книксене. Вежливость и ничего более — не встреча давних другей, не свидание влюбленных.

— Что это было? – спросила Джоан.

— А что вы слышали?

— Песню. Печальную. Которую невозможно слушать без слез.

— Я вижу их у вас на щеках. Я тоже плакал, когда впервые услышал. И композитор плакал, когда писал. Это тоска, которой не суждено быть утоленной. Надежда, которая, не родившись, умерла. Поэт же услышал романтический стих:

Песнь моя летит с мольбою

В рощу в час ночной.

Тихо, легкою стопою

Ты приди, друг мой.

При луне шумят уныло

Листья в поздний час.

И никто, о друг мой милый,

Не увидит нас… — проговорил Дермот и отвернулся.

 

Джоан показалось – она уловила тяжкий вздох. Добрая душа у того, кто заметив чужое горе, забывает о своем и устремляется на помощь. Джоан подняла было руку – прикоснуться, поддержать теплом. И остановилась. Побоялась вторгнуться туда, куда ее не звали.

— Простите… Если хотите, я уйду.

— Пожалуйста, не уходите. – Дермот повернулся. — Я специально вас позвал. Приказал зажечь свечи и принести шаманское. Мы будем праздновать…

— Я думала, у вас горе.

— Д-да… Вернее, горе не у меня, а у семьи человека, которого я лечил последние два года. Молодой, талантливый. Я отдал ему силы и знания. Я заботился о нем и слишком привык. А он взял и умер. Не от той болезни, которую я лечил. От тифа. Сгорел за две недели. Мне показалось – он меня предал. Нам дороги люди, которым мы что-то отдаем. А те, которые нам отдают, часто нам безразличны.

Перед Джоан мелькнуло лицо пастора. Он готов отдать ей все, а она только что обсуждала с собой планы побега.

— Боже мой, как вы правы, — сказала Джоан и опустила глаза. Стыдно бывает не только за подлые дела, но и за подлые намерения.

Дермот не имел о них ни малейшего представления. И не желал иметь. Он здесь не в качестве доктора или друга, а в качестве собеседника на один вечер. Сказал нейтрально:

— Вижу, мы с вами похожи.

— В чем именно?

— В том, что обоим невесело.

Он понял ее грусть превратно. Подумал, что она грустит об Эдварде, о ком же ей еще грустить? Правильно делает. В награду получит романтический вечер – как прелюдию романтической встречи.

— Мы собрались не для того, чтобы проливать слезы. Мы собрались, чтобы их осушать. Порадоваться, что мы-то с вами живы. И лучший способ – выпить веселящего вина.

Дермот подошел к столику, где стояла открытая бутылка, налил шампанского в прозрачные, как воздух, фужеры, подождал пока осядет пена, долил так, чтобы до края оставался ровно дюйм. Чисто английская точность – качество, которым он в себе гордился. Когда есть качества, которыми можно гордиться, пороки уходят в тень и становятся малозаметными.

Подал один фужер Джоан.

— Позвольте для начала рассказать короткую притчу. Один человек долго ходил по свету. Вроде без цели, нигде не задерживаясь. Его спросили:

— Чего ты ищешь, богатства?

— Вот еще глупости.

— Правды?

— Что я, дурак?

— Любви?

— Не смешите меня.

— Дружбы?

— Напрасный труд.

— Тогда что?

— Умного собеседника.

 

— Я нашел его в вас, мисс Джоан.

— Спасибо. – Ответила коротко, не зная, для чего он, собственно, явился – проверить ее работу, подбодрить или… соблазнить в отсутствие хозяина?

— Давайте праздновать — жизнь. Потому что она коротка, когда бы ни закончилась, а часто кончается слишком быстро. Как у композитора, произведение которого я играл. На его могиле написано: «Музыка похоронила здесь прекрасное сокровище и еще более прекрасные надежды». Шуберт умер в тридцать один год.

— Поищу в музыкальных лавках его ноты.

— Вряд ли найдете. Его мало печатали.  Нужно искать в европейских магазинах, лучше на его родине, в Австрии.  У вас есть друзья в Австрии?

— Вы шутите. – Джоан слегка улыбнулась. — Конечно, нет.

— А у меня есть. Эдвард Торнтон.

Улыбка слетела, лицо застыло, будто Джоан наткнулась на глыбу льда. Она не ответила, приложила губы к фужеру, но не пила и не глотала. Дермот смотрел и не понимал – она не хочет говорить, потому что все еще злится на Эдварда или уже грустит и не хочет признаваться. Скорее всего второе, но надо удостовериться.

— Попрошу его поискать для вас нотные брошюры.

— Не надо его ни о чем просить для меня, — прошептала Джоан. В глазах сверкала влага точно, как в бокале с шампанским.

Слезы – доказательство неравнодушия. Дермот про себя поздравил друга. У Эдварда есть шанс. Когда вернется, пусть не упускает. А Дермот позаботится, чтобы его будущая невеста не слишком печалилась в разлуке.

— Давайте на сегодня забудем все, что мешает нам жить. Стряхнем с плеч осенние листья, посадим солнечный зайчик на поводок, и пусть он покажет нам путь к теплу и свету.

— Тепла и света не видать в ближайшем будущем.

— А в далеком? Вот интересно – в каком будущем вы желали бы очутиться? Через пару месяцев или пару лет?

— Я бы хотела очутиться не в будущем, а в прошлом, когда мне было пять лет, и я жила у крестной Морин. Я хотела бы остаться в том возрасте. И умереть. Когда мне было пять лет, я была счастлива. Единственный раз в жизни. Почему у нас не спрашивают – хотим ли мы стать взрослыми?

Отвечать на философские вопросы – удел мыслителей, мечтателей, фантастов. Дермот – врач, приземленный человек. Но и у приземленных есть фантазии.

— А я бы хотел поздней осенью засыпать на два-три месяца, и пусть бы их вычли из моего жизненного срока. Знаете легенду про переселенца в Америку Рипа Ван Уинкла? Его усыпили гномы, и он проспал войну с туземцами. Где те гномы? Пусть и меня на время усыпят. Я хочу проспать осень. Физически не переношу сырости и холода, вяну, засыхаю. Я теплолюбивое растение. – Дермот приложился к бокалу, пил долго, с удовольствием, будто поливал растение внутри себя.

Джоан смотрела на шарики газа, которые барахтались в шампанском — каждый стремился наверх, чтобы достичь поверхности и тут же лопнуть.

— Люди похожи на эти шарики. Нас бросают в жизнь, как новорожденных котят в воду, и каждый должен барахтаться, чтобы выплыть, выжить. Кто-выплывает, кто-то тонет. Никого это не волнует. Никто не спрашивает – хотим ли мы родиться, никто не спрашивает – хотим ли умереть.

Когда не хочешь вести философские разговоры, переведи их в шутку. Дермот хлебнул вина, хохотнул и сказал:

— А вы знаете, что умирать в стенах Парламента считается противозаконным? Забавно, правда?

— Правда. Значит, Парламент считает, что можно управлять тем, чем нельзя управлять?

— Думаю, они сделали предупреждение самоубийцам. Вообще, странную тему мы выбрали для дискуссии. Предлагаю закончить ее словами восточного мудреца «Смерть стоит того, чтобы жить. Ничто не конец, даже конец, всего лишь течение». Простите, Джоан, но на сегодня запас мудростей у меня закончился. Давайте о простом, о человеческом. Хотите потанцевать? Вечер, танец, свечи — лучшее средство от осенней меланхолии. Я вам сыграю.

— А я буду танцевать одна? Ужасно неудобно. Все равно, что сидеть в лодке и грести одним веслом. Будешь крутиться на одном месте…

— Называется – вальс. ПокрУжитесь и успокОитесь.

— Лучше всего успокаивает музыка. Присядьте, я вам сыграю.

— С удовольствием. И что я буду слушать?

— Мелодию любви.

Джоан устроилась за роялем и как бы случайно нажала на клавиши – первая встреча, взгляд, вопрос. Пальцы двигались чуть увереннее – симпатия, незначащие слова, стремление, стеснение. Пальцы взлетали и опускались на клавиши, будто целовали их, и снова взлетали – первое свидание, невинное соединение губ, восторг. Пальцы бегали и смеялись – объяснение, объятие, обожание. Пальцы гладили и нежно прикасались – они любили. Вдруг взмах, вскрик – трагедия, неверие, тоска. Пальцы скользили по клавишам — провожая, рыдая, умирая…

Дермот сидел, прикрыв рукой глаза. Он дослушивал последнюю ноту, которая долго висела в воздухе подобно пуховому перышку, не желавшему падать и погибать. Опустил руку. Она упала, как подбитое крыло.

— Что вы со мной делаете… Вы помогаете взлететь и убиваете на самом пике… В Шотландии есть замок Глэдис – прекрасное строение в готическом стиле со множеством башенок, переходов, галерей. По окончании строительства хозяин его, король Малкольм приказал запереть строителей в темницу, чтобы они не вздумали создать тот же замок для кого-нибудь еще. Если бы я был король, поселил бы вас в замке и запретил играть эту мелодию для кого-то еще. Она принадлежит мне. Она моя тайна. Вы открыли ее. Играя, вы выставили ее напоказ.

— Простите, я не знала.

— Я не знал, что вы могли. – Дермот ненадолго замолк, чтобы вернуть в грудь покой, в голос твердость. – Что ж, глупо останавливаться на полпути, откроюсь до конца. Я думал, что огрубел, надел невидимый панцирь, вынужденно – по причине профессии. Я слышал тысячи жалостливых историй, видел жуткие раны, от которых взрослые мужчины падали в обморок. Но. Музыка меня меняет. Полностью. Из каменного воина превращает в трепетного ягненка. Она заставляет меня чувствовать и переживать сильнее, чем любая человеческая история. Произведение, которое вы сыграли, «Мелодия» Глюка – это чудо, высшее проявление таланта, дарованного Небом. Я слышал ее в исполнении разных инструментов…

— Я уже мечтаю их все услышать. И выбрать лучший.

— Выбрать невозможно. Как невозможно выбрать любимого из родных детей.

Скрипка стонет, страдает, кричит. Пробирает до дрожи, и кажется —  вся скорбь человечества поселилась в ее хрупком, изящном силуэте. Ее тонкий, дрожащий голос стенает, жалуется, плачет. Остается склонить к ней голову и плакать вместе…

Флейта поет. Песня ее улетает к небесам, возвращается и снова улетает, легкая и трепетная, как ленточка в волосах у феи. Поистине неземная мелодия слышна — тонкая, как мгновенье, неуловимая, как аромат. Она заставляет забыть о мимолетном, увлекает в райские сады. Но и там не находит покоя. Божественное вдохновение и земная тоска звучат в ней. И нет концы унынию, сопровождающему жизнь…

Рояль же играет не клавишами, а клапанами моего сердца… Ох… Простите…

— Давайте я сыграю вам что-нибудь веселое.

— О нет. Ни в коем случае. Чтобы человек не страдал, его надо убивать быстро, а возвращать к жизни медленно. Давайте лучше поговорим. Вы разбередили, разбудили мою душу. Она выглянула из облаков обыденности и засверкала своей лучшей стороной. В благодарность я излечу вашу душу. Надеждой. На лучшее. Я умею.

— Разве вы волшебник, управляющий мечтой? Который отправил Гулливера в Страну Лилипутов, где всё маленькое, в том числе печали?

— Я волшебник-практик. Наблюдаю, ставлю диагноз. У вас он таков: душевная непогода с приступами беспредметного отчаяния. Причина: вы засиделись — в одиночестве, в осени, в Милтонхолле. Лечение: общение. Позвольте полечить вас, увезти отсюда. Ненадолго. На денек. Или на вечерок. Например, к моей знакомой леди Ричмонд. Она вам понравится. Большая оригиналка. Строго придерживается старых традиций — не пускает на порог торговцев, врачей и актеров, какими бы успешными и знаменитыми они ни были. Хотя сама не отличается безукоризненной родословной, она всего лишь потомок любовницы Карла Второго.

— Почему же она привечает вас, врача, не достойного присутствовать даже в ее прихожей?

— Она любит все экзотическое, необычное, прибывшее из далеких стран. Во мне она полюбила ветерана, побывавшего в Индии и сражавшегося за интересы Короны. Она и вас полюбит, как яркий, тропический цветок. Она покажет вам японских золотых рыбок, купленных в Лондоне на Друри Лейн, и научит играть в «Фараон». Карты у нее старинные, ручной работы, с клеймом «Веселый Эндрю»…

— Не думаю, что моему будущему мужу понравится, что я играю в карты. Их называют «изобретение Сатаны».

— Ну что вы. Эдвард не будет против, — сказал Дермот без всякого подозрения.

— Зато пастор Томпсон будет.

— При чем здесь какой-то пастор Томпсон?

— Я выхожу за него замуж.

Теперь Дермот ткнулся лбом в ледяную глыбу – она его заморозила, заставила онеметь и обездвижеть. Где-то в глубине его еле шевелящихся мозгов шла медленная обработка услышанного. Правильно ли он ее понял? Если да, то насчет предмета ее грусти он ошибся столь же грандиозно, как Колумб, принявший Америку за Индию.

Нет, она не грустила, она философствовала.

Она слишком уверенно сказала «я выхожу замуж». Она этого хочет?

Не может быть. Променять Эдварда на какого-то попа?

Она шутит.

— Вы шутите?

— Нет. Я серьезно. Это решено.

— А как же… Погодите… Не про вас ли сказал поэт: «Мне кажется живым, что взором вижу я, и мертвыми считать отсутствующих можно». Эдвард уехал, и вы вычеркнули его из списка живых? Это непорядочно.

— Почему? Я ничего ему не обещала. Как и он мне.

Это правда. Но не всегда правда должна быть высказанной. Есть еще логика, которая не высказывается, но подразумевается.

Ах, женщины… Их логика не доступна им самим.

Расспросить подробности?

Они не важны.

Нет, одна важна.

— Когда свадьба?

— В конце декабря. Когда приедет миссис Аргус, и я передам ей девочек.

— Вы не выглядите счастливой невестой.

— Я надеюсь стать счастливой женой.

Человека, который тверд в своем решении, невозможно переубедить. Если бы Дермот уловил нотки сомнений в ее тоне, он бы выступил с возражениями. Но он и не уполномечен переубеждать. Он посол и наблюдатель. Его дело – смотреть и сообщать. Он подошел к окну, взглянул в непроглядную, завывающую темень. Показалось – гостиная плывет на черных волнах обид к острову Разбитых Иллюзий. Там ждет Эдвард…

— Я сделал все, что мог, пусть другие сделают лучше, — сказал Дермот человеку, который наблюдал за ним с той стороны окна. Друг это был или он сам – неясно.

— Что вы сказали? – спросила Джоан.

— Так заканчивали отчеты римские консулы. – Дермот повернулся. Он оттаял почти полностью, лишь глаза сверкали холодным блеском. – Простите, вынужден вас покинуть. Мне надо написать отчет.

В ту же ночь в Париж с курьером понеслось послание, которое содержало несколько слов и от которого зависело несколько судеб.

«Возвращайся немедленно. Она выходит замуж».

 

7.

 

Падал сухой снег и стучал в окна, будто это были зернышки риса. Снежинки – зернышки зимы, когда они сухие и жесткие, падают быстро, будто их сыплет чья-то щедрая рука. Птички им рады, а люди нет – снежинки падают остро, клюют, царапают щеки и противно стучат по шляпе. Когда они влажные, падают не спеша, мягко прикасаются к лицу и тают, будто плачут светлыми небесными слезами.

Джоан сидела в детской на подоконнике, уложенном подушками от сквозняков, и, подперев голову, смотрела на заоконную круговерть. Холод навевает скуку, и все же зима лучше, чем осень. Крестная Морин ненавидела дождь всеми силами своей доброй души, говорила «дождит котами и собаками». Про снег она говорила «снежит ягнятами и козлятами» и охотно подставляла лицо под белые хлопья, похожие на шерстяные завитушки.

Хотя осень и зима – соседки по сезонам, но нет между ними ничего общего. Одна бушует, мечется, ревет, как помешенная, и сводит людей с ума, другая придет неслышной поступью, встряхнет пуховое одеяло, накроет им небо, а на землю пошлет плавно падающие снежинки, приговаривая: вы, живые, замедлите бег, забудьте беспокойство, замрите, засните…

Зимой птицы улетают в теплые края, животные впадают в спячку, люди садятся ближе к каминам и не желают быть потревоженными.    Джоан тоже не желала быть потревоженной, но картина мирно опускающихся снежинок ее не усыпляла: вчера вечером вернулся хозяин и наверняка с минуты на минуту позовет ее к себе.

Как он себя поведет? Посыплет голову пеплом в знак признания ошибок?

Конечно, нет. Ошибки надо признавать сразу, потом их забывают и повторяют.

Как она себя поведет? Предъявит сосуд, полный слез, как доказательство печали от разлуки?

Тоже нет. Слезницы предъявляли жены воинов, ушедших на

войну. Джоан не жена, Эдвард не воин.

Кто же они?

Они как те снежинки, которые каждая сама по себе: одна упала на стекло, растаяла и скатилась прозрачной капелькой, другая летает, кружит беспечно, будто не знает своего истинного предназначения.

А Джоан знает. Пришло разрешение Синода, теперь она официально невеста пастора. Невеста – почти жена, они с Полом почти супруги, только живут раздельно. Она, вроде, привыкла к новому статусу, в конце концов, если каждый день повторять одно и то же, например «я ангел» или «я демон», в конце концов увидишь в зеркале крылья на спине или рога на лбу.

Да, привыкнуть можно к чему угодно. Но привычка была хрупкой, как хрустальная ваза, Джоан боялась ее задеть неосторожным словом или воспоминанием и разбить вдребезги.

Беспокойство снедало: как они с Эдвардом встретятся — как друзья, чужие или враги?

Как хотелось бы Джоан?

Она не знает.

Она знает, что не изменит пастору ни в мыслях, ни в делах и будет вести себя с Эдвардом не более чем вежливо.

Почему должно быть иначе?

Кем они были друг другу?

В сущности никем.

И остались никем. Их мимолетный роман… вернее – интрижку он давно забыл, сколько их было! Джоан тоже забыла… вернее загнала далеко вглубь, чтобы при случае вырвать воспоминания из памяти, как странички из книги. Мы пишем странички день за днем и обращаемся далее по своему усмотрению: одни выбрасываем и забываем, другие храним и перечитываем. Страницы, посвященные Эдварду, Джоан вырвала и выбросила, но не забыла, она еще знала их наизусть. Она забудет их, со временем, закроет новыми страницами, написанными с Полом.

А с Эдвардом будет настороже. Ни малейшей вольности не позволит, ни одного намека на прошлое не пропустит мимо ушей – тут же поставит его на место и даст понять…

— Как я его люблю! – крикнула Молли, врываясь в детскую.

— Кого? – Джоан очнулась, соскочила с подоконника, улыбнулась навстречу воспитаннице. Тяжкие мысли она оставила примерзшими к стеклу в виде неясных морозных загогулин.

— Дядю Эдварда конечно! Он сказал, что привез нам подарки. Где, где?

— Вот лежат.

— Мои не трогай! – крикнула вбежавшая следом Кэти. Голос был отчаянный, будто она боялась, что сестра утащит последнюю лодку, и ей не на чем будет отчалить с необитаемого острова.

Джоан незаметно улыбнулась. У нее свои страхи, у девочек свои. Они – полноправные жители страны Лилипутии, все у них по-настоящему и не чуть не менее важно, чем у гулливеров.

На полу стояли два объемных мешка, перевязанные атласными лентами, на каждой золотыми буквами написано имя обладательницы подарка. Сестры подбежали к мешкам, дернули ленты. У Кэти бант развязался сразу, Молли же слишком торопилась и вместо того, чтобы развязать, запутала узел.

«Когда спешишь, делаешь ошибки – запомни свой лилипутский урок. Твое счастье, что ты в стране Гулливеров, один из них обязательно придет на помощь – привилегия, которую большие люди имеют далеко не всегда», — подумала Джоан и подошла к воспитаннице.

Все трое уселись на ковре, как на поляне, покрытой диковинными, не вянущими ни зимой, ни летом цветами.

Мешки, только что стоявшие, гордо выперев бока и храня большую тайну, в раскрытом виде ничего интересного из себя не представляли. Они упали бесформенными складками на пол, похожие на разбитые мечты. Они открыли одинаковый набор подарков в разных цветовых и фигурных решениях: куклы, медведи, клоуны, конфеты в коробках, тряпичные цветы, настоящие ананасы и две деревянные коробки – неврачного вида и не известного предназначения.

Любопытство – врожденная человеческая черта, к сожалению, с возрастом у большинства она пропадает или становится узко направленной. У детей любопытство юное, сильное, яркое, не погашенное воспитанием, опытом или стыдом.

У Кэти и Молли сверкнули глаза именно на коробки, что они – кукол или анансов не видели? Девочки схватили каждая свою, повертели, понюхали, потрясли. Как открыть? Посмотрели на гувернантку – она здесь для того, чтобы все знать, пусть подсказывает. Джоан знала не все, но секрет коробок был ей известен.

— Это музыкальные шкатулки. Внизу ключик. Им нужно завести пружину, крышка откроется и… Только заводите по очереди, а то сразу обе шкатулки открывать будет неинтересно. Давай ты, Кэти.

— Почему она всегда первая? – канючным голосом вопросила Молли, тем самым затягивая разгадку коробки и испытывая терпение сестры.

— Потому что я старше! – Кэти в сотый раз объяснила – как работает субординация, нащупала ключик и завела прежде, чем поступили новые и такие же бесполезные вопросы.

Крышка открылась, раздалась нежная музыка – будто эльфы потряхивали колокольчиками ландышей. По сцене, покрытой красным бархатом, кружилась пара: джентльмен в черном и леди в белом. Девочки смотрели на фигурки замерев и едва дыша – они много слышали и читали про чудеса, а видели впервые. Джоан тоже замерла, она слушала, смотрела и мечтала стать такой же маленькой, чтобы очутиться в Стране Эльфов. Она слушала бы музыку ландышей и танцевала с тем, с кем хотела. Он бы не ушел, не бросил, не изменил – это Пол, но он не умеет танцевать. Зато умеет кто-то другой. Они бы вальсировали вместе, жили вместе и умерли — вместе с Эд…

Кончилась музыка, кончились мечты. Фигурки замерли. Девочки очнулись, подняли головы. Они не успели вернуться из страны Грез и пытались сообразить, где они – в детской комнате или в театре Волшебства? Почему слишком быстро закончились чудеса? Пусть продолжаются, пусть музыка играет, фигурки танцуют.

В театре Волшебства исполняются желания – те, что в пределах шкатулки.

Музыка играла, куколки кружились.

— Они живые? – спросила Кэти.

Не стоит говорить маленьким людям голую правду, не стоит портить их детство разочарованиями, для того вся жизнь впереди. Надо завуалировать.

— Они оживают, когда танцуют, — сказала Джоан.

— Кто они? Король и королева?

— Нет, короли ходят в париках, а в танце он слетел бы, — ответила Молли с недетской рассудительностью. — Это просто муж и жена.

— С чего ты взяла? – спросила Джоан. В голове пронеслось: почему Эдвард выбрал для подарка именно танцующую пару? Он знал, что племянницы будут разбирать подарки вместе с гувернанткой. Это намек, что его намерения не изменились? Да нет же, это намек, что он женился. Или собирается. Да. Почему бы ему не жениться на французской красотке или кокотке, кажется, там они называются куртизанки…

— Потому что я хочу, чтобы это были вы и дядя Эдвард, — сказала Молли и махнула пальчиком, как волшебной палочкой.

Когда-то Джоан хотела того же самого, а теперь это «когда-то» очень далеко, за семью морями, на несуществующем острове Авалон. Если бы все получалось так, как хочется каждому, люди жили бы в стране Утопии, над которой никогда не заходит солнце. Утопия на земле невозможна, а там, где возможна, нас нет. Но не стоит объяснять детям, что чудеса в жизни не случаются, они не поверят, они только что видели их собственными глазами.

Пока Джоан молачала, выступала старшая из девочек:

— Глупая ты, Молли, — сказала Кэти и посмотрела с превосходством. Она на полтора года старше сестры, значит – в два раза умнее и в сто раз лучше разбирается во взрослых делах. – Мисс Джоан не может выйти за дядю, она выходит за пастора.

Откуда она знает? Джоан ни словом не обмолвилась ни с воспитанницами, ни с персоналом. Конечно, жителям Милтонтриз известно, ведь свадьба в деревне – такое же грандиозное событие, как коронация в Лондоне. Невозможно утаить. Если в деревне знают, в Милтонхолле тоже. И Эдвард…

Он ее не простит.

Она знает – как они встретятся.

Как чужие. Больше, чем чужие. Как враги.

Дрожь пробрала Джоан. Она осознала, что переступила черту. Перешла Рубикон и сожгла мосты. Обратного пути нет.

Что она наделала?!

Кровь отлила от лица. Горло перехватило. Душили не слезы, но осознание ошибки, которую она еще не совершила, но ее уже не исправить. Эдвард сочтет ее предательницей. Но он же первый… А вдруг он все-таки прав, и сцена с бывшей женой была не измена, а ошибка? За ошибки не убивают, если бы убивали, на земле не осталось бы ни одного человека. Джоан убила – то, что едва родилось. Если он в Париже не женился, то это не он, а она первая предала…

Ужас. Как они встретятся? Она не выдержит его упрекающего взгляда. Она не сможет жить с чувством вины. Она умрет прежде, чем даст клятву вечной верности человеку, которому не желает быть верна ни одного дня. Она убежит по первому зову другого, который…

…теперь ее и знать не хочет. Он забыл ее в столице развлечений, он не написал больше ни строчки и приехал, чтобы встретить сестру, вместе отпраздновать Рождество.

Да, не надо усложнять. Все проще. Они встретятся как хозяин и гувернантка, не более того. Он спросит «как вели себя девочки?», она ответит «хорошо». Больше им не о чем разговаривать, они будут молча стоять и бояться смотреть друг на друга.

Самое нелепое, что можно придумать, это встреча бывших влюбленных – неловкая, смешная. Джоан станет нервно переминаться с ноги на ногу и вперивать глаза в пол, он посмеется над ней и опять куда-нибудь уедет.

И скажет он: прости, прости,

О прошлом не грусти.

Цветов увядших не вернуть,

Росинкам дважды не сверкнуть.

Прощай! Счастливой будь,

Пора мне в путь, в далекий путь,

Прощай, забудь…

 

—  Молли, заводи свою шкатулку, — сказала Джоан глухим, чужим голосом и собралась встать. Надо попить, смягчить горло, иначе раскашляется до слез на встрече с хозяином, он подумает – слезы из-за него.

И будет прав…

Ноги предали, отказались поднимать хозяйку. Джоан уперлась ладонями в колени, кое-как поднялась. Она сжала себя изнутри, приказала держаться прямо. На столе стоял кувшин с ягодным морсом кроваво-красного цвета, Джоан налила полный стакан. Она пила, долго и жадно, пока вместе с морсом не уплыл из горла мешавший говорить ком. Она ощущала, как кровь возвращалась на лицо, уверенность возвращалась в сердце. Если нельзя исправить ошибку, надо принять ее. И разве это ошибка — выйти за пастора? Глупости. Не ошибка, а удача. Джоан будет счастлива. Назло сомнениям и вопреки судьбе.

В шкатулке Молли танцевала девушка – испанка или цыганка: в ярком платье, с тамбурином в руке и алой розой в кудрявых волосах. Джоан на миг показалось, что это она в уменьшенном виде, и не обрадовалась. Жить в Стране Эльфов и танцевать в одиночестве? Нет, одиночеством она «насладилась» сполна, попробует пожить вдвоем – с Полом. Она закончит старую книгу, спрячет ее на чердаке вместе с отжившим свой век барахлом и начнет новую, под новым именем «миссис Томпсон»…

— Мисс Джоан, — сказал не известно откуда возникший Бенджамин.

У Джоан мелькнуло – это к ней? Ах, да. Глупо. Слишком рано отказалась от старого имени, новое ей еще не принадлежит.

– Хозяин просит вас прийти, — проговорил дворецкий с важностью дворцового церемониймейстера.

Она ждала вызова, и все равно получилось неожиданно. Ледяная волна покатилась по телу от ступней вверх. Да, холод – ее спасение. Джоан скует душу морозом, в глаза добавит невозмутимости зимы. Она будет стоять перед хозяином, как айсберг, его невозможно потопить, разрушить, заставить плакать.

Все. Готова.

— Хорошо. Иду.

—  Наверное, дядя Эдвард для вас тоже подарок приготовил, — сказала добрая Молли.

Подарок, который лучше не получать.

 

8.

 

Джоан шла за дворецким, стуча каблучками по дереву полов. Стук был чистый, твердый, он и ей придавал твердости. После доклада Бена она с вызывающе поднятой головой вошла в каминную. Она ожидала, что Эдвард сделает какое-нибудь живое движение навстречу: если сидел, то встанет, если стоял, то сделает шаг.

Он не сделал ничего. Не пошевелился. Он стоял у окна и глядел на снег, повернувшись спиной к комнате и всему, что в ней находилось: к удобным диванам, ароматным бисвитам, дымящемуся чаю, к вошедшей гувернантке. Особенно – к гувернантке. Он не желал ее видеть и слышать – о том говорила его прямая, равнодушная спина, обтянутая черным, безупречно сшитым сюртуком.

Безупречность – опора строгости, складки и морщины – признак слабости, безволия.

Во взаимной неподвижности прошла минута или две, и с каждой уходящей секундой Джоан галлонами покидала ее недавняя уверенность. Через пять минут от нее не останется и следа, Джоан упадет на колени и скажет «делай со мной что хочешь»…

Она испугалась. Она схватила за подолы убегающую уверенность и сжала кулаки, будто тянула за вожжи убегающую лошадь. Как же не походила обстановка внутри комнаты на обстановку внутри Джоан. Здесь домашний покой и уют, там раздирающая на куски буря. Джоан и здесь и там, она делает на лице беспечное выражение в то же время мечется, не знает, как быть. Здесь должна проявлять послушание, там бороться – за себя. Здесь ее обволакивает голубое облако камина, там – черное облако войны, и несется во весь опор колесница, к которой привязано ее сердце…

Она связала себя вожжами, обмотала так что не вздохнуть, ни пошевелиться, чтобы грудь не вздумала вздыматься, а сердце билось не в ритме загнанного зайца, а в ритме вальса – на третий раз через два.

— Доброе утро, сэр, — сказала и удивилась равнодушию собственного голоса. Ей ли он принадлежал?

— Как поживаете, мисс Джоан? – спросил Эдвард, не оборачиваясь.

— Очень хорошо, спасибо, сэр, — сказала со всей возможной беспечностью.

И испугалась, что переиграла — он не поверит, догадается про ее войну и готовность к сдаче, воспользуется, посмеется, растопчет… Она сильнее стянула вожжи и превратилась в неподвижную, бесчувственную статую.

Эдвард медленно отвернулся от снегопада, Джоан быстро опустила глаза. И хорошо, иначе заметила бы в его взгляде слишком многое — восхищение и желание его подавить. Они боролись, и победило бы восхищение, если бы она бросила ему на помощь свои глаза, как войска.

Эдвард обвел ее длинным, бесцеремонным взглядом – сверху вниз и обратно. Черт возьми, как ей удается? Бледным декабрьским утром выглядеть как цветок из оранжереи, не теряющий красок ни летом, ни зимой. И не простенький британский цветочек – маргаритка или рапунцель, а сама царица-орхидея – загадочная, запутанная, раскрашенная оттенками, которые нанесла фантазия, будучи в игривом настроении. Орхидея только на первый взгляд нежна и слаба, на самом деле сильная, жесткая, она опутывает стеблями, будто ремнями. Она опутала его сердце, заставила плакать красными слезами и молить о пощаде.

Не подходи близко, Эдвард, иначе она заметит кровавый след. Не смотри в глаза, иначе она обо всем догадается, посмеется и растопчет…

Эдвард опять отвернулся. Если бы снегопад шел не за окном, а в душе, было бы легче. Снег остудил бы его пылающее воображение, скрыл от нее его боль. Он спросил бы холодно и как бы между прочим:

— Вы не ответили на мое письмо.

Она бы ответила:

— Я ответила, но не отправила.

— Почему?

— Оно потеряло значимость в тот момент, когда я поставила последнюю точку.

— С последней точкой оно стало принадлежать мне. Отдайте.

— Нельзя.

— Почему?

— Оно больше не важно.

— А что важно?

— Я выхожу замуж.

Конец. Занавес.

Смешно. Как в итальянской опере-комедии.

Она стоит, ждет – чего? Чтобы упал на колени? Тогда она, подобно богине Афине, дотронется до него копьем и превратит в вечного раба.

Не дождется. Как в той песне: «Правь, Британия морями, бриттам не бывать рабами!».

Тогда зачем она пришла? Зачем она вообще появилась в его жизни? Чтобы звать и прогонять? Чтобы приближать и отдаляться? Чтобы восхищать красотой и позволять ею любоваться, не сокращая расстояния?

Внутри заскулило, Эдвард очнулся. Повел рукой, будто отвел снежную завесу – она мешала ясно видеть и думать. Резко повернулся. Чтобы победить ее, надо не уступать, а наоборот. Надо не бояться потонуть в пучине ее глаз, а иссушать ее преувеличенной строгостью. Не мечтать отведать ее сладких губ, а брызнуть на них горьким ядом. Пусть щеки ее, поцелованные юным, безгрешным рассветом, зальет краска взрослого, порочного стыда. Пусть пальцы ее — нежные, белые, похожие на лепестки первоцвета… пусть они дрожат от ненависти и бессилия. Она все делает ему назло и слишком любит противоречить — она пожалеет.

Хочет войны? Она ее получит. Сегодня. Сейчас. Это сражение Эдвард не должен проиграть, это его Ватерлоо. Она или сдастся на милость победителя или отправится в изгнание на одинокий остров – буквально. У него есть один на примете.

Что ж, диспозиция определена, войска ждут приказа. Начнем.

— Расскажите подробнее. Что значит «очень хорошо»?

— Ну-у… Кэти и Молли здоровы…

— Я спрашиваю не про Кэти и Молли. Я спрашиваю про вас.

— Я выхожу замуж, — сказала она твердо и посмотрела – не на Эдварда, но сквозь него и дальше, в окно, за снегопад.

Она походила на картину, погрустневшую от неподвижности и одиночества, и лишь взгляд у нее живой, блестящий. Он устремлен не на зрителей, которые ходят туда-сюда и надоели до смерти, но мимо, далеко, куда-то в другие миры. Ей кажется — там лучше, чем здесь, но она ошибается.

— Вы ошибаетесь, моя дорогая.

Спесь сбивается пренебрежением. И унижением.

Эдвард отошел от окна и медленным шагом направился к Джоан. Она следила за его передвижением с настороженностью белочки, чувствующей опасность и готовой в любой момент убежать в укрытие дупла. Молчаливое приближение мужчины не сулит женщине ничего хорошего. Когда расстояние между ними сократилось до одного ярда, Джоан вытянула перед собой руку, как бы защищаясь. Эдвард усмехнулся – муравей задумал остановить медведя.

Она сказала:

— Пожалуйста, остановитесь. Не прикасайтесь ко мне. Я принадлежу другому.

Принадлежит другому?

Утверждение, с которым она поторопилась.

Ее бездумное, вернее безрассудное, еще вернее самовольное поведение освобождает его от необходимости соблюдать приличные манеры. Манеры – это драпировка, которой прикрывают равнодушие, но им здесь и не пахнет. Здесь зреет нечто, что каждую минуту или секунду может взорваться. На войне не до манер.

Эдвард встал почти вплотную. Посмотрел на Джоан сверху вниз и сказал с видом дьявола-победителя, пошляка и палача одновременно:

— Запомни: ты принадлежишь мне и только мне.

Такова природа человека: унижение запоминается лучше восхваления, добрые слова быстро забываются, хоть наговори их кучу, зато злое слово, одно-единственное, или убийственная интонация остаются порой на всю жизнь.

Унижение никого не оставляет равнодушным. Слабый обижается и смиряется, сильный обижается и бросается в драку, если не с кулаками, то со словами. Эдвард с насмешкой наблюдал как дрожали ее губы, желавшие выплеснуть на него окорбления, как сжимались и разжимались ее пальцы, желавшие стукнуть его в грудь — жалкие попытки карлика атаковать великана.

Да, она все правильно поняла и запомнила. Но опять собралась возразить, что стало ее дурной привычкой. Эдвард поднял палец и сделал жест, будто прикладывает его к ее рту — молчи. По-прежнему не спуская с нее взгляда, он отступил на шаг, убрал руки за спину.

С наказанием нельзя переусердствовать, иначе виновный потеряет к нему чувствительность. Фамильярность не должна длиться долго, иначе превратится в пошлость.

Эдвард проговорил официальным тоном:

— Позвольте напомнить одну вещь. Вы подписали со мной контракт на двадцать один год. Значит, двадцать один год я являюсь вашим единственным и полноправным хозяином. Во всех отношениях. Потому что вы, моя дорогая, несовершеннолетняя и не имеет права принимать никаких важных решений. Повторяю: никаких решений, не согласованных со мной. Я разрешения на ваш брак не давал. И – хочу вас расстроить – никогда не дам.

— Но почему?

Удивление ее выглядело натуральным. Оно относилось не только к его последним словам, но и ко всем предыдущим. Она ждала его ответа и возможности возразить.

Возможности она не получит.

Она в невыгодном положении: стена уверенности дала трещину, войска доводов потеряли боевой дух. Его позиция крепче ее – в двадцать один раз. Сдастся девушка сразу или будет сопротивляться до последнего солдата, то есть вздоха? Конечно, будет сопротивляться. Ее упрямство – гидра со множеством змеиных голов, отрубишь одну, вырастут три, их надо отрубить все и сразу. Грубо и беспощадно.

— Не обязан объяснять свои мотивы. Но так и быть. Во-первых, несмотря на ваши личные недостатки, я доволен вами в профессиональном плане и не желал бы потерять. Найти приличную гувернантку – такая же редкая удача, как получить Орден Бани. Во-вторых, я смотрю в будущее. Сейчас доверил вам племянниц, в будущем собираюсь дверить и моих собственных детей. К тому времени вы повзрослеете, поумнеете и превратитесь в эдакую солидную матрону, смысл жизни которой состоит в воспитании несмышленышей. Жить в достатке и поучать других — разве плохая перспектива для девушки без денег и семьи?

Джоан кивнула — слишком поспешно, и Эдвард догадался, что она не столько соглашается, сколько хочет усыпить его бдительность. Она собирает силы – если не для наступления, то для длительной и успешной обороны. Она хитра и готова в любую минуту ринуться в бой. Он должен разбить ее надежды прежде, чем она выставит каре из железных возражений.

— Кроме того, есть еще одно препятствие к вашему замужеству.

А это уже тяжелая артиллерия. Он запустит снаряд типа «Сомерсет», который на поле реального боя проникает сквозь четырехдюймовую броневую плиту, неужели он не проникнет сквозь тонкое платье в ее грудь, не достигнет сердца, не ранит его?

«Твое б мне сердце знать»…

Есть подозрение, что оно у нее из камня.

Почему бы ей не заплакать, не признать ошибки, не попросить прощения? Он бы с радостью простил, и к Рождеству они уже были бы женаты.

Но нет же.

А раз нет, получай снаряд – прямой наводкой и не жалуйся на сломанную судьбу. С другими претендентами она у тебя не получится.

—  Препятствие наиважнейшее, а именно: фактически вы не та персона, за которую себя выдаете. Под каким именем вы собрались регистрироваться в церковной книге? Кэмпбел? Оно не ваше. Редклиф? Под ним вас никто не знает. В обоих случаях это будет заведомое мошенничество, за него легко угодить в тюрьму. И я тому поспособствую в случае непослушания.

Кажется, снаряд все-таки достиг цели – он взорвался в ее груди, всполохи буйного пламени окрасили ее шею и щеки, Эдвард почти ощутил их жар. Глаза ее, недавно устремленные в пол, теперь прожигали обивку дивина. Пусть. Пусть ненависть, злость, обида, разочарование – только не холодный взгляд сквозь снегопад в далекие миры, которые ничуть не лучше близких.

«Начал дело – не останавливайся на полпути» девиз римских императоров. Эдвард не остановится, пока не одарит непокорную гувернантку еще парочкой «сюрпризов». Он испытывал странное удовольствие, мучая ее, кажется, он слишком вошел в роль палача — «вежливого» палача, как тот знаменитый французский «магистр гильотины» Анри Сансон. Он прославился любезным характером: когда вез на казнь Шарлотту Корде, очень заботился, чтобы ее не растрясло в телеге и советовал сесть посередине скамьи.

Эдвард позаботится, чтобы Джоан правильно его поняла и посоветует ей смириться.

— Только не думайте, что я мешаю вам из ревности или мести. Нет, всего лишь из личной выгоды. Признаю, быть корыстным нехорошо, но это свойство нас, аристократов, которые, как вы когда-то сказали, жуткие эгоисты и нечувствительные болваны. Раз вы сказали, значит, так и есть, ведь матрону следует слушаться. – Эдвард усмехнулся: всегда приятно поразить противника его же стрелой. – Впрочем, спешу обрадовать. Я болван чувствительный и не хочу лишать бедную девушку надежды завести семью… С кем вы хотели ее завести, позвольте узнать?

— С пастором Томпсоном.

На мгновение Эдвард представил: пальцы, ставшие шершавыми от листания замшелых страниц гладят ее шею, спускаются на плечо и далее… Он мало что ощутит, она – ничего кроме отвращения. Нет, нельзя допустить. Это все равно что отдать богиню в бордель, только истязать ее будет каждую ночь один и тот же мужчина.

Как же она глупа… Как же далеко ей до всезнающей матроны. Не удивительно: область отношений для Джоан – пока «terra incognita». Ее глупость ее не извиняет. Ее глупость объясняет его цинизм. И пусть не обижается.

— Что ж. Я, конечно, эгоист, но не совсем уж тиран и готов пойти навстречу э-э… пастору Томпсону. Единственная возможность у него заполучить вас – выкупить у меня контракт. По доброте душевной и в качестве свадебного подарка готов уступить его ну, сажем, за двадцать тысяч фунтов. Если у вашего жениха найдется…

— Вы… вы… — шептала Джоан, едва сдерживая слезы и прижимая к груди кулаки. Сторонний наблюдатель подумал бы – она благодарила Эдварда за что-то. Она еле сдерживала себя. Тысячи колючих слов вертелись на языке и боялись вырваться наружу, чтобы не усугубить ее участь.

Она пришла для цивилизованного разговора, а получила средневековую пытку. За что он издевается над ней, неужели получает удовольствие? Неужели не догадывается, что скажи он всего два-три правильных слова, и все стало бы по-другому – зима превратилась бы в лето, тяжелые, грозовые тучи уступили бы место легким, кудрявым облакам. И пусть за окном продолжался бы снегопад, они бы представили, что это пушинки одуванчиков.

Но нет же. Он не догадывается, а она не вправе поучать. Осталось лишь бормотать бессвязно:

– Вы… вы…

— …лучший хозяин, мечта гувернантки. О, не надо, не надо благодарить, я ужасно застенчив.

— Вы ужасны.

— А вы жестоки. Позвольте припомнить вам случай из истории Британии. Когда пропали юные принцы Эдвард и Ричард, суд обвинил в их смерти коменданта крепости Джеймса Тиррела, причем без каких-либо доказательств. Его казнили за «точно не установленную измену». Вы делаете то же самое.

— Вашу измену я видела собственными глазами.

Эдвард отвернулся. Нет смысла убеждать в своих добродетелях того, кто пришел за твоими грехами. Если бы она не полнилась предубеждениями, он сказал бы: «Я был честен, рассчитывал стать тебе опорой в горе и другом в радости, мы бы поженились и дожили вместе до мафусаиловых лет».

Джоан тоже отвернулась. И встретилась глазами с портретом на   стене: дама в высоком парике, кружевном чепце и с длинным, острым носом. Настоящая матрона. Скоро Джоан будет походить на нее — носить чепец и совать нос в чужие дела, потому что своих у нее не будет, ведь она не выйдет за пастора. По причине Эдварда… то есть хозяина, который вернулся не тем человеком, которым уезжал. Он издевается и унижает ее. Он издевается и унижает Пола. Он ненавидит ее за желание быть счастливой с другим, потому что это уязвляет его аристократическую гордость. Она возненавидит его в ответ…

— Мой ответ таков. —  Эдвард будто хлестнул ее розгой по спине, и она еле заметно вздрогнула. – Поскольку вы часто забываете, что находитесь у меня на службе и несете определенные обязательства, а также чтобы научить вас подчиняться, я вынужден принять жесткие меры.

— Какие? – спросила Джоан у матроны.

— Прежде всего, запрещаю выходить из дома без моего разрешения, которое вы обязаны спрашивать каждый раз, в том числе для прогулок с Кэти и Молли. Гулять можете только на поляне, в поле моего зрения.

— Но это унизительно.

— Благодарите свое упрямство. Продолжим. Запрещено общение со всеми, кто не входит в число персонала Милтонхолла.

— Как же я сообщу пастору…

— Я сам сообщу, — отрезал Эдвард. – Кстати, как далеко зашли ваши отношения? Вы с ним целовались?

Нескромность вопроса не сразу дошла до Джоан, она механически качнула головой – нет.

— Разумно. Не хотелось бы иметь повод обвинить вас еще и в аморальном поведении.

Аморальное поведение? Это слишком.

Джоан повернулась.  Глаза ее горели, руки напрягались, ноги то делали шаг вперед, то отступали, она топталась на месте – пантера мечется в клетке, ищет способ вырваться, укусить и сбежать.

Эдвард улыбался про себя. «Ее воинственный пыл да в мирных бы целях. На ложе любви. Ах, скромница, монашка… Притворщица!  Парочка резких слов, и благочестивая монашка превращается в страстную фурию. Но наставления не закончены. Оглашу мораль, чтобы запомнила, как молитву. Чтобы перестала брыкаться и сохранила страсть для единственного, достойного ее, мужчины. Чтобы усвоила наконец – чужой женой ей не бывать, а меня не миновать. В нашем вооруженном конфликте не будет побежденных, одни победители».

— В случае, если вы ослушаетесь моих приказаний. – Он говорил нарочито монотонным голосом, каким зачитывает решение судебный клерк. Повторил для лучшего запоминания: — Если вы ослушаетесь хотя бы по одному из вышеназванных пунктов, на первый раз получите домашний арест. За повтор последует настоящее наказание.

— У вас уже и виселица для меня приготовлена? – тихо проговорила Джоан, смягчая шепотом дерзость. — Или корабль в Австралию?

— Виселица нет, корабль да. Не в Астралию, чуть ближе. Позвольте объяснить. Я знаю одного человека, Шона МакГрегора, он мой дальний родственник. Дальний – в прямом смысле, он живет на самом верху, позади Шотландии, на холодном острове Ратмин. Был когда-то МакГрегор успешным торговцем шерстью, проживал с женой и слугами в собственном доме в тихой деревушке под Эдинбургом. Материальных благ имели они достаточно, одна беда – передать было некому, детей не родилось.

Через восемнадцать лет брака судьба, наконец, сжалилась над МакГрегорами и послала им маленького ангела по имени Августа. Родители пребывали на розовых облаках. Недолго. Поразила девочку болезнь, которая имела странные проявления: руки-ноги ее сводили судороги, лицо искажали гримасы. Жители деревни считали ее посланницей дьявола, закидывали камнями, грозились убить. Каноник общины отлучил ее от церкви, тем самым дал негласное разрешение на расправу.

Скажете: дикость и средневековье? Ан нет. Это старые добрые английские предрассудки, их не запретить, не вытравить, потому что именно они объединяют нас, жителей Альбиона – от южной оконечности Корнуолла до севера Шотландии, а не общие законы или монаршая власть. И не зависят они ни от образованности, ни от социального статуса. Признайтесь, Джоа… э-э… мисс Джоан, вы тоже тайком порой плюете через левое плечо и стучите по дереву, чтобы не сглазить?

Джоан не ответила. Ее вовлекали в опасную игру, где каждое ее слово могло быть использовано против нее. Молчание — друг. Оно, как воздух, не видимо, но всегда рядом. Оно не выдаст, не подведет. Его не исказить, не понять превратно, не выставить в качестве доказательства.

Ответа Эдвард и не ожидал, пусть гувернантка слушает и запоминает, как примерная ученица, которой она когда-то была. Кто воспитал в ней строптивость? Ах, да, самая строгая классная дама – Жизнь.

— Знаю, знаю, делаете, — продолжил Эдвард, прохаживаясь от окна к камину и обратно. Ходить туда-сюда – привычка всех преподавателей мира, чтобы ученики следили и внимали. — Так вот. Пришлось МакГрегорам бежать от людской злобы на безлюдный, бесприютный остров. Мать вскоре простудилась и умерла, остался Шон один со своим несчастьем. Несмотря ни на что, он любил свою дочь. Как человек верующий, он видел в служении ей высшую жертву и испытание. Легко любить дитя красивое и здоровое, а многие остались бы верны той, которая бьется об стену головой и рычит по-звериному?

Чтобы сделать длинный рассказ короче, не буду отвлекаться на лирические моменты. Августа выросла и хотя больна душевно, телом здорова и крепка. Во время приступов ее силы утраиваются. Она нападает на каждого, кого видит, а если не видит, то избивает себя. Чтобы ее удержать, требуется помощь двоих-троих взрослых мужчин.

Мой друг, доктор Гарднер рассказывал, что в прежние времена подобных больных лечили радикальными методами, отправляя на костер или под воду – нет человека, нет болезни. Теперь применяют кровопускание, но тщетно. МакГрегор все еще надеется на выздоровление, потому что между приступами Августа ведет себя вполне обычно и даже выказывает способности к обучению необходимым вещам.

К чему я веду – молчаливо спросите вы. А к тому, что МакГрегор недавно попросил меня подыскать добросердечную девушку без больших претензий на должность компаньонки к Августе – помочь в обиходе, разбудить чисто женские интересы, научить полезным вещам. Вышивать, рисовать, вязать — в этом роде. Вдруг судьба признает ошибку и захочет ее исправить, вдруг Августа увлечется чем-нибудь, забудет о болезни и станет как все. Вы представляетесь мне подходящей кандидатурой…

Стать гувернанткой у сумасшедшей?

Джоан представила картинку из бульварной книжки, в которой читателей развлекали рассказами про всякие ужасы: по улице бежит фигура с всклокоченными волосами и выпученными глазами, желая схватить первого попавшегося и загрызть. Джоан содрогнулась. Она испугалась того, что происходило, и того, что, возможно, скоро произойдет. Хозяин говорит жестокие вещи, и нет сомнений – он их выполнит.

Он переступает черту…

Но ведь и она переступила.

За чертой шуткам не место. На войне как на войне – или убьешь, или умрешь.

Она не хочет умирать.

— А если она меня убьет? Я слышала о таких людях. Они обладают нечеловеческой силой и не сознают, что делают.

— Определенный риск существует. – Если бы Эдвард сказал «существует риск, что пойдет дождь», в голосе звучало бы больше озабоченности. – Ну-у, дам вам прибавку — два шиллинга хватит? Ах, не будьте меркантильной, вам не идет. Лучше представьте моральное удовлетворение, которое испытаете, если поможете бедной девочке.

Джоан ее уже боялась. Она боялась уезжать не известно куда. Шотландия – далекая, не изведанная страна. Остров на острове, край пропасти, конец земли. Царство злых колдунов, где людям не место. Там по горам бродит стоглазый великан Аргус, который не прочь полакомиться человечинкой, в озерах живет вечно голодный монстр Мораг. Если с Джоан случится беда, на помощь никто не придет, лишь эхо посмеется голосами гоблинов.

Она представила себя в разбитой, грохочущей по камням карете в компании хмурых, бородатых мужчин, которые вероятно и по-английски-то не говорят. Дикая страна, дикие люди, дикие нравы — Джоан придется их перенимать, учиться есть руками, пить эль и горланить бравые песни про Уильяма Уолесса, размахивая жестяной кружкой. Если не приспособится, умрет. И ни одна живая или неживая душа не огорчится: горы не прольют каменных слез, озера не заплачут влажными туманами, только злые фейри завоют от тоски над ее безымянной могилой.

Одиночеством и беспомощностью повеяло на Джоан, будто стояла она на берегу моря, а невдалеке при ясной, безветреной погоде шел ко дну корабль, на котором ее родные, ее любящие…

Слезы покатились – обильные от жалости к себе, горькие от собравшейся сотвориться несправедливости.

Плакать на глазах других стыдно и унизительно. Джоан закрылась ладонями и постаралась не всхлипывать вслух.

Эдвард повернул голову на звук.

Отлично. Теперь ее можно пожалеть. Слегка. Чтобы не подумала, что слезы горю помогают. Иногда полезно пережить горе, чтобы оценить счастье. Когда ей было хорошо, она не ценила. Начнем лепить новые отношения, как но прежде расчистим место от осколков старых обид. На грязном круге гончару не вылепить великолепного сосуда для молока или вина. Эдвард будет создавать сосуд для счастья. Самый первый, предназначенный для Бет, он создавал без опыта, в спешке, обращая внимания лишь на внешнюю красоту. Сосуд получился с изъяном и вскоре разбился вдребезги, в крошки, в пыль.

Второй сосуд Эдвард создавал для Джоан, с прилежанием, рожденным горьким опытом, и любовью, проснувшейся, чтобы расцвести. Но его отвлекли, обманули, обыграли. Сосуд не получился. Когда не получается, гончар начинает заново из того же материала и пробует до бесконечности, пока не создаст идеал. Эдвард – гончар своего счастья, материал у него тот же, а бесконечность ограничена двумя попытками, первая из готорых уже использована. Во второй он не должен ошибиться. Он должен создать сосуд прекрасный внешне и без внутренних изъянов.

Для творчества после таланта главное – терпение.

Эдвард подошел так близко, что не требовалось протягивать руку, только поднять — чтобы дотронуться до Джоан. Она и не подумала отстраняться, защищаться или бежать. Она устала сопротивляться и сдалась. Она была слаба, плохо соображала и сделала бы все, что он сказал – встала бы на колени или выбросилась из окна, ждала лишь приказа.

Унижать униженных не дело рыцарей. Эдвард отвел ее ладони, белым платком с золотым вензелем вытер со щек следы ее персонального дождя.

— Можете поплакать у меня на груди, — ласковым тоном предложил он.

Если бы он приказал, она бы подчинилась. Его мягкий тон потонул в реве ее горя. Джоан отрицательно покачала головой.

— Не хотите? Не надо. Что ж… Можете идти. — Эдвард убрал платок в карман – он исчерпал запас доброты. Но не исчерпал запас плохих сюрпризов. – И предупреждаю: если вам придет сумасшедшая мысль сбежать отсюда, я найду вас и посажу в тюрьму.

— Вы… вы… монстр… — прошептала Джоан.

С опущенной головой она отправилась к двери. С каждым ее шагом в комнате становилось темно, будто в полдень наступали сумерки. За окном лился сплошным потоком снег, и Эдварду показалось, что он погружается в мутную глубину, где ни жизни, ни радости, ни смысла.

 

9.

 

Часы пробили один раз, тяжело, будто ударили в колокол судьбы. Эдвард оторвал взгляд от нескончаемой снежной лавины и посмотрел на циферблат: не с интересом — узнать сколько времени, а с упреком – зачем его вывели из забытья?

Впрочем, хорошо, что вывели. Стоять в забытьи – удел мраморного Давида, которого ваятель задумал, создал, довел до совершенства и оставил человечеству на память. Эдвард еще ничего не создал и не довел до совершенства, только задумал. В остальном поможет друг Дермот, который явился рано утром для обсуждения обстановки и принятия мер. Приказать дворецкому позвать его?

Нет. Друг наверняка уже принял согревающего и пришел в шутливое настроение. Эдварду не до шуток.

Тоже выпить?

В час пополудни, не рано ли?

А, к черту правила, за окном неразбериха, не час дня, а час сумерек — они не подчиняются правилам и не слушаются приказов, ну в точности как… некоторые из жителей замка Милтонхолл. Да, из-за нее одна неразбериха. Забыть, уйти, отвлечься, иначе легко потонуть в лавине мыслей.

— Где доктор Гарднер? – спросил у дворецкого.

— В гостиной, сэр.

Дермот стоял в картинной позе: опершись правым локтем на полку камина, левую руку упер в бок, правую ногу поставил на носок перед левой, демонстрируя крепкие икры в белых шерстяных чулках и черные, с металлическими пряжками, лаковые туфли. Костюм его — длинный сюртук и брюки чуть ниже колен, был сшит из атласа и переливался желто-зелено-синими цветами. Друг недавно вернулся из Лондона, где набрался новомодных представлений.

— Ну, как тебе? – вопросил он, загадочно улыбнувшись.

— Что? Погода?

— Нет, поза.

— Ну-у-у…

— Понятно. Просвещаю. Называется «поза второго джентльмена Англии». Почему второго? Потому что первый джентльмен – принц-регент, он и ввел ее в обиход.

— Э-э… красивая поза. Собираешься стоять в ней целый день?

Сарказм друга не испортил настроения Дермота. Он отхлебнул виски из бокала и прошелся по комнате элегантной походкой, поднимая руки, демонстрируя себя во всех деталях.

— А костюм?

— Странный цвет.Слишком пестрый.

— Извини за правду, но ты устарел, Эдди. Париж не пошел тебе на пользу. «Цвет влюбленного павлина» – последняя мода стиля «денди».

— Стиль павлина не для меня.

—  По-моему, как раз для тебя. Хмуро глядишь. Результат общения с гувернанткой? Не нравятся мне ее методы. Научит тебя жестокости и цинизму… Отвлекись. Бери пример с меня и начинай с одежды.

— Обрядиться в подобный костюм? Меня же местные куры засмеют.

— А мы посмеемся вместе с ними. Ах, Эдди, жизнь слишком коротка, чтобы расстраиваться из-за мелочей. Сегодня тебе кажется важным то, что завтра покажется смешным, и будешь удивляться – из-за чего мучился, переживал. Бывает, мужчина годами добивается одной женщины, а находит счастье совсем с другой. Живи легче. Как денди, главное занятие которого – блистать своими туалетами. Это, между прочим, не я сказал, а классический словарь Лароса.

— Ты читаешь словари?

— Нет, я читаю твои мысли. Но расскажи, о чем вы с Джоан договорились?

— Ни о чем хорошем.

— На чем расстались?

— На том, что если она сбежит, я поймаю ее и посажу в тюрьму.

— Ха-ха-ха! Неужели так и сказал? Эдди, не устаю удивляться твоему остроумию.

— Остроумие болвана.

— Согласен.

Дермот посмотрел в зеркало и понравился сам себе. Любить себя легче и приятнее, чем любить другого, когда же друг поймет простые истины?

– Рядом с умной женщиной мужчина часто чувствует себя дураком. Друг мой, поменяй объект внимания. Познакомься с очаровательной простушкой, у меня как раз есть на примете одна — герцогиня Кавендиш. Недавно был у нее в гостях. Глупейшее создание, но до того прелестна, что ей прощают самые отвратительные вещи. Красавчика Браммела за меньшее изгнали из страны. Спросишь — что же она такого отвратительного натворила? Отвечу. В городе, где целые районы заселены бедняками, которым порой не на что купить сухую горбушку, она проматывает деньги, будто собирается жить сто лет и боится не успеть ко дню смерти стать банкротом. Она болезненно любвеобильна и совокупляется с мужчинами, не разбирая регалий и чинов. Вдобавок проповедует брак «втроем». Любовница ее мужа – ее лучшая подруга, дамы живут в одном доме, спят с одним мужчиной и даже родили от него детей в один и тот же год. Как говорил наш великий поэт «блистательное ничтожество света»…

Болтовня друга развлекла Эдварда, потом он отвлекся от нее —  налил скотча и, регулярно прикладываясь к выпивке, встал у двери на веранду. Метель намела горку с той стороны, накрыла белыми подушками перила, пол и дальше – поляну, деревья, горизонт и океан за горизонтом. Снег лежал высоко, основательно, и не верилось, что когда-нибудь растает.

Не верится, что Джоан когда-нибудь оттает – после сегодняшнего разговора между ними образовалась не просто зима, а вечная мерзлота…

— Что молчишь? – донеслось будто из-под снежной подушки. – Скажи что-нибудь. Спроси что-нибудь.

— Ты черной магией владеешь?

— Я и белой не владею.

— Чему же тебя в медицинском колледже учили?

— Ну, спиртовые примочки ставить, опухоли резать, кровь пускать.

— Она мне уже половину выпустила. Сердце разрезала и солью посыпала.

— Соль заживляет. – Дермот встал позади Эдварда, плеснул в его пустой бокал из своего полного – знак дружбы и поддержки. – «Еще не пал, но покорен — родимый остров Альбион»… Вот почему я не увлекаюсь слабым полом, Эдди. Женщина – первопричина греха. Адам съел яблоко по просьбе Евы. Я не хочу зависеть от чужих желаний или капризов. Как говорил мудрец и весельчак Будда «нет привязанностей – нет печалей». Это моя личная философия.

— У меня другая. Девиз римских цезарей «Или найду дорогу, или проложу ее сам». У меня самые лучшие намерения…

— Преисподняя полна лучшими намерениями, Небеса полны добрыми делами. Что доброго ты сделал для нее сегодня?

— Она пока ничего не заслужила.

— Чем намерен заниматься завтра?

— Продолжать расстраивать ее планы. Придет пастор…

— А, конкурент. Если собираешься его устранить – в прямом смысле, я помогу. Дам кинжал с подходящей гравировкой «умри, злодей, от руки моей»… Ой, прости, пошутил не в тему. Так что ты с ним сделаешь?

— Наставлю на путь истинный. Не все же им нас наставлять.

— Понятно. А с ней?

— С ней сложнее. Посоветуй, как ученый доктор.

— Как к ученому ты не по адресу. Любовь – область, где «даже самые светлые в мире умы не смогли разогнать окружающей тьмы». Совета спросим у поэта. Шекспир говорил устами сеньора Петруччо, который вздумал взять в жены строптивицу Катарину: «Рожден я, чтобы укротить тебя и сделать милой кошечкой из дикой кошки».

— Его методы мне не подходят. Не собираюсь морить голодом бедную девушку или позволить ей упасть с коня в грязь. Я укрощу ее другими методами. Кстати, уже отбил у нее охоту к непослушанию. Во всяком случае на ближайшие два-три дня.

— Подозреваю, методы не отличались деликатностью. Не спрашиваю подробностей, чтобы не впасть в сочувствствие к Джоан. Спрошу другое — не слишком ли ты на нее надавил? Не вогнал ли в романтическую тоску? Как бы девушка не расстроилась и не пожелала совершить какую-нибудь глупость.

— Не волнуйся, она не так беспомощна, как кажется. Видел бы ты стрелы, которые она пускала в меня глазами только что. Она холодна и хрупка на вид, но горяча и крепка внутри – в точности, как это виски. Кстати, нравится оно тебе? Новый сорт «чивас», выдержка двенадцать лет, десять гиней бутылка, производится специально для аристократов. Беднота не любит долго ждать и дорого платить.

— Хорош. Но не на каждый день. Пробирает до костей.

— Ха, ты американский бурбон не пробовал. Его в чистом виде вообще невозможно пить. За счет примесей – кукурузы и ржи.

— Ах, плебеи! Испортили благородный напиток. А ведь раньше наш старый, добрый скотч называли водой жизни. Теперь же от него жизни можно лишиться.

— Хочешь попробовать еще один новый сорт? Называется кардью. Знаменит двумя вещами: первая – пахнет апельсином вместо прожженного дерева, второе — открыла его женщина, некая миссис Камминг.

— А! Все-таки загадочные существа эти женщины. Когда думаешь, что они уже ни на что не способны, они вдруг открывают новый скотч.

Из шкафа со стеклянными дверцами, инкрустированными по краям гроздьями винограда, Эдвард достал бутылку и две рюмки из горного хрусталя – благородный напиток следует наливать в посуду благородного происхождения. Очутившись в хрустале, скотч заиграл всеми оттенками старого золота.

— Пару бутылок для дегустации привез мне еще летом Шон МакГрегор, не знаю, помнишь ты его. Предлагал вложить деньги в бизнес леди Камминг.

— Не тот ли это сын гор с бородой до глаз, одетый до пояса прилично, а ниже пояса только в гетры и юбку?

— Не юбку, а килт. Не вздумай ошибиться в присутствии его носителя, нарвешься на неприятность.

— Другого от них ждать и не приходится. Бандиты – если не на характер, то на лицо. Встретишь ночью на дороге, умрешь от страха еще до того, как он приставит к горлу нож. Предлагал тебе войти в бизнес? Я бы не согласился. Борода его не вызывает доверия. Ею детишек пугать…

— …и гувернанток. Я пригрозил Джоан, что отправлю ее воспитывать его больную дочь, если откажется выполнять мои приказы.

— А что ты приказал? — Дермот пьяно ухмыльнулся. – Приносить тебе грелку в постель? Я бы тоже отказался. Знаешь, Эдди, имею подозрение, что я тебя плохо знаю. По-моему, ты не тот за кого себя выдаешь. Ты не прекрасный принц из сказки, но монстр из кошмара и вообще чудовище.

— Красавица и чудовище – лучший союз.

— Тогда согласно сказке заточи ее в башню без дверей и лестниц, дождись, когда у нее вырастут волосы до земли, забирайся по ним наверх и делай предложение. Отказа не получишь точно.

— Говоришь глупости. Имею подозрение, что ты пьян.

Дермот присел перед камином и с преувеличенным вниманием уставился на огонь, будто пытался разглядеть магические знаки, в которых заключена вселенская мудрость и ответ на каждый вопрос. Ответа не нашел. Вздохнул.

— Подозрение не беспочвенное. Я пьян. И зол. На зиму. Ненавижу. Она превращает день в преддверие ночи, а жизнь в ожидание весны. Метели – посланницы дьявола, и не требуется умирать, чтобы услышать вой, который встретит тебя в могиле. Зима – это проклятье, ее надо пережить, перетерпеть. С каким удовольствием я вернулся бы обратно в рай, которого так бесславно лишились наши самые первые предки. Они совершили ошибку, а мы за нее расплачиваемся. И чего им не хватало? Кругом вечно зеленые сады, цветут магнолии и ходят влюбленные павлины.

— Зачем же ты уезжал из Индии, там некоторое подобие рая.

— Там затяжные муссоны, которые ввергают в затяжную тоску, и люди, которые не подходят мне по цвету кожи. – Дермот глянул в рюмку с вопросом «пить или не пить» и нетронутой поставил на камин. – Когда я сильно пьян, у меня портится настроение. Пожалуй, съем лимона – он отрезвляет. Мне надо тебе кое-что серьезное рассказать.

Дермот жевал дольки лимона вместе с кожурой и не морщился, Эдвард устроился на диване и вытянул ноги, положив на пуф. Все-таки несмотря на все перипетии, зима прекрасна – именно контрастами: на улице холод и завывающая потустронними голосами вьюга, дома тепло и рассказывающий сказки камин… нет, сказки рассказывает друг, а камин потрескивает уютно…

— Знаешь, что меня в тебе привлекает, Эдди? – Дермот сел рядом, положил руку на плечо друга, но тут же убрал – дружба не означает панибратства. — Что ты романтик и циник в одном лице. Проблема в том, что девушки циников не любят.

— А романтик для Джоан слишком слаб. Ей нужна железная рука. Я конечно мог бы пойти к ней, попросить прощения, может даже встал бы на колени. Только не поможет. Рядом с сильной женщиной должен быть сильный мужчина. Романтиком я буду в особом случае.

— Боюсь, он не скоро представится. В душе твоей Джоан не разобраться без учебника психологии. Позволь предложить выход попроще. Женись. Не важно на ком. На другой. Я помогу. Поедем в Лондон – это брачный рынок страны, зимой там начинаются сезоны и смотрины. Вернее, уже начались. Надо спешить, пока шустрые джентри не разобрали лучших невест – родовитых, но обедневших. Они популярны у вышедших из низов землевладельцев, потому что обеспечивают мужу положение в обществе. У тебя положение есть, и деньги есть, редкая комбинация, которая привлечет толпу…

— аферисток.

— Ну не без этого. Зато там свобода выбора, не то что здесь. Женишься, окунешься в омут быта и выбросишь гувернантку из памяти.

— Из памяти легко, а из снов?

— Она тебе и в снах покоя не дает? Так так. Болезнь запущена. Выздоровление под вопросом. Мы вернулись к исходному пункту. В каком направлении предлагаешь двигаться?

— Пока не определил. Но точно знаю, что конечным пунктом ее путешествия все равно станет моя спальня.

— Собираешься применить силу?

— Ни в коем случае. Только любовь.

— Нет ничего печальнее любить того, кто не отвечает взаимностью. Ты уверен, что она тебя когда-нибудь опять полюбит?

— Уверен — она и не переставала. Она призналась тебе, что выходит замуж без любви. Значит, назло мне. То, что делается назло, делается от бессилия и желания доказать – это признаки неравнодушия. Но перейдем к делу. Я поручал тебе кое-что разнюхать. Удалось?

— Удалось. И за это не грех выпить лишнюю рюмку. Наливай, а я буду рассказывать. Эпиграф к повествованию: чтобы понять – почему гувернантка строга и неприступна, узнай – что ей пришлось пережить.

— Что же такого пришлось пережить ей, чего не пришлось пережить мне, например? Обман, подлость – известный набор.

— Да, известный, но тебе его преподнесли после совершеннолетия, а Джоан — в самом начале. Знаешь в чем разница между взрослыми и детьми? Не в размере одежды и не в развитии ума, а в умении защищаться. Во взрослом состоянии мы одеты в кольчугу опыта и умеем отражать подлости – кто цинизмом, кто грубостью, кто равнодушием, кто смехом, а кто и кулаком. Дети же – чистые, наивные ангелы, которых бросили в вертеп, не дав ни крыльев, чтобы улететь, ни стрел, чтобы защищаться.

— Иногда ты действительно читаешь мои мысли. Но продолжай. И желательно ближе к нашей теме.

—  Эдди, не перебивай, пожалуйста, когда я философствую.

— Философия – это когда слушающий не понимает говорящего, а говорящий не знает, что он имеет ввиду. Надеюсь, ты знаешь.

— А я надеюсь, что ты понимаешь. На чем я остановился?

— На том – как выживают слабейшие.

— Так вот. Ребенка ранит каждая несправедливость, он чувствует себя несчастным и думает, что подлость – норма жизни. Когда вырастет, он сам станет подличать, если испорчен от рождения. Если же не испорчен, то вооружится и будет себя оборонять. Пример имеем перед глазами. Здесь заканчивается философия, начинается правда жизни. Директор школы, в которой училась Джоан, мистер Грин подтвердил, что записал ее как «Кэмпбел» без всяческих документов.

— Чем ты его так обворожил, что он признался в нарушении правил?

— Я обворожил его Максом Шеффилдом – это мой приятель и член Попечительского совета образовательных учреждений Лондона. Директора школ боятся его больше, чем лорда-канцлера. Все данные девочки были записаны со слов сопровождавшего ее лица и, думаю, небескорыстно. Грин попытался оправдаться перед Шеффилдом, сказав, что потом провел собственное расследование. Которое закончилось ничем, и мы теперь знаем почему — по причине ложной даты рождения, которую предоставил тот самый сопроводитель, старый, хитрый хорь Хопкинс…

У Эдварда походела рука и перестала ощущать холод бокала. Он представил испуганную, одинокую девочку в руках незнакомого мужчины, у которого для нее кроме коварных планов нет других чувств — ни жалости, ни справедливости. Цыпленок в лапах у хорька. И это лишь начало пути, на котором ухабов, скрытых водой ям и дырявых мостов было больше, чем ровных, проторенных участков. Кто прошел путь, выжил и сохранил себя, тот достоин лучшей участи. А Эдвард собрался придавить ее железной рукой. Железо об железо дает искры, сегодня утром в каминной было горячо.

«Прости меня, девочка, и запиши мою ошибку в реестр других, которые непременно еще произойдут, хотя я совершаю их ненарочно. Я искуплю их, когда ты скажешь перед алтарем короткое и многозначащее слово…»

— Да-а, не хотел бы я оказаться на ее месте. — Дермот наколол на вилку кусочек ананаса, который сиял спелой желтизной и благоухал ароматом, будто забыл, что находился не на родине в тропическом лесу, а на чужбине в жарко натопленной гостиной и служить чужакам — предательство. Ананас был добр, он созрел и желал приносить удовольствие, а если бы злился, обижался, засох бы в зачаточном состоянии. Щедрость, бескорыстие привлекают. Эдвард тоже взял кусочек, и во рту стало свежо, сладко.

А на душе легко, впервые за последнюю неделю, когда получил письмо Дермота и помчался домой. Настоящий друг – такая же редкость, как зимний ананас. История про потерянное имя подтверждается, в прошлом все происходило именно так, как сказала Джоан. А в будущем произойдет так, как скажет Эдвард. Но не будем забегать вперед и радоваться раньше времени, послушаем дальше.

— Что же случилось дальше?

—  Ничего хорошего для нашей героини. Оказалось, Хопкинс — адвокат семьи Редклиф. Вот когда впервые всплывает данная фамилия. На обратном пути я сделал крюк и заехал в Крончестер, в церковь, где крестили девочку… — Последние слова, которые слышал Эдвард.

Далее он слушал мысли.

В начале было не слово и не дело, а мысль – без нее невозможно созидать. И любовь – она придает силы. Любовь – самое могучее, что существует, перед ней отступает вечность, склоняет голову зима, меркнут подлости мира —  Джоан хватила их с лихвой, но невзгоды закончились, пусть она сама еще того не знает. Эдвард вытрет ей слезы розовым лепестком, оденет в платье из тополиных пушинок и унесет в страну вечного лета. Они будут танцевать на головках ромашек под музыку соловьиных свирелей, и облака будут улыбаться, а павлины распускать желто-зелено-синие хвосты…

 

10.

 

Следующий день ничем не отличался от предыдущего и казалось, что время двигалось не по прямой, а по кругу. Каждый следующий день был не новый, но то же самый, он замер, застыл, завис перед окнами и будет висеть до тех пор, пока что-нибудь не изменится, что-нибудь глобальное не произойдет – потоп или землетрясение и сдвинет его с места. Впрочем, ни то, ни другое на острове невозможно. Картину изменит или скупое зимнее солнце, которое рассыплет по снегу бриллианты, или весна, которая добавит красок в одноцветную зимнюю палитру и заглушит метельный вой птичьими песнями да журчанием ручейков. Весна даст пинка заснувшему времени, и оно перескочит сразу на несколько месяцев вперед, отправив в небытие дни, в которые оно ходило по кругу.

Дермот ходил по кругу в комнате под названием «охотничья» и с хмурым видом рассматривал ее аксессуары. Они раздражали. Ружья, развешенные на коврах в симметричном порядке, предназначались изрешетить его тело. Головы животных, вылезающие из стен, собирались его забодать и сожрать. Лэнд-лорды на картинах мечтали спустить на него свору собак, как на затравленного лиса. Волнистые травяные луга на заднем фоне вызывали отвращение своим идеализмом и несоответствием пейзажу за окном.

Перед барельефом со сценой охоты Дермот остановился и рассмотрел его со злостью на охотников и симпатией к жертвам. Он чувствовал себя лисом, едва ушедшим от погони: в ушах звон, в ногах слабость, в животе муть.

От долгого смотрения в одно место закружилась голова. Дермот отвернулся и вступил на медвежью шкуру, занимавшую половину пола. Шкура имела голову и казалось — медведь пришел из леса погреться, улегся и уснул у камина, который гудел натужно и полыхал таким мощным пламенем, будто вознамерился спалить весь дом.

Именно жар привлек сюда Дермота, еще отсутствие необходимости приводить себя в порядок. Находиться в гостиной без костюма и прически не позволял этикет, оставаться в спальне — в одиночестве и молчании не позволяла его деятельная натура. Едва проснувшись, Дермот накинул длинный, до пола халат из индийского кашемира, тонкий и на удивление теплый, сунул ноги в войлочные тапки и пробрался в «охотничью», благо она находилась на том же этаже, только пройти через галерею.

Эдвард, одетый по-домашнему, но приличнее — в серую вязаную кофту, черные брюки и белую рубашку, стоял у окна и отхлебывал из чашки.

— Завтракать будешь? – спросил, едва кивнув. — Прикажу принести сюда.

— Нет. — Дермот встал у камина – пусть тот разбудит его собственный, едва тлеющий костер и разнесет бодрость по конечностям. Из стены на него уставился олень с рогами – мощными, ветвистыми, похожими на древо жизни. – Я после вчерашней дегустации виски, как розенкрейцер, не нуждаюсь ни в пище, ни в питье. Правда, превращаться в невидимку и повелевать духами пока не научился.

— Все впереди.

— Спасибо за надежду. Хочешь, я тебя тоже обнадежу? В продолжение нашего разговора. Поступи проще, предоставь событиям свершаться по усмотрению судьбы. Как говорили те же розенкрейцеры «Время все уравновесит».

— Они позаимствовали девиз у тибетских монахов, которые сидели в позе «лотоса» и ждали нирваны. Мне не подходит.

— Что – сидеть в позе «лотоса»?

— Нет. Ждать. Ожидание – это потеря. Как думаешь, сколько в сутках мгновений?

— Э-э-э… Мгновений чего — минут или секунд? Слов, желаний?

— Событий. Которые порой длятся мгновение, а запоминаются на всю жизнь. Я потерял уже тысячи, миллионы и миллиарды мгновений, которые мог бы провести с Джоан…

— …а проводишь со мной. Понимаю. Пустая трата времени.

— Ты не в духе, друг мой. Но давай дальше тему не развивать, с утра не хочется о вечном. Будешь чай?

— Буду.

Откуда ни возьмись появился дворецкий, он стоял за чучелом гималайского медведя, и Дермот его не заметил. Двореций налил дымящегося напитка из чайника на горелке, положил щипчиками кружок лимона и вернулся на место – безмолвный, бесшумный, как дух леса. Дермот взялся тремя пальцами за изящно вырезанную ручку и прежде чем отпить сказал:

— Всегда боюсь откусить кусочек. Чашка тонкая до прозрачности. Китайский фарфор?

— Да. Сделанный в Стаффордшире. Не бойся откусить, наш фарфор лучше их, Как и многое другое. За что я люблю британскую нацию – это креативность, способность улучшать, доводить до совершенства. – Эдвард налил себе еще и встал на прежнее место у окна.

— А куда ты смотришь уже вторую чашку чая?

— На известную тебе особу. Играет с воспитанницами и скачет по свежему снегу, как козочка по свежей траве. И это после всего, что она услышала вчера.

— Выживает сильный духом.

— И хитрый умом. Вон идет пастор. Я нарочно смотрел, что она предпримет: сделает вид, что не заметила, или все же потихоньку подаст ему знак. Эта хитрюга спряталась за снежную стену, которую построила с детьми. Она, как истинная британка, улучшила поведение, но пока не довела до совершенства.

— Вижу, твой метод воспитания гувернанток действует.

— Я применю его и к пастору. Поговорю с ним на улице. Прости, друг, придется тебя покинуть ненадолго. Надеюсь, не заскучаешь – в обществе медведей и оленей.

— Лучший собеседник тот, кто умеет молчать. Иди. И не спеши возвращиться в это логово. Я присоединюсь к тебе, когда окончательно проснусь. Парадокс: я ненавижу зиму, а снег люблю. Хочу вдохнуть полной грудью его девственности.

Эдвард снял кофту и подставил себя для одевания дворецкому, который уже держал наготове пальто с воротником из ягненка, цилиндр на подкладке, перчатки и трость. Одеваясь, Эдвард улыбался и представлял себя охотником: он проучит пастора, как хитрого хищника, который посмел покуситься на его добро. Он приказал дворецкому увести в дом детей и гувернантку и направился к лестнице.

Посетитель ждал у подъезда. Рыжие волосы и белые щеки – он действительно походил на лиса. Что Джоан в нем нашла?

— Доброе утро, пастор Томпсон. Спасибо, что откликнулись на мою просьбу прийти как можно скорее. — Не стоит пренебрегать вежливостью, когда хочешь разрушить мечту человека, который тебе, в сущности, не враг.

Вежливость имеет разные тона – от приторно-сиропного до твердо-каменного. Эдвард добавил в голос льда.

— Давайте прогуляемся по парку.

Снег продолжал валить на уже занесенные деревья, и создавалось впечатление, что вокруг бушует белый океан. Дорожка к парку, утром расчищенная, теперь еле виднелась, а совсем скоро вообще исчезнет. Совсем скоро изчезнет и пастор.

Как его угораздило возмечтать о Джоан? Как ее угораздило согласиться выйти за него?

Они не подходят друг другу так же, как лис и лебедь. Он сломает ей крылья, когда будет тащить в нору.

— Хорошо бы снег сохранился до Рождества, — сказал Эдвард. Молчание затягивалось и звучало, как барабанная дробь перед казнью, где он опять в роли палача. На сей раз беспощадного.

— На все воля Божья, — ответил Пол с покорностью мученика. Он догадался, что его скоро казнят, но пока не знал, каким способом – отрубят конечности или отправят на костер.

Он ждал неприятностей со вчерашнего дня, когда Джоан впервые за три месяца не пришла к воскресной мессе, а после полудня пришло приглашение от графа. Скорее всего, эти две вещи связаны. Эх, опоздал Пол. Надо было отвести ее под венец, как только пришло разрешение от Синода. Ошибка, которая будет стоить ему счастья.

А может, речь пойдет вовсе не о Джоан…

— Речь пойдет о мисс Джоан, — сказал Эдвард.

— Надеюсь, она здорова?

— Да, она прекрасно себя чувствует.

— Можно с ней повидаться?

— Нет. Ей запрещено встречаться с посторонними, а также выходить за пределы Милтонхолла. Именно по причине вас.

— Не понимаю. – Пол нащупал в кармане книжку молитв и ухватился за нее, как утопающий за хрупкий тростник.

Но тонул не он, а то, о чем он думал дни и ночи, представляя себя и Джоан. Он уже не представлял себя без нее или другую на ее месте. Она стала бы образцовой женой и помощницей, незаменимой и надежной, как правая рука. Счастлив мужчина, который удачно выбрал жену, она добавляет ему авторитета, он ею гордится. Пол закрывал глаза и видел: вот он идет по деревне, встречает жителей.

«Мисс Темпл, как дела? Моя жена зайдет к вам вечером разучить новые псалмы». — «Спасибо, пастор, доброго здоровья ей и вам».

«Добрый день, миссис Бинни, прекрасные пионы. Моя жена обожает их и сама выращивает в саду». – «Какая же она умница, пастор, благослови Господь вас и ее».

От доброго слова человек расцветает…

Жизнь с Джоан походила бы на прогулку по цветущему саду, а граф собрался сад погубить. И погода с ним в сговоре, сыплет тяжелый, мокрый снег на нежные, хрупкие соцветия…

— Объясню – почему, — услышал Пол и напрягся.

Эдвард подыскивал слова, чтобы срезать голову чужой мечте как можно менее болезненно. Только из уважения к пасторскому сану. С конюхом он беседовать бы не стал, бросил два слова, а если бы тот не понял, объяснил кулаком.

— Прежде всего должен сказать: я доволен вашей деятельностью в приходе. Помогаете больным и обездоленным. Благотворно влияете на членов общины… за исключением одного человека.

— Хотите сказать, что я дурно на нее повлиял? Это неслыханно, — прошептал Пол. – Вы оскорбляете меня. Я помогал ей пережить трудные минуты.

— Слишком хорошо помогали. Влюбили ее в себя своей добротой и в один удачный момент сделали предложение. – Пол сделал было протестующий жест, Эдвард слегка взвысил голос: — Не возражайте. Не буду утверждать, что вы воспользовались ее слабостью из корыстных соображений. Верю, что были честны. Но не знали некоторых обстоятельств. Которые следующие: мисс Джоан несовершеннолетняя и не может вступать в брак без разрешения опекуна.

— В Шотландии девушки вступают в брак с двенадцати лет без всяческих разрешений.

— Мы не в Шотландии. К тому же гувернантка связана со мной длительным рабочим контрактом.

— Ну и что? Разве контракт запрещает ей создавать семью?

— Контракт не запрещает. Запрещаю я. Как наниматель, я несу ответственность за нее и принимаю решения. Я решил, что ей рано выходить замуж, вот и все. – Эдвард начинал злиться.

Пошел на поводу собственной порядочности, теперь получай дискуссию, которая грозит занятнуться. Надо было проще. Не встречаться лично, а известить письмом о расторжении помолвки и предложить пастору перебраться в другое место, куда-нибудь подальше, на ту сторону острова, в Шропшир например. Там по холмам гуляют овцы, за ними охотятся лисы, которым привычнее душить ягнят, чем лебедей. Пусть поймет и сдастся.

— Когда же будет не рано? – не сдавался Пол. – Когда вы разрешите ей создать семью?

— Когда мне будет удобно. – Эдвард сделал ударение на слове «мне» и собрался сказать резкость. Надо с ним пожестче, иначе разговор не закончится до вечера.

Нельзя со священнослужителями жестко, вспомни про доброго самаритянина.

Кто это?

Человек из притчи.

Притчи – сказки для взрослых. Не верю им. А был ли самаритянин? Где он жил? Где умер? Кто знает его имя?

Верить или не верить – личное дело каждого. Если веришь, не спрашивай. Если не веришь, не богохульствуй. И не обижай.

Ну ладно. Наберемся терпения и доходчиво объясним.

– У меня насчет мисс Джоан другие планы. Очень скоро она должна уехать на далекий северный остров к девочке, больной психически. Три года она не имеет права покидать воспитанницу даже на пару дней. Вы также не сможете приехать ее навестить, остров находится в частной собственности и закрыт для посторонних. Не думаю, что длительная разлука пойдет на пользу вашим отношениям.

— Она мне ни о чем таком не говорила…

— Она запамятовала. Поездка запланирована давно и упоминается в контракте. Гувернантка уезжает в начале января, потому что здесь для нее работы в ближайшем будущем не будет. Дети, которых она воспитывает, скоро уедут вместе с матерью за пределы Британии.

Первый удар топором. Полу отрубили правую руку. Он побледнел и стиснул зубы.

— Я буду ее ждать, — сказал он с упрямством мученика за веру. Его будут терзать, но он не отступит и не предаст.

Пол остановился, достал молитвенник, прижал к груди – для защиты и поддержки. Кто знает, какие еще пытки предстоит выдержать.

— Буду ждать три года, десять… Всю жизнь, если потребуется.

— Я бы не советовал. – Эдвард тоже остановился.

Он видел мучения пастора и не испытывал ни капли жалости. Наоборот, желание продолжать. Добивать. Месть сладка. И тем слаще, чем больше мучений доставляет противнику. Извращенная жестокость? Эдвард раньше за собой не замечал. Это не жестокость, но справедливость – отплатить злом на зло и возрадоваться. Это закон, который происходит из первобытных времен, когда человек убивал врага и праздновал победу — плясал на его останках и насаживал голову на кол. Ничто первобытное нам не чуждо. Эдвард отпразднует, испепелив противника местью, и станцует на следах его шагов. Проклятый, упрямый пастор. Сам не понимает, что будит зверя.

— Не советую терять время, — повторил Эдвард. – Когда появятся мои собственные дети, я заберу гувернантку обратно. Она слишком хороша профессионально, чтобы терять. Будете ждать двадцать один год? Вряд ли потом она захочет за вас замуж. Она привыкнет к моему дому и не пожелает покидать даже после окончания контракта. Мой вам совет: не лелейте напрасных надежд, откажитесь от нее сейчас. И уезжайте отсюда.

— Вы слишком вольно обходитесь с чувствами других людей. – Пол почувствовал, как загорелись щеки, и наклонил голову, чтобы полями шляпы скрыть лицо. Покашлял, чтобы скрыть дрожь в голосе. Его искалечили, теперь ведут на костер – он уже полыхает, и жар ощущается через снегопад. – Представьте себя на моем месте. Смогли бы вы так просто ее забыть?

«Конечно, нет. Но ты не я, и должен понимать: ты жертва, я палач». Эдвард беспечно помахивал тростью.

Черт возьми, приятна власть над жизнью человека, пусть и не в буквальном смысле. Профессия палача никогда не потеряет актуальность. Ну все. Разговоры закончены. Приговор оглашен, пора исполнять. Кто вовремя не ушел, пусть приготовится к унижению.

— Можете считать меня злодеем или еще кем-то, но жениться на мисс Джоан я не дам. Примите и смиритесь. Впрочем, злодей я не законченный. Готов заплатить компенсацию в сумме… ну, скажем, тридцать гиней. Хватит, чтобы обосноваться на новом месте.

— Хотите, чтобы я предал Джоан за тридцать серебряников?

— Всегда есть выбор. Вопрос в том – куда он приведет. В вашем случае результат будет один и тот же, что бы вы ни выбрали.

— Можно мне с ней повидаться?

— Нет. – Эдвард резко воткнул трость в снег и будто проткнул грудь пастора. Тот отпрянул. – Вы больше никогда ее не увидите. Смиритесь, посмотрите правде в глаза. Я не хотел начинать об этом… Но подумайте и скажите честно — разве Джоан согласилась выйти за вас по любви?

Это была тайна Пола, к которой он сам боялся прикасаться, не говоря про других. Он спрятал ее далеко в душу и запер на сотню замков. Оказалось, это совсем не тайна, а тряпка для вытирания ног. Он испугался, будто был уличен в неискренности на исповеди, и покраснел так, что казалось, поднеси сухую ветку, она вспыхнет. Он ожидал, что будут мучить его тело – отрубать конечности, жечь огнем, но чтобы вынимали его душу и глумились над ней…

Он уставился на Эдварда долгим, не понимающим взглядом и не увидел ничего, кроме тумана равнодушия. Он отвернулся и обвел глазами запорошенный лес. Мирная, сказочная картина, созданная Богом, чтобы радовать серце. А Полу его только что разбили. И продолжают топтаться на осколках.

Ах, Джоан… За что?

Нет, она не виновата.

А Пол? В чем он виноват?

Он всхлипнул и будто открыл шлюзы – по щеками потекли обильные слезы обиды. Пол придавил их ладонями. Не помогло. Он зачерпнул снега, умылся, растерев по лицу снежинки – они потекли, как слезы зимы.

Помогло.

Не поворачиваясь к графу, Пол сказал самым бесчувственным тоном, на который был способен его многозвучный голос:

— Я принимаю ваше предложение. Деньги пойдут целиком на благотворительные цели. Мне лично от вас ничего не нужно. До свидания, сэр. – Он зашагал к выходу, которого не видел ни перед собой, ни для себя.

С неожиданно возникшим сочувствием Эдвард смотрел ему вслед. Радости победы не ощущал. Выиграна битва, но не война. Однако, на сегодня битв достаточно. И не стоит жалеть пастора. У него все сложится. Получит денежное вознаграждение, уедет в другое место. Женится на такой же не заметной девушке, как сам, заведет детей и забудет  Джоан. Время лечит…

«А кто вылечит меня?»

Эдвард не заметил, как вышел из парка, очнулся, когда услышал крики и увидел фигуру, бежавшую к нему, размахивая руками. Фигура подбежала и оказалась Дермотом. Он глядел с озабоченностью и часто дышал, выпуская клубы пара.

— Ты… в порядке? – Друг похлопывал Эдварда по рукам и плечам, будто не верил, что тот цел и невредим.

— Да, в порядке. А что такое?

— Испугался я. Вышел из дома, гляжу – пастор несется с перекошенным лицом, вроде собрался кого-то убить или уже убил. Я на тебя подумал. Бросился в парк, чтобы найти труп. Иначе снегом занесет, не скоро отыщешь. Весны придется ждать…

— Шутник ты. Впрочем, не далек от истины. Насчет трупа. Если бы пастор сказал мне то, что я сказал ему, я бы его точно убил.

— А так ты только разбил вдребезги лодку любви, на которой он собирался поплыть по реке счастья? — проговорил Дермот с театральной интонацией.  – Ты оставил его тонуть…

— Он выплывет. Пастор крепок духом, как фанатик – только не веры, а Джоан. Собирался ждать ее освобождения от моей власти двадцать лет. Это потрясающе… Вернее, возмутительно с ее стороны так действовать на мужчин. Откуда у юного существа столь изощренные способности — очаровывать каждого, кто хотя бы одним глазком на нее посмотрел? Откуда они берутся? Ее мир настолько узок, что Уже только тюрьма, и все равно находятся обожатели. Кажется, засади ее в темницу, и то прилетит птичка, пролезет сквозь решетку и обернется мужчиной. Зарождается подозрение: не ведьму ли я приютил? Она распространяет волны, отравленные ядом безответной любви… Кстати, ты еще им не поддался?

— К счастью, женские чары на меня не действуют. Впрочем, признаюсь: иногда и мое сердце пропускает ритм от ее задумчивого взгляда… Чисто платонически. Но позволь и мне высказаться, раз уж ты начал. Удивляюсь я. – Дермот слегка отпрянул, будто увидел в облике Эдварда нечто новое – это новое понравилось, и он желал его получше рассмотреть. — Никогда не думал, что после Бетти ты еще раз влюбишься. И, по-моему, сильнее. И опять не очень удачно. Первая любовь сделала тебя злобным, вторая жестоким. Превращаешься в монстра.

— То же самое она сказала мне вчера. Осуждаешь?

— Восхищаюсь. Далекий от совершенства ты мне ближе.

— Твои бы слова да ей в уста. А ведь это Джоан сделала из меня монстра.

— Опять бедная девушка виновата. И заступиться за нее некому. Придется мне. Получай! – Дермот бросил в друга пригоршню снега.

И получил то же самое в ответ.

Началась игра.

Мужчины веселились и хохотали, как дети. Цилиндры слетели с голов и лежали, поверженные и позабытые, как памятники, сброшенные с пьедесталов.

Смех – лучшее лекарство от недомоганий души, он вытягивает силы, которые были больны, и печали, которые не давали покоя. Больные силы заменяются новыми, свежими, печали восстановлению не подлежат. После хорошего, долгого, здорового смеха легко начинать новую жизнь.

 

11.

 

Джоан с воспитанницами сидела на диване в библиотеке, читала книжки и временами замечала за собой, что буквально на полуслове теряла связь с окружением и погружалась в забытье. Ничего удивительного, Кэти и Молли давно дремали, привалившись к ее плечам. Было тепло, покойно и скучно, как в бесконечно тянувшейся сказке, где принцесса сто лет сидит у окна и чего-то или кого-то ждет. Джоан ничего и никого не ждала, ни о чем не беспокоилась и не жалела, внутренне она погрузилась в спячку. Как снег накрывает опавшие листья одеялом забвения, так пепел безразличия накрыл тревоги последних дней — они сожжены и скоро будут окончательно забыты.

Недавние события отодвинулись в памяти далеко назад, и Джоан сомневалась – происходили ли они на самом деле. Она со школы знала трюк: если неприятно что-то вспоминать, надо обмануть память, сказать, что этого никогда не было.

Прошлое не должно управлять нами, мы должны им управлять. Джоан старалась не возвращаться к старым картинкам, событиям, людям, и даже Пол теперь казался не более, чем обычный пастор, проповедующий в церкви, которую ей больше никогда не посетить, а его никогда не увидеть. Печали или сожаления по этому поводу она не ощущала, лень и безразличие наполняли – подобно благотворному елею они замазывали и залечивали ее раны.

Шум шутливой потасовки двоих джентльменов увязал в снегопаде, когда же он прекратился, эхо разнесло шум по окрестностям, занесло в библиотеку и пробудило находившихся там в задумчивой дреме воспитанниц и гувернантку. Все трое встрепенулись, вскочили, подбежали к окну.

Когда взрослые ведут себя, как дети, а дети как взрослые, выглядит смешно. Девочки прыснули со смеху, Джоан улыбнулась. Незамедлительно началось обсуждение.

— Ой, смотрите, доктор Гарднер на снегу развалился, — приговаривала Молли. – Руки-ноги разбросал, будто тряпичный мистер Панч. И не шевелится. Он что – умер? Дядя Эдвард его слишком сильно стукнул?

— Нет, конечно, — сказала старшая, а значит, умная, сестра. – Он лег отдохнуть. Правда, мисс Джоан?

— Если они начнут по-настоящему бороться, дядя Эдвард победит! – заявила Молли.

— Обязательно! – подтвердила Кэти.

— Почему? – спросила Джоан. Невпопад.

Воспитанницы повернули головы и глянули так, будто она спросила – почему зима белая. Разве надо объяснять само собой разумееющиеся вещи?

— Потому что он красивый, – объяснила добрая Молли. — И сильный. И вообще. Хочу, чтобы мой будущий муж походил на дядю Эдварда. А вы, мисс Джоан? На кого будет походить ваш муж?

На самого себя… Нет… Глупость… Он не муж, а хозяин, и ничего более.

— Э-э-э… — Джоан замялась и начала краснеть.

— А мой муж будет походить на Тома, – сказала Кэти и выручила гувернантку. – Ой, давайте тоже пойдем на улицу. Слепим снеговика. Покидаемся снежками.

— Да, давайте, – поддержала сестру Молли. – Не терпится поваляться и побегать.

Джоан тоже не терпелось, но если выходить сейчас, она непременно столкнется с тем, с кем ей меньше всего хотелось. Вернее, очень хотелось, но она себе запретила хотеть. И думать.

Она всё думала неправильно: о нем – хуже, чем был, о себе – лучше, и чувствовала себя виноватой. Он там не женился и не остался, он фактически вернулся — к Джоан.

А она…

Она чуть не вышла за другого. Большего предательства невозможно представить.

Странное впечатление осталось от вчерашнего разговора. Она ожидала водопада обвинений, упреков, угроз. И ошиблась. Эдвард разговаривал строго, но не зло, не столько с раздражением, сколько с сожалением, хотя имел право на ненависть, ведь она переступила черту.

А он…

Он оставил ей мостик, чтобы вернуться обратно. Она это чувствовала, но возвращаться не собиралась. Кто возвращается с повинной головой, тот соглашается на добровольное рабство.  Кто не возвращается, надевает оковы на собственное сердце.

И запрещает ему плакать.

Чтобы не плакать, надо не видеть. С глаз долой, из сердца вон. Новый трюк: избегать его.

Как избегать, когда живешь в одном доме?

Сделаться невидимой — для одного человека: ходить другими коридорами, говорить тихо, ступать неслышно.

Это днем, а ночью? Рыдать в подушку?

Нет, ночью повторять правило «Роман хозяина с гувернанткой никогда не приводит к добру». И радоваться, что в ее случае правило закончилось исключением.

Да, она будет избегать и поможет обоим: себе — забыть его, ему – забыть себя. И начнет сейчас же.

За окном наступила тишина, мужчины наигрались и направились к дому. Джоан объявила воспитанницам:

— Занятия в библиотеке закончены. Поднимаемся в детскую. Можно бегом.

Сестрам будто дали стартовый выстрел: они соскочили с дивана и помчались к двери с возгласами и топотом, вроде бежали не две девочки, а стадо копытных. Джоан отправилась следом, ступая на носках — она вырабатывала бесшумную кошачью походку.

Да, надо брать пример с кошек. Они живут с людьми и во многом зависят, но каким-то непостижимым образом сохраняют самостоятельность, никогда не опускаются до подобострастия и не бьют преданно хвостом, как собаки. Собаки подчиняются людям, а кошки ими манипулируют, заставляют делать то, что им, кошкам, нравится. Они позволяют себя кормить и ласкать, подчиняются же лишь своим желаниям – приходят, когда вздумается, уходят, когда надоест. Они не поддаются дрессировке.

И Джоан не поддастся.

Во избежание случайных встреч с хозяином она проложила новые маршруты в доме и придумала новые правила. Она применила тактику привидения – присутствовать везде, где необходимо, но так, чтобы он не замечал. Она ходила черными лестницами и проходами, ловила недоуменные взгляды слуг и молчала: не стоит отвечать на незаданные вопросы, объяснять то, что объяснению не подлежит.

Дни она проводила в детской, покидая ее для прогулок и музыкальных уроков лишь когда хозяин покидал Милтонхолл. Но и в его отсутствие по коридорам без нужды не бродила, в библиотеку забегала на минутку, на рояле играть не решалась – боялась не услышать шаги. По вечерам безвылазно сидела в спальне. Джоан наложила на себя множество ограничений, но когда они на благо, то можно потерпеть.

Тактика ее сработала, что заметили другие обитатели замка.

Однажды за чаем экономка Дафна сказала Бенджамину:

— Что-то Джоан совсем не видно. В столовую не заходит, ест то, что Энн принесет. Притихла. Может, хозяин ею недоволен, боится попадаться ему на глаза? Заодно и всем остальным. Хотя, что она могла натворить? Образцового поведения девушка. Себя блюдет, детей любит. В одном неблаговидном деле оказалась замешана — с Мойрой. Да и то не по своей вине.

— Не ладится у нее с хозяином, — всезнающим тоном сказал дворецкий и с удовольствием облизал с пальцев жир, оставшийся после печеночного пирожка. Он испытывал удовольствие, когда у других что-то не ладилось, особенно у той, которая ему не нравилась — потому что он не нравился ей. — Летом он к ней кой-какую симпатию проявлял, сейчас же ни малейшего внимания не обращает. Девушка страдает. Ты же знаешь гувернанток. Нахалки и больше ничего. Не столько за детьми смотрят, сколько норовят хозяину на шею повеситься. А наш – не простак. Не даст себя окрутить какой-то там…

— Ой, да замолчи ты. Ничего в женщинах не понимаешь. Когда хотят окрутить — преследуют, стараются попадаться на глаза. Эта наоборот. Спряталась в норку, притихла — не трогайте ее. Не понимаю я.

— Не понимаешь и не надо. Не вздумай лезть с расспросами. Девушка себе на уме. Хозяин тоже. Разберутся как-нибудь.

 

12.

 

«Хотелось бы разобраться», — думал Эдвард, стоя в каминной перед портретом матроны, которая нарочито равнодушным взглядом уставилась в окно. И этой он не интересен…

Странно все-таки – жить в одном доме и ни разу не встретиться хотя бы случайно за две недели с того самого разговора. Как-то он видел из окна Джоан, гуляющую с детьми, но едва она вошла в дом, исчезла, будто растворилась в воздухе, как растворяется морозное облачко, попавшее в тепло.

«Кто научил ее фокусам? После школы гувернанток она окончила школу трюкачей?

Она столь настойчиво показывает нежелание видеть меня, что нет ни малейшего повода заподозрить ее в кокетстве. Если так будет продолжаться, она скоро вообще забудет, кто я такой и как выгляжу. Придется заново знакомиться.

А что если прямо сейчас? Латинская пословица говорит: если нет ветра, беритесь за весла».

Из гостиной доносились нестройные звуки, которые издают клавиши, нажатые детской рукой. Где дети, там и гувернантка. Попалась птичка в ловушку… Эдвард окинул матрону беглым взглядом от чепчика в виде кружевного блина до складок на платье, повел плечом — «не очень-то и хотелось вам понравиться» и вышел. Свидание с матроной не удалось, зато удастся кое с кем помоложе.

Он тихо ступал по ковровой дорожке, чтобы не спугнуть птичку, иначе следующего раза придется ждать… опять недели две. Или три? У него нет в запасе столько недель, у него и дни на исходе.

В приоткрытую дверь открывалась картина: Джоан сидит за роялем и водит пальчиком по нотной брошюре, Молли сидит рядом и стучит пальчиком по клавишам, Кэти забралась с ногами на диван и с поучающей интонацией говорит что-то кукле в платье Коломбины. Наверное, наставляет — как избегать ухаживаний Панталоне. Девочка переняла вредный опыт гувернантки?

Бред. Эдварда с Панталоне не сравнить, у того уродливый нос и смешные, узкие, красные штаны, у Эдварда ни носа, ни штанов, вернее все в порядке. Чего ей не хватает…

Картина почти райской невинности и умиротворения, нарушать ее, значит, взять на себя роль библейского змея.

Эдвард возьмет. И посмотрит – как Джоан выкрутится. А может не будет выкручиваться, и сразу откусит от яблока запрещенных знаний и желаний? Все стало бы проще: горы раздвинулись бы, и открылась дорога в эдемские кущи.

Распахнув дверь, Эдвард встал в проеме, сложив руки на груди и расставив ноги. Джоан подняла голову, и по ее подвижным глазам он опять читал ее, как книгу. Вот они метнулись к балкону – не собирается же она прыгать в снег. Вот они кинулись к огню – не собирается же она вылететь в трубу. Вот они поползли к его ногам, выискивая щелочку – ноги стоят широко, в щелочку проползет лишь котенок.

Встала – будет искать лазейку на ходу.

— Кэти, Молли, нам следует спешить. Кажется, я забыла покормить попугая. Пойдемте быстрее, а то Пират умрет с голоду.

«Находчивая бестия». Эдвард усмехнулся.

Девочки соскочили с мест и побежали к двери. Они протиснулись с двух сторон дяди в коридор и понеслись с криками:

— Надо спешить! Пират умирает!

Очередь за гувернанткой. Если она хочет застать попугая живым, должна поторопиться. Эдвард перевел на нее взгляд и насмешливо прищурился. Джоан стояла с растерянным видом, совершенно ей не свойственным. Видимо, не доучилась она в школе фокусников – крылья распускать не умеет, превращаться в невидимку тоже. Значит, все-таки через дверь?

Но тогда придется пройти мимо хозяина, очень близко и очень опасно, учитывая их прежние нежные отношения и настоящие напряженные. Она не знает – что у него на уме, он знает – что у нее. У него выигрышная позиция, у нее два выхода: ждать, когда он уйдет, или уходить самой.

Ждать – не ее стихия.

Джоан сделала самоуверенное выражение, подняла подбородок и направилась к двери. На полпути остановилась, посмотрела на Эдварда с просьбой уступить дорогу. Он ответил взглядом льва, который наблюдает за добычей, идущей прямиком к нему в рот.

Джоан добычей становиться не собиралась. Она ускорила шаг – уверенная атака приведет противника в замешательство, заставит если не убежать, то подвинуться. Противник был в курсе ее стратегий и тактик, не сдвинулся ни на дюйм. Когда она попыталась проскользнуть в щель между ним и стеной, через которую выскользнула Кэти, Эдвард ловко схватил ее за плечо и поставил перед собой.

— Не спешите, мисс Джоан. Уверен, вашей птичке не грозит голодная смерть.

Она посмотрела с вызовом и сказала с вызовом:

— Что вам угодно, сэр?

«Тебя». Другого ответа Эдвард не имел, а врать не хотел. Молчал.

Его молчание и бездействие придало ей смелости.

— А почему вы не на конюшне?

— А разве должен был?

— Я видела, как вы уходили.

— Я вернулся. Чтобы задать один вопрос. Можно?

Вопрос – не удар, Джоан отразит его ответом.

— Можно.

— Почему вы меня избегаете?

Вопрос, который она меньше всего хотела услышать.

Вызов в ее глазах погас, напряженные плечи опустились. До Эдварда дошло: она ожидала, что он ее ударит или еще хуже… Она ожидала насилия с его стороны – вот ответ. Его ответ. Хотелось бы услышать ее.

Она отступила на шаг, опустила глаза и заговорила вполголоса. Когда говорят тихо, хотят, чтобы услышали.

— Простите, сэр, мне не хотелось бы сейчас говорить на личные темы.

— И все же.

— Так получается. Само собой. Разве это важно?

— Для меня важно, — так же тихо ответил Эдвард. Когда двое разговаривают в одной тональности, они легче понимают друг друга.

Когда выясняют отношения, руки держат взаперти. Эдвард заложил руки за спину – для ее спокойствия.

– Джоан, послушай… Не хочу, чтобы ты ненавидела меня. Ведь мы не чужие. Вспомни, как нам летом было хорошо…

— Лето прошло и забрало с собой все, что было. Впрочем, ничего примечательного и не происходило — недоразумения, ошибки и прочие наваждения. Я забыла и не собираюсь вспоминать. Я сожгла прошлое лето, как сжигают старую листву.

— Не верю ни единому слову. Ты слишком строга к прошлому. За ошибки не сжигают – ни себя, ни других. Хочешь снова спрятаться в  ракушку, отгородиться от мира? Что ж, от него сможешь, от меня нет.

Когда хотят, чтобы правильно поняли, смотрят в глаза. Эдвард пытался поймать ее взгляд, Джоан упрямо смотрела в сторону. Он протянул к ней руки, будто открыл ворота души – входи и будь хозяйкой.

— Не бойся, подойди. Позволь себя обнять. Забудем размолвку, она сделала нас обоих несчастливыми. Давай поговорим или посидим молча…

Он сделал осторожный шаг вперед. Джоан отступила. Она сложила руки в замок, поднесла к груди. Она закрылась на замок. Покачала головой. Она не хочет к нему, ей у себя хорошо. Вернее, не хорошо, но спокойнее.

А Эдварду больнее. Он предложил самое дорогое, она отказалась, что ей еще надо?

— Хорошо, Джоан. Что ты хочешь?

Он сделает все, что она скажет, самое фантастическое и невероятное: заставит солнце крутиться вокруг земли, превратит зиму в лето, сделает бусы из звезд и наденет ей на шею. Когда любишь, все возможно…

— Отпустите меня. Пожалуйста, — попросила Джоан. Попросила глазами и слезами. И руками, которые судорожно прижимала к груди. — Мне душно в Милтонхолле. Он давит, не дает покоя. Хочу уехать. Хочу начать сначала. В другом месте, с другими людьми. У меня здесь не получается. Пожалуйста, отпустите.

Это невозможно. Это выше его сил.

Счастье не отпускают, как птичку, его ловят и хранят как нечто живое, трепетное, на которое лишь посмотришь и – тепло. Необязательно иметь его рядом день и ночь. Важно знать, что оно поблизости, в одном доме, что в любой момент встретишь, посмотришь и – тепло…

Если он отпустит ее, на кого будет смотреть – на высокомерных матрон в чепцах-блинах да предков, хмуро взирающих на потомков? Проберет загробным холодом. Живая, теплая, светлая Джоан подобно солнечному зайчику осветила мрачную утробу Милтонхолла, а теперь хочет убежать, погрузив Эдварда обратно во тьму? Какое коварство с ее стороны…

На глупые просьбы не стоит отвечать. Пусть забудет и не мечтает. И он забудет и не будет мечтать. Он закроет ее в замке, как строптивую принцессу, до тех пор, пока не образумится. Пока не догадается, что она – его счастье. Что он – ее счастье.

Иногда человека надо защищать от него самого.

Эдвард прошел дальше в комнату, остановился у двери на веранду, повернувшись к Джоан спиной. Важное говорится в лицо, остальное – как получится.

— Вы недооценивает себя, мисс Джоан, у вас прекрасно получается. Не думаю, что в другом месте получится лучше. Кстати, раз уж мы с вами встретились, хочу сообщить. На следующей неделе приезжает моя сестра с мужем, а на Рождество приедут еще гости. Подготовьте, пожалуйста, с Кэти и Молли что-нибудь развлекательное, ну пару песенок или стишков. Вы сами знаете. Под вашим руководством они достигли большого прогресса. Хочу погордиться ими. И вами.

— Хорошо, сэр. – Джоан продолжала стоять на месте, получалось – они разговаривали спинами. На случай, если хозяин смотрит, она сделала книксен и спросила: — Можно мне теперь идти?

«Нельзя!» — сказала его спина. Но девушка не видела.

— Можно, — сказал Эдвард, так и не повернувшись.

Он слушал ее кабучки и удивлялся ее упрямству. Дермот сказал бы «исключительно интересный женский экземпляр». Да, она не похожа на остальных женщин. Вернее – кардинально отличается. Хорошо, что он не встал на колени, не попросил прощения, не предложил выйти замуж. Вместо прощения она подняла бы его на смех, а за предложение руки и сердца влепила бы пощечину.

Она слишком изменилась за пару месяцев его отсутствия – не в лучшую сторону, что же будет через год: она превратится в циничную эмансипе или фанатичную монашку?

Ни тот, ни другой вариант Эдварда не устраивает. Нельзя оставлять ее одну надолго, пускать события на самотек — он пустит их по руслу, которое проложит сам.

Он достал из внутреннего кармана коробочку из резного красного дерева, которое потемнело от времени и приобрело внутреннюю глубину, как выдержанное вино приобретает несколько слоев цвета. Открыл. В глаза брызнули тысячи, миллионы маленьких, драгоценных радуг. Калдахское кольцо: две руки сошлись в рукопожатии, над ними сердце и корона, усыпанная бриллиантами — фамильное обручальное кольцо рода Торнтонов. Оно не имеет цены: невозможно измерить радугу монетами.

Джоан не купишь даже этим. Зато она не устоит перед другим. Хитрость – последнее оружие Эдварда. Недогадливых девушек не грех слегка обмануть, чтобы показать дорогу к счастью. Эдвард хитер. Он найдет дорогу к сердцу Джоан и наденет ей на палец калдахское кольцо. Один раз надетое, оно не снимается – это закон кельтов.

 

13.

 

Брат и сестра гуляли в парке. Лес – лучшее место для родственных разговоров, а также любовных, деловых и прочих, здесь никто не мешает, не отвлекает, не подслушивает, лишь деревья, но они хранят чужие секреты, как свои, и не выдадут под страхом смерти.

Стояла серая зимняя погода: небо забыло про солнце, земля – про тепло, люди – про лучшие времена, и все вместе надеялись, что когда-нибудь наступят перемены. Для Норы они уже наступили, и она спешила поделиться с братом. Она предложила Эдварду прогуляться, чтобы «приучить» себя обратно к родному климату и поговорить наедине.

— Представь: в Гибралтаре сейчас двадцать четыре градуса сентигрейд — самая комфортная температура. Летом доходило до сорока, а когда поднималось выше, я смотреть боялась. Бывало ощущение, что закипаю. Нам, северным людям, тяжко переносить жару, и правильно мы сделали, что не взяли девочек в это пекло.

Нора с теплом взглянула на возившихся неподалеку дочерей и улыбнулась улыбкой, говорившей: для счастья ей надо мало, но в этом «мало» очень много – лично для нее. Родные люди, которые здоровы и рядом. Она сама здорова и дома. Чего еще желать? Нора прикрыла глаза, желая что-то теплое спрятать внутри, не выпустить наружу, не дать остыть.

Глубоко вдохнула.

— Ах, как хорошо, как знакомо пахнет снег…. – На лице появилось блаженное выражение, будто она больше всего на свете любила снег и полжизни его не видела, хотя не пропустила ни одной зимы.

Свойство человеческой натуры – привыкать, прирастать к тому месту, где родился. Вроде ничего необычного, все давно знакомо, и заранее знаешь круговорот: по весне поляна покроется ромашками и васильками, в дупле, что на дубе, появятся яйца и птенцы, куст черемухи расцветет, отцветет и даст черные, мелкие ягоды, осень отплачет по лету, зима принесет снежные радости, весной проснется солнце, и все начнется сначала.

Каждый год одно и то же и, вроде, должно надоесть. Но когда вернешься издалека, обозришь родное гнездо, и блаженный елей потечет в душу от того, что ничего не изменилось, и все осталось на своих местах: каждая ромашка и каждый василек, поляна, дупло, дуб, куст, а на нем все те же черно-блестящие бусинки ягод. И осознаешь вдруг, что именно их сладковато-вяжущий вкус вспоминал на чужбине, когда лакомился заморскими виноградами, а изнывая от жары, мечтал нырнуть в родные сугробы.

В разлуке познается незаменимое, скучается о главном, которое заключается в милых сердцу мелочах. Это главное зарождается в детстве и остается с нами до конца. Детство – источник счастливых воспоминаний, он не мелеет, не иссякает. В тяжкие минуты хорошо к нему припасть, тоска если не унесется, то уменьшится.

Нора с ностальгической ноткой оглядывалась вокруг. Она   загорела, слегка похудела и выглядела моложе, здоровее, счастливее, чем полгода назад. Выдохнув пар, она сунула нос в шерстяной шарф, многократно обмотанный вокруг шеи.

— Извини, что непрезентабельно выгляжу. Мне нельзя простужаться. Вильям настоял, чтобы я непременно надела шарф и варежки.

— О, понимаю. Ты… — Эдвард замолчал, предоставив сестре подтвердить его подозрения.

— Да. Поздравь. Я беременна.

— Подаришь мне еще одного племянника? Буду с нетерпением ждать. Кстати, извини, что не приехал на ваше бракосочетание из Парижа, нужно было срочно возвращаться домой.

— Я тебя ждала. Мы вообще-то собирались пожениться здесь. Но Вильям пожелал взять меня в жены как можно скорее. Я не возражала. Вернее, так же мечтала поскорее взять его в мужья. Траур закончился в прошлом месяце, и мы решили не тянуть. Обвенчались в гибралтарской церкви без большой церемонии и вечеринки.

— Значит, у вас все хорошо?

— Все отлично. Я сама себе не верю. Смотрю на себя как бы со стороны и не узнаю: неужели счастливая женщина в зеркале – это я? Теперь только узнала, какие заботливые, любящие могут быть мужья. И не понимаю – за что полюбила Джорда Аргуса, поссорилась из-за него с родителями…

—  Зато он подарил тебе двух ангелов.

— А Вильям подарит третьего. Приятно рожать от достойных мужчин. Знаешь, Эдди, иногда я себя спрашиваю – за что Небо послало его мне? Он мог бы жениться на ком угодно.

Эдвард поцеловал Нору по-отечески в лоб.

— Ты солнышко. Солнце все любят. Ты осветила мою зиму. И одиночество Вильяма. Я рад, что теперь есть кому заботиться о моей сестренке.

— Да, я в надежных руках. А ты? Как у тебя?

— Пока затишье.

— Затишье перед бурей?

— Нет. Долгий, безнадежный штиль.

— Он у тебя в глазах. Прости, что заметила. А в Париже? Надеюсь, весело провел время. Французы – мастера на выдумки в области развлечений.

— Ты права. – Эдвард вспомнил праздник варфоломеевкой ночи в доме маркизы Мак-Маон. – Мастера на оргии. В подробности вдаваться не буду, чтобы не замарать ангелов и солнце моими французскими воспоминаниями. С гордостью добавлю: я присутствовал, но не участвовал. Почему-то больше не тянет на дикие вечеринки. Наверное, старею.

— Скорее взрослеешь. У мужчин этот процесс затягивается.

— А у женщин начинается слишком рано. – Эдвард сказал и осекся.

Не стоит в светлый день ворошить темные глубины. С Норой вообще о неприятностях не стоит говорить, а если разговора не избежать, то лучше дома, когда за окном мрак, в камине огонь, в бокале веселящий напиток. День – для радости, ночь – для всего остального.

Срочно сменить тему. Эдвард глянул на племянниц и собак, которые шумной толпой, с гвалтом и гавканьем бегали друг за другом.

— Смотри, как они развеселились.

— Ужасно хочу к ним присоединиться.

Снег обладает чудесным свойством – будить счастье. Во взрослых оно бурлит, заставляет носиться без цели, кидаться снежками, бороться шутливо и лежать в изнеможении, вперившись в заснеженное небо, раскинув руки и ноги, подобно упавшей звезде. Детей счастье распирает, они выбрызгивают его в хохоте, в беге, в диких криках, играх, суете – шустрые звездочки, которые только начинают жить. Пусть они запомнят, как выглядит, ощущается, пахнет счастье, как оно легко и беззаботно, как близко – только стукни по деревцу палкой, оно осыплет тебя с головы до ног.

Даже пожившие на свете собаки Альфа и Хорни забыли про возраст и солидность, почувствовали себя щенками и носились за хозяйками, как угорелые.

— Дети, идите сюда, я вас отряхну, — крикнула мать и махнула рукой.

Подбежали все четверо. Нора уделила внимание каждому и отряхнула сначала девочек, потом собак. Собачье счастье не кончалось: они вертелись, повизгивали и беспардонно молотили хвостами по ногам хозяев – они считали себя принятыми в человеческую семью.

— Миленькие мои девочки, как же я по вам соскучилась. – Нора поцеловала детей в румяные щечки. – Ну, больше не расстанемся. Переедем к полковнику Харперу и будем жить одной большой семьей. Мы с ним поженились, вы можете называть его папой.

— Ура! Наконец-то у нас будет папа! – крикнула во все горло Кэти. Ее детское счастье тоже не кончалось.

Другое было у сестры.

– Я его немножко боюсь, – сказала Молли.

Она давно не видела полковника Харпера и забыла его. Страшновато называть папой чужого человека… Наверное, придется даже его в щеку целовать. Ужасно неудобно. Кто бы подсказал – как себя с ним вести? Кто бы поддержал в минуту нового знакомства? Кэти – маленькая и наверняка тоже боится, она не считается. Дядя Эдвард — большой, но он редко бывает дома, и тоже не считается. Мама – самая близкая, но теперь у нее есть муж, и наверное он главнее дочери, значит, тоже не считается. Остается гувернантка, у нее никого, кроме Кэти и Молли, они для нее – самые главные. И она для них не на последнем месте. Во всяком случае впереди собак.

— Мама, можно с нами мисс Джоан поедет? Я к ней привыкла. Как к Хорни. Нет, сильнее. Как к тебе. Она знает тысячу и одну сказку и умеет заплетать косы в корзиночку. Давай возьмем ее с собой.

Просьба дочери совпадала с желанием Норы, которое она не успела высказать. Она вопросительно посмотрела на брата.

Эдвард кашлянул и глянул на запорошенное дерево. Он собирался обсудить тему гувернантки позже. А лучше никогда. Но раз уж зашел разговор…

— Э-э… Молли, дорогая, ни о чем не беспокойся. Мы решим этот вопрос.

Дети легко удовлетворяются расплывчатым ответом и не имеют привычки докапываться до глубин. Взрослые, которым ты не безразличен, улавливают недосказанность и желают выяснить ее истоки. Нора подтолкнула девочек.

— Идите играйте, — и взяла брата под руку. — Что у тебя с гувернанткой? Зная твой непостоянный характер, надеюсь всего лишь интрижка и ничего серьезного. Эдди, я действительно хотела взять ее с собой. Дети к ней привязались, только и разговоров «мисс Джоан то, мисс Джоан это». Она замечательно справилась без меня. Несмотря на…

— Меня.

Глаза Норы слегка потускнели, будто облачко встало перед солнцем и рассеяло его свет.

— У вас опять война?

— У нас как всегда. Многое произошло, и ничего не изменилось. Мы воюем, хотя не враги. Ходим по дому и не замечаем друг друга, как душевнобольные. Странное состояние. В общем… Лучше бы я ее встретил не наяву, а всего лишь на картинке в альбоме «Богини Альбиона».

— Отдай мне альбом и забудь про картинку.

— Нора, давай поговорим о делах вечером и не будем портить себе день. Лучше расскажи о ближайших планах.

Глаза Норы снова засверкали. Как все счастливые женщины, она обожала разговоры про семью, про планы, в которых сегодня все хорошо, а завтра будет еще лучше.

— Расскажу с большим удовольствием. В Гибралтар мы не вернемся. Вильям хочет закончить службу и полностью посвятить себя семье. Он получит очень приличную дипломатическую пенсию. Плюс пенсион от военного министерства. Кроме того, имеет вложения в недвижимость и долю в наследстве тети-графини. С финансами у него… у нас порядок. Пару лет назад Вильям купил усадьбу с коттеджем под Ноттингемом и начал ремонт. На время его мы хотели бы пожить в Милтонхолле, если ты не против. Месяца два-три, не более. Рожать собираюсь уже в новом доме.

— Конечно, я не против. Живите, сколько хотите. Уедете в далекий Ноттингем, не известно, когда встретимся в следующий раз. Почему вы решили обосноваться именно там? Могли бы где-нибудь неподалеку. У Вильяма в Беверли был дом, ты говорила.

— Он слишком мал для семьи с тремя детьми и остальными домочадцами. Он уже выставлен на продажу. В Ноттингеме у мужа родственники, у кого-то из них он купил усадьбу за бесценок. Она в запущенном состоянии, зато в окружении милой, английской природы. Зелень, воздух… Для детей простор. Конечно, с тобой будем видеться реже, но ты самый желанный гость. И мы будем приезжать. Как минимум раз в год — на Рождество. Кстати, кого ты пригласил на сей раз?

— Кроме Дермота, никого. А ты?

— Немногих, учитывая твою просьбу не устраивать шумной вечеринки. Приедут друзья и родственники, которые живут неподалеку. Ты их всех знаешь — наша кузина с семьей и Клэр.

— Зачем Клэр?

— Как зачем? Она моя лучшая подруга. Мы с ней вечность не виделись. И потом. Ты сам говорил, что у тебя в личных делах полный штиль. Клэр писала мне в Гибралтар каждую неделю. И все про тебя. Очень хочет помириться. Надеюсь, ты не против ее приезда?

— Против, — резко ответил Эдвард.

Рука сестры, лежавшая на его локте, дрогнула. Он похлопал по ней теплой ладонью, чтобы смягчить сказанное. Он не станет смягчать произошедшее между ним и Клэр. Он слишком хорошо помнил урок Бет.

— Раз уж ты пригласила, пусть приезжает. Только не проси оказывать ей знаки внимания. Ни к чему. Надоело возвращаться к прошлому, пытаться оживлять трупы. Пусть они лежат под тяжелой, каменной плитой с надписью «не будить», они мне не мешают…

— Ухаживать за гувернанткой?

— Ухаживать? Слишком много чести.

— Как-то болезненно ты это сказал.

— Она мне надоела. До такой степени, что порой хочется кого-нибудь убить.

— Лучше помирись с Клэр. Или женись. Ведь она тебя устраивала…

— …как подушка, которая мягка, податлива и никогда не противоречит. Недостаточно причин, чтобы жениться.

— Жениться на гувернантке причин еще меньше. Прости, я говорю не потому, что недооцениваю Джоан. Как раз наоборот. Потому что очень ценю. И не хочу, чтобы ты испортил ей жизнь.

— Значит, ей можно портить мою жизнь, а мне ее нет?

— Ты злой, Эдди, потому что закис в деревне, одичал, — сказала Нора со всей нежностью, которой она все-таки твердо желала добиться цели. – Стал похож на охотника, у которого одна идея – добыть именно этот трофей и никакой другой. Я, конечно, не знаю твоих тайных мотивов, но охота на гувернантку мне не нравится. Отдай ее мне, а сам отправляйся куда-нибудь, отдохни, освежись. Езжай в Бат, попринимай расслабляющие ванны, попей оздоровлящей воды. Или в Лондон – там…

— …брачный рынок и вообще гарем, выбирай жен, любовниц, наложниц, рабынь всех видов, рас, цвета кожи и вероисповедания. Знаю, бывал. И в Лондоне, и в Париже. Выбор огромен, а выбрать нечего. Меня больше не привлекает количество. Я вступил в возраст, когда ценят качество – оно под ногами не валяется, его надо искать, а когда нашел, хватать и не выпускать. Проблема в том, что качество знает себе цену, и она выражается не в деньгах. Извини, Нора, но тебе придется искать другую гувернантку.

 

 

Подготовка к приему гостей – бОльшая суматоха, чем прием самих гостей. Планировалось отвести им левое крыло, которое большую часть года стояло необитаемым, за его чистку и обновление основательно взялись в Милтонхолле.

В последние дни перед Рождеством замок походил на муравейник, в который воткнули палку: в нем шумело, бегало, ремонтировалось, вычищалось, выносилось старое, вносилось новое, стучало посудой, скрипело мебелью и пахло пылью, сметенной с привычных мест. Приглашенные из деревни горничные мыли полы, начищали серебро, выметали паутину, протирали хрустальные вазы и люстры, вытаскивали ковры на улицу и выбивали с грохотом линейных пушек. К нему добавлялся дробот колес подъезжавших с заднего двора повозок с вещами и провизией, разговоры, приказы, вопросы – все смешивалось в единый гул, который кончался с наступлением ночи и начинался с наступлением утра.

Большая работа никогда не происходит в тишине.

Дом был перевернут вверх дном, и даже хозяева предпочитали без нужды не появляться в коридорах. Старому Милтонхоллу вычищали нутро, готовясь представить его гостям в лучшем виде. Он гудел, терпел и ждал, когда же все угомонятся.

Руководила работами экономка Дафна. Она отдавала распоряжения и строго следила за исполнением, но еще строже — чтобы ничего не было украдено или разбито. Двойная нагрузка дала о себе знать и через пять дней бесконечной беготни по этажам Дафна поняла, что не успевает. Она со злом глядела на дворецкого, который в общей суматохе не участвовал, считая себя элитой среди персонала. Он ходил по коридору, как по бульвару, присматривался к новым служанкам, масляно сверкал на них глазами, а когда никто не видел, расчесывал крошечным гребешком брови и бакенбарды.

Приказать помогать Дафна ему не могла, а попросить решилась — в самый интимный момент, вернее сразу после него, когда мужчина мягок, расслаблен и не готов к отказу.

— Боюсь, не успеем к субботе, — сказала она, когда Бенджамин вернулся на свою половину постели. – За деревенскими нужен глаз да глаз. Эти клуши не умеют обращаться с дорогими предметами, не знают их цены. Вчера одна уронила хрустальную подвеску от люстры. Хорошо, та упала на ковер, иначе рассыпалась бы вдребезги. Где бы я другую взяла? Люстра без подвески, что человек без зуба. Пришлось бы новую вешать, а это полдня работы. Я и без того не успеваю. С утра от переживаний желудок болит и голова как чугунная. Все из-за неповоротливой гусыни Остин. Она своим задом напольную вазу в холле задела, та закачалась, у меня аж сердце замерло. И снова пошло, когда ваза остановилась. Не в состоянии я за всем уследить, Бен. Помоги.

— Попроси гувернантку. Дети при матери, она не занята. От нее, конечно, толку мало, ну пусть хоть хрусталь протирает. Или за горничными следит.

— Хозяин не велел ее привлекать. Сказал: пусть занимется чем хочет, отдыхает. И правда – пусть отдохнет. Она за чужими детьми, как за своими смотрела.

— Невелика работа, — проворчал Бен, не желая признавать достоинства за врагами.

Что же касается просьбы… Помогать он не любил, но тут дело серьезное: если Дафна не успеет, хозяин будет зол, достанется всем, в первую очередь экономке, во вторую дворецкому. Не помогать – себе дороже.

— Ладно. Завтра займусь.

Назавтра муравейник зашевелился с новой силой.

Когда в доме идет большая работа, лишним людям лучше держаться от нее подальше. Джоан чувствовала себя лишней: девочки проводили время с матерью и новым отцом и призывали ее лишь вечером для заплетения кос и чтения сказок. Она предложила себя Дафне в качестве помощницы, та отказала в вежливой форме и посоветовала побольше есть, спать и гулять, а то «вы стали прозрачная, как стрекоза».

И правда, Джоан ходила между занятыми работой людьми, будто летала среди муравьев на прозрачных крыльях – они ее не замечали, она им старалась не мешать.

Она и сама себе перестала мешать. Предпраздничная суета увлекла, заставила забыть дурные мысли. Рождество – особый праздник. Дети и взрослые ожидают чуда, и даже в сердце, заскорузлом от разочарований, загорается волшебный огонек.

Волшебство не возвещает о своем приходе воинским салютом, не топчет подкованными сапогами нежную поросль надежд в душе. Оно тихонько залетает в дом, где двери не закрыты на засовы подозрений, и окна освещены улыбками.

С Джоан будто слетели тяжкие цепи. Она ходила легко и думала легко. Она забыла уроки и тактики, которых придерживалась, и раза два случайно встретилась с хозяином — сделала книксен и сказала без всякого нажима «Добрый день, сэр». Он ответил «Добрый день, мисс» и подумал – примирение ближе, чем он смел надеяться. Жаль, что они не встретились в холле, под венком омелы, тогда бы по требованию традиции они были обязаны поцеловаться столько раз, сколько ягод на венке. А после…

Но про «после» Эдвард старался не думать, чтобы не сглазить.

В пятницу после обеда основные работы в Милтонхолле завершились, оставалось протопить камины, чтобы изгнать запах сырости из комнат и прогреть воздух. Пришлых работников накормили сливовым пудингом, напоили рождественским напитком «ягнячья шерсть» и выдали повышенное жалованье в честь праздника. Собственный персонал должен был ждать подарков еще день.

Джоан ждать подарков не пришлось, она получила их сразу по возвращении хозяйки из Гибралтара — в ящичке, походившем на пиратский сундук. Она могла бы поставить его в укромное место и ждать до Сочельника, чтобы открыть тогда, когда все. Она сделала по-другому: поставила сундук на диванчик в ногах кровати и доставала каждый вечер по одной вещице. Продлевала удовольствие.

На диванчике уже лежали: шарфик из валенсийского шелка, веер с рисунком испанской Ривьеры, костяной гребень в виде двух бодающихся быков, между рогами которых роза, черная кружевная шаль – мантилья, которой накрывают голову и лицо юные донны. Вещи красивые, необычные, недешевые, Джоан гладила их, подолгу и тщательно рассматривала, примеряла.

А самый дорогой подарок достала последним — книгу Сервантеса на его родном языке.

Она не отрывалась от нее с той секунды, когда открыла кожаную обложку. Она прочла ее два раза: первый – торопливо, будто была голодна и желала проглотить побольше и побыстрее, второй – медленно, будто ела любимое блюдо, тщательно пережевывая, наслаждаясь вкусом.

Острый испанский вкус пришелся Джоан по душе. Книга стала ее Библией. Она проговаривала вслух строчки, которые особенно понравились, прислушивалась к ним, как к мелодии, которую когда-то хорошо знала, но забыла, а мелодия жила в ней, глубоко спрятавшись и ожидая момента снова прозвучать.

Джоан читала, слушала, вкушала, воображала.

Новый мир открылся ей. Не сказочный, не тот, который недосягаем, а вполне реальный. Пусть он далеко, но он существует – вот его кусочек в кожаном переплете, вот его язык, его музыка, его запах, который исходит от страниц. Запах ее пра-родины, страны, откуда пришли ее предки.

И куда Джоан должна вернуться. Наконец поняла она, от чего мучила ее порой неясная, болезненная тоска, как заноза, которая не вылезает и не нарывает, а сидит и ноет. Вот чего не хватало – тепла родной страны, ее добра, ее аромата. В Англии Джоан родилась, но не прижилась. На родине ее встретят и полюбят. Не будут обижать, запугивать, запирать. Ей откроются дороги на все стороны света, и Джоан выберет ту, которую захочет. Дорога приведет ее к беседке, где менестрель в красном костюме поет серенады красивой даме – как на картине в доме дяди Виктора. Видно, не зря она там висела, она предсказывала Джоан будущее.

Долгими зимними вечерами лежала она и мечтала. Вспоминала страну, которую никогда не видела, но которую хорошо знала и сама о том не догадывалась.

Она знала ее язык, ее песни, ее сказки – слышала от крестной Морин. Она знала ее экзотические пейзажи — видела на картинах. Знала ее цветы – рододендроны и магнолии, они цвели на коврах и гобеленах. Знала ее людей – встречала на ярмарках. Они босы и бедно одеты, но веселы, улыбчивы, поют и пляшут с таким задором, что кажется — не столько для публики, сколько для себя. Они кочуют по стране, как по собственному дому. Они не принадлежат к обществу, не признают его традиций. Они не зависимы, от того смелы. Джоан завидовала их свободе. Была бы она так же отважна, сбросила бы ботинки, надела цветастую юбку и с песнями и танцами отправилась бы в бесконечное путешествие по миру.

Иногда, по начам она отправлялась в путешествие по-настоящему – на улицу, вдохнуть свежести. Выбиралась тайком из спальни, шла в конец коридора к черной лестнице, спускалась вниз. Выходила на задний двор Милтонхолла и, никем не замеченная, шла через хвойную рощу. Поднималась на холм и долго смотрела в даль, туда, где по ее предположениям лежало море. За морем – родина. Испания. Она манила к себе, так же неумолимо и необъяснимо, как луна манит к себе спящие души.

Душа Джоан просыпалась. Новая, тайная, волнующая фантазия ею овладевала: каким-нибудь чудесным образом оказаться в Испании, в цыганском таборе, где ее примут, как родную. А здесь она всем чужая и останется чужой. Надо что-то менять. Надо оставить прошлое в прошлом. Забыть о приказах и правилах. Повернуться лицом к будущему, которое манит.

Надо уезжать.

Тогда, на холме впервые пришли мысли о побеге — пока в мечтах. Джоан представляла себя восходящей на корабль с белыми, вздувшимися от попутного ветра парусами, которые дрожат от желания отправиться в путь. Корабль под названием “Эмили Джейн” отвезет ее к берегам желанной родины.

Дальнее путешествие стоит денег. Где Джоан их возьмет?

Нигде. Они не нужны. В мечтах все по-другому, чем в жизни. Проще, справедливее, романтичнее. Капитан согласится провезти ее бесплатно. Он будет встречать ее на борту — в белом кителе с золотыми эполетами и пуговицами. Он будет молод, красив, похож на…

Нет, Эдвард пусть останется здесь.

Джоан не возьмет его в мечту. Она накажет его. За то, что жестоко обращался. За то, что предал. Уехал — не попрощался. Приехал — не покаялся. За то, что…

В общем — за все. Пусть живет здесь, приговоренный к одиночеству. Пусть страдает, потому что такой, как Джоан, больше не найдет. А она найдет. Лучше. Она вернется к своим истокам, обретет семью и проживет в песнях и танцах, а не в слезах и тоске — в доме с тюремными порядками…

 

14.

 

Вечер Сочельника. Сказочное время. Даже если ни на что хорошее не надеешься, все равно чего-то хорошего ждешь. Ждешь не против собственного желания, но против обстоятельств, которые глушат желания. Под Рождество принято отпускать желания на волю. Сочельник распахивает двери – пусть чудеса входят и чувствуют себя, как дома.

Чудеса надо встречать в добром настроении и приличествующей празднику одежде. Оденешься, как принцесса, почувствуешь себя ею, невольно улыбнешься. Да, улыбка творит чудеса. Принцессам легче найти счастье. Золушка мечтала всего лишь постоять под окнами дворца, посмотреть на танцующих. Фея знала законы счастья — одела ее в бальное платье, обула в хрустальные башмачки. Девушка преобразилась, улыбнулась и понравилась принцу. Разве он заметил бы ее в хламиде, испачканной золой, с лицом, унылом от работы?

К унылым замарашкам счастье не приходит, даже в сказках. А именно на нее Джоан походила последнее время.

Нет, уже не походит – с того момента, как взяла в руки роман Сервантеса. Его мудрость ее вела.

«Судьба всегда оставляет лазейку в невзгодах, чтобы можно было выбраться».

Книга стала для Джоан лазейкой в лучший мир — едва она ее открывала, будто переступала порог и оказывалась в мечте. В другой жизни. В милой сердцу стране. Окружающего не видела и не слышала. Видела, слышала, ощущала лишь то, что происходило в книге. Она была частью ее. Действующим лицом. Прекрасной дамой, которой поклонялся добрый, благородный, наивный и романтичный Рыцарь.

А здесь она всего лишь гувернантка…

Которой приказано подготовить с воспитанницами концерт для развлечения гостей. Она должна выглядеть прилично и глядеть весело, чтобы не испортить выступление кислой миной.

Она будет выглядеть отлично и удивит гостей счастливым лицом. Человек печалится от безнадежности, а у Джоан теперь нет причин для печали. У нее есть лазейка в лучший мир — эта тайна освещает ее изнутри, прямо-таки заставляет улыбаться.

И пусть нет белого, кисейного, бального платья, зато есть очень неплохое черное, муслиновое, которое она получила от подруги Пэт в подарок на Рождество. Платье не старушечье, закрывающее тело наглухо, но и не слишком откровенное, открывающее плечи, руки и грудь. Оно полно деталей, которые придают изящества и не дают повода обвинить в вольности: небольшой вырез в виде буквы «V» открывает красивую шею, рукава, свободные у плеча, сужаются к зяпястью и подчеркивают гибкую линию руки, лиф плотно облегает грудь, не скрывая ее высоты и крепости, далее наспадает юбка, которая при ходьбе таинственно шуршит. Именно по шуршанию юбок узнает влюбленный мужчина о приближении дамы сердца…

Впрочем, Джоан идет не на свидание, а на работу, и ее юбка будет шуршать целомудренно. Даже строго.

Слишком строго. Платье мрачноватое. Чем бы освежить?

Джоан огляделась. Да вот же – шарфик, подаренный хозяйкой. На черном фоне красные цветы. Множество цветов. Таких, каких не бывает… в Англии. Только в Испании. Джоан наденет его и будет чувствовать себя испанкой. Как носят шарфы? Через плечо? Нет, слишком по-королевски. Накинуть на две руки? Неудобно будет играть на рояле. Тогда повязать вокруг шеи и закрепить на груди брошкой, а концы оставить свободно развеваться.

Едва Джоан нацепила брошку в виде жемчужной раковины, в коридоре простучали каблучки, как копытца. Вбежали воспитанницы, возбужденные, растрепанные, полуодетые, будто Фея начала превращать их в принцесс и на полпути отвлеклась. Гувернантке предстояло закончить превращение – не в принцесс, на то у нее нет полномочий, но в артисток, собирающихся поразить талантами зрителей и слушателей.

Преображение никогда не происходит гладко, особенно если на него осталось полтора часа. «Целых полтора часа» подумал бы представитель сильного пола и посвятил бы час двадцать чтению газеты. «Всего полтора часа за которые практически ничего невозможно успеть» подумала бы женщина и впала в панику, потому что подготовка к выходу в общество – это священный ритуал и кошмар одновременно.

Мужчинам никогда не понять, как после целого спектакля с одеванием, причесыванием, слезами, капризами, нахмуриванием бровей, придирчивым разглядываним себя со всех ракурсов можно войти в зал и не споткнуться от усталости.

Мужчины не знают маленького секрета: занимаясь собой, женщина не устает ни-ко-гда. Это же не труд, не обязанность. Это высшая приятность, пусть и сопряженная с некоторыми неудобствами. Они неизбежны, но легко забываются. Их затмевает результат.

Женское предназначение – очаровывать. Желание нравиться – врожденное и присутствует в каждой женщине с того возраста, когда она открыла себя в зеркале. Ни одна девочка, ни одна старуха не пройдет мимо отражающей поверхности, чтобы не взглянуть и не убедиться, что внешность в порядке. А если пройдет, значит, женщина в ней еще не родилась или уже умерла.

Со счастливыми улыбками, высокими прическами и в кружевных платьях Кэти и Молли вступили на галерею, которая вела в зимнюю гостиную. Они походили на детей Феи, а Джоан… на ее младшую сестру, у которой есть все задатки когда-нибудь превзойти старшую. Если не в волшебстве, то в деле превращения обычных девочек в настоящих леди. Включая себя.

— Какая вы красивая… — сказала Молли. Она подняла голову к гувернантке, споткнулась о загиб дорожки и упала бы, если бы Джоан ее не поддержала.

— Смотри под ноги. — Кэти, как всегда, состроила из себя старшую и умную. Посмотрела на гувернантку – занимаясь собой, она забыла разглядеть ее. Разглядела и сделала вывод: редкий случай, когда Молли права. – Да, мисс Джоан, вы похожи на… фрейлину королевы. В этом платье и шарфике можно выходить за принца.

— Нет, лучше за дядю Эдварда, — сказала со всей уверенностью  Молли. – Он красивее всякого принца. Если бы меня полюбил такой очаровательный джентльмен, как дядя…

— Джентльмены очаровательными не бывают, — перебила Кэти. – Они бывают галантными, предупредительными и всякими другими. Лучше молчи, если чего-то не знаешь. А то ляпнешь глупость в обществе. Тебя больше туда не пустят.

Джоан молча согласилась. «Да, надо следить за Молли, чтобы не сказала что-нибудь про меня и Эдварда при гостях».

— Тихо, дети, подходим, дайте я на вас еще раз посмотрю.

Джоан остановилась, осмотрела детей, поправила на себе безупречно сидевшее платье, прислушалась. Дверь стояла приоткрытой, за ней раздавался треск поленьев, тихая музыка и время от времени вспышки мужского или женского смеха – по отдельности.

Сердце Джоан забилось. Страшно входить. Как на сцену. Все взоры устремятся на нее.  И на воспитанниц. Они должны вести себя идеально, иначе Джоан будет краснеть. С Кэти и Молли никогда не знаешь – будут они дружить или драться…

А Джоан ни с кем не будет дружить, только драться. Ох, лучше бы ей не входить. Убежать? По примеру артистки Доры Джорджиан — перед самым первым выходом на сцену она оробела и сбежала, ее поймали, вернули и буквально вытолкнули в спектакль. Играть ей понравилось, вскоре она стала ведущей актрисой театра.

Вряд ли Джоан понравится часто выступать перед гостями. Но бежать поздно. Испортит праздник девочкам, расстроит их родных.

А если она испортит праздник себе? Никто из присутствующих не расстроится. И не заметит. Горничная – не человек, почти мебель. Она присутствует, но не имеет права говорить или что-то делать, пока ее не спросят. Что ж, Джоан – мебель с головой. Сделает по-хитрому. Когда заметит, что ее не замечают, потихоньку исчезнет.

Лучше бы сейчас. Джоан почему-то медлила открывать дверь. Рука не поднималась, висела, будто привязанная к полу.

Детям не знакомы страхи перед неведомым. К тому же их постоянно одолевает любопытство, неотвязное, как чесотка. Кэти и Молли спешили представить себя обществу, распахнули двери и вбежали с уверенностью, что их давно и нетерпеливо ждут. Следом вошла гувернантка, желая быть как можно незаметнее.

На несколько мгновений ее ослепил свет от люстр и канделябров. Он отражался, умножался, переливался во множестве зеркал, хрустальных подвесок, ваз, фарфоровых статуэток, золотых шкатулок и других урашений. Джоан показалось – она вошла в зал королевских приемов.

И не очень ошиблась.

Зимняя гостиная была самой большой комнатой в Милтонхолле, ее иногда называли «комната приемов». Если вынести мебель, она превратилась бы в бальный зал. Она имела форму удлиненного прямоугольника, разделенного на две половины аркой со шторами – вверху они висели тремя волнами, по бокам доходили до пола и напоминали богатый театральный занавес. Каждая половина обогревалась камином в человеческий рост и предназначалась для компании по признаку пола. Предназначение угадывалось в обстановке.

На первой размещались диванчики, креслица, столики для чаепития и игры в карты, шкафы с женскими романами, бюро с писчими принадлежностями, повсюду шкатулки с секретами, флакончики с духами, перышки, перчатки, сухие цветы, бусы и другие нежные вещички. Тут же непременный дамский компаньон — комнатный рояль глубокого бордового цвета, он сиял так, что казалось, горит внутренним огнем, желая подарить лучшую музыку, которую хранят его клавиши и струны.

Посередине второй половины стоял стол для игры в покер, на нем нераспечатанная колода карт, у стены стол со встроенной шахматной доской, шкаф с богато иллюстрированными книгами на темы охоты, путешествий и тенниса – предметов увлечений хозяина. Для уединения с книгой, рюмкой или газетой в углу под канделябрами стояло кресло с высокой спинкой и пуф для ног.

Вся мебель от фабрики «чиппендейл», в стиле, который любит дорогое красное дерево и не любит дешевых прямых линий. Изящество, легкость, ажурность, изгиб — творчество в каждой вещи, большой и малой, от подсвечника до комода. Каждая вещь выполнена с талантом, усердием, вкусом и могла бы стать украшением коллекции музея мебельного искусства. Джоан остановилась и разглядывала вещи, как экспонаты.

И вдруг побледнела – еще до того, как что-то поняла. В жарко натопленной комнате пронзил ее замогильный холод. Глаза-льдинки в нее впились. Глаза человека, от которого она думала, что избавилась навсегда, и надеялась больше не встретить – ни на этом свете, ни на том, а столкнулась почти нос к носу. Буквально в трех шагах от нее стоял Бруно Мюррей и дружески болтал с Норой. Он повернул голову к гувернантке, еле заметно усмехнулся и как ни в чем не бывало продолжил беседу.

В глазах Джоан поплыл туман, по коже побежали холодные мурашки, будто набросили на нее покрывало из снежинок, и они кололи ее всеми своими острыми концами. Ноги ослабли в коленях, ступы вмерзли в пол.

Бежать!

Куда?

Куда угодно, только отсюда.

В спальню — закрыться на сто оборотов ключа, спрятаться под одеяло, лечь и не дышать. Чтобы Бруно не догадался, что она жива, не вздумал искать…

Нет, бежать лучше сразу далеко — в Испанию, чтобы уж точно больше никогда… нигде…

Нет, нельзя. Девочки уже встали у рояля, ждут гувернантку, чтобы начать петь. Джоан думала, что не сможет сделать ни шага, но к собственному удивлению довольно уверенной походкой прошла к инструменту. Пока шла, уговаривала себя. Зря испугалась. Не станет же Бруно нападать на нее в присутствии множества гостей. А наедине они не останутся, Джоан позаботится о том. Да, не надо себя запугивать, надо придерживаться ранее избранного плана — выступить, потом незаметно улизнуть. И не выходить из спальни пока гости не уедут.

Но как он тут оказался?

«Ах да, совсем забыла: миссис Мюррей – родственница хозяйки, она меня ей и посоветовала».

Голова думала, руки играли, девочки пели:

— Лежал рождественский пирог.

Джек сунул внутрь пальчик.

Изюминку съел и громко пропел:

«Какой я хороший мальчик!»

 

А Бруно – очень нехороший мальчик, вернее очень злой. И он рядом.

Когда Ричарда Львиное Сердце выпустили из плена, Филипп || послал Иоганну Безземельному письмо «Будь осторожен. Дьявол на свободе».

Джоан, будь осторожна, Бруно на свободе.

Когда человек испытывает страх, забывает про все остальное – про любовь и ненависть, про радость и беду. Он тонет в страхе, перестает видеть, слышать, ощущать. Способен лишь думать о спасении и то нечетко.

Среди гостей нет безопасности. Кто защитит Джоан, если ему вздумается ее ударить? Или даже убить?

На «женской» половине никто. Нора слаба, миссис Мюррей против сына не пойдет. Присутствует еще одна дама, но ей ни до кого нет дела, она занята собственной персоной, ходит с видом греческой богини, потряхивает локонами на висках и высоким пучком, накрученным на металлический каркас. Пэт писала – такие прически в Лондоне называют «узел Аполлона». Наверное, она воображает себя Афродитой и ищет своего Аполлона.

Где?

Конечно, на «мужской» половине.

Но и там никто за Джоан не вступится. Четверо мужчин: Эдвард, Дермот, Вильям Харпер и Генри Мюррей собрались возле стола, где лежали разных размеров и оттенков сигары — нюхали, трогали, обсуждали. Троим из них нет никакого дела до гувернантки, а Эдварду…

Тоже.

Интересно – он знал почему Джоан сбежала от Мюрреев?

Конечно знал. И пригласил их в гости. Почему нет? Они же родственники. А Джоан здесь никому никто. За нее здесь никто не заступится. Даже Эдвард. Он и не замечает ничего. А может это его план по ее запугиванию? Испугавшись Бруно, она бросится в объятия Эдварда…

Подлый план.

Или она опять к нему несправедлива?

Надоело. Джоан едва не стукнула по крышке рояля кулаком.

Надоело разбираться в хитросплетениях чужих мотивов. Блуждать в лабиринтах собственных чувств. Хочется простоты и ясности. Но пока она в одном доме с Бруно, ясности не будет, один страх.

Все-таки Эдвард – единственный, кто мог бы ее защитить. Или отпустить. Пусть он отпустит ее – в спальню. В счастье. В Испанию…

После выступления Кэти и Молли он вместе со всеми похлопал и отвернулся. Неужели разговор о сигарах важнее жизни Джоан?

Она прислушалась – не промелькнет ли в разговоре хоть слово беспокойства за гувернантку.

— Колумб и его сподвижники считаются первыми европейцами, вдохнувшими аромат сигары, — говорил полковник Харпер. Он привез из Гибралтара несколько коробок и рассказывал с видом знатока.   — Пришедшие вслед за ними испанские конкистадоры привезли эти ароматные трубочки на родину. Они столь быстро вошли в моду при дворе короля Испании, что за короткое время торговля сигарами превратилась в самый прибыльный сектор экономики страны…

Ни слова о Джоан.

У нее преувеличенное мнение о себе. Надо вспомнить, что она мебель, вернее в данный момент – музыкальная машина. Машины не думают. Играют то, на что заведены.

Джоан завела себя на «рондо ре-мажор». Пальцы забегали по клавишам, извлекая музыку, для которой требовалась лишь ловкость рук. Юный Моцарт написал ее, чтобы тренироваться в технике игры. Дети не могут думать глубоко и писать глубоких произведений. Надо и Джоан стать ребенком — не углубляться в мысли, а перескакивать с одной на другую, подобно бабочке, полет которой описал композитор. Рондо заставляет слушателя не переживать за бабочку, но удивляться мастерству исполнителя, а исполнителя заставляет забыть про все и следить, чтобы правильный палец нажал правильную клавишу…

 

15.

 

— Сигару следует обрезать с правильного конца и вставлять его в рот. Обрезаем гильотинкой, которую привез из Парижа граф… привез Эдвард, брат моей дорогой Норы. – Полковник Харпер говорил и показывал.

— Ловко у вас получилось – отрубить голову сигаре, — сказал Дермот с усмешкой. – Позвольте и мне поработать палачом. Странные все-таки эти французы. В стране, где столько голов было срезано гильотиной, включая ее создателя и королевскую чету, ее изображения не запретили. Наоборот, массово распространили в виде таких вот сувениров.

— Более того, — добавил Эдвард. – Тема до сих пор весьма популярна. Дамы делают себе «прическу жертвы» — коротко стригут волосы на висках и начисто выбривают затылки. Мужчины здороваются друг с другом коротким кивком, называется «чихнуть в корзину».

— Ха-ха-ха! – грянул дружный смех.

Стоявшая у зеркала Клэр оглянулась и решила, что появилась отличная причина подойти к мужской компании и спросить, над чем смеются. Она старалась ступать с пятки на носок и как бы взлетать при каждом шаге, чтобы покачивались локоны у висков и подпрыгивали груди – ее главное женское достоинство. Она возлагала на них большие надежды. На вечер она хотела надеть тонкое платье-тунику и слегка намочить, а под ним оставаться голой – по французской моде. Нора догадалась, кого она собралась соблазнять, и попросила одеться скромнее, сказала – из-за детей. И чтобы не злить Эдварда – добавила про себя.

— А что будет, если отрежешь не с того конца? – спросила Клэр, встала рядом с Эдвардом и взяла самую толстую сигару.

— Она попросту развалится, — ответил полковник. — Вообще, курение – это целый ритуал. Каждое действие в нем следует по порядку. Как во время обеда. Десерт нельзя подавать раньше жаркого, вилкой нельзя есть суп. Прежде, чем закурить сигару, убедитесь, что у вас достаточно времени, чтобы ею насладиться. Звучит немного интимно, не правда ли?

— О да, — сказала Клэр и посмотрела искоса на Эдварда.

Тот не замечал ни ее взглядов, ни ее присутствия. Не замечать можно с разными оттенками — с безразличием, с возможностью симпатии, с превосходством и другими. Эдвард не замечал Клэр с раздражением.

Дермот следил за ними с профессиональным любопытством и делал выводы. Раздражение друга рано или поздно выльется в скандал, а скандалы сегодня не желательны – по причине Сочельника и… одной чувствительной особы.

— «Выкурить сигару совершенно необходимо, когда некого поцеловать» сказала Жорж Санд, и я ей верю. — Дермот зажег спичку о зажатый в миниатюрные тиски коробок, закурил, выпустил голубое облако.

Как нарочно – оно попало на Клэр. В глазах ее защипало, в горле запершило, пришлось выйти из облака и встать с другой стороны стола, рядом с Генри Мюрреем.

— Курение – это погружение в себя, — продолжал полковник. – Наслаждайтесь процессом. Прислушивайтесь к внутренним ощущениям. Давайте волю фантазии…

— Не поможете дать волю фантазии? – спросила приглушенным голосом Клэр у Генри и провела двумя пальцами вдоль сигары.

Получилось двусмысленно. Именно на второй смысл, порочный, намекала дама.

Какой же джентльмен не поймет порочного намека?

— С удовольствием, — сказал Генри. — Давайте пройдем вон в тот уголок, чтобы нам не мешали другие… сигары.

Он устроился на кресле, Клэр у его ног на пуфе, спиной к Эдварду. Удачно получилось. Интерес, проявленный другим мужчиной, поднимает ценность женщины в глазах бывшего любовника. Когда чувства остывают, полезно заставить его поревновать.

Мужчины — странные существа. Быстро вспыхивают страстью к даме и так же быстро остывают. Но стоит другому проявить к ней интерес, как «милый дружок», снедаемый ревностью, снова возгорается. Законченный вроде роман получает продолжение, и кто знает – чем снова закончится.

Клэр вытягивала дым из сигары и выпускала в воздух, не испытывая удовольствия, а лишь для того, чтобы создать голубую завесу таинственности. Генри ей помогал и уже минут через пять не заметно для других положил ее руку себе на колено, поглаживал, пожимал. У него сухие, жесткие руки эгоиста, ими не ласкают женское тело, а мнут, доставляя себе удовольствие, вызывая в себе страсть, потом изливают страсть и засыпают, отвернувшись, или уходят, не оглянувшись. У Эдварда руки мягкие, теплые, от одного их прикосновения трепет по телу и стон из горла…

Ужасно хотелось оглянуться – видит ли он ее почти в объятиях другого. Нет, неудобно. Генри поймет, что Клэр не для него старается, и уйдет, а Эдвард не придет, останется она одна, как в той сказке «за двумя зайцами». Нет, оставаться одной в Сочельник она не намерена, если не один, так другой, и пусть завидуют те, кто на нашел себе пары…

Завидовать некому, ни одному человеку не было до них дела.

На «женской» половине дамы – Гвинет Мюррей с дочерью Еленой и Нора с дочерьми пили чай и рассматривали рисунки, которые открывались на дне чашек из настоящего китайского фарфора.

На «мужской» половине продолжалась дегустация сигар. Дермот затянулся, подержал дым в себе и попробовал выпустить колечками. Получилось прилично. Эдвард и полковник последовали его примеру. Держали пари – кто выпустит больше колец.

Мужчины, как дети, увлекаются самыми нелепыми вещами и хохочут до слез от глупостей.

Дермот выиграл пари и в качестве приза получил от Вильяма Харпера коробку гавайских сигар. Жизнь хороша, когда выигрываешь и получаешь подарки.

— Как доктор говорю: все, что приносит удовольствие, полезно для здоровья. Могу засвидетельствовать высокое качество данного продукта. – Он держал сигару с уважением, которое заслуживает качественная вещь, всеми пятью пальцами — большой внизу, остальные сверху. – Я два раза пробовал их в Лондоне. Оказались подделками. Липкие, вонючие. А эта … — Он почти с любовью посмотрел на табачный сверток в руке. — Блаженство. Кажется, я попал в новую зависимость. – И расхохотался.

Полковник поддержал. Эдвард нет. Он курил, но забыл испытывать блаженство. Странная сцена у рояля его отвлекла.

Пока Джоан играла, по комнате разливалась нечто благодушное, расслабляющее, когда музыка прервалась, прервалось и нечто мирное, вроде журчания ручейка в Эдемском саду. Кажется, над садом нависло облако, нет, грозовая туча…

Мирное течение предрождественского вечера нарушил Бруно. Он был хорошо одет, но выглядел неважно. Он все еще, как мальчишка, стеснялся в приличном обществе и обычно запивал стеснение алкоголем. Он не рассчитал и хватил лишка, который выступил на лице красными пятнами и каплями пота. Волосы его летом ярко-рыжие, будто пропитанные солнцем, теперь потускнели, потемнели и походили на кучу прелых листьев. От него и пахло прелостью – нечистого тела и нечистой души.

Он подошел сзади так, что Джоан его не видела, подставил стул и сел рядом.

— Сыграем?

Джоан вздрогнула и остановилась на середине пьесы.

Первый порыв – убежать.

Убежать невозможно: справа стена, слева Бруно.

Вскочить, чтобы упал стул, чтобы все оглянулись, и получился скандал?

Только не это. Только если не будет другого выхода…

Она побледнела и застыла.

Бруно наклонился к ее уху и зашептал, выдыхая не воздух, но пары виски:

— Да не бойся ты. Не бледней. Послушай, Джоан. Я ведь только из-за тебя приехал. Не поверишь, но скучал я по моей маленькой гувернантке.

— Не верю, – проговорила Джоан только чтобы поддержать разговор. Понадеялась — он заговорится и забудет, зачем подсел.

— Не хочешь, не верь. Зря воротишь нос. Честно скажу — все девчонки визжат от счастья, когда я их обнимаю. И даже та старуха, которая теперь вместо тебя. Мадемуазель Бланже из беглых французских аристократов. Не знаю, сколько ей лет, но судя по морщинами, которых полно, и зубам, которых нет, она была свидетельницей рождения Наполеона. Мамаша думала, что на старуху меня не потянет. Ошиблась она — насчет мадемуазель. Забыла, что француженки до самой смерти остаются шлюхами. Эта шлюха меня соблазнила. Такие фокусы показывала… Ночами мы играем в «палача и жертву». Ей надо очень постараться меня ублажить, чтобы остаться в живых…

— Прекрати! Неинтересно.

— А мне — интересно. С тобой поиграть во французские игры. Или ты решила до самой смерти оставаться девственницей? О, это героизм. Уже награждена Орденом Подвязки? Дай-ка посмотрю под левым коленом…

Бруно потянулся было к ноге Джоан, предчувствуя ощутить молодую крепость, она отодвинулась насколько позволял рояль.

— Не прикасайся.

— Н ломайся. На том свете будешь жалеть. От жизни надо брать все, что она дает. Год назад я предлагал тебе любовь и получил отказ, причем в весьма грубой форме. Но я простил и предлагаю еще раз. Давай сбежим из этого достопочтенного болота и весело проведем время. У меня в спальне. Или у тебя. Выбирай.

— Не собираюсь выбирать, – прошипела Джоан. Ни молчанием, ни разговором Бруно не собьешь с цели. Остается скандал. Или потрепеть? Пригрозить? – Отстань, иначе позову хозяина, он тебя накажет.

— Кто, Эдвард? Дурочка. Мы с ним лучшие друзья. За тебя он заступаться не будет. Портить отношения с родственником из-за какой-то… служанки, пусть и образованной чуть-чуть. Или ты продвинулась? Не служанка, а фаворитка. Кукла для ночных забав. Признайся, у тебя с ним что-то было? Попробуй со мной и сравни.

— Если не замолчишь, я закричу.

— Ну-ну, не торопись. Не волнуйся, на людях я тебя не трону. И вообще. – Бруно отшатнулся, настроение его поменялось с благодушного на злое, как бывает у закоренелых пьяниц. — Что ты о себе воображаешь? Думаешь — нравишься мне? Дура. Я хотел всего лишь на рояле с тобой сыграть. Как прежде, в четыре руки. Две твои и две мои. Вот эти.

Бруно стал хватать Джоан за руки.

Она отбивалась. Она не желала, чтобы к ней прикасались его не по-мужски белые руки с веснушками, похожими на крапинки прелости. Она боялась, что крапинки перейдут с его рук на ее, поползут по телу, покроют лицо, оно сопреет и превратится в прах, как у покойника. Смертельной опасностью веяло от Бруно.

Смертельная опасность заставляет человека забыть про стыд и условности, затмевает окружающее, делает четким лишь то, что близко. Джоан видела водянистые, голубоватые глаза-льдинки, которые кололи, жалили. Руки с бородавками прелости пытались ее схватить и умертвить.

— Оставь меня в покое! – крикнула Джоан, освободила руку и метнула ее к его красной, веснушчатой щеке.

Бруно перехватил.

— Не оставлю! – рявкнул он.

Нора, Кэти и Молли повернули головы, Елена продолжала рассматривать пустую чашку, Гвинет сказала спокойным тоном, будто расшалившемуся ребенку:

— Тише, Бруно. Ты не дома.

Подошел Эдвард.

— Слушай, приятель, — сказал он тихим, твердым голосом, взял нарушителя покоя за плечо и с силой поднял, нарочно причинив боль. — Вижу, ты скучаешь. Мне есть чем тебя развлечь. Недавно получил новый сорт виски. Нежнейший, тройной очистки. Пойдем попробуем.

Тот, кто причиняет боль – хозяин положения. Бруно бросил на Джоан взгляд волка, котору помешали загрызть косулю. Ничего, они живут в одном лесу, он ее подстрежет, поломает крепкие ножки, перегрызет белое горлышко…

Мужчины удалились на «свою» территорию. Конфликт был улажен так, что почти никто ничего не заметил. Дермот продолжал пускать кольца из дыма, полковник продолжал перебирать сигары, Нора наливала чай, дети сидели на ковре перед камином и разбирали игрушки. Чем занимались Генри и Клэр в темном углу, никто не видел и не желал.

Гвинет плеснула в чай коньяку, отпила и сказала неопределенно:

— Молодые люди — что с них возьмешь. Одна романтика на уме.

Джоан было не до романтики. Она повернулась спиной к остальным и рассматривала статую: богиня удачи Фортуна держит рог изобилия, из которого рекой льются золотые монеты. Глупая статуя. Тот, кто ее создал, находился во власти укоренившегося человеческого заблуждения. Разве в золоте счастье? Разве его можно есть, пить, любить? Им можно обладать. Обладание золотом еще никого не сделало счастливым. Все, здесь присутствующие, не бедны, но лишь двое заметно счастливы – Нора и Вильям Харпер, и то с недавних пор, остальные…

Глупо дальше оставаться – среди чужих людей и заблуждений. Куда приятнее окунуться в волшебный мир книги про славного Дон Кихота. Он беден, но благороден. Он утешает обиженных, отдает последние деньги бедняку, сражается за честь простой девушки, будто она благородная дама. Общество посмеялось над ним, объявило сумасшедшим. Но разве честность, отвага, благородство – признаки помутившегося ума?

Джоан близко «сумасшествие» рыцаря, она хотела бы стать его Дульсинеей.

А Эдвард? Он тоже поступил благородно, избавил ее от злодея.

Нет, он избавил семью от назревавшего скандала. Семья важна, гувернантка нет, он подчеркнул это тем, что не стал извиняться. Возможно, она виновата в поведении Бруно. Она чуть не испортила им праздник, каким шальным ветром ее сюда занесло?

В театральных гримерках пол расчерчивают мелом, и каждая актриса получает квадрат площадью в один ярд — маленький, да свой. Джоан будто переступила черту и оказалась на чужом квадрате. Уйти, пока ее не вытолкали.

Она уйдет и вытолкает их. Она отыграла обязательную программу, значит, свободна. Шагнула к двери…

— Мисс Джоан, выпейте с нами чаю, — сказала Нора любезным тоном. Она чувствовала себя… не виноватой, но в неудобном положении перед гувернанткой. – Не обращайте внимания на Бруно. Он никогда не отличался деликатными манерами.

Слишком мягко сказала. Нора не знает… Никто не знает – на что способен Бруно. Они его любят и если что-то произойдет, скорее обвинят Джоан, чем его. А если она расскажет правду, они объявят ее сумасшедшей – так общество борется с теми, кто не принимает его условностей и заблуждений.

Убежать… Спрятаться… Убежать…

— Не убегайте так рано, мисс Джоан, — сказал Вильям Харпер, подсевший к жене. – Посидите с нами, выпейте чаю. Или хотите вина? В вечер перед Рождеством никто не должен чувствовать себя одиноким.

— Да, Джоан, останься, — сказала Гвинет и обратила на нее начавший стекленеть взгляд. – Елена будет рада, она любила тебя.

При упоминании ее имени Елена подняла голову от куклы с широко раскрытыми глазами и глянула на Джоан, как на незнакомку. Потом опять обратилась к кукле и ткнула ей пальцем в глаз. Раньше она не была жестокой.

Когда несколько человек просят остаться, неудобно отказывать. Джоан села рядом с Гвинет, спиной к «мужской» половине, чтобы не видеть Бруно и остальных, которые с ним заодно. Она слышит это по их разговору на тему виски и молчанию на тему гувернантки. Молчаливый заговор против нее…

Нет, она не в себе.

Она слишком в себе. Надо молчать, чтобы не сказать глупость, не быть объявленной сумасшедшей. Плохое мнение создается быстрее хорошего. Однажды замаранную репутацию потом не отстирать.

Говорят, в Лондоне по улице Кок-лейн ходит девушка, одетая привидением, и сообщает «вести с того света». Вот бы Джоан стать привидением и вылететь в окно, чтобы улететь на ту сторону Старого Света. Или шагнуть в камин, превратиться в легкое облачко и улететь в вечное лето…

— Ой, а у меня в чашке рыбка плавает! – воскликнула Кэти.

— И у меня! – крикнула Молли.

Джоан взглянула на дно своей чашки и увидела синюю, выпуклую рыбку – она как бы плавала по дну. Рыбке тесно, ей бы на волю, в открытое море, в родную стаю… Джоан ощутила с ней родство. Нельзя пить чай, иначе рыбка окажется на суше и задохнется в чуждой среде. Джоан вдохнула поглубже, поставила полную чашку, взяла блюдце с бисквитом.

Еда – лучшая причина для молчания.

 

16.

 

— Рыбки чаще других картинок встречаются на китайских фарфоровых сервизах, — сказал полковник Харпер. Как человек военный, он был доволен, что его слушают. Недавно слушали мужчины, теперь дамы. И ему есть что сказать. – Иногда на дне можно увидеть цветок, лодку, ягодку, кораблик или маленького дракона.

— Почему дракона? – спросила Нора, обратила на Вильяма сияющие глаза и махнула ресницами, будто плеснула на него пригоршню радости.

Муж, которого не стоит стыдиться. Наоборот — гордиться. Наконец, она познала настоящее счастье. Она купается в нем, как эта рыбка. Пусть вечер не кончается, пусть он длится день, два… до конца зимы. До конца жизни.

Вильям впитал ее радость и втайне удивился – как он раньше жил без этих глаз?

— В Китае дракон — символ благополучия, — продолжил он. — У нас в руках подтверждение того. Изделия из настоящего фарфора могут позволить себе только состоятельные люди. А если на них изображен дракон, то счастье и процветание хозяевам обеспечено на долгие годы.

— У китайского фарфора один недостаток – он ужасно дорогой, — сказала Гвинет. Она опьянела и, чтобы не заснуть, должна была шевелить руками, ногами или хотя бы губами. – Чем занимаются наши ученые? Пусть создадут английский фарфор.

— Уже создали. Не так давно. Проблема в том, что секрет его изготовления китайцы долгое время хранили в строжайшей тайне…

Умные люди иногда бывают скучны, они много знают и, желая поделиться знаниями, забывают о том, что все хорошо в меру. На «женской» половине воцарилась атмосфера университетской аудитории, молча внимающей профессору. Гвинет слушала, не понимала, кивала головой и подливала в чашку то коньяку, то чаю. Нора внимала не ушами, но глазами.

Джоан не внимала ни ушами, ни глазами, разок тайно зевнула и тут же сунула в рот ложку с бисквитом. Когда же кончится этот вечер? Стрелка часов совсем не движется. Пусть они пробьют двенадцать раз, и сразу наступит утро. Ночь страшна. Пока все здесь, Джоан выскользнула бы за дверь, зная, что не встретит дикого зверя в джунглях Милтонхолла. Она поглядывала на дверь. Она выполнила свои обязательства, пусть они ее отпустят.

В планы Дермота не входило отпускать гувернантку, а также самому скучать и молчать. В отсутствие Эдварда он наблюдал за порядком. Он снял со стены гитару, подошел к «женской» аудитории и, шутливо поклонившись Вильяму, сказал:

— Простите, что перебиваю, полковник, позвольте присоединиться к вашей приятнейшей компании.

— Конечно, присоединяйтесь. А для чего гитара? Хотите нам спеть и сыграть?

— Хочу попросить спеть и сыграть мисс Джоан.

Джоан чуть не выронила блюдце.

— Я уже давала сегодня концерт. – Она опустила руку с блюдцем на колени. Не хватало стать причиной нового несчастья. Разбить посуду под Рождество – плохая примета на целый год.

— Вечер Сочельника – время исполнения желаний и обещаний. Помните, летом вы начали рассказывать мне один стишок, вернее кельтскую песенку и не закончили.

— Она не для праздника. Слишком печальная.

— Грустить весело в компании, простите за каламбур. Пожалуйста, спойте. Я не успокоюсь, пока не услышу концовки.

Дермот протянул одну руку, чтобы забрать блюдце, и другую руку, чтобы передать гитару. Джоан ничего не оставалось, как сказать:

— Хорошо.

Гитара – цыганский народный инструмент. Крестная Морин научила крестницу трем аккордам, которые подходили под любую песню. Она перебрала струны и запела так, что замолкли взрослые, дети и даже, кажется, часы. Она пела по-детски чистым голосом, без вибраций, подвываний или плачущих ноток. Когда ребенок рассказывает печальную историю, она трогает вдвойне.

— Жила ли я в море в ту скрытную ночь?
Была ли нема или только молчала?
Не помню, увы, но вспомнить не прочь
О том, как пучина шипит у причала.

Мне чайки кричали и звали домой
В холодную гавань без страха и горя.
И, кажется, небо уже надо мной
И вовсе не небо, а зеркало моря.

Как волны при шторме мечусь я порой,
Ничто мою грусть не способно умерить.
Кто столь злую шутку сыграл надо мной?
Как буду теперь я судьбе своей верить?

О, мой Океан, как же ты далеко!
И близко совсем — протяни только руку.
Когда наше время с тобой истекло?
За что заслужила такую я муку?

Мне только осталось, что молча смотреть
И память хранить об утекших годах.
Я не рождена, чтоб над морем лететь,
Мне хватит лишь тихо скользить на волнах…

 

Последний аккорд медленно затихал, будто таял в морском тумане. Никто не решался нарушить тишину, она как бы продолжала рассказывать, а все продолжали слушать.

— А я стишок знаю, — подала голос Елена — впервые за вечер.

Оказывается, у нее есть голос – удивились присутствующие и повернули к ней головы.

Почему-то молчунов считают не слишком умными, не слишком важными людьми, в компании к ним относятся со снисходительностью – пользы от них нет, но и вреда тоже. Сидит, молчит, как бесчувственный чурбан, как пустая бочка пива. На самом же деле именно болтуны — пустые бочки, они гремят больше других, выплескивают себя до последней пены и не замечают, что их мелкие чувства и жиденькие мысли никому по-настоящему не интересны.

Молчаливые достаточно благоразумны, чтобы не греметь о себе, не выворачиваться наизнанку перед любопытными. Они полнятся чувствами и переживают сильнее, потому что в тайне. Боль, радость, уныние, любовь они держат внутри и охраняют, как пламя свечи – трепетное, хрупкое. Они хранят тайну, оберегают свечу и молчат, чтобы не открыться случайному человеку, не дать загасить своего тихого света чужим, злым духом. Пусть их считают недалекими, нечувствительными, они знают правду. Чем посылать свет в пустоту, они лучше будут светить себе, будут жить в себе, рассказывать себе и слушать со вниманием.

А если захотят послушать другие – то пожалуйста.

— Мой любимый стишок, — повторила Елена и, слегка смутившись, опустила взгляд. Если попросят – расскажет, не попросят – тоже хорошо.

— Ой, здорово! Про что? – вопросила самая любопытная из компании — Кэти.

— Про любовь.

— Люблю про любовь слушать, — мечтательно проговорила Молли.

Взрослые улыбнулись и тут же постарались улыбки скрыть, Джоан слегка напряглась и выпрямила спину.

— Расскажи, Елена, мы с удовольствием послушаем, – сказала добрая Нора.

Продолжая держать в руках куклу, Елена проговорила:

— В лесу над рекой жила фея.

В реке она часто купалась.

Но как-то, забыв осторожность… — Она вдруг покраснела и замолкла. Вскочила, убежала за кресло. Оттуда донеслось: – Слишком много… всех… всего… смотрят…

— Она стесняется, — сказала Гвинет, не приглушая голоса. — Ладно, выходи, мы не будем на тебя смотреть. Но не надо про любовь, расскажи лучше стишок про Вилли Винки, который искал ботинки.

Голос матери успокоил Елену. Она вышла, села рядом.

— Это детская сказка. А я уже не маленькая.

— И почему все дети торопятся повзрослеть? – вопросила Гвинет и вздохнула.

— Мы не торопимся, — сказала Кэти за себя и за сестру. Сказала неправду, но неважно. Важно – не молчать в обществе, чтобы про тебя не забывали.

— Мне дядя Эдвард нравится… — сказала Елена и посмотрела на “мужскую” половину.

— Дядя Эдвард занят! – выпалила Кэтти. В ней вспыхнула ревность. Она не собиралась отдавать дядю в чужие руки и желала предупредить. — Он скоро женится.

Джоан вздрогнула ресницами и захотела убежать за спинку кресла, где только что пряталась Елена. Как бы она еще чего-нибудь «взрослого» не ляпнула. Как бы Кэти не сболтнула чего… Пламя вспыхнуло в груди и поползло по шее к голове. Хорошо – другие головы были повернуты к Кэти в ожидании объяснения.

— На ком же он собирается жениться? – спросил Дермот, предвкушая занимательный поворот в беседе.

— На принцессе Шарлотте.

Дружный хохот раскатился по гостиной. Кэти обиделась.

— Почему вы смеетесь? Я точно знаю. Дядя Эдвард женится на принцессе и станет королем.

— Королем чего?

— Америки!

Снова хохот.

Самое время сбежать. Джоан все еще держала гитару и встала, будто желала положить ее на место. Положила на кресло под картиной, подняла взгляд. Портрет юной девы – большие, настороженные глаза, завитые в локоны золотые волосы, синяя шаль через плечо. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не мертвенная бледность и темный, неоднородный фон картины, будто грозовая туча сзади надвигалась. Джоан показалось – грозовая туча надвинулась и на нее. Несчастьем веяло от девушки. Джоан отвернулась, но все еще чувствовала на спине ее пронзительный взгляд. Он о чем-то предупреждал?

Идти через комнату к двери было бы слишком демонстративно, Джоан отправилась вдоль стены. Первым на пути висело зеркало, она посмотрелась, поправила шарфик, дотронулась до напольной вазы, смахнула невидимую пыль, положила ровнее подушку на диванчике за вазой… Вот и дверь. Джоан открыла, вышла, закрыла. Прислонилась спиной, закрыла глаза. Свобода.

Открыла глаза – Эдвард. Так близко, что куда бы она ни шагнула – вперед или вбок, попала бы в его объятия. Одна дорога – назад. Но там несвобода… Хозяин молчит с намерением ее не отпускать. Если и Джоан ничего не скажет, создастся глупейшая ситуация.

А может она неправильно поняла его молчание? Если она объяснит, он поймет?

— Сэр, позвольте мне уйти.

— Вы не уходите. Вы убегаете. Почему?

Рассказать про Бруно?

Нет. Он поймет неправильно. Вернее, поймет не в пользу Джоан, потому что она чужая, а Бруно – родственник.

— Я хотела… э-э… проверить, хорошо ли упакованы подарки для Кэти и Молли.

— С подарками все в порядке. Не пытайтесь ввести меня в заблуждение. Вы собирались улизнуть подшумок, причем без моего разрешения. Вы опять забыли, что не в гостях, а на службе. Впрочем, не впервой. Дурные привычки трудно забываются, а? Возвращайтесь обратно, мисс Джоан, и развлекайтесь вместе с остальными.

— Но я не хочу… Не могу… У меня голова болит.

— Не верю. Не пытайтесь меня разжалобить. Я не поддаюсь на женские капризы. Нет настроения? Поиграйте на рояле. Музыка – чудесное средство от меланхолии. Не хотите на рояле, играйте в карты или в шахматы.

— Я не умею…

— Курите сигары, пейте вино.

— Не люблю…

— Опять не верю. – Эдвард слегка наклонился и прошептал: — А летом любила…

— Лето не повторить.

— Все можно повторить, кроме рождения и смерти.

«Моя любовь родилась и умерла», — подумала Джоан и сказала:

— Повторение – это копия. Копия всегда хуже оригинала.

— Ты бросила оригинал в огонь. Из-за чего ты обиделась? Это я должен обижаться. Я уехал, а ты замуж собралась. Коварству женскому нет предела. От Евы повелось.

— Ее соблазнил змей. Он был мужчина.

— И теперь во всех мужчинах ты видишь соблазнителей?

— Лучше ошибиться во мнении, чем в деле.

— Я тебе докажу, что ошибаешься, сгребая всех в одну кучу. – Эдвард отодвинулся и сделал строгий тон. – Мисс Джоан, прошу вас остаться в гостиной до полуночи, а там можете делать что хотите.

— Но до полуночи еще целый час.

— Желаю провести его со всей приятностью.

 

17.

 

Отсутствия Джоан никто не заметил.

Мужчины собрались на «своей» половине, дамы остались на «своей». Нора и Гвинет болтали на самую популярную женскую тему – моду. «Как ты относишься к хлопковым тканям из-за океана?», «С сомнением. Они дешевы и грубы, больше подходят бедным, чем дамам, я предпочитаю индийскую кисею, она нежна и легка…» Тема проста и понятна каждой женской головке, подходит для любой компании, погоды и обстановки. Участвуют все желающие: старые и молодые, выпившие и беременные, влюбленные и одинокие.

Кроме детей – каждую минуту у них происходит открытие мира, и некогда тратить время на пустые разговоры.

Кэти и Молли обсуждали рисунки на фарфоре и громко мечтали найти когда-нибудь чайный сервиз, раскрашенный драконами, чтобы заполучить долгосрочное благополучие. Уставшая Елена положила голову на плечо матери и устремила взгляд в пространство, будто дремала с открытыми глазами.

С едва заметной заминкой Джоан прошла мимо напольных часов – что если сжульничать и перевести стрелки вперед хотя бы на полчаса?

Нельзя. Жульничество тут же будет замечено. Ее не замечают, но видят все, что она делает.

А если уставиться на часы и взглядом приказать стрелкам бежать быстрее?

Тоже нельзя. Если пристально смотреть на циферблат, покажется, что стрелки стоят на месте или движутся в обратную сторону.

Что же можно?

Найти занятие, которое отвлечет, поможет переждать время. Джоан села на ковер перед камином, спиной к обществу, взяла в руки книгу сказок. К ней тут же прибежали Кэти и Молли, легли рядом на животы. Подошла Елена, села и молча положила голову на плечо бывшей гувернантки.

Ночь под Рождество – время читать сказки и верить. Джоан открыла книгу.

— Однажды в старые добрые времена жил в Шотландии король Шамус. И был у него сын, которому в раннем детстве дали испить молока из черепа черного ворона. По древнему преданию – тот, кто испьет из черепа ворона, получит необыкновенную способность…

— Я бы хотела получить способность летать, — сказала Кэти.

— И я, — сказала Молли.

— И я, — сказала Джоан. Ради той способности она бы зимой, в одиночку, пешком отправилась бы в Шотландию, разыскала бы того короля, попросила бы испить из того черепа.

Но умер король, рассыпался в прах череп, остались лишь предания да сказки…

— Что-то гувернантка покинуто выглядит, – сказал Дермот, прихлебывая шампанского, которое пил весь вечер. В компании из больше чем двух человек он предпочитал не напиваться. – Когда ты успел испортить ей вечер?

— Только что, за дверью, — сказал Эдвард и покрутил в руках незажженную сигару.

— Я думал, ты делал ей предложение.

— Собирался. И кольцо взял. Но… Знаешь, в Уэлсе есть неписаный закон: если женщина сделала предложение мужчине, а он отказал, он обязан заплатить штраф. Гувернантка мне уже дважды должна.

— Прости ей долги и попробуй еще раз.

— Я подумаю. Капитан Кук слишком торопился в свое третье кругосветное путешествие и именно тогда погиб. Как бы мне спешкой дела не испортить. К тому же она пока не заслужила. Пусть подождет. До февраля.

— Что изменится в феврале?

— У нее день рождения. Сделаю ей подарок.

Дермот сделал затяжной глоток, дал виски пролиться и взорваться маленьким фейерверком в голове. Мысль пришла, он поспешил ею поделиться:

— Слушай, а может она тебя не понимает? Может ты не на том языке с ней разговариваешь?

— Предлагаешь изобрести для нее новый язык?

— Нет, предлагаю использовать старый – по-новому. Разговаривай на языке лести – к ней чувствительны и короли, и гувернантки.

— Лести не имею ни в характере, ни в словаре.

— Позаимствуй у поэта:

Сравню ли с летним днем твои черты?

Нет, ты милей, умеренней и краше.

Ломает буря майские цветы,

И так недолговечно лето наше…

— Прости, друг, но кажется, ни ты, ни я не знаем, что мне делать.

— Когда не знаешь, спроси у Сенеки.

— И что бы он ответил?

— Дорогу пройдет тот, кто идет.

Часы пробили половину двенадцатого, в гостиной произошло движение. Нора и Гвинет повели детей в их спальни, где лежали подарки, Генри вышел, а незадолго до того удалилась Клэр. Бруно занял их место в укромном уголке с леденцом на палочке, который он макал в скотч и облизывал. Вильям Харпер поспешил составить компанию Джоан, принес ей и себе две рюмки темно-малинового вина. Оно переливалось и загадочно сияло при свечах, будто прятало в глубине бриллианты.

— Мисс Джоан, попробуйте и восхититесь. Мадейра прямиком с острова Мадейра. Приобрела невероятную популярность. Ее пьют в Европе и в Америке. Карамельная сладость ее нравится женщинам. Мужчинам, кстати, тоже. Самые известные исторические почитатели – наш незабвенный поэт Шекспир и герцог Георг Кларенс, брат короля Эдварда Четвертого. Его обвинили в государственной измене и разрешили самому выбрать способ казни. Герцог выбрал утопление в ванне с его любимой мадейрой сорта мальвазия.

Джоан сделала глоток, потом еще. И еще. Из мышц ушло напряжение, из головы заботы. Стало легко. Так легко, что поднялась бы и взлетела. Как ласточка. Ей давно пора улететь на юг, а она задержалась. Полетит сейчас, сию минуту, и кончики шарфа будут трепетать, как острые крылышки…

Она отправится налегке, оставит здесь печаль и страх. И… любовь. Нельзя улетать, не попрощавшись. Она попрощается – с тем, кто ее поймет. Если захочет. Если услышит. Она не повернется посмотреть. Пусть будет, как есть. И как будет.

— Дайте, пожалуйста, гитару, — попросила Джоан.

—   В Храм, где любовь твоя живет,

Закрылась потайная дверца.

Ты разлюбил – не судят сердце.

Благословляю твой уход.

Своею жалобой скупой

Твоих забот не преумножу.

И совести твоей покой

Я никогда не потревожу.

А если душу тронет страх,

И я от горечи заплачу,

То я тогда в твоих руках

Лицо пылающее спрячу.

Но словно по Всевышней воле,

Во мне предчувствие живет,

Что голос, памятный до боли,

Меня однажды позовет…

 

Дермот слушал с «мужской» половины.

— А ведь это она о тебе, — сказал он и поднял руки, чтобы поаплодировать.

Эдвард накрыл его руки своими.

— Не надо. Не прерывай. Пусть еще что-нибудь исполнит.

— Чего тебе еще надо? Девушка объяснилась в любви. Хочешь, чтобы она при всех встала перед тобой на колени, попросила прощения за гордость и согласилась сегодня же разделить с тобой постель? Не дождешься. Умные девушки, к которым несомненно относится наша гувернантка, имеют четкие границы. Джоан сейчас стоит у черты и даже подняла свою прекрасную ножку, чтобы переступить. Но никогда этого не сделает. Твоя очередь шагнуть к ней, и странно, что ты этого не понял. Английская аристократическая сдержанность не позволила? Извини за грубость, Эдди, но иногда ты ведешь себя, как бесчувственный болван. Как языческий идол, к которому обращаются с мольбой, а он смотрит в ответ деревянными глазами.

— Спасибо за «комплимент». Кому-то другому я дал бы за него в челюсть, а к тебе прислушаюсь. Ты прав, мой друг. Я и раньше подозревал, а теперь уверен – она все еще меня любит. Она только что выдала себя. Не буду ждать до февраля, завтра же скажу… предложу. Она не посмеет отказать, нарушить законы рождественских сказок. Там всегда счастливый конец: сироты находят родителей, бедняки – монеты, девушки – мужей. Знаешь, в чем сходство сказок и жизни? В том, что надо пройти через страдания, чтобы заслужить благоволение фортуны. Счастье задаром не дается.

— О. В тебе проснулся философ. Значит, ты не пьян и завтра вспомнишь, что сказал сегодня. А я буду незримо стоять за твоей спиной и шептать волшебные заклинания. Ради такого случая прекращаю пить, чтобы слова заклинаний не перепутать…

В комнату вернулись мамы и дети с подарками, сразу стало шумно, тесно, весело. Гвинет устроилась на старом месте и почувствовала необходимость в новой дозе алкоголя. Она попросила Вильяма Харпера принести мадейры, отхлебнула и как бы между прочим спросила:

— А где Генри? И Клэр? Давно их не видела.

— Он только что был здесь, а она вышла переодеться, — попытался оправдать их отсутствие Вильям. – Вы любите португальское вино?

Нора подошла к брату.

—  Гвинет заметила, что Генри и Клэр долго отсутствуют вместе. Неприлично с их стороны.

Дермот хмыкнул, Эдвард сказал:

— Вероятно, оба страшно заинтересовались подарками. Вероятно, каждый в своей спальне. Хотя на последнее утверждение я бы не поставил  стертую подкову моего Миража.

— Как бы Генри и ночью спальни не перепутал. – В голосе Норы не слышалось озабоченности. – Хотя, если Гвинет пропустит еще пару рюмок, не заметит его отсутствия, а про Клэр вообще не вспомнит. Меня больше Бруно беспокоит. С того момента, когда я в последний раз его видела… года полтора назад, он изменился. Не столько на внешность, сколько на характер. Не в лучшую сторону. Ты заметил, Эдди? Хотя, чему удивляться. Пример отца перед глазами. Кстати, куда Бруно запропастился? Он протрезвел после твоего внушения?

— Он в полном порядке. Наслаждается сахарным леденцом и французским коньяком в уголке для ищущих забвение. — Эдвард кивнул головой на угол, не оглядываясь.

— Хорошо. Пойду тоже выберу себе леденец. Что-то на сладкое потянуло.

Через дверь «мужской» половины вошел Генри и направился прямиком к столу с выпивкой. В обычно строгом его лице появилась расслабленность, в глазах сверкали дьявольские огоньки, которые он не пытался скрыть. Налил вина в фужер треугольной формы, выпил залпом и провозгласил:

— Удовольствия надо запивать шампанским! – Повертел в руках пустой фужер будто рассматривал, оценивал. – Во Франции их называют «Груди Марии-Антуанетты». Они бы меня не прельстили.

— Меня тоже, — сказал Дермот. – Но по другой причине. У вас величина, у меня количество людей, которые к ним прикладывались. Не люблю вещи не первой свежести.

На «женской» половине возникла Клэр. Она преобразилась: волосы распустила и перевила лентой, видно не имела времени на сооружение сложной прически, а также переоделась в тонкое, полупрозрачное платье. При ходьбе оно облепляло ее формы, напоминавшие формы полногрудых нимф, которых обожал Рубенс в жизни и творчестве. Будто сама Даная сошла с его картины. Но в отличие от Данаи Рубенса, которая ждала свидания с Юпитером, у Данаи Клэр свидание уже произошло. Результат его читался в ее глазах – они светились женской удовлетворенностью с нотками превосходства.

Генри исподтишка следил за ней. Благодаря Клэр получилось отличное Рождество. Он приехал в Милтонхолл без желания, из-за жены, просьбы которой исполнял раз в год в качестве супружеского долга. Он ожидал длинного, скучного времяпрепровождения, похожего на скучное, рождественское повествование с моралью в конце «делай добро и будешь вознагражден». Произошло же как в поэме про героя, который искал войну, а нашел невесту. И было им отпущено две ночи и один день, а потом приказано разъехаться по своим замкам…

Потому не стоит терять время.

С каплей ревности Генри смотрел, как его «невеста» направилась к другому — стремительной походкой, от которой обрисовывались мельчайшие детали ее богатых грудей, живота и того, что ниже.

Она подошла к Эдварду и бросила взгляд, полный торжества.

— Нальешь вина? – спросила с интонацией «если ты не захочешь, мне есть кому налить».

Эдвард пожал плечами. Почему бы нет? Всего лишь вежливость и ничего более. Подал ей полный бокал. Молча.

Из молчания разговора не склеить. Клэр отпила и сказала:

— Поздравляю с Рождеством, Эдди. И спасибо за прием. Рада была увидеть Нору, познакомиться с ее мужем и другими вашими родственниками. Генри меня просто очаровал…

— Поздравляю, — сказал Эдвард и не уточнил, с чем – с Рождеством или с Генри.

Ни ревности, ни зависти. Клэр тут делать нечего. Но прежде чем уйдет, спрячет обиду, покажет веселье и беззаботность.

— Я всегда предпочитала женским компаниям мужские. Твои кузены развлекали меня по очереди. Генри рассказывал охотничьи байки, Бруно читал стихи. «Мы были счастливы вдвоем, И мы не раз с улыбкой вспомним О древней башне над ручьем…». Очаровательный мальчик. Кстати, не знаешь, куда он только что спешил? Пронесся мимо меня в коридоре со стеклянными глазами. На свидание, что ли? С кем хотелось бы знать? Подходящих по возрасту дам здесь нет. Разве что гувернантка… Неужели он снизошел до нее? Ах, мужчины так неразборчивы…

Дьявол!

Догадка пронзила Эдварда, как стрела молнии – ослепила, оглушила. Он оглядывался, искал подтверждение догадки и находил. На часах – двадцать две минуты первого, Джоан ушла, а он и не заметил. Зато заметил кое-кто другой — кресло в углу пусто, на столе недопитый стакан и леденец в форме петуха, сунутый носом в скотч, будто пьет.

Петушок напился и захотел вскочить на курочку…

Эдвард сжал сигару, рассыпал ее в прах и бросился к выходу, чуть не сбив с ног Клэр. Он рассыплет в прах наглеца Бруно, собъет его с ног и спустит с лестницы, если тот посмеет хотя бы пальцем прикоснуться к Джоан.

— Ты пролил на меня вино! – несся следом возмущенный крик.

Эдвард обрубил его, хлопнув дверью.

 

18.

 

С первым ударом из двенадцати Джоан, не прячась, покинула гостиную и отправилась к себе. Она миновала коридор и уже подходила к галерее, когда услышала за спиной бегущие шаги. Мелькнуло предпопложение – Эдвард и в ту же секунду исчезло. Хозяин не станет бегать за гувернанткой. А кто станет?

Никто. Значит, бегут не за ней. А за кем?

Рядом никого.

Все-таки за ней. Кто?

Только один человек.

Мысль возникла в голове и провалилась в желудок, он сжался от предчувствия. Страх, будто гигантский осьминог, оплел Джоан сотней крепких щупальцев и не давал двигаться. Надо бы бежать, а она еле шагает, как подраненная птица. Сейчас схватит ее рыжий лис и сомнет…

Бруно схватил ее за плечо, развернул к себе. Пронзил острыми глазами-льдинками и будто сковал, заморозил. Джоан чувствовала, как теплая кровь покидала ее – спускалась по лицу, шее, плечам, животу, ногам и вытекала из кончиков пальцев ступней, будто из сосуда с выбитым дном. Вместо крови в нее вливался холодный, липкий ужас. Она замерзла и дрожала.

— Надеялась улизнуть от меня, дорогуша? – деланно-ласковым тоном проговорил Бруно и шагнул на Джоан. Казалось, это он вытягивал из нее кровь – она бледнела и холодела, он становился красным и потным.

– Думала, я пьяный, не увижу. А я увидел! Весь вечер за тобой наблюдал. Ждал момента. И не рассчитывай на помощь милого дружка, он не поможет. Занят, видишь ли. Со своей многолетней любовницей, Клэр. Ой, что это ты так презрительно наморщила носик? Не знала про Эдварда и Клэр? Открою секрет: у господ в порядке вещей иметь любовниц. Но не расстраивайся. Ты же не одинока. У тебя есть я. Давай наставим ему рога, прямо сейчас и здесь, на лестнице. Получишь незабываемые впечатления. И надежду найти новую работу, потому что со старой тебя скоро попросят. Постарайся мне понравиться. Возьму обратно. Гувернанткой. К себе. Маман считает меня недовоспитанным. Вроде, я не умею вести себя в обществе и все такое. Вот займешься мной. А я — тобой. Я считаю тебя тоже недовоспитанной – в любви.

— Да что ты знаешь о любви? – вырвалось у Джоан. Если уж отступать, так с достоинством. Не бежать трусливо, а пытаться защититься. Пытаться остановить. Хотя бы словами. – У тебя не любовь, а совокупления…

— Любовь к совокуплениям — что в том плохого? Все ими занимаются. И тебе пора. Начнем сию же минуту. Завтра продолжим. А послезавтра поедешь со мной домой. Займешь место мадемуазель Бланже. В моей постели. На бесплатной основе. Будем днем и ночью друг друга воспитывать. Услуга за услугу, гонорар не положен. Кстати, ты не забыла, что должна моему папаше?

— Я возвращаю. Постепенно.

— Слишком долго. Наросли проценты. Но папа добрый. Он за одну ночь погасил бы долг — если бы ты была умницей. Да, имела бы побольше ума, давно бы сделала карьеру. Не гувернантки, но фаворитки. Я же говорю – дура. С дурами нечего церемониться.

Бруно наступал, Джоан отступала и, наконец, уперлась спиной в стену. Она выставила руки, он усмехнулся, раскинул их по сторонам, как ветки, мешающие идти по лесу. Она сложила руки крестом на груди – может, святой знак остановит этого кровожадного вампира?

Не остановил. Он завел за спину ее руки и будто связал своими жилистыми пальцами, угрожая при сопротивлении сломать. Отсутствие сопротивления разжигает агрессию. Бруно вырвал с мясом брошку-раковину, отбросил шарф и навалился грудью на Джоан. Она охнула. Он хищно оскалил зубы и схватил ее за горло.

— Сладко стонешь. Приятно ощущать мужскую мощь? Погоди, это только начало. Я обещал тебе неземное блаженство и доставлю. Расслабься. Закрой глаза. И не вздумай кричать или звать на помощь. Опозорю при всех. Скажу, что сама на меня вешалась.

Из гостиной доносилась музыка и голоса, там не подозревали, что на лестничной площадке происходит нечто ужасное. Когда люди веселятся им не до чужих трагедий. Если Джоан закричит, они придут, посмотрят и разозлятся, что нарушила их настроение.

Она и не сможет закричать. Страх клокочет в горле, разбухает, грозит задушить раньше, чем насильник. Вот когда пригодилась бы ей способность летать – не ради мечты, но ради жизни. Борьба за жизнь утраивает силы, но ласточка против коршуна не имеет шансов. Коршун знал и не спешил.

— Ну что, сама разденешься или помочь? – Его рука поползла по шее к вырезу платья.

— Не смей меня трогать, — прохрипела Джоан.

— Не смей мне запрещать! – крикнул Бруно и рванул ткань.

Платье скрипнуло, но не поддалось.

Пришлось взяться за ворот двумя руками и рвануть еще раз. Платье с рычанием разошлось по шву от шеи до пояса, а Бруно с рычанием отлетел к перилам, получив пощечину от Джоан. Она бросилась к лестнице, он поймал ее и рывком бросил на пол. Она ударилась головой о бордюр и на несколько мгновений потеряла сознание.

Она выплывала из забытья и каким-то глубинным пониманием соображала — лежать перед врагом смертельно опасно. Она собрала остатки сил, как остаки разбежавшегося войска, и приказала им себя приподнять, прислонить к стене. Одной рукой она опиралась на пол, приподнимаясь, другой держала концы платья, прикрывая грудь.

Бруно торжествовал.

— Ну вот ты и легла под меня, фальшивая святоша. – Он наклонился и с размаха ударил Джоан по щеке. Кровь брызнула на стену. От вида крови хищники звереют. Бруно ударил еще раз. – Это за то, что посмела сопротивляться, и за то, что строила из себя неприступную. Графская подстилка. Что можно Эдварду, можно мне. Не согласилась получать удовольствие, как порядочная девушка, будешь получать тумаки, как шлюха. А ну, шлюха, за работу. Поднимайся и поднимай подол!

Да, надо бы подняться… Джоан пошевелила ногами, они дрожали и не слушались, были слабее, чем у тряпичной куклы. Без посторонней помощи не встать. Из «посторонних» только Бруно, а это не человек, но дьявол, если прикоснется, унесет в преисподнюю, лучше уж лежать и ждать — позора или смерти, что одно и то же. Опозоренная она жить не будет…

Только бы руки не отказали, не отпустили концы платья, не открыли ему ее голую грудь, ее незащищенную душу. Если откроют, он затопчет, она умрет.

Руки теряли державу, пальцы разжимались… Хоть бы кто живой прошел мимо, спугнул Бруно…

Как назло – в холле тишина и никого из слуг, да слуги бы и не решились вмешиваться. В гостиной музыка и веселье, там не до попавших в беду. Портреты присутствуют, но они не помогут ни делом, ни словом — сидят на стенах, смотрят хмуро, будто осуждают гувернантку за происходящее. Все против Джоан. Может, она действительно в чем-то виновата? Может, действительно сделала что-то не так?

Нет, нельзя сомневаться в себе, это значит встать на сторону врага. Кто же тогда защитит ее?

Никто. Кроме самой Джоан.

Она слишком слаба, нет сил подняться. Была бы на родине, там, где жаркое солнце и горячие сердца, ей бы непременно пришел кто-нубудь на помощь – благородный дон, отважный рыцарь.

В Англии скупое солнце и холодные рыцари, туман равнодушия окутал их сердца…

Бруно развлекали ее попытки себя прикрыть, сохранить. Он не спешил. Наслаждался властью охотника, в руках которого жизнь жертвы. Один раз она ускользнула, теперь не убежит. Пусть полежит, придет в себя, опять начнет сопротивляться. Будет повод ее побить, оскорбить, отобрать женское достоинство, унизить в изощренной форме. Он покажет свою силу — сломает ее сопротивление, попользует и выбросит, как истрепанную куклу. Она должна понять и прочувствовать собственное ничтожество. Если не хочет стать калекой, должна подчиниться. Он заставит ее лизать его ботинки и поднимать подол по первому требованию. Он получит над ней неорганиченную власть.

Мечте негодяя не терпелось осуществиться. Бруно пнул девушку ногой.

— Не прикидывайся тяжелораненой. Не пытайся вызвать жалость. Я тебя не бил, лишь рукой махнул, а ты сразу падать. Привыкла подставляться мужчинам… Разлеглась и не думает вставать. Другой бы тебя тут же обработал… А я жду, когда очухаешься. Беспомощную не трогаю, как истинный джентльмен …

— Джентльмены девушек не бьют, — раздался голос за спиной.

Руки Бруно дернулись и напряглись. Собрались ударить того, кто посмел помешать.

Ударить не посмел. Узнал голос. Повернулся.

— А-а, Эдвард… — протянул он.

Странно было видеть, как в одно мгновение изменился облик недавнего вершителя судеб. Плечи ослабли, грудь спряталсь в спину, звериный блеск в глазах сменился на заискивающий.

— Я ее не бил. Она сама. Приставала ко мне. Я оттолкнул, она упала. Нарочно. – Эдвард молчал, Бруно ощущал себя смелее с каждым словом при поддержке его молчания. – Должен сказать: развратная особа у тебя в гувернантках. Весь вечер мне глазки строила, намекала, что не против поближе познакомиться. Я знаю, что привлекателен для дам, но опускаться до гувернантки… Боже упаси. Мне порядочных девушек хватает. А эта… пристала, как репей. Слов не понимает. Пришлось дать оплеуху.

Его объяснение удовлетворило бы отца и мать, но они смотрели на сына глазами сердца. Эдвард смотрел глазами сердца — на Джоан. У нее кровь на губах и слезы катятся потоком. Опирается одной рукой на пол, другая судорожно сжимает у горла разорванное платье. Бруно красен и по-злому возбужден.

Кто к кому приставал?

Эдвард огляделся, будто в поисках свидетелей сцены, и наткнулся на портрет пра-пра-бабушки – нахмурив брови, она глядела на Бруно, в глазах ее застыла решительность сойти со стены и надавать ему веером пощечин. Ее желание совпадало с желанием Эдварда, только вместо веера он использовал бы нечто посущественней — кулак.

—  Сейчас же помоги девушке встать, — сказал он, с трудом сдерживаясь, чтобы не уложить кузена рядом с Джоан.

Нет, вместо нее. Нет – попросту спустить с лестницы.

Нет, нельзя устраивать громкого скандала, дети улеглись в соседних комнатах. Этому недорослю тоже пора бы упокоиться в кровати, а он выпил лишнего, бродит, ищет приключений.

На сегодня его приключения закончились.

— Подними Джоан, попроси прощения и отправляйся спать. А утром после завтрака уезжай домой. – Эдвард подтвердил приказ жестким взглядом, чтобы Бруно спьяну не принял его за шутку.

Тот был слишком пьян, самоуверен и спесив, как петух перед драчкой.

— Чтобы я извинялся перед гувернанткой? Да ты что, Эдвард, она же не человек, а… О-о-ох!

От первого удара его голова дернулась влево, от второго вправо. Она качалась из стороны в сторону, как у Шалтая-Болтая, что-то в ней звенело и рассыпалось искрами.

Эдвард молотил его с жестокостью, которой не знал в себе. Она была порождена жестокостью этого юного негодяя, его злобой, которая не от несчастных условий существования, но от характера. Характер не изменить. Негодяя следует хорошенько проучить. Выбить спесь, убить даже смутное намерение причинить боль той, которая для Эдварда смысл жизни и причина встречать улыбкой каждый новый рассвет.

Любил ли я кого до этих пор?

О нет, то были ложные богини.

Я истинной красы не знал доныне,

И солнечный не грел меня костер…

 

Надо иметь безмерную наглость задумать погасить солнце. Не всеобщее, его не достать, но личное — Эдварда.

У каждого человека в душе есть солнце, в том числе у воров, мошенников, фальшивомонетчиков и прочих. Кроме насильников и убийц – у них внутри мрак и зло. У Бруно душа темна и холодна. Чем старше он будет становиться, тем темнее и холоднее будет становиться его душа. Все люди рождаются с теплым, светлым шариком внутри, потом события жизни или разжигают его, или гасят. У этого юнца он давно погашен, а может никогда и не горел.

Бруно не оказывал сопротивления, он был слабее, чем думал сам, вдобавок – трус. Он вообще больше не думал и не знал – что делать. Тело думало и делало за него. Оно загудело, согнулось пополам, отлетело к перилам и побежало вниз, шустро перебирая ногами по ступенькам.

— Сейчас же убирайся из моего дома! – крикнул вдогонку Эдвард.

Он постоял пару секунд, глубоко вдохнул и выдохнул, остывая, возвращаясь к себе. Он только что выпустил на волю жестокость, будто свору собак, теперь ее следует спрятать обратно и вернуть себе человеческий облик.

Он оглянулся на Джоан, и в горле встал ком.

Погиб цветок, который он с благоговейной заботой выращивал, охранял от малейшего дуновения ветров, поливал живой водой своего сердца, до лепестков которого не решался дотронуться руками, только губами и только в мыслях. Тот цветок лежал растоптанный, разорванный, в слезах и боли. Оживет ли он когда-нибудь, расцветет ли снова?

Эдвард все сделает, чтобы помочь.

— Давай помогу подняться.

Он протянул руку Джоан, она не протянула в ответ. С одной рукой она не встанет, а если подаст две, распахнется платье, откроет то, что никому не положено видеть, куда без разрешения нельзя входить, и где Бруно только что потоптался своими копытами, как бизон без мозгов. Эдвард догадался, наклонился и поднял ее – она оказалась легче, чем он ожидал. Вероятно, вместе с кровью и слезами из нее вытекла половина жизни. Он вернет. Восполнит недостаток с лихвой. Вольет в нее любовь, как горячий, искрящийся напиток — он заполнит ее и польется через край, они будут вместе пить и в нем купаться. Напиток здесь, в его сердце, пусть она прильнет и пригубит для начала.

Начала не получилось. Вместо того, чтобы по закону рождественских сказок прильнуть к груди спасителя, залиться слезами благодарности и подарить согласие выйти замуж, она стоит и смотрит в пол. Девушка не раз доказала, что общепринятые нормы к ней не подходят, значит – конец в их сказке не определен.

И скорее всего далек от традиционного рождественского, судя по ее позе, ее готовности отстраниться, если Эдвард сделает движение навстречу.  Сомнение читается в ее нежелании поблагодарить его хотя бы кивком, не говоря про объятия и совсем уж невероятный поцелуй.

Он молча подал ей платок с личной монограммой – переплетенными буквами «Э» и «Т», она тоже молча приняла и приложила к разбитой губе. Промокнула, посмотрела, увидела кровь, всхлипнула без слез, опять приложила. Вероятно, она вспомнила последние десять минут жизни, и тысячи маленьких эмоций отразились в глазах, но они были адресованы не Эдварду, а полу. Она не желала с ним делиться и вообще иметь что-то общее. Она жила своей, отдельной жизнью, в которой его не было, он не был приглашен, хотя только что выступил спасителем.

Вдруг Эдвард понял, и тихий ужас объял его. Бруно совершил нечто непоправимое. Цветок не восстановить. Доверие не восстановить. Краски погасли в глазах Джоан, она всех видит в черном цвете. Эдварда тоже. Она боится, что он воспользуется ее слабостью и… продолжит дело Бруно.

Она думает, что он спас ее – для себя?

Да.

Она обижается, что он не защитил ее. Вернее защитил, но поздно. Она вошла в его дом, как гость — с открытой душой и доверием, а ее  подвергли насилию, едва не убили. Виноват в произошедшем хозяин, потому что дом — его, и все, что здесь творится – его. Они тут все заодно и против гувернантки?

Да.

Нельзя ее трогать – ни словами, ни руками. Словам не поверит, рук испугается. Она больше никогда не даст к себе прикоснуться?

Да.

Что же делать?

Неизвестно.

Дермот говорил: «Если не знаешь – что делать с женщиной, проси прощения. Работает всегда. Женщины обожают, когда мужчины приходят с повинной головой. Они обожают быть великодушными и тут же в качестве платы за великодушие попросят луну с неба – в виде бриллиантовой диадемы».

Дермот не был знаком с Джоан. У нее бриллиантовой диадемой прощения не выпросишь.

Ничего другого не приходит в голову.

— Простите меня. За Бруно. И… за меня.

Она покачала головой. Извинения, разговоры, утешения… Все обман. Эдвард ничем не лучше Бруно. Он второй раз ее предал. Первый – когда как бы случайно встретил свою бывшую жену, второй – когда пригласил в гости бывшую любовницу. Бывшая – не умершая, всегда можно восстановить.

Джоан не будет играть в их грязные игры. Не будет слушать ложь и делать вид, что верит. Она не верит и не опустится до лжи.

Сейчас не важно. Ничего не важно – то, что здесь произошло. Джоан миновала эту станцию, оставила за спиной и хочет забыть. Оставить за спиной это место. Этих людей. Эти события. Отправиться дальше. Но прежде привести в порядок – лицо, мысли. Платье. Жизнь.

— Позвольте мне уйти… — Джоан вложила в просьбу больше смысла, чем Эдвард догадался бы. Он никогда не догадается – куда она хотела уйти. А когда догадается, будет поздно.

— Конечно, Джоан, иди, отдохни. Хочешь, позову доктора Гарднера, чтобы осмотрел тебя, полечил, дал успокоительного?

Джоан коротко качнула головой.

Не стоило и спрашивать. На все его предложения у нее один ответ – нет. Ну пусть она на сегодня исчерпает запас отрицательных ответов, а назавтра приготовит мешок положительных…

— Постарайся забыть плохое. Завтра начнется для тебя нечто новое. Для нас обоих. Обязательно приходи опять в гостиную. У меня к тебе серьезный разговор. Но сначала отдохни. И прошу – чувствуй себя в безопасности.

В Милтонхолле, как в медвежьей берлоге, она больше никогда не будет чувствовать себя в безопасности. Но опять неважно. Она уже не здесь. Она в дороге.

Джоан кивнула. Равнодушно и отвлеченно. Без участия сердца или ума.

Он догадался – все, что он только что говорил, делал и думал, прошло мимо нее. Сквозь нее. Не задержавшись, не зацепившись. Она рядом, но далеко, она спряталась от мира и срочно латает поврежденную ракушку, будто штопает порванную ткань. Скоро она плотно захлопнет раковину и снова бросится в море житейских страстей – бесчувственная, непроницаемая, как раньше, нет, еще тверже, холодней, неприступней.

Он поймает ее на лету.

 

 

В жестяном подсвечнике в виде кружки с ручкой догорала свечка и пускала чадящий дым, как черный флаг смерти. Джоан заменила ее на новую. Камин догорел, его разжигать заново ни к чему. Холод неуютен, неприветлив. Джоан чувствовала, что спальня охладела к ней, стала чужой. Что ж, она попользуется ею в последний раз, отдохнет и отправится в дорогу, на которую уже вступила в мыслях.

Джоан легла на спину, раскинула руки. Платье на груди разошлось, открыв голое тело. Не имеет значения. Она его выбросит. Она выбросит все, что не имеет значения, все, что мучило, душило, заставляло плакать. А все, что радовало, возьмет с собой – этого было немного, значит, отправится налегке.

Ей и раньше приходили мысли о побеге, но была большая причина остаться – дети. Теперь она исчезла, зато появилась большая причина сбежать – Бруно. Смертельно опасная причина.

Уходить в зиму, в ночь, в неизвестность…

Страшновато.

Необходимо.

Ах, если бы под Рождество действительно происходили чудеса, исполнялись заветные желания… Джоан пожелала бы уснуть крепким, волшебным сном, чтобы проснуться в другом месте. В другой стране. Подальше от Милтонхолла и его обитателей, обрубить путы, как канаты, вдохнуть вольного ветра сбывшейся мечты…

Будто ветер поднял ее. Джоан ощутила прилив сил. Решительность ее вела. Время сомнений закончилось. Время действовать пришло. Путь и в сотню ярдов и в пять тысяч миль начинается с первого шага.

Далее Джоан действовала, не размышляя, будто в нее заложили программу действий, как музыку в шарманку. Программа рано или поздно приведет ее к цели. Цель – увидеть жаркое солнце Испании. Оно уже сейчас ее грело. Оно вело ее, как путеводная звезда. Оно залечило ее раны – телесные и душевные. Оно дало ей уверенность, подсказало способ.

Оно руководило каждым ее движением. Джоан сменила платье. Надела зимнюю накидку, шляпку, замотала шею шарфом. Пока одевалась, размышляла. Ни чемоданов, ни вещей с собой не возьмет. Возьмет деньги, полученные от Норы за работу. Прощальную записку оставлять не будет — она же не самоубийца. Беглецы записок не оставляют. И воспоминаний. Пусть ее здесь поскорее забудут. Она забудет их, лишь только выйдет за дверь. И не вспомнит. Никогда. Они ее оскорбили и унизили. Забвение им будет ее местью.

Ощущение отчуждения. Люди, вещи, события — уже в прошлом. Из прошлого надо выбираться, не теряя ни минуты. Будущее ждет. Джоан в последний раз оглядела спальню. Заметила томик испанских стихов, много лет сопровождавший ее по жизни. Взяла, пролистала, будто попрощалась. Выпал сложенный вчетверо листок. Подняла, развернула. Ее письмо Эдварду, написанное и неотправленное. Старое письмо напоминает старый гербарий — красота выражений-впечатлений померкла, смысл-сок улетучился, мысли-лепестки иссохли. Что с ним делать?

Взять с собой?

Нет, она сжигает мосты и разрубает узы, оставляет все, что связывает ее с Милтонхоллом и с тем, что было до него. Она ничего не возьмет с собой из прошлого в будущее, только себя. Она начнет не новую страницу, а новую книгу.

Порвать?

Нет, рвут то, чего стыдятся или испытывают неприязнь, Джоан не испытывает к письму ни жалости, ни злости. Деревья каждый год теряют листву и не печалятся, потому что знают: придет весна, распустятся новые листья. Когда-нибудь придет весна и к Джоан, она напишет новые письма.

Положила обратно в книгу. Его все равно не найдут, а книгу выбросят вместе с другими вещами беглой гувернантки. Или сожгут, как сжигают вещи чумных больных.

Нет, это они здесь все больные, а Джоан выздоровела и желает покинуть обитель печали.

Кажется все. Взяла кружечку со свечой, вышла, прислушалась. В другом крыле продолжался праздник, доносились слабые звуки рояля – пир во время чумы. Хорошо. Они будут бодрствовать всю ночь, днем спать, про гувернантку вспомнят не раньше вечера.

Вышла в коридор и отправилась не направо, к лестнице и парадной двери, которая заперта, а налево, к двери черного хода. Она тоже заперта, а ключ… в руке – Джоан нашла его среди других в кухне, держала при себе и пользовалась, когда выходила на тайные ночные прогулки. Черный ход был слугами забыт, отсутствия ключа не заметили.

За дверью темень и ступеньки – скользкие, крутые, Джоан спускалась с осторожностью, каждую ступеньку отсчитывала сердцем. С каждым шагом вниз росло воодушевление. Так ощущают себя узники, полжизни проведшие в тюрьме, когда преодолевают последнее препятствие. Еще немного, и воздух свободы ворвется в легкие. Воздух свободы сладок. Не то что на лестнице – прелый, болезненный, им тяжело дышать. Впрочем, как и во всем доме.

Нижняя дверь закрыта на засов – открыть проще простого. С улицы пахнуло острой морозной свежестью. Джоан вышла с темной лестницы на снег и будто перешла с черной полосы судьбы на белую.

Вместе со свежестью вошла в нее радость ожидания чего-то хорошего, возбуждение пилигрима, который давно мечтал отправиться к земле обетованной и, наконец, сделал первый шаг. Джоан глубоко вдохнула, поставила свечу, обогнула дом и отправилась по тропе, ведущей в деревню. Там она свернет на дорогу, ведущую в Беверли – промежуточный пункт ее путешествия.

Хорошо, что ночь, ее никто не заметит, Джоан пойдет, не скрываясь. Беглецы из тюрьмы должны скрываться, их будут повсюду искать и палить из пушек, предупреждая жителей – где-то поблизости бродит преступник. Джоан не преступник и не тюремный беглец, она беглец из плена. О ее отсутствии не будут сообщать пушками на всю округу, и никто посторонний не будет знать. Возможно, хозяин… бывший хозяин пустит погоню, но ее не догонят и вернутся ни с чем.

В Милтонхолл она не вернется. О том говорит скрипучим голосом снег, шелестят крыльями поздние птицы и духи леса, шепчут звезды, услужливо освещая путь. Звезды – искорки солнца. Ночь накрыла его темным покрывалом, но не сумела полностью скрыть. Солнце просвечивает сквозь переплетения нитей и мерцает мириадами звездочек, будто подмигивает. Обещает: теперь все будет хорошо. Нет — отлично. Джоан свободна не только духом, но и телом и будет жить так, как хочет она, а не приказывают другие.

Мечты – светлые, легкие выстроились в очередь в голове. Джоан строила планы на будущее, вернее вспоминала то, что давно мечтала осуществить. Воспоминания о будущем были чисты и безоблачны, как небо над Валенсией – самой солнечной провинцией Испании.

Как же туда попасть?

Конечно, на корабле.

В волшебном сне Джоан представляла молодого капитана в белом кителе с золотыми эполетами. Он выслушает рассказ о ее злоключениях, проникнется жалостью и за бесплатно доставит на родину предков. Это романтичная версия событий.

На самом деле все будет по-другому. Прозаичнее.

Мужчины не бывают добрыми просто так и не делают подарков безвозмездно. Джоан придется рассчитывать только на себя и первым делом найти в Беверли работу, чтобы скопить денег. Лучше всего было бы поступить компаньонкой к пожилой даме или гувернанткой к вдове с детьми. Главное – чтобы без мужчин в доме, от них одни несчастья. Если не удастся устроиться в семью, поступит учительницей в какую-нибудь деревушку с противоположной стороны от Милтонтриз.

Работу Джоан рассчитывала найти через неделю-две, и через год-два вступить на палубу корабля, направляющегося к средиземноморским берегам Европы. Джоан закрывала глаза и ощущала легкий бриз на щеках и солоноватые брызги моря…

Надежды окрыляли ее, ожидания придавали силы. Она вступила в Беверли, когда над городскими воротами пробили полдень. Она шла всю ночь и ни капли не устала.

 

20.

 

Около четырех пополудни первого дня Рождества гости и хозяева Милтонхолла проснулись и стали приводить себя в порядок. К пятичасовому чаю собрались в той же гостиной той же компанией, кроме Бруно и гувернантки. Про Бруно никто не вспомнил – он из тех, кто не играет значимой роли в обществе людей, а в стае или стаде плетется в хвосте, их присутствия или отсутствия обычно не замечают. Захочет – придет, не захочет – никто не обидится. Отсутствие Джоан заметили все и отнеслись по-разному: кто с равнодушием, кто с сожалением, кто с пониманием, а кое-кто с обидой.

Этот «кое-кто» стоял с остывшей чашкой чая и смотрел на снегопад. Человеческая жизнь – тот же снегопад, снежинки – секунды, мы их не замечаем, а они проносятся безвозвратно, и когда упадет последняя – закончится жизнь. Сколько же мгновений человек теряет впустую! Сколько мгновений Эдвард потерял без…

— О чем задумался? – спросил тихо подошедший Дермот, которому одиночество друга было так же невыносимо, как собственное.

— О быстротечности бытия.

— С чего это на философию потянуло? Ты же еще, вроде, не пьян.

— И не хочу пить сегодня. Важная встреча.

— Не спрашиваю – с кем, спрошу – уже наметил дату свадьбы?

— Я-то наметил, осталось заполучить согласие невесты.

— Как-то неуверенно ты это сказал… Хочешь, Эдди, последний совет тебе в неженатом состоянии? Совет от нашего старого знакомца Джорджа Браммела – премьер-министра элегантности. Он был без ума от кашемира и сказал: «Лучший способ покорить даму – сжать ее в объятиях, надев белый кашемировый жилет. От его тепла и мягкости растает самое холодное сердце». Остроумно, согласись. Ха-ха-ха! – резко и громко рассмеялся Дермот.

Друг не поддержал, пришлось так же резко замолчать.

— Извини.

Эдвард отвернулся от окна, хлебнул из чашки, поморщился. Чай пролился в желудок, будто холодный, скользкий уж прополз. Противно. Или не от чая? Что-то противное зреет внутри. Подозрение. Нет, предчувствие. Поделиться с другом?

Нет. Лучше поболтать.

— Ну что мы все обо мне да о Браммеле. Давай о тебе.

— Давай. Что бы ты хотел обо мне знать, чего еще не знаешь?

— Например, когда ты женишься? Понимаю, дело не первостепенной важности, но нельзя же допустить, чтобы поместье и деньги достались не твоим детям, а чужим?

— Женюсь, когда найду девушку, которая пахнет, как твоя Джоан.

— Откуда ты знаешь, как она пахнет? – с притворной ревностью спросил Эдвард. — Ты ее целовал?

— Нет, танцевал.  В один вьюжный, зимний вечер, — начал Дермот тоном расскачика рождественских историй. – Когда небо и земля смешались в сумасшедшей пляске, ветер завывал потусторонним голосом и отзывался дьявольским эхом в каминной трубе… Короче говоря, однажды мы сидели с Джоан рядышком на диване и пили шампанское.

— А где был я?

— Там, где не должен был быть.

— А где мисс Джоан? – спросила Молли. Она играла у камина с Кэти и Еленой, которые с тем же вопросом обратили головы к Эдварду.

— Сейчас узнаю, — ответил он и кивком подозвал дворецкого, стоявшего у двери. – Где мисс Джоан?

— Не могу знать, сэр.

— Вы заходили к ней утром справиться о здоровье, как я приказывал?

— Да, сэр.

— Вы ее видели?

— Нет, сэр.

— А что видели?

— Ничего, сэр. Мебель, зеркало, кровать…

— Кровать была разобрана?

— Нет, сэр.

— Значит, гувернантка на ней не спала?

— Не могу знать, сэр.

Односложные, однотипные ответы начали раздражать Эдварда. Дворецкий знает больше, чем говорит. Почему из него надо вытягивать каждое слово? Почему он не скажет сразу все, что хочет знать хозяин? Почему не скажет – где Джоан?

— Где… Бруно?

— Мистер Мюррей-юниор ночью уехал.

— А гувернантка? Не могла она выйти за дома незаметно?

— Никак нет, сэр. Ключ от парадной двери у меня.

— Не могла она выйти через кухню?

— Никак нет, сэр. Ключ от кухни у миссис Клинтон.

— Где же мисс Джоан?

— Не могу знать, сэр. Я ее не видел.

Нечто холодное и скользкое внутри Эдварда подняло голову.

— Обыщите дом. От подвала до чердака. Возьмите всех имеющихся слуг, проверьте каждую комнату, чулан, закуток. Через час доложите.

— Слушаюсь. – Бенджамин развернулся и поспешил к выходу, стараясь не стучать каблуками по полу, не раздражать хозяина, не сгущать грозовые тучи над собой. Гроза природы не так страшна, как гроза графа, там всего лишь вспышки и грохот, здесь громы и молнии — разбитая посуда, которую придется убирать, дыра в стене, которую придется ремонтировать, а то и кулак тому, кто первый на глаза попадется. А первый всегда дворецкий…

Через час он с потным от усердия и страха лицом докладывал:

— Обыскали дом до последнего уголка. Мисс Джоан нигде нет.

— Странно. Пойду осмотрю ее спальню, может найду записку или что-то еще, разъясняющее исчезновение. Вы держитесь поблизости.

Эдвард глянул на «женскую» половину, где сидел Дермот и развлекал дам докторскими байками. Тот поймал взгляд друга, заметил тревогу и немедленно подошел.

— Эдди, ты какой-то сегодня то ли загадочный, то ли печальный. Что случилось? Невеста отказала?

— Хуже. Она исчезла. И ты поможешь ее найти.

— Не сомневайся. Но расскажи подоплеку происходящего.

— Расскажу по дороге. Пойдем.

У двери спальни Эдвард остановился, прислушался. Мертвая тишина. Не понравилось слово «мертвая». Распахнул дверь и увидел… кромешную темноту, ощутил ледяной холод. В комнате несколько часов не находился живой человек…

Осознание совершенной и, возможно, непоправимой ошибки объяло Эдварда. Зря он не проводил девушку ночью до спальни. Вдруг Бруно ее поджидал и закончил то, что начал на лестнице? Вдруг прежде, чем уехать, он ее убил? И в том вина хозяина дома, это он, Эдвард, ее убил.

— А-а-а… — донесся до Бенджамина стон раненого медведя. Потом грохот падающей и ломающейся мебели, крики отчаяния и совсем не благородного происхождения брань.

Гроза разразилась! Уносить ноги…

— Дворецкий!

Не успел. Прибежал. Задрожал при виде хозяина – он ходил кругами и крушил все, что попадалось на пути. Доктор Гарднер ходил за ним по пятам, присматривая, чтобы не споткнулся и не разбился.

— Бенджамин, принесите воды и капли, которые у меня на столике, еще бутылку виски и стаканы. Быстро!

Бен управился так быстро, как мог – конец грозы был и в его интересах. Обычно он не проявлял инициативу и дожидался приказаний, теперь же сам растопил камин, зажег свечи. Пока доктор уговаривал хозяина выпить успокоительных капель, Бен разглядел и оценил разгром. На пару сотен фунтов, а то и гиней потянет. Но в чем все-таки дело? Куда подевалась гувернантка? Не попадет ли Бену, что не уследил за ней? Только он собрался огорчиться по последнему поводу, как услышал:

— Можете идти.

Ушел с большим облегчением.

Дермоту не удалось заставить Эдварда выпить капель, зато удалось заставить выпить виски. Себя заставлять не потребовалось. Друзья сидели на кровати, у которой две опоры были только что сломаны, и балдахин висел, опасно накренившись. Камин и свечи осветили разгром, учиненный только что, а также картину покинутости, которая выглядывала из-под разгрома: разорванное платье, разбросанные книги, распахнутые дверцы шкафа.

— Успокойся, ее не убили, — говорил Дермот. – Девушка скорей всего сбежала. И я ее понимаю – после всего, что ты мне рассказал.

— Каким образом она могла сбежать? Двери закрыты, окна тоже. Не через каминную же трубу?

— Насчет трубы сомневаюсь. Однако, не стал бы спорить на мою любимую трость из красного дерева махагони, учитывая ее сверхъестественное очарование колдуньи. Давай все-таки оставаться в рамках реальности. Она могла выйти только через дверь. Официальные двери были на замке, а неофициальные? В старых домах полно черных лестниц, ходов, потайных комнат. Знаешь – где?

— Э-э-э… да тут рядом есть одна.

— Что же мы сидим?

Эдвард выбежал в коридор и налево. У двери черного хода белело нечто на полу. Поднял — его платок с пятнами ее крови. Прислонил к лицу, глубоко вдохнул, будто по запаху крови желал найти ее хозяйку. Собака бы нашла.

И Эдвард найдет. Распахнул дверь – чернота и холод. Они стали привычны. Если не вернется Джоан, чернота и холод поселятся в нем самом. Эдвард вытащил свечу из настенного канделябра и отправился по лестнице. Дермот шел следом.

Внизу распахнутая дверь, погасшая свечка и следы на снегу. За домом, на утоптанной дорожке они обрывались.

— Птичка вылетела из клетки, — сказал Дермот.

— Я ее поймаю опять. Я ее найду, — твердил Эдвард. – Переверну весь мир, а найду.

— Давай для начала перевернем ее спальню, может, найдем что-нибудь полезное. Намек, подсказку, а если повезет — и письмо. Люди обычно мыслят логически и оставляют объяснение своим странным поступкам. Но. Под словом «люди» я не подразумеваю женщин. У них с логикой нелады и семь пятниц на неделе. Ты с ума сходишь, а она, возможно, сбежала — только, чтобы тебя подразнить. Возможно, она вообще не сбежала, а пошла прогуляться…

Друзья вернулись. Прежде всего выпили по хорошей дозе виски – для подкрепления сил и чтобы согреться. Эдвард принялся обходить комнату и обшаривать ее взглядом, Дермот копался в шкафах.

— Для бедной девушки слишком большая роскошь оставить самые необходимые вещи. Думаю, она вернется.

— Не вернется. Именно потому, что все оставила. Ушла налегке. И в спешке. Даже мой подарок не развернула.

— Что-то по мелочи подарил? Конфеты, ленты, отрез на платье?

— Звездный атлас. Их во всей Франции всего три. Текст рукописный, рисунки скопированы с дневнегреческих карт созвездий. Я выкупил его у бывшего хранителя королевской библиотеки. Во время революционной смуты он вынес ценнейшие экземпляры и теперь потихоньку распродает, зарабатывая на выпивку. На ту сумму, что он получил от меня, вполне мог бы приобрести бутылку Шато Марго двухсотлетней выдержки или бочку яблочного сидра. Нетрудно догадаться – он выбрал не качество, но количество. А я наоборот. Надеялся, что Джоан развернет, оценит. Когда-то давно, точнее прошлым летом стояли мы на крыше и смотрели на звезды…

— Я тоже люблю смотреть на звезды. Сидя на диване. Подари мне атлас. А я подарю тебе мою трость из красного дерева махагон.

— Лучше стукни меня ею и выбей глупость… Забирай атлас просто так. Остальные вещи прикажу выбросить. Если ей не надо, не надо и мне.

— Погоди-ка. Вон та книжица мне знакома. – Дермот взял книжку испанских стихов. – Я возил ее к гадалке.

— Обманула она. Из любезности нагадала, что все закончится свадьбой, а закончилось вот чем.

— Еще не закончилось. Смотри-ка что я нашел. Письмо. Она говорила, что написала тебе и не отправила. Хочешь почитать или лучше не надо?

— Лучше надо.

Эдвард развернул листок.

«Сэр,

Вы правы, что не отвечать на письма невежливо. Но пишу я по другой причине. Не могу не высказаться. Не нахожу покоя. И причиной тому – вы. Мое волнение сделает мое письмо, вероятно, слишком откровенным, простите мне его и поймите.

Поймите мое положение. Сирота, без семьи, без поддержки. Одинокая, вынужденная сама о себе заботиться. Учиться себя защищать. Это школа, которую я еще не закончила. Она жестока, за ошибки бьет розгами не по рукам, а по сердцу.

Первый удар я получила от учителя французского, когда первый раз влюбилась и призналась. Второй – от… близкого родственника, который меня предал. Третий удар – от человека, которого не любила, но он вознамерился меня осквернить.

Не достаточно ли, чтобы испытать глубокое разочарование в мужчинах… о, какое пошлое, затасканное выражение, но другое на ум не приходит… я приказала себе быть осторожной в отношениях и вооружилась на будущее. Я заковала тело в доспехи неприступности, сердце опутала цепями запретов, на лицо надела равнодушную маску.

Я жила спокойно. До тех пор, пока не появились вы.

И смутили меня.

Я никогда не открылась бы вам, бумаге – да. Вы обладаете притягательностью, которой невозможно сопротивляться. Я не сразу влюбилась, но сразу поняла, что это рано или поздно произойдет. Я боролась, отчаянно. Вы проявили настойчивость. Вы бросили на покорение меня секретные войска – мягкость, благосклонность, внимание… Нечестно применять массированный натиск против не опытной в романтических битвах, шестнадцатилетней девушки. Но я вас не виню.

И наверное, никогда ни в чем не обвиню, потому что – не за что. У вас нет недостатков. Ужасно, когда у «врага» нет недостатков, и его не за что ненавидеть. Хорошо, что вы не прочтете этого письма, иначе загордитесь и будете думать о себе высокомерно.

Нет, не будете. У вас нет недостатков.

Короче говоря, войну против собственного сердца я проиграла. Сердце оказалось сильнее, оно хотело жить и любить. Сердце такое – пока живо, хочет любить.

По неопытности, я поверила, что между хозяином и гувернанткой возможны чистые, искренние отношения. Я опять ошиблась. И получила четвертый удар, самый болезненный. Случай с вашей бывшей женой показал — вы еще ничего для себя не решили.

В английской системе правосудия существует двойная система – по закону и по справедливости. По закону вы, вроде, ничего плохого не совершили, флиртуя с бывшей женой, а по справедливости…

Я не обвинитель. Не собираюсь долго злиться или мстить. Собираюсь пережить и это, хотя придется нелегко. Я сейчас в жалком состоянии. Больна, разбита и слаба. Ужасно страдаю, скучаю и хочу вас видеть. Хочу взять вину на себя,  на коленях умолять вас вернуться.

Видите, что вы со мной сделали? Готовность унижаться и брать на себя чужую вину характерно для влюбленных.

Хорошо, что вы далеко и не можете воспользоваться моей слабостью. Я сейчас безвольна до такой степени, что исполнила бы любую вашу просьбу, самую сумасшедшую. Пошла бы за вас на плаху, взлетела бы к облакам, отправилась бы открывать новую Америку… За малейшее вознаграждение – еще раз услышать шепот вашего сердца, обжечься жаром ваших губ.

Не ожидали от каменной королевы?

Я сама от себя не ожидала. Но расскажу до конца, чтобы окончательно упасть в ваших глазах. Разбойнику Джеку Шеппарду перед казнью протянули Библию, чтобы причаститься, он отверг ее со словами: «Один напильник был бы мне полезнее тысячи Библий».

Одно ваше живое слово в ту ночь было бы мне полезней тысяч написанных.

Боже мой, как же я хочу, чтобы вы были рядом, и ненавижу себя за это. Слезы кончились, но не кончилась тоска — она выворачивает меня наизнанку. Поскорее бы улеглось мое непрошенное чувство, умерло вместе с надеждой увидеть вас в ближайшее время. Я сейчас совершенно одна. И это хорошо. Одиночество поможет мне пережить разлуку. Унижение – не выход для моей гордой натуры.

Самые трудные победы – победы над самим собой.

Верю, что справлюсь. Выйду из этого испытания более сильной, мудрой. Когда вы вернетесь, от моих страданий не останется и следа. Вы не узнаете, каких усилий стоило мое возрождение, потому что никогда не прочитаете моего письма. А если прочитаете, то…

Оно будет не от меня, а от той, с которой не знакома

Джоан Редклиф”

Часть 7